355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ник Перумов » Герои на все времена » Текст книги (страница 4)
Герои на все времена
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 00:51

Текст книги "Герои на все времена"


Автор книги: Ник Перумов


Соавторы: Элеонора Раткевич,Вера Камша,Сергей Раткевич,Дмитрий Дзыговбродский,Валерия Малахова,Эльберд Гаглоев,Юлиана Лебединская,Антон Тудаков,Алена Дашук,Алесь Куламеса
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 52 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

СУББОТА

Она проспала двое суток. Открыв глаза, попыталась сложить невнятные обрывки событий в единую картину. Вот отец растерянно озирается в школьном медпункте. Вот несет ее в машину. Вот она уже дома, не раздеваясь, рухнула на кровать. А вот мама стаскивает с нее одежду. Звонит по телефону. Говорит, что в ближайшие дни в офисе не появится.

И снова отец – берет ее за руку, что-то говорит, но не разобрать слов, хочется только спать, спать, спать…

Она проснулась. Вышла на кухню, заварила себе чаю.

– Даря… – Мама неуверенно присела рядом. – Я тут с психологом говорила… Знаешь, мы с отцом, наверное, слишком на тебя давили. Неудивительно, что ты… В общем, не хочешь поступать на юридический, не поступай. И в школу эту ты больше не вернешься. Отец договорился об индивидуальных занятиях на дому. Хотели вообще документы забрать, но выпускной класс все-таки…

– Что со Степаном? – Девушка внимательно изучала чаинки в чашке.

Мать пожала плечами.

– В СИЗО он. Арестовали сегодня. Соседи видели его в то утро, когда Ваня… Юрка, твой дядя, дело ведет. Говорит, повезло тебе… Вовремя спохватились. У него ведь в квартире нашли открытку… Твою… Для меня. А еще нашли другие вещи, других… пропавших людей. Господи, Дарька! Открытка у Ваньки была, да? А если б ты вышла к нему на улицу в то утро…

– Я хочу поговорить с ним.

– С кем?

– С дядей Юрой. Пожалуйста! Мне это очень нужно!

* * *

Ласун не отходил от здания СИЗО. Лежал, свернувшись клубочком, напротив тюремного окна. Верный пес. Сколько раз выручал, становился между радугой и упрямым прохожим. Между манящей паутиной и летящей на зов жертвой. Что с ним будет? Этот вопрос волновал Степана больше всего. Дарька-то теперь в безопасности.

Дарька.

Забудет она меня скоро. И слава богу! Я б и сам себя забыл, если б смог…

Что за… Камера пошатнулась. Поплыла, переливаясь семицветным калейдоскопом. Лес Всечистейший! Неужто Управление вызывает? Впрочем, глупый вопрос – кто ж еще может вызыватьего? Ладно, побеседуем. Камера еще раз качнулась. И замерла как ни в чем не бывало. Степан озадаченно покосился на расшалившиеся стены. Снова толчок, калейдоскоп… Ткнулся робко, затих. Пьяные они там, что ли? И наконец взбрыкнул пол, выскользнул из-под ног, вышвырнул дворника… нет, не в Лес родимый, как ожидалось. А в квартиру какую-то незнакомую. Искаженную, будто отразившуюся в сотне кривых зеркал. Впрочем, квартира-то незнакомая, а вот хозяйка…

– Дарька! – Степан подпрыгнул на месте. – Что за фигню ты творишь?!

– Я просила дядю. Он твоим делом занимается… – Девушка казалась не менее растерянной, чем Степан. – Просила о свидании с тобой. А он уперся. О правах каких-то твердил. Вот я и решила…

– Поиграться с метлой! Глупенькая, я тебе ее для чего дал? Чтобы не затерялась, а ты… – Он подошел, взял ее за руки. – Ну зачем ты это сделала? Сейчас я в камере валяюсь без сознания, там уже, наверное, переполох начался…

– Вот именно! Степочка, почему ты здесь? То есть – там? В СИЗО! Ты ведь можешь освободиться! Ты мог бы вообще им не даться! И не говори, что я не права! Ты мог!

– Может, и мог… Только, знаешь, устал я жить на грани. Наше Управление… Да, оно предусмотрело такие случаи. И, конечно, они смогут меня освободить. При желании. Но будет ли желание? – Он усмехнулся. – В последнее время я изрядно надоел Управлению, а Управление надоело мне. Думаю, нам лучше разойтись…

– Но… А на свободе разойтись никак нельзя?!

– Это будет гораздо сложнее. Да и потом, в тюрьме ведь тоже дворники нужны. Метелку свою заберу, авось в последнем желании не откажут. А если какой-нибудь насильник вдруг в радугу провалится… Ну ты ж понимаешь, это в любом случае лучше, чем пятнадцатилетний ребенок.

– Чушь собачья! Где? Где это твое Управление?! Я пойду туда и заставлю их тебя вытащить!

– Оно в Лесу, Даря. Но не-дворнику попасть туда еще сложнее, чем в СИЗО на свидание!

– В каком лесу? Лесов много!

– Нет. – Ласковая улыбка, мечтательный взгляд. – Лес – он один.

– Ладно. – Даря глубоко вздохнула. – Не хочешь говорить, не говори. Я найду другого дворника. И стану его ученицей! И попаду в Управление! Я теперь умею метлой пользоваться! Слышишь?!

Степан рассмеялся, внезапно на душе стало очень легко и беззаботно. Нет, не зря он приехал, не зря! По крайней мере одно доброе дело успел сделать. Уберечь ЕЕ.

– Метлой ты воспользовалась только потому, что она пока еще тебя помнит.После вашего с ней контакта не так много времени прошло. Но скоро забудет, поверь. Иначе я бы тебе ее не дал никогда. А в том, что дворника ты найдешь, я не сомневаюсь. Ты нас теперь легко из толпы вычислишь. Видеть больше – это еще и видеть друг друга. Но вот неувязочка – по Закону в ученики тебя может взять лишь твой информатор. А это – я! А я – сама знаешь где! – Взмах руками, радостная улыбка. – И, судя по всему, надолго!

Какое-то время Дарина молча смотрела на него. Затем заговорила медленно, глядя прямо в глаза:

– Знаешь что, Степан! Ты – трус! И сам прячешься, и меня не пускаешь! Тоже мне! Спаситель человечества!

– Пусть будет трус. – Он опустил голову. – Только от своей работы я все равно не спрячусь. А ты, столкнувшись в очередной раз взглядом с дворником – с человеком, пропитанным насквозь чужой болью, еще спасибо за мою трусость скажешь!

– Ты говорил, что я вижу больше… Что нужны дворники…

Он рывком обнял ее за плечи.

– Даря, ты удивительный человек. Ты действительно видишь больше, чем многие другие. И, возможно, однажды ты сделаешь для этого мира больше, чем я и все мое Управление. Но сейчас – уходи! То есть, тьфу, это я ухожу! И не балуйся с метлой больше.

Дворник развернулся, нащупывая тюремные стены.

– СТЕПАН! – От ее крика зазвенело стекло в комнате. Или в камере? – Это еще не конец! Я тебя вытащу, хочешь ты того или нет, понял?!

Степан, не оборачиваясь, шагнул за грань.

* * *

Даря металась по искаженной невидимыми зеркалами квартире. Настроиться на Степана она сумела. Методом интуитивного тыка и с пятой попытки. Ладно, с шестой. А что сделать, чтобы комната снова стала нормальной? И этот тоже хорош – ушел, даже не объяснил, что к чему.

– Метла тебя помнит, но скоро забудет! – кривляясь, пробурчала девушка. – Надеюсь, назад успею вернуться, пока у нее память не отшибло? Ну же, метелочка, что мне сделать? Чертов дядя! Если б не его упертость, в жизни б с метлой не связалась!

Метла взбрыкнула степным конем, заметалась из стороны в сторону.

– Подожди! Прости, я не хотела тебя обид… Да стой ты! Ай!

Взорвались зеркала, осыпаясь разноцветным стеклом, обнажая скрытую за ними черноту. Зазвенели, заглушая Дарькин крик. Да и вообще все на свете заглушая. А потом все исчезло: и комната, и зеркала кривые, и шум за окном. Даре показалось, что даже она сама куда-то исчезла. Осталась только тишина и темень – две подружки неприступные, вязкие, непроницаемые. Хотя нет, был еще Голос. Такой знакомый. То нарастающий, то практически тонущий в липкой тишине.

– По делу проходит родственница. Сам понимаешь, я не имею права его вести… – Дядя! Снова с правами своими! – Здесь все документы. В двух словах – странный тип какой-то. В районный ЖЭК устроился неделю назад, но местные работники с трудом его вспомнили. Проверили трудовую – выходит, что Ковальский работал дворником в разных городах. Где месяц работал, где два. Где вообще неделю. Сделали запрос по этим городам – в нескольких районах его, гм, работы зафиксированы исчезновения людей. Но связать происшествия с Ковальским никому в голову не пришло, так как после его ухода у всех, похоже, наступала массовая амнезия… – В монотонном голосе дяди прорезались злобные нотки. – Все просто забывали о его существовании, тьфу!

Тишину прорезало невразумительное шипение. Затем вернулся Голос.

– …те, которые на нас до сих пор висят. Кусты эти жасминовые. Дворовые бабульки заметили, что новый дворник с пяти утра (не спится же людям!) возле них крутится. А тут еще пацан пропал. В общем, старушки позвонили в милицию. Вот и решили прощупать дворника… Утром к кустам пришли – и правда крутится. Задержали. Сделали запрос по именам ранее пропавших. Порасспрашивали людей. Наведались в квартиру. Уже с ордером на обыск. А при обыске – кучу вещей у него в сумке нашли…

– Говорила ж – отдай открытку! – выдохнула Даря. И замолчала испуганно. Потому что и дядя вдруг осекся на полуслове. Дарина его не видела, но почему-то была уверена, что сейчас родственник (а возможно, и его собеседник) растерянно озирается по сторонам. Девушка задержала дыхание, боясь выдать себя неосторожным звуком. И почувствовала, что летит куда-то вниз.

Открыв глаза, она поняла, что лежит на полу в своей комнате и судорожно сжимает метлу (интересно, помнит еще меня?), а над самым ухом разрывается телефон. Дарина очумело тряхнула головой. Ныло тело, болела прокушенная губа. Бррр! Хорошо хоть родителей дома нет. Вздохнув, девушка дотянулась до телефонной трубки.

– Алло. Даря, это ты?

– Да, Клавдия Максимовна… – Дарина села на пол, крепко зажмурилась, пытаясь разобраться, где сон, где реальность. – Здравствуйте. Вам, наверное, мама нужна?

– Нет, Даря, мне ты нужна.

– Э…

– Да, я знаю, ты не будешь ходить в нашу школу. Но я бы не хотела, чтобы из-за случившегося ты отгородилась от людей. Личности вроде Киры были, есть и будут, и от них никуда не деться. Надо просто научиться рядом с ними жить. И помнить, что хороших людей все равно больше. Удачи тебе!

– Спасибо. Я запомню. Спасибо вам!

Положив трубку, девушка наконец поднялась на ноги. Осторожно засунув метелку назад под кровать (вот и пригодились чемоданы, сгруженные после переезда под Дарькину кровать на неопределенный срок, – сюда-то мама не будет по сто раз на дню заглядывать), прошла в ванную, пустила струю холодной воды, подставив ей лицо и руки. Затем пригладила ладонью взъерошенные волосы и вышла на улицу.

Улицы. Такие безликие и такие живые.

Мокрый асфальт. Апрельский дождик брызнул робко и удрал, поджав хвост, в свои дождливые страны.

Шорох машин, шелест листьев, чьи-то мягкие лапы ступают неслышно…

Она вернулась домой поздно вечером.

Потихоньку прикрыла дверь, молча зашла на кухню, присела за стол к родителям.

– Ты… телефон отключила? – Чувствовалось, что мать с трудом сдерживает нотки упрека. Отец лишь угрюмо хмыкнул.

– Юрка звонил. Говорил, что он… э-э-э… ему показалось… В общем, ты около четырех часов не у него была?

Даря пожала плечами.

– Дядя Юра слишком много работает. – Помолчала секунду. – Мама, папа, я сказать кое-что хочу. Я пойду на юридический. Не из-за вас – я теперь сама этого хочу. Хочу стать адвокатом. Самым успешным. – Отец встрепенулся, будто проснувшись от тяжелого сна, удивленно посмотрел на дочь. – Я буду лучшим адвокатом, – повторила Дарина, делая ударение на каждом слове. – Вы будете мною гордиться. Я… я больше никогда вас не разочарую. Я получу красный диплом и… буду приходить домой до десяти вечера… Только… Пожалуйста…

Она щелкнула пальцами. Из коридора несмело выглянул Ласун.

Эльберд Гаглоев
АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ

Моим смешным и сладким.

Жене и дочкам.

И зачем нужна ему была эта свадьба? Чего он на нее поперся? И денег-то давали чуток совсем. Не по чину. Нет, пошел. Дурень. Точно дурень, потому и пошел. Ведь вырвал, казалось, занозу из сердца, вырвал. ан нет. Осталась заноза. Болючая. Как увидел косу черную, ведьмачью, как увидел глаза зеленые, бесовские, как увидел, как летает над коленями точеными молочное кружево, как увидел гибкий стан над пеной юбок, так голову и потерял. И слово, самому себе даденное, позабыл. Не можно такое плясуну. И пошло, и заиграло бедовое. Давно так Никитка не плясал. Заходился от восторга народ, на его прыжки и пролеты радуясь. Как же, такого знатного плясуна на свадьбу подманили, будет теперь молодоженам счастье. Будет уж. А Никитка плясал, себя не жалея, лишь бы зеленоглазая еще разок глянула. И глянула и приветила, да так, что от поцелуя аж виски заломило. Как и не было этого года разлуки. А был он. Был. И у губ жарких, и у глаз зеленых, и у коленок точеных новый обожатель появился. И ничего, что молодой да нескладный. А плечи широченные, кисти мосластые, ноги длинные. И глазищи васильковые.

Да и не робкий, против знатного плясуна в круг вышел. Сам со временем таким стал бы. Не станет.

То ли былое в голову взошло, то ли пива лишнего выпил Никитка, кто теперь разберет. Да только как увидел нежность душевную в зеленом том взоре, навстречу васильковому брошенном, душа взыграла. Дуром он на мальчонку полез. За что и получил, да обидно так. Нос знатному плясуну своротил отрок. Никитке бы на пользу все себе развернуть, плясуна нового по плечу похлопать, пива с ним выпить… Еще бы и друзьями расстались. Нет. Швырнула дурь вперед. Обошел неумелую защиту костлявый кулак плясуна, да вовремя в сердце ткнулось что-то. Придержал руку, а то разлетелась бы голова синеглазого брызгами кровавыми. А так несильно, в общем-то, в висок и тюкнул. Для плясуна несильно. Был бы супротивник поопытней, увел бы он голову в сторону, хоть и не ушел от удара. Поболела бы день-другой башка-то. А этот столбом стоял, не шелохнулся. Косточка тонкая и хрустнула. Да громко так. Опамятует ли?

До сих пор в глазах стоял полный непонимания взгляд матери мальчонки покалеченного. И кем? Плясуном. Защитником. От нечисти Хранителем.

И отвращение в глазах зеленых.

И голос старосты в ушах:

– Мы на тебя, Никитка, зла не держим. Гаркушка сам супротив тебя в круг встал. Но и понимания к тебе проявить не можем. Зачем же так мальчонку-то? Так что ныне кровник ты нам. И нет тебе в земле нашей ни еды, ни воды.

И свой хрип:

– Виру возьмите.

– А кому ты виру давать будешь? Матери? Так один он у нее. Был. Кормилец. Марьянке? Так та с тобой сама скорее в круг встанет. А обществу? Ты и так всем пользу несешь. Нес. Ты лучше к Кошачьей Голове сходи. Опять там вроде неладно. Вернешься, считай – отдал виру, не вернешься, знать, ушел от тебя за кривду твою ангел-хранитель.

– Не возвращался еще никто от Кошачьей Головы.

– Или страшно стало? Раньше надо было бояться, плясун, когда Марьянкиного двоюродного, словно нелюдя какого, насмерть бил.

Двоюродного. Родича. За честь семьи мальчонка встал. Не за взгляд любимой. Дурак ты, плясун Никитка.

* * *

Сахсат широкой горстью смахнул пот со лба, поправил заплечный мешок, хлопнул по укутанному в кожу лезвию верной секиры и подступил к скале. До места, указанного в старой карте, осталось недалеко. Гораздо меньше дневного перехода. До ночи он будет там. Поспит. Отдохнет. Дождется нужного времени и найдет того, кто, силу и свирепость его преодолев, изгонит страшную болезнь его. Сахсат ни о чем не жалел. Воины его семьи никогда ни о чем не жалеют. Все в ладони Великого.

Решит – и будет у Сахсата новый дворец на берегу Океана.

Решит – и опять поведет он в бой броненосную пехоту Императора.

Решит – и вновь Мудрейшие склонят слух к его советам.

Но это если решит.

Ни о чем не жалел Неистовый. Тревожила сердце его лишь мысль о дочке от белокожей наложницы, столь же ласковой, как ее мать, что так отличалась от свирепых женщин Островов. Но дитя в хороших руках. Мать Императора, увидев любовь отважного воина к полукровке, взяла ее под свою руку. А то пропала бы сирота. Сирота. Ведь вычеркнут Сахсат из скрижалей живущих.

Раз в пять лет присылает народ Островов величайших воинов ко двору Императора, дабы насладили они взор его своим воинским умением. Велика была слава Сахсата, четвертым сидел по правую руку Повелителя. И как всякий значимый, имел он недоброжелателей. Сейчас уже не узнать, кто заронил в голову Императора мысль, что могуч Сахсат, как десять величайших. И пора нанести новый узор на его клыки. Хороший случай проверить боевое умение воина.

Только не для потешных боев оказалось то умение. Была одна беда у Сахсата, страшная для других, страшная для него самого. После раны в голову снисходила на него в битве Священная ярость и обратиться гнев его мог как на врага, так и на соратника. Не ведал Неистовый в бою между ними разницы.

И пали шестеро соплеменников под секирой Сахсата. И отвратил взор от него Император. Лишь к вечеру пришел посланец и принес яд. Дорогой. Очень дорогой. И взъярился Сахсат. И пошел ко дворцу. Ибо лишь первый среди равных Император Островов. Но не пожелал видеть величайший воителя своего. Кровав был путь Неистового. Многие отведали его секиры. Не воины, Жрицы Превеликой Матери смогли успокоить гнев его.

И было сказано ему слово Дома. Нет больше Сахсата Неистового в числе Хранителей. Нет его и среди жителей Островов, пока не избудет страшный недуг, что не только врагам, но и своим вредит. Волен жить он и биться, где пожелает. Но нет чести великому в судьбе наемника. Нет и Дому чести, когда один из величайших его воителей клинок свой иному повелителю отдаст. Простить Сахсата может лишь подвиг. Но подвиг, вне этой тверди совершенный. И да станет подвигом поиск воина более сильномогучего, чем рекомый. А до той поры изгоняется Сахсат Неистовый с Островов.

– Ты похож на своего отца. – Ладонь старой матери Императора скользит по длинному извилистому шраму, что, начавшись почти у чуба, заканчивается на щеке. – И он стал неистов после раны. И лишь удар Гердана Пропойцы, после которого он пролежал без памяти два дня, излечил его. Помни это.

Пять дней нес Сахсата быстрый корабль-щука. И на шестой, провожаемый молчанием моряков, спустился изгнанник на берег недоброй славы острова Даллаг. Два дня шел по проклятой земле воитель. Повидал много странного. И вот путь его к завершению близок. Как, впрочем, и жизнь. Ибо какой сильномогучий воин проигравшему жизнь оставит?

* * *

Юрке было стыдно, как никогда в жизни. До слез. До соплей. Лучше бы побил кто, ей-богу. Да кто ж его такого здорового побьет. Да и чемпион вроде.

А в голову упрямо лезло, как сидели с Ленкой, мечтали, что заживут нормально, когда он денег получит, как игрушек новых Танюшке накупят. Сапожки. Шубку. Вспоминал, как Ленка в двух местах работала, когда его со службы выперли. Как продукты в дом тащила, чтобы он нормально тренироваться мог. Как сам по ночам подрабатывал, чтобы девчонок подарками порадовать. Как маленькая дочурка, в могучих руках угнездившись, папку успокаивала, когда он ей куколку купить не мог. Как подарки, на Новый год полученные, на всех делила. А он до скрипа зубовного жаждал успеха, славы. Ну и денег, естественно.

Добился. И деньги у него есть. И слава.

Несколько дней пил с ребятами. Очередную победу отмечали. Да не в спорте уже. В бизнесе.

– Кто звонит-то?

– Ленка.

– Ревнует?

– Не. Танюшка приболела.

– Так пусть врача вызовет. Капусты теперь валом. Пьем дальше, пацаны.

Приперся домой, пьяная в хлам скотина.

– Ты. на кого так смотришь?

Ни слова не сказала. Развернулась. Ушла. Взбесился чемпион. Танком в комнату вломился. И наткнулся. На два взгляда. Не сердитых. Удивленных. Обиженных.

Папка. Муж. Защитник. Хранитель.

Стальной плетью хлестнули. По лицу. По груди. По сердцу. По душе. И вышвырнули из комнаты. Из дома. И лютый стыд погнал дальше и дальше. Только в парке и остановился. Под елями вековыми, куда частенько после тренировки приходил. Они всегда успокаивали. Может, и сейчас помогут. Башка горит. Волком выть хочется. Но даже луны и той нет. Фонарь лишь горит.

* * *

А лес под Кошачьей Головой хорош на диво. И не подумаешь, что отсюда столь причудная и премерзкая нечисть вываливает, что и плясуны, и волхвы за голову хватаются. Но сегодня спокойно вроде. Однако не зря староста говорил. Он мужик правильный. Без толку базлать не будет.

Посох боевой с гулом над головой крутанулся, и отозвался лес. Обрадовался. Каждая травинка, листочек, веточка плясуну улыбнулись. Нет нечисти. А то бы сказали, хоть и бессловесные, пожаловались. А вот ива у ручья грустит. Или болеет. Или старая. Или тревожит что. Тревожит. Выходила, бывало, нечисть из-под кроны ее. Вот и сейчас так же маятно. Но не нечисть вроде. Или чужанин какой навестить надумал? С добром ли?

На то плясуны и поставлены. Покой пределов блюсти.

Посох мягко опустился на травушку, и та обняла родича. Как же, бедненький, не в земле растет, с плясуном веселым путешествует. Вот и надо приблудного приветить, соками домашними, коренными напоить.

Никитка достал из-за пазухи кинжал, на пояс повесил, и по лесу как порыв ветра прошел. Не любит он железа. Но пригляделся и притих. Не на него, на нечисть железо то наговорено. А когда из-за отворота сапога достал свирель, то лес успокоился.

Никитка заиграл. Малые голубоватые искорки побежали по лесу. Волнами понеслись, в водовороты свиваясь, каждое дерево, травинку каждую обегая. Только не у ивы старой собрались. Вокруг пяти могучих елей закружились, что укрывали в своей тени густо усыпанную хвоей опушку. Здесь грань мира истончилась. И там, за гранью, есть кто-то. С добром ли? Со злом пришел?

На то плясуны и поставлены. Знать и хранить.

Угрозу неведомую лучше вне мира своего проведывать. Никитка вернулся за посохом, аккуратно выпутал его из объятий травинок, которые не хотели отпускать родича. Подошел к елям. Оглянулся. И шагнул. Туда. За окоем. Виру платить.

* * *

Сахсат сердился. Уже и поспал, и поел, и отдохнул после тяжелого перехода. И времени нужного дождался. И который час играет на свирели. Врата же открываться не желают. Нет, сердцу воина не чуждо прекрасное, и вид могучих елей греет сердце, и воющий в их высоких кронах северный ветер украшает нежную песнь свирели. Но не на симпосионе Сахсат сейчас пребывает, желая сорвать восторги благодарных слушателей. Почувствовав, что голову опять начал заполнять красный туман гнева, Неистовый остановился.

Отнял от губ нежную свирель. И принял позу Размышлений. Поднял голову к высокому небу, с которого сквозь несомые могучим ветром облака густо светили звезды. И почувствовал вдруг малость свою перед великой мощью Севера, и подумалось ему, что неплохо бы сложить песню об этой ночи. Ночи надежды и разочарования. Свирель сама вкатилась в руку, и песнь полилась. И столь нежна и пронзительна была внезапная мелодия, что слезы застлали глаза сурового воина и хлынули, как прорвавшая плотину река. Мелодия лилась долго. И прервалась лишь тогда, когда, подобно пустынному песку, пересохли губы. Потрясенный, открыл глаза Сахсат и понял, что услышал его Великий. Сидел Неистовый среди тех же елей. Но не свет тысячи звезд освещал его, нет. Уютная опушка была залита мерзостным светом высокого уродливого светильника.

А посреди нее стоял воин. Хотя на редкость уродлив был ликом, и волосы белые, как у духа, длинная чуприна указывала на принадлежность к бойцовской касте. Но даже не чуприна, лицо выдавало род его занятий.

* * *

Ели и правда лечили. Открыл это место для себя Юрка давно, еще мальчишкой. Их шумная компания моталась по парку по каким-то своим мальчишеским делам. Кто знает, зачем их занесло в этот глухой уголок. Занесло. Помнится, закусили чем бог послал, а потом ватага разбежалась. А вот Юрка остался. Почему? Покойно было у подножья этих великанов. Причем настолько, что неугомонный мальчишка заснул. Днем, что для него было совсем нехарактерно. Проснулся ночью. Но странно, не испугался. Страшно не было. И дома никто не заругал. После этого он часто приходил сюда. Один. Просто посидеть. Потом тренировался. И самые трудные связки получались, как хорошо отработанные. И не забывались. Просто думал. И неожиданно получал ответы на самые сложные вопросы. И не где-то. В себе. Помогали великаны. Голову, что ли, чистили? Вот и сейчас ноги сами принесли его сюда. Немного прошло времени, и стало легче. Казалось, со свистом унеслась из буйной башки пьяная хмарь, и все стало ясно.

Кто важнее и дороже?

Ты сам, великий, могучий и противный, или два человека, что тебе доверились?

Надо было вставать, идти и извиняться. Не говорить покаянных слов, не дарить дорогих подарков, нет. Надо было просто пойти и отдать себя им, как они отдавали себя ему. Навсегда. Жизнью своей извиниться, чтобы смылось плохое, как пыль, рассеялось, как туман утренний. Но задумался Юрка. Заслушался, как ветер в кронах елей поет. Или не ветер. На миг послышалось – на свирели кто-то играет, далеко, на пределе слуха. Красиво так. Да нет, показалось. Но могучие ели вдруг словно засветились множеством огоньков. Юрка потряс головой и увидел, как на опушку, раздвинув колючие ветви, вышел кто-то. Юрку, укрытого завесой ветвей, видеть он не мог, а вот тот приблуду разглядел хорошо. Высокий, сухопарый, жестколицый, он даже стоял поджаро как-то, готовый к мгновенному взрыву. Широкие брюки беленого полотна заправлены в невысокие замшевые сапожки, из-под длинного белого кафтана, украшенного сложным растительным рисунком, виден ворот рубахи, расшитой петухами. Длинный белый чуб на выбритой голове. Глаза полуприкрыты. Длинный посох отполированным торцом поляну оглядывает, ощупывает. А свирель как взбесилась. Уже не мягкие перекаты говорливого ручейка слышались в ее мелодии. Ночного шторма раскаты. Свист холодного северного ветра в льдистых скалах. Шепот несущихся по небу туч. Пронзительный свет низких звезд. И тоска. И одиночество.

Нить мелодии дрожала, как перетянутая струна. И вдруг лопнула… Низкий вибрирующий удар, казалось, заставил содрогнуться все сущее. У Юрки заныли зубы, да что там зубы! Аж кости зазвенели.

И на поляне появился новый персонаж. Почему персонаж? Да потому, что человеком назвать его язык не поворачивался. Очень рослый, хорошо за два метра, ревниво отметил Юрка. При этом с такой мускулатурой, что хоть сейчас на мистера Вселенная номинируй. Номинировать, конечно, можно, культуристы обычно ангельскими лицами не отличаются, но этот фейс даже рожей с большой натяжкой назвать было нельзя. Сильно вытянутые вперед челюсти. Зеленая кожа. Здоровенные, торчащие над верхней губой клыки, заботливо покрытые замысловатым узором. Небольшие глазки под мощными надбровными дугами. И гладко выбритый череп со сложнозаплетенным чубом. В отличие от первого одет он был в черное, блестящее, переливающееся: и сапоги, и брюки, и распахнутая на мощной груди безрукавка.

Заговорили оба одновременно.

– Тебя мне послал Великий, о воин, – выспренно пророкотал зеленый.

– Что ищешь ты в мире моем, нелюдь? – крайне недоброжелательно вопросил белый.

– Ищу я боя и славы, о воин, – не сбился с возвышенного слога зеленый. – Имя мне Сахсат.

– Не воин я. Плясун, – возразил белый. – Никиткой зовусь.

Зеленый укоризненно покачал головой.

– Недостойно носящему знак, – тряхнул он прической, – скрывать свое звание.

Но белый не смутился.

– А и плясуна на тебя хватит, – и шагнул вперед. Его в данный момент тревожили совсем другие вопросы. – Ответствуй, нелюдь, что тебе надобно?

Зеленый, похоже, обиделся.

– А если носишь ты знак воина незаконно, – опять тряхнул он прической, – то отведаешь ты руки моей. Но поскольку не воин ты, а лишь лицедей, да не обнажу против тебя клинка Звенящей Сестры моей.

Юрка совсем перестал понимать логику происходящего. Похоже, чужаки друг дружку не слышали и каждый говорил о своем.

Белый скользящим шагом по кругу двинулся к противнику, всем своим видом показывая, что время разговоров прошло. Зеленый ждать себя не заставил. Одним движением сбросил с плеч здоровенный заплечный мешок и, цапнув с пояса что-то вроде топора с замотанным кожей лезвием, одним прыжком сорвал расстояние. И сразу посох змеей метнулся в атаку. Зеленый ушел поворотом, пропуская оружие вдоль груди, и, присев, с разворота попытался подсечь противника топором. Тот взмыл в прыжке, обрушивая на зеленую голову свое простое, но страшное в умелых руках оружие. Посох, с гулом рассекая воздух, понесся к цели. И с разочарованным треском отлетел, столкнувшись с древком топора. Крутанулся в умелых руках и ударил уже снизу вверх. Опять отлетел, заблокированный кованым пястьем, и, совершив невероятный пируэт, уже сам поспешил укрыть своего хозяина от топора, летящего тому в висок.

А дальше сознание Юрки просто отказалось воспринимать бой, потому что происходил он на таких скоростях! Угадывались только некоторые элементы. Весь же рисунок боя понять было невозможно. Юрка сидел и тихо радовался, что ни с кем из этих стремительных гигантов ему не надо биться.

* * *

Сахсат искренне наслаждался. Это был бой. Это был Танец Откровения. Великий послал ему поистине достойного противника. Никогда еще за всю свою жизнь Сахсат не чувствовал такого единения с соперником. Тот, казалось, читал его мысли, выстраивая свои движения с грацией и искусством истинного Мастера. Ни разу секира не коснулась тела белокожего воителя. Ни разу посох не достиг своей цели. Сахсат не понимал, для чего воитель скрывал принадлежащее по праву звание воина. Назвался лицедеем. Славна должна быть та земля, в коей лицедеи такие родятся. Любопытно, какие же там воины. Сахсат начал бой, как водится, с первого канона и уже дошел до девятого, а противник его даже не запыхался. Все так же несуетливы и экономны были его перемещения, все так же легки и грациозны прыжки.

* * *

С такой странной нелюдью Никитка столкнулся впервые. Мало того что говорит ясно, так еще и с вежеством. И покон воинский – не селянский, не дворянский, не боярский, – пожалуй, ведет, не сбиваясь. А к этому с люльки привыкать надо. В какой-то момент секира пронеслась над головой Никитки и непременно врезалась бы в тело ели, несмотря на обмотку из толстой кожи. Плясун знал, как острят секиры. И нелюдь вместо того, чтобы уклониться от таранного удара посоха, опасно, очень для себя опасно извернулся, пропуская атаку в неприятной близости, выпустил рукоятку оружия, крутанувшись вокруг себя, перехватил древко и увел оружие с опасного направления. При этом открывшись для удара. Придержал руку Никитка. Неслыханное дело. Нелюдь, что дерево боле себя бережет. Подумал было остановиться, поговорить, но увлекла плясуна схватка. Давно такого умельца не встречал. И позабыл. Не пляска это. Бой смертный.

Ребром ладони принял Никитка древко секиры, нырнула она к земле, черпанула ее, недовольно зазвенела от злости, что сорвала рисунок боя. И ушла дальше, не намного, но дальше, давая те самые доли секунды, протиснувшись сквозь которые можно вырвать победу. Плясун собрался уже, на посох опираясь, с двух ног дать в грудь нелюди, сознание вышибая. Но на что-то скользкое попал посох.

Умелый Никитка плясун, опытный, но и на него проруха вышла. Всем телом грянулся он о мягкую полянку, и неудачно так. Громко хрустнуло в груди, и от резкой боли Никитка потерял сознание. А когда пришел в себя, то нелюдь уже стоял над ним, покачивая в ладони секиру. Освобожденное от кожи лезвие блестело так ярко, что казалось, луна опустилась на землю. Из далекой дали прозвучали слова старосты. «Вернешься, считай, отдал виру, не вернешься – знать, ушел от тебя за кривду твою ангел-хранитель». И правда, наверное, ушел. Но Никитка все-таки позвал.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю