355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ник Перумов » Герои на все времена » Текст книги (страница 11)
Герои на все времена
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 00:51

Текст книги "Герои на все времена"


Автор книги: Ник Перумов


Соавторы: Элеонора Раткевич,Вера Камша,Сергей Раткевич,Дмитрий Дзыговбродский,Валерия Малахова,Эльберд Гаглоев,Юлиана Лебединская,Антон Тудаков,Алена Дашук,Алесь Куламеса
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 52 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

Алекс Neuromantix Козловцев
СОСНЫ НА МОРСКОМ БЕРЕГУ

И пускай фонари светят ярче

Далеких звезд,

Фонари все погаснут, а звезды

Будут светить.

В. Цой


Кто не верил в дурные пророчества,

В снег не лег ни на миг отдохнуть,

Тем наградою за одиночество

Должен встретиться кто-нибудь!

В. Высоцкий

…Эта зима выдалась тяжелой, пожалуй, самой тяжелой и жуткой за долгие десятилетия. Ветер был особенно зол и валил даже огромные бетонные плиты, с таким трудом установленные и закрепленные среди оплавленных безумством огня камней. Мороз сковал море до самого горизонта, и по ночам доносился грохот ломающихся и встающих на дыбы льдин, как эхо давно забытого ужаса. Он не помнил подобного, не помнил такого колючего снега и жестокого ветра. От мороза снег превратился в мириады стеклянных игл, рассекающих до крови кожу и беспрестанно царапающих стены его укрытия, как будто кто-то с острыми когтями пришел за ним. И иногда, по вечерам, забившись в угол и дрожа от холода, он вспоминал, что почти то же самое пришлось пережить сорок лет назад. Только тогда ему повезло. А теперь… А теперь он должен спасти их, спасти во что бы то ни стало.

Еда, запасенная с осени, кончилась в феврале – но, несмотря ни на что, он продолжал вести календарь, даже не думая, что мог бы обойтись без него, – для этого пришлось принести еще один железный лист, в котором в любую погоду на рассвете появлялась дырочка. Ну и что, что руки прилипают к заледеневшему металлу, а молоток дрожит в скованных холодом пальцах? Новый день, еще один крохотный шаг в будущее должен быть отмечен, должен быть нанесен на карту времени.

Это был уже шестой изъеденный ржавчиной кусок стали. И пусть кончилось все то немногое зерно, что он смог вырастить прошлым летом, но он даже не подумал посмотреть на запас семян для следующего года. Крысы ушли неизвестно куда, прячась от ледяного дыхания зимы, и лишь иногда оказывалась в его руках тощая, больше похожая на скелет тушка. Он пробовал рубить лед, чтобы поймать рыбу, но вода в лунке замерзала слишком быстро, чтобы можно было надеяться на улов… А еще надо было носить снег, поднимать поваленные ветром плиты и делать множество других дел, которые – если бы кто-то посмотрел со стороны – казались бы совершенно бессмысленными и бесполезными. Но никого не было, никто не покрутит пальцем у виска и ничего не скажет. Никто и, видимо, уже никогда. Он знал это, знал, потому что каждый вечер всматривался в горизонт, пытаясь увидеть хоть какое-то присутствие человека. И думал, будет ли он этому рад, или же наоборот. И это были его самые обычные дела в течение последних сорока лет.

…Сорок лет назад что-то случилось с миром… Безумный ли смерч войны смел с планеты человечество вместе с тем, непонятным и таким хрупким состоянием, которое оно называло цивилизацией? Оказались ли неуслышанными трубы, возвестившие начало Армагеддона? Или случилось что-то иное, равнодушное и смертоносное, навсегда оставшееся тайной… По какой нелепой случайности он выжил – по милости ли Бога или по проискам Дьявола, он тоже не знал. Тогда, сорок лет назад, он заночевал в пещере, просто так, ради подросткового бахвальства, а проснувшись, с ужасом увидел каменные глыбы, завалившие выход. Это спасло его и подарило ему смысл жизни – или стало первым шагом к его бесконечному проклятью. Но тогда, ломая ногти и сбивая в кровь руки, он пытался выбраться и вернуться домой. Если б он знал, что дома больше нет, как нет и всего остального мира, возможно, он бы предпочел разбить голову о камни или похоронить себя заживо в прорытом ходе… Незнание давало ему надежды и силу. Только откинув последний камень, он не увидел ничего, кроме серой, усыпанной пеплом пустоши. Ему было четырнадцать лет…

…Первую зиму он пережил в останках города, питаясь тем немногим, что сохранилось в руинах счастливого прошлого, но вскоре понял, что если останется здесь, то смерть придет к нему гораздо раньше, чем ему хотелось бы ее увидеть. И он пошел, пошел по засыпанными прахом пустыням в сторону моря. Какой-то незнакомый инстинкт подсказывал ему, что именно там и только там он сможет выжить, и, возможно, не только выжить, но и совершить нечто единственно возможное в умирающем незнакомом мире. За тысячу километров пути он не встретил ничего – не только людей, но даже самой крохотной зеленой травинки, и единственным звуком на опустевшей планете был свист ветра в каменных остовах городов, в бешеной пляске пепельных хлопьев и вездесущей пыли. Только крысы – единственные выжившие в этом аду, кроме одинокого человека, изредка перебегали ему дорогу, оставляя за собой серый шлейф. Серый был цветом нового мира, единственным цветом, который он видел вокруг. Миллион оттенков серого на земле, в воде и в воздухе, в тяжелых, налитых пепельным дождем тучах, в почти высохших реках, в скелетах-кладбищах городов и даже в шкурках его единственных спутников – крыс. Ни одна другая краска не расцвечивала этот мир. Даже солнце светило серым, слегка окрашенным оттенками бурого, когда оно скрывалось за горизонтом, чтобы назавтра повторить свой уже никому не нужный путь. Год ушел на дорогу, и лишь вместе с первым снегом – серым снегом – он увидел свинцовое море, раскинувшееся до самого горизонта. Он стоял на берегу, на высоком камне, и ветер трепал его волосы.

…Здесь ему повезло еще раз – в руинах на берегу все еще можно было найти что-то съедобное, а вареные крысы казались ему невозможным наслаждением, как и то немногое, что давало ему море, в котором еще сохранялись последние капельки жизни в умирающем мире. Часто он наблюдал за горизонтом. Человек надеялся увидеть хоть что-то, что скажет ему о том, что он не одинок на пустой планете, – столб дыма, луч света; услышать звук механизма или нечто почти сказочное – человеческий голос. Но видел только серое небо, заходящее солнце, с годами постепенно сменившее свой цвет на привычные кровавые оттенки заката, а единственными звуками оставались свист ветра и примешивающийся к нему шум прибоя внизу, у скал. Тогда же он начал вести свой железный календарь. Ему казалось, что этим он может задержать и приручить неумолимо несущееся время.

…Весь берег был покрыт руинами, скелетами прошлого – как называл их человек. Что здесь было, он не знал, но крысы водились, и было где спрятаться. Он пережил вторую зиму. Она оказалась не такой страшной, как он предполагал, впрочем, тогда морозы были слабее, чем сейчас, спустя четыре десятилетия. С каждым годом зима становилась все холоднее, ветер все более злобным, а снег – все больше похожим на шквал ледяной шрапнели; причину этого он не знал, и это подгоняло его в пути к его единственной цели. Тогда же, в свою вторую зиму, он начал понимать, что сходит с ума. От одиночества ли, или от безысходности, а может быть, и еще от чего-то… Голоса прибоя звали его, ветер что-то пел по ночам, и он сам пытался разговаривать с собой, с морем, камнями и крысами, но не получал ответа…

…А весной он нашел шишку.Обычную сосновую шишку, закопченную, обгрызенную крысами, раздавленную кусками бетона, но шишку. Это был первый предмет за два года, который все еще был немного живым в этом мертвом мире. Он перекопал огромную площадь, сдвигая обломки и разгребая руками кирпичную пыль, сбивая в кровь пальцы, как тогда, в пещере, – и тогда и сейчас он боролся за свою жизнь. Но сейчас – не только за свою, и нашел еще несколько шишек… Он спас их, а они спасли его. Каждый из них подарил другому каплю жизни – единственной ценности, еще имеющей смысл.

…Из обломка железа он сделал лопату, убрал все обломки возле ручья, у которого жил, и вскопал клочок земли. Разломав шишки, он достал семена – маленькие темные шарики с тонкими пленочками крыльев, подержал их в руках, прикасаясь пальцами так, как если бы он прикасался к любимой женщине, и, согревая их дыханием, – положил в землю. Их было довольно много, участок получился почти три шага в длину. Эти три шага казались ему бесконечностью. Каждый день человек поливал их, принося воду в руках – ему казалось, что это поможет семенам быстрее ожить, – отгонял вездесущих крыс, которые, как будто специально чтобы стать окончательными хозяевами этого мира, стремились к этому маленькому клочку освобожденной от серого покрывала земли, защищал от солнца и ветра. Так прошло лето. Участок по-прежнему был пуст, но он знал, он был уверен – и уверенность эта превратилась в веру, в такую веру, которая смогла удержать его от падения в бездонные глубины безумия, веру в то, что семена должны прорасти. Он ощущал искры, вспыхивающие в глубине коричневых шариков, бегущие по почти невидимым корешкам и пробуждающие семена к жизни. Он чувствовал себя божеством, а может, он и был им – первым божеством, которое было человеком. Хотя скорее всего это был очередной бред его воспаленного сознания. Зима прошла в ожидании. А весной…

…Весной он увидел всходы – тоненькие, едва заметные, но живые,зеленые всходы. И он теперь точно знал, что ему предстоит сделать. Его вера приобрела первое доказательство – незыблемое, подобно громадам бетонных плит, и такое хрупкое – тоненькие зеленые иголочки. Он продолжал оберегать их как самого себя – и это было правдой – в этом мире крупинки зеленого цвета были им,его alter ego. Теперь у него появилось еще одно дело – надо было приготовить для них место. Кувалдой дробил он осколки бетонных плит и сбрасывал их с обрыва вниз, в пасть ненасытному прибою, пережевывающему все и обращающему прошлое в песок для часов вечности. К осени он очистил почти сто шагов берега, а маленькие сосенки были уже с ладонь величиной…

…Через два года он решился пересадить их – с величайшими предосторожностями, как будто он держал в руках готовую разорваться бомбу, которая уничтожит этот мир окончательно, он перенес их в давно сделанные лунки. Он постарался найти самую питательную почву, добавив в нее то, что, по его скудным представлениям, могло накормить зеленые побеги и дать им сил. Он посадил их в три ряда на пятьдесят шагов, прикрыв каждую от ветра так, как будто защищал собственных детей. Это было вторым событием в его жизни, растянувшимся на десять лет. Каждый день он давал сосенкам пить, разговаривал с каждой так, будто они могли понять его, оберегал от снежных бурь и от многих других столь опасных для его питомцев вещей. И продолжал рушить руины. А через десять лет сосны обогнали его в росте и дали первые шишки…

…Двадцать лет спустя первые сосны уже стали большими и крепкими, и в их тени человек иногда проводил свое время. Но свободного времени было мало, безумно мало. Участок у ручья достиг почти ста шагов в длину и нескольких десятков в ширину, а расчищенный берег тянулся почти на пять тысяч шагов. Но этого не хватало. Его детям нужно было куда больше места. Он по-прежнему собирал каждую шишку, каждое семечко и знал, когда, где и как выросло каждое дерево, с чем оно столкнулось в своей нелегкой жизни в этом сером полумертвом мире. А когда несколько маленьких сосенок погибли, человек установил в опустевших лунках каменные плиты с вырубленными на них именами – как вечное напоминание об этой трагедии.


В развалинах удалось найти кое-что, что облегчило его жизнь, и теперь он охотился на крыс уже не с копьем, а с дробовиком, да и плиты гораздо лучше поддавались динамиту, нежели кувалде и лому. Отдельными плитами, с трудом доставленными к ручью и вкопанными в землю, он огородил участок, где росли всходы. Теперь ветер и снег были не так им страшны, волнение человека немного ослабло, но после урагана или в жаркий полдень он не мог ничего делать, не проверив участок у ручья.

Однажды он увидел пробивающиеся под деревьями тоненькие травинки. Они были так хрупки и так беспокойно дрожали под порывами неукротимого ветра, что у человека сжалось сердце. Новая жизнь проснулась у него под ногами, новые заботы ждали его впереди. Так надежда обратилась в уверенность, и теперь он старался ступать лишь по разложенным среди сосен камням, чтобы ненароком не повредить едва видимые зеленые ниточки. Тогда же человек услышал новый голос – на ветке щебетала птица. Что это была за птица и откуда – он не знал, но целый день просидел, смотря на нее, и лишь под вечер спохватился – сегодня он не убрал ни одного кирпича с берега.

…Каким чудом удалось пережить последнюю зиму, человек не понял. Ветер завалил почти все прикрывавшие плантацию плиты, но маленькие сосенки благодаря бессонным ночам и нечеловеческим усилиям не пострадали.

Летом он должен был закончить десятитысячный шаг на побережье, и ему хотелось сделать это как можно раньше – это стало бы тем, что окончательно переломит ход истории нового мира в его пользу. Такова была его истинная вера, подкрепленная столь же истинными делами. Только вот с каждым годом плиты становились все крепче, расстояния – все дальше, кувалда – все тяжелей, а время – все быстрее. Но уже тысячи маленьких сосенок ждали своего места на берегу, и он не мог заставлять их томиться на маленьком и тесном участке и хотел как можно скорее дать своим детям необходимый простор. Иногда он чувствовал страх, но не тот, который грыз его зимой, а другой – страх не успеть, не сделать стотысячного шага, не заложить новую плантацию сосенок; он гнал его прочь звонкими ударами кувалды о бетон и шорохом сосновой хвои, запахом зеленой травы и редким птичьим щебетом.

Удивительно, но среди травинок нашлось несколько принесших пшеничные колоски, и теперь к заботе о соснах прибавились хлопоты на пшеничном поле, которое не первый раз уже выручало его в лютые зимы. А кроме этого, он решил построить надежный дом, чтобы следующая холодная пора не стала для него последней. Столько всего надо успеть…

Первые сосны стояли мощные и величественные, прикрывая от холода и ветра своих младших сестренок. В этом году конец зеленой полосы вдоль берега скроется за горизонтом, и это будет его победой. Победой, на которой он ни в коем случае не должен останавливаться.

Птицы прилетали все чаще, и человек просыпался по утрам под их веселый гомон. А однажды он даже увидел белку, хотя из-за усталости не мог сказать точно, была ли то белка или обычная крыса…

…Солнце уничтожило последние воспоминания о зиме, и сосны, умытые весенним дождем, сияли изумрудом, слегка покачиваясь на теплом оживляющем ветру. Человек погладил янтарную кору, прижался к согретому солнцем стволу, постоял минуту, потом закинул кувалду на плечо и направился вдоль берега…

Дмитрий Дзыговбродский
Я, РУССКИЙ

Тяжело чувствовать себя последним русским.

Особенно когда говоришь с собственным сыном – космополитом, новым человеком двадцать третьего века, который отказался и от страны, и от народа, и от истории. Хорошо хоть от отца полностью не отказался.

– Может, приедешь на выходные?

– Извини, пап. Мама попросила, чтобы на праздниках я побыл с ней. После вашего развода она чувствует себя слишком одинокой. Да и неприятность у нее приключилась, руку где-то повредила. То ли на улице упала, то ли на катке с тетей Томой молодость вспоминали.

– Или просто начальство на работе и ректорат Йеля не приветствуют твои поездки в пределы национальных территорий?

– И это тоже… немного. – Коля дипломатично увел разговор в сторону. – Лучше ты к нам приезжай, я тебя познакомлю с моей девушкой.

– Тоже без роду без племени? – сварливо поинтересовался Дмитрий.

– Она космополит, – холодно ответил Коля. – Папа, я же просил.

– Больше не буду, сынок. Но приехать тоже не смогу – зверье мое присмотра требует, да и дом не чета современным, надолго без хозяина зимой оставлять нельзя.

– Как хочешь, пап. Настаивать не буду. Мне уже пора идти. Рад был тебя слышать.

– И я тебя, Николя, – вздохнул Дмитрий. Он всегда называл его на французский манер, когда особенно сильно начинал скучать по сыну. И, не удержавшись, Дмитрий добавил: – Все равно приезжай…

Он хотел сказать что-то еще, но разговор прервали короткие гудки. Николай уже успел нажать на отбой звонка, как всегда не дожидаясь окончания разговора по версии собеседника.

– Все спешишь и спешишь, сынок, – пробормотал Дмитрий, отбрасывая мобильный телефон на деревянную плоскость стола. Пластиковая коробочка бодро попрыгала по шершавой древесине и замерла почти что на самом краю.

Дмитрий не стал перекладывать телефон подальше, да и с собой решил не брать – все равно звонить некому и некуда. А ему точно никто звонить не станет – националисты не пользовались особым почетом у прочей части Земли. Все друзья мгновенно открестились от блаженного товарища, как только он отказался вычеркивать из паспорта графу «национальность». Или им посоветовали откреститься? Кто его знает.

Дмитрий уже устал размышлять на тему, что зависит от конкретного человека, а что навязывается ему обществом. В любом случае телефон стал для него своего рода рацией с одной линией связи между двумя людьми – им самим и Колькой, который, в отличие от Светы, не стал отказываться от родного человека. Пусть это даже и мешало его карьере.

А Светка стала. И пусть Коля не рассказывает, как маме трудно сейчас живется. Скорее уж очередной ухажер бросил, вот и мучается в депрессии, проклиная Дмитрия за то, что он ей всю жизнь испортил и ребенку продолжает портить.

Как ни странно, но Дмитрий все еще ее любил. Полгода назад, надравшись до философского состояния, он долго и нудно размышлял в одиночестве таежного дома, почему он не обозлился на нее за то, что она бросила и предала его, за то, что забрала с собой Колю, легко выиграв дело в суде. Да и как не переиграть – она рассудительный, свободный от предрассудков космополит, а он эгоистичный националист, не желающий помочь своей семье найти новое место в мире. Во всем она права, во всем. А вот Дмитрий так и не смог отказаться от крошечного слова, идентифицирующего его и дающего связь с бесконечной вереницей поколений. Если бы он не был историком, наверное, ему было бы легче смириться со всем этим. Хотя его коллеги легко сбросили с себя узы гражданства.

К слову, вспомнив о философском состоянии, Дмитрий вспомнил о чуть ли не единственном своем друге, таком же ненормальном националисте-ирландце, который держал паб где-то в лесах под Типперэри. В этом пабе Дмитрий и набрал необходимую дозу алкоголя в крови, чтобы чудесно разобраться со своими мыслями. Тогда он понял, что просто любит Светку, просто любит Колю – и никакие изменения в мире не смогут поколебать его отношение к родным людям. А что они сами думают о нем – это их личное дело. Каждый выбирает по себе.

Дверь противно заскрипела – весь металлический ободок уже успел заледенеть. Вроде бы и не слишком холодно, а вот дверь обмерзает мгновенно. Все-таки нужно было выбрать территорию потеплее, когда был шанс. Так нет же, захотелось в исконно российскую глушь.

Дмитрий не стал звонить Патрику – все равно клиентов много быть не может. Сколько осталось националистов в мире? Да, наверное, не больше четырех-пяти десятков. Во всяком случае, сам Дмитрий знал лично не больше двадцати.

Снег тихонько поскрипывал под ногами – видать, сильный мороз будет. Тропа выглядела неуютно – когда большую часть следов оставляет зверье, так и просится на язык слово «глухомань». А в такой глуши трудно жить любому человеку – не в бытовом плане, а просто психологически. Так и одичать недолго.

И что он сам тут делает? Прям как Робинзон на необитаемом острове с тем исключением, что за столбиками границы начинаются вполне себе обжитые территории. Вот только за теми столбиками заодно заканчивается Россия и начинается Объединенная Земля, граждан которой Дмитрий крепко не любил. Но, наверное, больше, чем космополитов, русский не любил только Наблюдателей.

Они являлись своеобразной полицией, которая присматривала за национальными территориями со стороны Объединенной Земли, а заодно следила, чтобы националисты не устраивали беспорядков как у себя дома, так и на территориях космополитов. Говоря простым языком, эта компания лезла не в свое дело, доставала националистов официозом и нелепыми требованиями и вообще портила настроение в дни праздников или просто когда националистам вздумывалось где-то собраться да посидеть тесной компанией. Наблюдатели насчитывали всего лишь семь человек – четверо рослых светловолосых парней лет тридцати – тридцати пяти, один не менее рослый и основательно накачанный негр, крепкая, немного мужиковатая девушка и самый колоритный персонаж этой команды в инвалидной коляске, которая была нафарширована электроникой и оружием под завязку. Полный политкорректный набор космополитов. Особенно раздражали Дмитрия их имена. Чудна оказалась фантазия папаш космополитов – это же надо было так перепить, чтобы дать малышам столь оригинальные имена. Джо, Джозеф, Джордж, Джой. Негр, инвалид и девушка в оригинальности имен тоже недалеко ушли. Негр звался Джоном, инвалид Джеком, и девушка гордо носила имя Джози. Дмитрию каждый раз казалось, что это все какой-то дурацкий спектакль под названием «Политкорректность и равенство в массы». Вот только сценарий раз за разом не менялся. Все оставалось по-прежнему – националисты на своих территориях, космополиты, проживающие в регионах Объединенной Земли, и Наблюдатели между ними.

Надсмотрщики, полиция, охранники…

Непрошенно пришла крамольная мысль махнуть на все рукой и приехать к Николаю, помириться со Светой и зажить, как все нормальные люди.

– Фиг тебе, – непонятно кому ответил Дмитрий и добавил: – Я, русский, сдаваться не собираюсь:

Вот только и победы ждать не приходится. Чтобы побеждать, нужна война. А вот ее-то в последнее время не предвидится – воевать не с кем. Все произошло настолько быстро, что Дмитрий даже и не понял сначала, что все, конец, «финита ля комедия». Весь процесс превращения граждан самых разных государств в космополитов прошел легко, как пирожное с касторкой. Не было никаких возражений со стороны политической или финансовой элиты. Как понял потом Дмитрий – именно им это и было на руку в первую очередь. Мир без национальных и религиозных конфликтов – самая лучшая среда для сбережения и приумножения средств. А если есть желание подзаработать на торговле оружием или просто помахать ракетной дубинкой, то всегда есть наркокартели, активизировавшиеся международные организации торговцев людьми или частями от них, да и пиратов тоже стало много на морях-океанах, и не только в морских окрестностях Сомали. Непонятно, где они прятались и кто оказывал им поддержку с учетом того, что в единонациональном мире просто не было второй стороны, которой была бы выгодна нестабильность на морских просторах. Сторона была только одна – и, как казалось Дмитрию, именно космополитической правящей элите спокойствие на земном шарике было совсем ни к чему.

Зато мир един.

Одно государство, одно правительство, одна цель.

– Линда, останься. – Хьюго неловко коснулся ее щеки.

– Милый, я обещала родителям, что проведу завтрашний день с ними, – они привыкли, что день рождения я праздную в семье.

– Так пригласи их сюда, – пожал плечами Хью. – Здесь хватит места всем. Пойми, я ведь тоже хочу в этот день быть рядом с тобой.

Линда задумчиво посмотрела на быстро темнеющий горизонт за плечами Хьюго. Взъерошила американцу волосы мимолетным движением руки и чуть виновато ответила:

– Не сейчас, любимый. Им и так тяжело смириться с тем, что я встречаюсь с националистом.

Линда тихонько засмеялась:

– Я и сама еще не привыкла.

– А я привык, – шепнул Хьюго, – что у меня есть ты. И никогда не смогу отвыкнуть…

Линда поцеловала его в щеку и легко села в машину. Уже запустив двигатель, она с улыбкой сказала Хьюго:

– Ты не успеешь соскучиться. Я быстро.

– Успею, – еле слышно сказал Хьюго и более громко добавил: – Я буду ждать. Привози своих стариков, если сможешь уговорить, – я буду рад с ними познакомиться.

– Обязательно. Если они меня вообще выслушают. Не безобразничай тут без меня, – улыбнулась Линда, снимая машину с ручника.

– Не буду, – негромко сказал Хью. – До встречи, любимая.

Он аккуратно закрыл дверь машины и долго-долго наблюдал, как Линда осторожно выруливает с разбитой дороги близ его ранчо на старую, но еще хорошо сохранившуюся магистраль. По изрезанному трещинами полотну старой дороги раньше ездил только автомобиль Хью. Теперь и Линда время от времени проносится на маленькой женской машинке по выбеленному солнцем асфальту – и осознавать то, что теперь эта земля не для него одного, американцу было безумно приятно.

Хью следил за исчезающими красными огоньками машины Линды до тех пор, пока они не скрылись за пологим холмом в полутора километрах от ранчо.

– До встречи, родная, – шепнул американец. – Я уже скучаю.

Прошло минут десять – все это время американец мечтательно смотрел на небо, вспоминая прошедшую неделю. Неделю с Линдой. Даже не хотелось возвращаться к обыденной реальности, в которой Линда уже далеко уехала и приедет только через день. Хью хотелось просто помечтать, как они встретятся, как Линда останется у него навсегда, как они будут вместе здесь жить, растить детей – американец редко мечтал, предпочитая более прагматично относиться к жизни.

Но жизнь изменилась с появлением Линды.

Изменился сам Хьюго.

Неожиданно коммуникатор американца пронзительно, тревожно запищал – на территории Хьюго объявилась машина. Причем явно это не Линда вернулась – системы безопасности не реагировали на ее машину как на чужака. Хью внимательно изучил лог охранной системы – Линда выехала за периметр в девять двадцать семь, чужак пересек границу в девять тридцать одну. Получается, пришелец пересек границу, как только Линда выехала с земли Хью. Ждал, когда она уедет, или все же это случайность?

Американец нахмурился – столь поздний и странный визит не предвещал ничего приятного. Хью выбил сигарету из пачки, зажал в зубах. Он не стал поджигать сигарету – на прошлой неделе он пообещал Линде, что бросит курить, но никак не мог отказаться от привычки перекатывать в зубах сигарету в минуты раздумий.

Что ж, кто бы ни был этот чужак, он стремительно приближался к жилищу американца.

Хью скрестил руки и спокойно стал наблюдать за дорогой, с интересом ожидая, какой же сюрприз преподнесет сегодняшний вечер.

Петро устало прислонился к морщинистому стволу ивы. Руки, как будто проживая свою одним им ведомую жизнь, легко пробежались по узловатой, бугристой коре. Совсем рядом, в двух шагах, плескался Днепр, могучий, вольный, вечный.

Петро обессиленно прошел эти два шага, опустился на колени и зачерпнул полной горстью прозрачную воду древней реки:

– Теперь и я один. Как русский…

Помолчал и еле слышно добавил:

– Вот уж не думал, что пойму Дмитрия. Как же я теперь?

Река ничего не ответила. Река не умела говорить, она лишь несла тихие волны из одного столетия в другое, не особо заботясь, как и чем живут дети этих земель. Да и многих-то детей повидала она – сарматы, скифы, аланы, многие другие народности и племена сменяли друг друга на берегах Днепра. Одни ассимилировались более крупными и сильными народностями, другие просто исчезли.


– Теперь и я, – повторил Петро, с силой ударив ладонью по беспокойной поверхности Днепра. Осколки речного хрусталя резанули по лицу и стекли по щекам бессильными каплями.

Петро пришел сюда, чтобы вспомнить себя прошлого, былого – каким он был в день знакомства с Настей, в тот день, когда родилась Оксана…

Все прошло, остался только он.

Он не винил никого: ни себя, ни судьбу, ни того паренька, который увел Оксану в новую жизнь. Он, наоборот, даже желал, чтобы Оксанке повезло в том новом мире, где нет национальностей, нет обычаев, нет памяти народа и страны. Он не мог понять тот мир – слишком трудно отказываться от родной земли. Если же дочка решила, что сможет, то пусть…

Пусть она будет счастлива.

Вот только он остался один-одинешенек. Настя ушла давно – больше пяти лет назад. Петро до сих пор помнил безразличный голос врача, который отказывался лететь на национальную территорию, потому что это противоречило международным соглашениям – только Наблюдатели имели право находиться на территории. Петро тогда умолял, грозился, но врач так и не снизошел к просьбам националиста, да и на угрозы тоже не особо обращал внимание. Он все так же стоял на своем, мол, если вам необходимо, Объединенная Земля всегда вам поможет, но вам придется прилететь или приехать самим. А как доехать, если земли Петра находятся в особо не тронутой цивилизацией области Приднепровья? До любого населенного пункта ехать и ехать – самое лучшее, на что можно рассчитывать, это несколько часов. Петро все же смог найти компромисс с администрацией больницы – они обещали их забрать на вертолете, как только Петро вывезет Настю за границу национальной территории. Но громкий отчаянный крик Оксаны завершил разговор – Петро понял, что опоздал. Он так и не успел в последний раз прошептать Насте… Он даже не успел посмотреть ей в глаза – она так и умерла на руках у дочери, глупая случайность, глубокая рана, потеря крови… и все. В цивилизованном мире ее бы спасли… Но цивилизованный мир со всей своей толерантностью, гуманизмом и космополитизмом не захотел прийти на помощь националисту.

Петро считал себя националистом.

Мир считал Петро изгоем.

А для изгоя нет помощи, нет сочувствия, нет жалости. Петро понимал это умом. Но сердцем люто ненавидел тех, то обрек на смерть его жену из-за каких международных соглашений – таких смешных и нелепых по сравнению с человеческой жизнью, но при этом с легкостью перевесивших ценность жизни его жены на одному Богу ведомых весах.

И вот теперь Оксана вышла замуж за хорошего, по сути, парня из соседнего города. Вот только город находился уже на территориях международной Земли – и там Петро не привечали.

Да он и сам не любил выезжать во внешний мир. Там все казалось каким-то двуличным, наигранным. Даже те сводки новостей, что порой просматривал Петро, совсем не изображали эдакий рай на Земле, как его старательно малевали особенно ярые приверженцы космополитизма. Война в Палестине называлась полицейскими акциями – да и чем она еще могла быть, если боевики были такими же космополитами, как и охотящиеся за ними военные. Но Петро основательно сомневался, что в полицейских акциях есть смысл применять ковровые бомбардировки и запуски ракет с вакуумными боевыми частями со спутников. Пираты, базирующиеся близ Сомали, время от времени вот уже двадцать лет вырезали полностью целые лайнеры, как пассажирские, так и грузовые, но при этом правительство новой космополитичной Земли совсем не старалось хоть что-то изменить. Только подавало все эти новости под пряным соусом побед дипломатии – в Палестине намечается перемирие с недовольными гражданами региона, сомалийские пираты обещали полгода не трогать пассажирские корабли. В Центральной Африке наметился позитивный настой в переговорах между враждующими сторонами, которые опять же были одним народом – но никак не могли договориться по субъективным социально-культурным причинам. Петро, как политолог по образованию, да и по профессии – сколько он там успел поработать, – прекрасно видел, что все эти конфликты не сдерживаются, а порой даже и провоцируются. Когда-то украинец даже написал статью о том, что новый политический строй убрал различия в национальностях и религии, но от старых проблем даже и не думал избавляться – внешне все красиво и гладко, но под этой гуманистической, толерантной оболочкой все осталось по-прежнему. Статья так и осталась лежать в столе.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю