355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ник Перумов » Герои на все времена » Текст книги (страница 15)
Герои на все времена
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 00:51

Текст книги "Герои на все времена"


Автор книги: Ник Перумов


Соавторы: Элеонора Раткевич,Вера Камша,Сергей Раткевич,Дмитрий Дзыговбродский,Валерия Малахова,Эльберд Гаглоев,Юлиана Лебединская,Антон Тудаков,Алена Дашук,Алесь Куламеса
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 52 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

– Да придумать как раз нетрудно… – возразила Томален все тем же ровным глуховатым голосом. – Скажем, так… примерно год тому назад… или год с небольшим… мы с Линни проезжали через… как называется город, где вы живете?

– Эннайд, – машинально ответил Рейф.

– Через Эннайд, – кивнула Томален, поправляя выбившуюся из прически прядь. – Линни хворала, и нам пришлось задержаться на некоторое время. Вы случайно встретились и полюбили друг друга. С первого взгляда.

Рейф не очень себе представлял, как он может влюбиться, тем более с первого взгляда – до сих пор с ним ничего подобного не случалось, – но тоже кивнул. Не столько в знак согласия, сколько в знак того, что внимательно слушает.

– Вы попросили у меня руки Линни. А я вам отказала, – невозмутимо продолжила госпожа Эссили. – Гонор во мне дворянский взыграл.

Рейф поперхнулся чаем. Представить себе госпожу Томален Эссили с взыгравшим гонором было еще труднее, чем самого себя – влюбленным. То есть попросту невозможно.

– А может, и не гонор, – добавила раздумчиво Томален. – Может, практичность. Сама-то я небогата, вот и хотелось для дочки обеспеченной жизни. Чтобы хоть ей не нуждаться ни в чем. Так больше похоже на правду?

Что небогата, по платью видать. Сейчас, когда Рейф разглядел его получше, он мог только диву даваться, как госпожа Эссили ухитряется выглядеть в нем нарядно и изящно.

– Наверное, – сказал он. – Я не знаю. Вам виднее.

– В любом случае я вам отказала. И Линни решила бежать с вами и обвенчаться тайком. Обвенчаться вы успели… может, даже и поцеловаться успели, но тут нагрянула я. И увезла Линни. Вы пытались ее отстоять, но я сказала, что ваш брак недействителен.

– И я поверил? – скептически произнес Рейф.

– А я дала священнику взятку, и он подтвердил, – безмятежно заявила госпожа Эссили.

У Рейфа от изумления просто слов не нашлось.

– А так нередко делается, когда девушка выходит замуж против воли родителей, – пояснила Томален. – Если родители успевают, конечно. Священник подтверждает, что в спешке совершил обряд неправильно, так что венчание недействительно. А обвенчать повторно… ну кто ж ему даст. Родители-то имеют полное право девушку увезти, раз она не повенчана. И если брак фактически не состоялся, по закону через два года брак считается недействительным. Даже если венчание было настоящим. Девушке о таких тонкостях знать неоткуда… жениху обычно тоже. Так что обвести вокруг пальца двух влюбленных олухов, как правило, нетрудно.

О том, что незавершенный брак даже и без развода через два года аннулируется, Рейф знал – но глубоко сомневался, что сумел бы сообразить, что его обманывают, в подобной ситуации.

– Я увезла Линни, – продолжала между тем Томален. – Совсем увезла, в тот же день. А вы остались – в полной уверенности, что так и не были женаты. Но Линни вас не забыла. Она так тосковала по вам, что в конце концов расхворалась окончательно и слегла. На этом мое упрямство истощилось. Это в слезливых балладах жестокие родители предпочитают мертвую дочь не слишком желанному зятю. А в жизни… как не уступить, если твой ребенок умирает… на что угодно согласишься.

Она произнесла эти слова спокойно… так спокойно, что Рейф невольно сжал пальцы. Эта невысокая худощавая женщина знала, о чем говорит. И она согласилась бы на что угодно… только это не помогло…

– Линни была слишком больна, чтобы ехать, – сказала Томален, глядя прямо перед собой. – Мне пришлось оставить ее с родственниками покойного мужа и отправиться искать вас. И я вас нашла. Два года еще не миновали. Вы женаты. Вам только надо это подтвердить.

Рейф ответил не сразу. Он помолчал немного, пытаясь как-то осмыслить выдуманную историю своего несуществующего брака.

– Да подтвердить я могу… – растерянно промолвил он. – Вот только кто ж в это поверит? Это даже не слезливая баллада, это… это… госпожа Эссили, это невозможно, нам никто не поверит…

– Поверят, – со спокойной уверенностью произнесла Томален. – Шла бы речь о ком другом, нипочем бы не поверили, а обо мне – поверят. Еще и не в такое поверят. Я ведь и сама в свое время замуж выскочила убегом – и прямиком в слезливую балладу. Уверяю вас, все было очень романтично… в самом скверном смысле слова.

…Если Рейф пришел в Меллу из неправильной сказки, то госпожа Эссили явилась к нему из неправильной баллады. Герою правильной баллады полагается блистать всеми мыслимыми и немыслимыми достоинствами и отличаться редкостным благородством духа – что замечают, разумеется, все окрестные жители. За исключением – опять-таки разумеется – родственников его избранницы. Этим узколобым и мрачным созданиям отчего-то не хочется восхищаться и восторгаться – и уж тем более выдавать за него дочку. Само собой, они лишают любимое дитятко приданого, сажают под замок, травят возлюбленного злыми собаками и срочно подыскивают обожаемой дочери жениха – как можно более старого, мерзкого, злобного и по возможности бородавчатого. Прелестная дева отчего-то не желает ценить их заботу и сбегает с возлюбленным, расковыряв оконную решетку чем-нибудь совершенно неподходящим и спустившись из окна при посредстве собственных кос, обрывков нижней юбки или же просто на крыльях любви. Собаки в ответ на ее демарш впадают в ступор, так что девица беспрепятственно прыгает в объятия любимого, после чего влюбленные бегут венчаться в ближайший храм. Дальнейшее обычно зависит от воли менестреля и состояния завязок на кошельках почтеннейшей публики. Если публика готова раскошелиться уже на этой стадии, менестрель обычно позволяет парочке беспрепятственно обвенчаться и жить долго и счастливо где-нибудь подальше от этих монстров, ее родственничков. Если же публика попалась прижимистая, менестрель мстительно живописует погоню, учиненную монстрами, то бишь родственничками, плавно перетекающую в кровавую бойню, – и не останавливается, пока не перебьет всю родню девицы руками ее смертельно раненного возлюбленного. Не вполне понятно, каким образом умирающий оказывается в состоянии положить замертво такую уйму народу, – но это мелочи, на которые истинному вдохновению, разъяренному скупостью слушателей, глубоко наплевать. В финале баллады кровь льется рекой, трупы валяются с непринужденностью осенних яблок, нашпигованный клинками герой закатывает предсмертный монолог длиной с дорогу от границы до столицы, после чего деве, созерцающей выставку дорогих ее сердцу покойников, остается только повеситься – при посредстве собственных кос или обрывков нижней юбки, поскольку крылья любви для этой цели не годятся абсолютно. Публика жалобно сморкается и развязывает кошельки.

Нет – госпожа Томален Эссили пришла из неправильной баллады.

Хотя надо отдать должное Таэру Эссили – на роль героя слезливой баллады он годился отменно. Таэр был высок ростом, строен и хорош собой, он отлично танцевал и играл на флейте с прилежанием, сочинял недурные стихи и песни и пел их приятным баритоном – причем, что немаловажно, никогда не выдавал чужих стихов и песен за свои. Он прекрасно умел фехтовать, говорить небанальные комплименты и беззаботно смеяться. Правда, он не был ни безродным нищим, ни принцем инкогнито – зато он был ниалом, а разве можно желать большего от романтического возлюбленного?

Давно отгремевшая Война Разделенных Княжеств сытно кормила уже не первое поколение менестрелей, всегда готовых на радость публике сочетать узами роковой любви уроженцев враждебных друг другу княжеств Таммери и Ниале. Если хоть половина воспетых ими любовей случилась в действительности, оставалось только удивляться, как это еще на свете существуют таммеры и ниалы, а не сплошные потомки от смешанных союзов. Так или иначе, а Таэр был ниалом, и одно уже это не могло оставить равнодушной совсем еще молоденькую таммерскую девушку.

Урожденная Томален Арант была очарована до глубины души. И немудрено. Кто в шестнадцать лет не воображал себя героем или героиней баллады, кто не жил в воздушных замках? Юная Мален ступала по облакам, и до ее слуха не доносилось ни звука с обыденной земли, на которой, как ни бейся, не отыщешь ничего возвышенного и романтического. Упоенной грезами девочке было покуда невдомек, что романтического вокруг нее полным-полно, просто ищет она его не там. На то и романтика, чтобы уклоняться от расхожих о себе представлений и обитать совсем не там, где принято ее разыскивать. И реже всего она встречается в воздушных замках. В них куда вероятнее наткнуться на какое-нибудь чудовище, причем отнюдь не возвышенное.

Семейство Арант, к разочарованию любого менестреля, не состояло из монстров. Мален в семье действительно любили, и никому не пришло бы в голову подыскивать ей богатого, но злобного кривомордого старикашку в женихи. Да разве это партия для Мален? Красивой, веселой, обаятельной, образованной и изящной Мален? Не так и беден род Арант, чтобы дочерью торговать! И вообще – какие там женихи, пусть повеселится девочка. Мален еще слишком молода, чтобы думать о замужестве.

Но Мален думала о замужестве – именно потому, что была еще слишком молода.

Когда Томален назвала своего избранника, ее никто не лишал наследства и не сажал под замок. Отец вел себя разумно, мать – тактично, брат – сдержанно. Однако согласия на брак Мален от семьи не получила.

Отец напоминал, что Мален совсем, в сущности, Таэра не знает. Томален это казалось вздором – конечно, знает, причем как никто другой! Мать предлагала различные хитромудрые способы испытать возлюбленного. Способы были до умопомрачения изобретательными и романтичными, но ведь усомниться в любимом – это так низко. Брат подарил Мален восхитительное новое платье – просто мечта, а не платье, и вдобавок оно предназначено для незамужней девушки, а не для замужней женщины. Именно в этом платье Мален и сбежала из дома под венец. Не всякая героиня баллады могла похвастаться таким нарядом в ночь своего венчания!

Мален была горда и счастлива – но даже сквозь жаркое вдыхание любовного тумана пробивался смутный, почти неосознанный стыд. Обмануть близких людей, которые тебя любят и полностью тебе доверяют, – невелика заслуга. Мален уверяла себя – не без помощи Таэра, – что обман совершен, по сути, для их же блага, так что в нем нет ничего дурного. Ведь ее семья любит ее – разве нет? Конечно же любит – а значит, хочет, чтобы Мален была счастлива. А счастлива Мален может быть только с Таэром, это же так понятно и естественно. Вздумай Мален подчиниться родителям, и она будет несчастной до конца своих дней – а значит, сделает несчастными и своих близких, ведь они же будут горевать из-за нее да вдобавок будут считать себя виноватыми. А если она от горя и тоски сойдет в могилу? В балладах такое случается сплошь и рядом. И каково тогда придется ее семье? А ведь раскаиваться будет поздно, мертвых раскаяньем не воскресишь. Просто семья Мален пока этого всего не понимает… ну что же, значит, Мален должна взять бремя выбора на себя. Не только ради себя самой, ради них тоже. А вот когда они все увидят, как она счастлива, они поймут, что были не правы, и только порадуются ее счастью. И все будет хорошо. Все обязательно будет хорошо…

Нужно быть очень молодой и очень влюбленной, чтобы не просто поверить в такую чушь, когда она слетает с уст любимого легко и непринужденно, а еще и убедить себя, что это не его слова, а твои собственные мысли. Мален была очень влюблена – и все же убедить себя полностью ей не удавалось. Она успокаивала себя тем, что между ее родными и Таэром на самом деле не может быть никакой размолвки, все это сущее недоразумение, и, когда она вернется к ним рука об руку с супругом, оно развеется – ведь Таэра невозможно не любить! Они обязательно полюбят Таэра, как только узнают его получше! Ей казалось, что голос, нашептывающий ей эти утешения, – голос любви. Как он называется на самом деле, она поняла намного позже.

Разумеется, домой – ни одна, ни с мужем – Томален не вернулась. Таэр увез ее в Ниале прямо из-под венца. Ему нетрудно было убедить влюбленную дуреху в том, что именно так и следует поступить. Так принято во всех балладах… и к тому же родители успеют соскучиться по любимой дочери, так что, когда она появится, будут слишком рады, чтобы годиться на нее. Легко поверить в то, во что поверить хочется – даже если в глубине души понимаешь, что это дурно… а может, именно потому что понимаешь. Ложная гордость не велит признаться себе «я поступаю плохо» – поневоле схватишься за любое оправдание.

За эту ложную свою гордость, за себялюбивую наивность, за упрямую уверенность в том, что любовь оправдывает все, Томален Эссили заплатила сполна.

Первые несколько месяцев замужней жизни расплаты не предвещали. Сияние любви преображало привычный мир до неузнаваемости, все вокруг преисполнялось иным, глубинным смыслом – и балованная семнадцатилетняя девочка переносила тяготы неустроенного и не слишком-то богатого житья не просто терпеливо, а восторженно. Все было как в балладах. Всё было прекрасно. Все было… как-то немного не так. Или все же так? А как надо, как оно должно быть? В балладах об этом ничего не говорится. «Они жили долго и счастливо» – вот и весь сказ. А что делать, если даже в самые счастливые минуты делается вдруг страшно, так страшно, и от непонятности, неуместности этого страха ничуть не легче – только страшнее? Ведь если страшно – значит, что-то все-таки неправильно?

Ну конечно, неправильно. Потому что построено на обмане. Мален обманула своих близких, все дело в этом…

Во всех случайных, как ей тогда казалось, размолвках и неурядицах Томален винила в конечном итоге всегда себя. Для человека, который уже изрядно виноват перед кем-то, это вполне естественно. Сознание вины – подлинной, непридуманной – притягивает к себе любые вины без разбора, как магнит притягивает железные опилки. Таэру не пришлось особо усердствовать, обвиняя ее, если что-то не ладилось, – она и сама верила, что это ее и только ее вина. Она не замечала, что всякий раз оправдывает Таэра, – а когда все же начала замечать, винила себя и в этом: разве он дошел бы до таких крайностей, как двухчасовая ссора, если бы она ему во всем не потакала? Ей следовало хоть что-то предпринять. Что может предпринять наивная семнадцатилетняя девчонка, если муж лет на восемь ее старше и уж точно раз в восемь опытнее? Этого вопроса Томален себе не задавала.

Впрочем, размолвки тогда были редкими и пустячными. Да и есть ли на свете влюбленные, которые никогда не ссорились?

Предложение вернуться в Меллу и помириться с родными Томален восприняла с радостью. Она не заметила, что Таэр предложил вернуться в Меллу именно тогда, когда закончились деньги – в том числе и вырученные за ее чудесное платье. А если бы и заметила – разве это главное? Ведь она вернется домой, и ее родные увидят, что она была права, что она счастлива. Они больше не будут сердиться и огорчаться. Они тоже будут счастливы. И все наконец-то будет хорошо и правильно.

Ни родители, ни брат ее не винили и не корили. Не пытались говорить ей разные правильные слова, которых она бы все равно тогда не услышала. Запоздалые правильные слова, которые уже никому и ничему не могли помочь… да и раньше бы не помогли. Мален не видела, не могла увидеть ни ужаса матери, ни горя отца, ни бессильного отчаяния брата. Они-то как раз видели все – и ничего не могли исправить. Попытаться «открыть глаза» влюбленной дурехе и оттолкнуть ее от себя непоправимо, оставив во власти проходимца, – или же не пытаться и молча наблюдать, как она сама идет к собственной гибели? Бывают же такие житейские положения, когда выбор предоставляется разве что между чумой и холерой, и которое из двух зол ни выбери, оба хуже. Поводов, чтобы вмешаться и потребовать развода, не было. Образумить Мален было невозможно. Оставалось попытаться спасти то, что еще мыслимо спасти.

Когда Таэр – исподволь, издалека – завел разговор о приданом, оказалось, что оно только Мален и дожидается. Разве семья может отказать в чем-то любимой дочери? Есть у нее приданое, как не быть, и притом богатое. В виде капитала, вложенного в один из самых солидных ниальских торговых домов. Оформленного, разумеется, на Томален Эссили лично. Ренты с него – записанной опять-таки на Мален – более чем достаточно для обеспеченной жизни. А изъять его из дела можно единственно по запросу за подписями самой Томален и ее отца, и никак иначе, так что Мален может быть полностью спокойна – без ее согласия семья не может и притронуться к этим деньгам, что бы ни случилось. Мален и была полностью спокойна: она-то в отце не сомневалась, но Таэр был уверен, что за ее приданое придется побороться – как же хорошо, что теперь он видит, что опасался напрасно!

Сухости его ответного: «Да, конечно», – она тогда не поняла. Да и как ей было понять скрытую ярость авантюриста, который собирался заполучить приданое и под любым предлогом развестись с женой и вдруг обнаружил, что разгадан ее родителями и совершенно не властен над желанными деньгами!

Роль свою Таэр играл тщательно. Когда за год до рождения Линни он заговорил о возвращении в Ниале с женой, у родных Мален не было ни причин, ни поводов воспрепятствовать. Поводы появились уже в Ниале, и то не сразу. Первое время Таэр держал себя в руках. Зато когда понял, что жаловаться в своих письмах родителям Мален нипочем не станет, осмелел, и удержу ему просто не стало.

Любовь терпит многое – но все-таки не все. Любовь прощает непростимое, и прощает долго – но все-таки не до бесконечности. Любовь закрывает глаза на провинности, особенно если знает за собой вину, – но рано или поздно глаза откроются.

Родители были против ее брака с Таэром не потому, что он ниал, а потому что он сукин кот и мерзавец, – но Томален сопротивлялась этой истине руками и ногами. Себя и только себя она винила в загулах и изменах Таэра, в его попойках и карточной игре. Томален все еще любила – и еще надеялась на что-то. Отрезвление пришло мгновенно – когда Томален обнаружила в камине обгорелый клочок бумаги, на котором Таэр упражнялся в подделке подписей – ее отца и ее собственной.

Мир рухнул и раскололся пополам – многие ли сумеют быстро выбраться из-под обломков? Мален была не растеряна даже, а оглушена. Она не могла понять, что ей теперь делать. Любовь любовью, но… но это уже не шутки. Зачем Таэру понадобились их подписи? Нет, в Мелле ему нипочем не удалось бы выдать свою подделку, даже самую удачную, за подпись ее отца – любой в Мелле отлично знал, что господин Арант не подписывает платежных поручений или векселей, не сопроводив документ еще и подписью жены или сына: раз деньги семейные, то и тратить их должно не в одиночку. В Мелле по такой бумаге Таэр не получил бы ничего – кроме камеры в городской тюрьме. Но это в Мелле, а здесь, далеко от Меллы, где об этом обыкновении отца не знают – зато знают, что получатель предъявит две подписи, самой Мален и ее отца…

Более опасные способы распорядиться этими двумя подписями Мален по тогдашней ее наивности даже в голову не пришли. Но и того, что Таэр собирается обокрасть ее, уже хватало, чтобы прийти в смятение… а потом и начать действовать.

Однако времени собраться с мыслями и хоть что-то предпринять у нее уже не оставалось. Найденный ею обрывок бумаги был последним в череде других таких же, но запечатлевших менее удачные подделки. Этот клочок был последним – потому что Таэр успел набить руку… а значит, ему уже незачем было возвращаться домой. Мален его больше никогда не видела.

Таэр попросту исчез, и деньги исчезли вместе с ним. Зато появились кредиторы. Господин Эссили перед своим исчезновением успел наделать кучу громадных долгов и испарился, прихватив взятое в долг с собой, – но госпожа Эссили осталась. Будь она разведена с ним, будь она хотя бы вдовой… но вдовой она тогда еще не была.

Дом был продан за долги сразу же – но даже это не избавляло Томален от долговой тюрьмы. Написать родителям – и перевалить долг на них? А не слишком ли ты много на них уже взвалила, Томален Эссили? И не просто взвалила, а еще и не сумела сохранить полученное? Взвалить долги Таэра на семью – как раз когда брат собирается жениться? Тебе не откажут, Мален, за тебя заплатят, тебя откупят от тюрьмы – а только вправе ли ты об этом просить? И не в одних деньгах дело. Если в Мелле прознают, на что были потрачены эти деньги – а ведь прознают, – позор ляжет не на одну Томален-вертихвостку, а на всю ее родню. Мало того что дочь убегом замуж выскочила, так еще и за проходимца – наверняка с ним на пару мошенничала, да вот попалась… опозорить семью окончательно, ограбить родителей, поломать жизнь брата… но Линни, малышка Линни…

Мален бралась за письма, рвала их и снова начинала писать. Она совершенно потеряла голову. Трудно сказать, что она бы решила в конце концов, если бы не бывший придворный ювелир, которого на старости лет потянуло в родные места. Ему Таэр задолжал больше всех. Ни житейский опыт, ни здравый смысл ювелиру не помогли – слишком недавно он вернулся, чтобы знать ту часть городских слухов, которая до последней минуты не достигает ушей порядочных людей. О попойках, загулах и мотовстве Таэра знали в городе немногие – и притом не те люди, кто мог бы рассказать о них заимодавцам: Таэр давно уже намеревался набрать денег в долг и исчезнуть, а чтобы кто-то развязал для тебя свой кошелек, волю себе давать следует только тайно и ни в коем разе не афишироваться. Это уже после исчезновения господина Эссили выяснилось толком, сколько всего этот обаятельный господин успел понатворить и сколько кому задолжал – в том числе и ювелиру.

Старик был практичен и добросердечен одновременно. Он хотел вернуть свои деньги, а не бессмысленно гноить в тюрьме несчастную женщину – такую же точно жертву обмана, как и он сам. У него хватило денег и влияния, чтобы склонить суд к неожиданному решению: не взыскивать долг с Томален Эссили, объявить в розыск для взыскания долга Таэра Эссили, а до тех пор, покуда он не сыщется, воспретить Томален покидать город. Мален понимала, что никакой она не залог возвращения Таэра – скорее уж наоборот, живая гарантия того, что он не вернется. Понимала она и то, что не ей спорить с решением суда – для нее оно оказалось сущим милосердием. А еще она понимала, что деваться и некуда. Без дома, без единого гроша, зато с ребенком на руках…

Когда старый ювелир предложил ей место экономки, она согласилась, не раздумывая.

О своей беде она родным так и не написала. Взамен она сочинила жизнерадостное письмо, полное беззаботной болтовни. Мален уверяла, что Таэр получил должность в городском магистрате, но далеко, где-то совсем уж на задворках Ниале, так что писать она теперь будет нечасто и разве что с оказией. Что и сейчас она пишет второпях, потому что уезжать надо немедленно и даже заехать домой попрощаться она уже не успевает. Что у нее все хорошо, просто лучше быть не может. Она бы и не такое выдумала – лишь бы ее семья не удивилась ее долгому отсутствию и не попыталась ее отыскать. И так Мален уже причинила им довольно горя… Старику ювелиру не очень и нужна была экономка – вести дом на широкую ногу он не собирался. Просто, вернувшись, он не застал в живых никого из друзей детства, а дальняя родня давно поразъехалась кто куда. Одиночество томило его, холодное, беспощадное, последнее, самое страшное и непоправимое – одиночество старости. Он принял в дом Томален с малышкой, потому что этот небольшой дом оказался слишком огромным и пустым для него одного и присутствие слуги и кухарки, старательно державшихся, как и положено, подальше от хозяйских глаз, не изгоняло одиночества, а лишь подчеркивало его. В городе, понятное дело, судачили все кому не лень – а уж языки почесать вдоволь никто не поленится. Одни говорили, что ювелира, охальника старого, на молоденьких потянуло, другие полагали, что он от большого ума желает держать жену должника под присмотром, чтобы и она не сбежала. Томален очень быстро поняла, что городские сплетники не правы. Она была нужна старику – не как залог, не как экономка и уж тем более не как предмет вожделения. Она могла бы и вовсе ничего не делать по дому – лишь бы она в этом доме была. Но Мален исполняла все на совесть. Именно в доме старого ювелира она научилась вести хозяйство и приглядывать за слугами – делать любую домашнюю работу своими руками она научилась раньше, Таэр вечно придирался к слугам, отказывая им от места, а потом и вовсе назвал привычку держать слуг барской… и ведь она согласилась с ним тогда, она дала себя убедить в том, что это недопустимое мотовство! Что ж, теперь полученные умения оказались нелишними. Она стряпала вместе с кухаркой, наводила чистоту и порядок вместе со слугой, она успевала решительно все, и малышка Линни была с ней рядом – а вечерами, уложив девочку спать, вела со старым ювелиром долгие беседы, подрубая новое платье для Линни или вывязывая чулок. Она уставала так, что, ложась спать, не видела снов – и это было благословением. О старике ювелире что и говорить – он не раз думал, что стоило и не таких денег лишиться, чтобы обрести утешение на старости лет.

К Линни старик привязался, как к родной внучке. Когда малышка заболела, ее лечили лучшие лекари в городе – вот только и они иной раз бывают бессильны. Когда девочка умерла, старый ювелир оплакивал ее вместе с Томален. Общее горе сроднило старика и Мален.

А спустя несколько лет пришли наконец вести о Таэре. Краденые деньги не пошли ему впрок. Они растаяли быстрее, чем кусок масла на горячей сковородке. Таэр менял города и имена, кружил головы молоденьким дурочкам и улепетывал с их драгоценностями, играл по-крупному, ударялся в загулы и в конце концов был убит на случайной дуэли. Ожидавшим его поимки кредиторам оставалось разве что руками развести, ибо плакали их денежки. Жена Таэра Эссили отвечала за его долги в той же мере, что и он, – до судебного решения. Вдова Таэра Эссили от его долгов была вдвойне свободна. Теперь Томален была вольна уехать куда глаза глядят. Но она и помыслить не могла бросить в одиночестве старика, который и раньше-то ходил с трудом, а сейчас ноги отнялись у него почти полностью. Старика, который спас ее от долговой тюрьмы. Который вместе с ней пережил утрату Линни…

Когда-то юная, себялюбиво влюбленная глупышка Мален Арант бросила семью, предав доверие близких. Томален Эссили повторять ее предательство и бросать одинокого старика не собиралась.

Она осталась с ним до последней минуты.

Немалая часть состояния ювелира отошла его дальним родственникам, которые разом стали ближними, едва он закрыл глаза, – настолько ближними, чтобы попытаться отсудить то, что старик завещал своей экономке. Суд в иске им отказал. Напротив, внезапным жертвам скоропостижной родственной любви дали понять, что, если они и впредь станут уверять, будто ювелир был не в своем уме, когда писал завещание, останутся вообще ни с чем. Наследство отойдет короне, как выморочное имущество, – не такая уж они и близкая родня, чтобы считаться наследниками первой очереди, которые получат свое в любом случае. Судиться с властями, конечно, можно – но разве что из любви к искусству. Любящие родственники мигом образумились – жаль было потерять верное наследство ради гадательного исхода нового судебного процесса. Все-таки завещано им было немало. Но и Томален старик отказал достаточно, чтобы не бедствовать, если она вдруг останется одна.

Сейчас, когда возвращение домой из мечты настолько несбыточной, что Томален себе и думать о ней не дозволяла, вдруг сделалось реальностью, Томален было почти страшно. Она не могла бы сказать, отчего ей страшно. Не могла она и ответить, какое чувство заставило ее спрятать в саквояж добротное платье, а в дорогу надеть старое – последнее из тех, что она носила еще при Таэре, когда он проматывал все, до чего только мог дотянуться. Может быть, ей смутно чудилось, что если она не станет выставлять судьбе напоказ свое хрупкое благополучие, то хотя бы на этот раз все обойдется, все окончится хорошо? Если так, то предчувствие ее обмануло. Ни родителей, ни брата с женой, которой она так и не видела, в Мелле она не застала. Месяц назад семья Арант уехала в столицу. Вернуться оттуда Аранты собирались не раньше чем через полгода. А могли не вернуться и вовсе – если Маятник доберется до лишенной Щита Меллы.

Прежняя Мален Арант давно ушла в небытие, и нынешняя Томален Эссили не походила на нее, кроме внешности, ни в чем – но решения она принимала так же быстро.

Мелле был нужен Рейф Эррам.

А Рейфу Эрраму была нужна если не жена, то хотя бы теща.

Рейф проснулся, как и обычно, в тот предрассветный час, когда, как говорится, заря молоком умывается, – он всегда был ранней пташкой. Однако вскакивать с постели и бежать умываться сегодня не хотелось. Хотелось лежать, сомкнув веки, под мягким одеялом, наслаждаться запахом свежей выпечки, пропитавшим весь дом, и ждать, пока мама войдет в комнату и скажет: «Ри, лежебока, да вставай же, завтрак стынет!» Хотелось неразборчиво пробормотать: «Да, мам, сейчас…» – и закутаться в одеяло с головой, чтобы продлить эти драгоценные минуты между сном и явью… подумаешь, всего несколько минут… ну ладно, долгих минут… все равно он не опоздает в школу, он никогда не опаздывает, потому что бежит бегом, и мама отлично это знает…

Знала.

Рейф резко распахнул глаза.

Мама умерла девятнадцать лет назад. Отец пережил ее всего на три дня. И Ри умер вместе с ними… умер, а теперь приснился Рейфу… Мамы больше нет, и отца нет, и Ри нет, и дома, полного любви и уюта, нет, и аромата горячих булочек.

Но аромат был. Он не приснился. Он заполнял собой дом так властно и радостно, словно никогда не исчезал из жизни Рейфа. А еще в доме уютно пахло воском для мебели. Из открытого окна лилось в комнату благоухание поздней сирени. Но ведь эти запахи были тут и вчера – разве нет? Мебель начищали и раньше, и сирень не могла вырасти под окном за одну ночь. Так почему же Рейф не замечал их раньше?

Рейф откинул одеяло, встал и прошел к окну так медленно, словно пол под его босыми ногами в любой момент мог превратиться во что-то другое, превратиться во что угодно, и надо идти по нему очень-очень осторожно.

Это все горячие булочки…

Внизу звенели ложками и чашками, накрывая на стол, оживленно разговаривали…

– Баловство это, госпожа Эссили, вот что я вам скажу. Баловство. На завтрак полагается есть овсянку.

– Кому полагается? – Голос Томален Эссили был веселым и заинтересованным.

– Да всем и полагается, – солидно отвечала ей кухарка. – И детям малым. И больным. И здоровым. И нам с вами. И господам магам. Самая здоровая еда.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю