Текст книги "Тутанхамон. Книга теней"

Автор книги: Ник Дрейк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

Глава 2

Улицы внезапно заполнились людьми. Они появлялись отовсюду – и из особняков знати, скрывающихся за высокими стенами и укрепленными воротами, и из нищих закоулков и усыпанных мусором проходов между домами. Сегодня, в кои-то веки, на улицах не было мулов, нагруженных сырцовыми кирпичами и булыжником, овощами и фруктами; и рабочие-переселенцы, которые в обычный день уже спешили бы к своему тяжелому труду, сегодня наслаждались редким днем отдыха. Высокопоставленные чиновники в белых, со складками, одеждах ехали, вцепившись в борта своих маленьких запряженных лошадьми колесниц, которые со стуком и грохотом катили по городским улицам, нередко сопровождаемые бегущими рядом телохранителями. Те, кто занимал более низкие ступени бюрократической иерархии, вышагивали по улицам в окружении несущих зонты слуг, вместе с богатыми детьми и их охранниками, холеные женщины отправлялись с ранними визитами в сопровождении взволнованных прислужниц; все двигались, словно повинуясь некоему неслышному барабану, по направлению к Южному храму у самой границы города, чтобы присутствовать на праздничных церемониях. Все хотели полюбоваться на прибытие священных лодок со святынями богов и, еще более важно, кинуть взгляд на царя, публично их встречающего – прежде, чем он вступит в самый тайный и священный из храмовых покоев, чтобы соединиться с богами и получить от них их божественные качества.

Но если раньше всякий заботился прежде всего о том, чтобы члены его семейства были как можно более богато, опрятно и красиво одеты, выглядели упитанными и производили самое благоприятное впечатление, то в нынешние времена вынужденной покорности чувства изумления и благоговения сменились неуверенностью и тревогой. Праздники теперь стали уже не те, что я помнил из своего детства, когда весь мир казался сказкой без границ: торжественные шествия и процессии, совершающие остановки в определенных местах, на золотых барках несут в золотых раках божественные фигуры, и все это разворачивается в блистательное действо, представая перед разгоряченными толпами будто огромные изображения ожившего свитка.

Я вошел в свой двор и спустил Тота с поводка. Он немедленно подскочил к своей лежанке, где уселся и принялся искоса наблюдать за одной из кошек, занятой своим сложным туалетом – она самым тщательным образом вылизывала поднятую изящную переднюю лапу. Кошку можно было принять за кокетливую женушку, привлекающую к себе внимание более старого мужа.

Внутри дома царил хаос. Аменмес сидел скрестив ноги на низеньком столике, словно маленький царь, молотя сжатым кулаком в такт какой-то мелодии, игравшей в его жизнерадостной голове, и молоко из чашки выплескивалось на пол, откуда его слизывали другие кошки. Девочки, занятые приготовлениями, бегали взад-вперед. Они едва заметили мое появление. «Доброе утро!» – крикнул я, и они хором ответили чем-то наподобие приветствия. Танеферет, проходя мимо, коротко чмокнула меня в щеку. Мне ничего не оставалось, как усесться за стол рядом с сыном, который мгновение разглядывал меня с легким любопытством, словно никогда не встречал прежде. Затем он внезапно одарил меня широкой приветливой улыбкой и продолжал стучать по тарелке, чтобы показать мне, как здорово он умеет это делать. Он – золотое дитя, которого мы не ожидали, предмет удивления и восхищения в мои зрелые годы. В своем возрасте он все еще верит всему, что я ему говорю, поэтому я говорю ему только самое хорошее. Разумеется, он не понимает ни слова. Я попытался его развлечь, угостив молоком, и, словно делая одолжение по особому случаю, он важно выпил.

Глядя на сына, я думал о мертвом мальчике и его переломанных костях; его гротескный образ бросил внезапную тень на мою жизнь. То, что его убили подобным образом именно в день праздника, не могло быть совпадением. Также ни в коей мере не могло быть совпадением то, что физические недостатки жертвы наводили на мысли о неполноценности молодого царя. Хотя, разумеется, никто не осмеливается публично упоминать о недугах Тутанхамона – о его предполагаемых недугах, – по слухам, царь был далек от совершенства в своем земном теле. Но поскольку он редко показывается на людях – и даже в таких случаях всегда едет в колеснице или сидит на троне, – никто не может сказать наверняка, какая истина скрывается за всем этим. Однако общеизвестно, что он ни разу не воспользовался властью по своему усмотрению, несмотря на то, что уже достиг совершеннолетия.

Я несколько раз встречался с его отцом, много лет назад, в городе Ахетатоне. И в одну из этих встреч мне удалось также мельком увидеть мальчика, который стал теперь нашим царем, пусть даже и номинально; я запомнил легкий стук его тросточки в гулком коридоре этого бессмысленного, трагического и теперь совсем заброшенного дворца. Я запомнил его лицо, харизматическое, угловатое, с маленьким слабым подбородком. Он выглядел так, словно это молодое тело населяла старая душа. И еще я запомнил, что мой друг Нахт сказал мне об этом мальчике, которого в те дни звали Тутанхатон: «Когда время Атона пройдет, вновь вернется Амон. И возможно, тогда его будут звать новым именем: Тутанхамон». Так оно и вышло. Ибо безумца Эхнатона заключили в стенах его дворца в пыльном Ином мире разрушающегося города его грез. А после его смерти все эти громадные, открытые храмы и множество огромных статуй царя и Нефертити начали свое неизбежное возвращение к мусору; самые кирпичи, из которых были наспех сложены городские постройки, теперь, как говорили, вновь становились глиной, из которой они были сделаны.

После смерти Эхнатона во всем Египте – в Обеих Землях и покоренных странах – культ Атона был отвергнут. Ни в одном из наших городов больше не вырезали на стенах храмов изображение солнечного диска со множеством протянутых вниз рук, держащих анх – символ жизни, благословляющий мир. Жизнь в Фивах продолжалась так, словно все согласились делать вид, будто ничего этого никогда не случалось. Но, конечно, стереть историю из памяти отдельных людей не так просто; у новой религии было множество преданных сторонников, и еще больше было тех, кто, в надежде на мирские блага, поставил свои средства к существованию и свое будущее на ее победу. И еще многие оставались втайне недовольны непомерным земным могуществом жрецов Амона, и в особенности абсолютной властью одного человека – Эйе, словно бы не совсем принадлежавшего к естественному миру, с холодной кровью, с сердцем столь же размеренным и безразличным ко всему, как капли водяных часов. Современный Египет – богатейшая, могущественнейшая страна, какую только знал мир, и все же никто не чувствует себя в безопасности. Страх, этот непознаваемый и всемогущий враг, завладел всеми нами, словно тайная армия теней.

Мы все вышли из дома в спешке, поскольку, как всегда, опаздывали. Насыщенное сияние рассвета уступило место вездесущему, мощному утреннему жару. Аменмес сидел у меня на плечах, хлопал в ладоши и восторженно вопил. Я проталкивался вперед, крича людям, чтобы посторонились. Знаки моей службы в Меджаи, казалось, имели меньший эффект, нежели лай Тота: он помогал мне расчищать проход сквозь возбужденную массу потных, давящих друг друга в борьбе за место и глоток воздуха тел, которыми были забиты узкие кривые улочки и проходы, ведущие к Великой Реке. Музыка струнных и духовых спорила с криками, песнями и свистом; люди окликали друг друга, разражаясь радостными приветствиями или замысловатыми оскорблениями. Обезьяны на поводках несли бессмыслицу, пронзительно вопили птицы в клетках. Уличные продавцы громко расхваливали свои товары и закуски, криками убеждая в превосходных качествах предлагаемого. Сумасшедший с исхудалым лицом и дикими глазами, шарящими в поднебесье, возвещал пришествие богов и конец мира. Я любил все это не меньше, чем мой сын.

Девочки шли следом, одетые в свои самые нарядные одежды, их волосы блестели и благоухали моринговым и лотосовым маслом. Идущая позади них Танеферет следила, чтобы они не потерялись и никто чужой не попытался подойти слишком близко. Мои девочки уже становились женщинами. Что я буду чувствовать, когда эти три светильника, озаряющие мои дни, покинут меня ради взрослой жизни? Я любил каждую из них еще до той минуты, как они вступили в мир, отвечая воплем на свои имена. Почувствовав боль при мысли об их уходе, я обернулся. Сехмет, старшая, спокойно улыбнулась мне; она была самой ученой в нашей семье и утверждала, что может слышать мои мысли – что внушало тревогу, учитывая ту чепуху, которая составляет большую часть моих раздумий.

– Отец, нам следует поспешить.

Она была права, как всегда. Приближалось время прибытия богов.

Мы отыскали себе места на трибуне для официальных лиц под сенью прибрежных деревьев. По всему восточному берегу были установлены жертвенные подставы и священные ларцы-раки, вокруг собралась огромная толпа, полная предвкушения в ожидании прибытия корабля. Я кивнул нескольким людям, которых узнал. У подножия трибуны молодые стражники-меджаи безуспешно пытались установить хоть какой-то порядок – но так всегда бывало во время праздника. Я огляделся по сторонам: количество войск казалось необычно большим; впрочем, вопросы безопасности стали в нынешние времена национальной манией.

Потом закричала Туйу, указывая на первую из ведомых на буксире лодок, только что появившуюся в поле зрения на севере, и в то же время мы заметили на берегу лодочную артель, которая с натугой тащила по воде «Усерхет», Великую Ладью бога Амона. На таком расстоянии этот прославленный и древний плавучий храм, сооруженный из золота, выглядел просто сгустком света средь блистающих волн. Однако когда он приблизился и начал поворачивать к берегу, отчетливо стали видны бараньи головы на носу и корме и солнце всем своим сиянием ударило в полированные солнечные диски над их головами, посылая ослепительные отблески вдоль огромного зеленовато-бурого пространства воды, сверкая и вспыхивая средь толпы. Девочки, ахнув, вскочили на ноги и принялись кричать и махать руками. На флагштоке корабля и на кормовом весле трепетали яркие вымпелы. И там, в самом центре, стояла золотая рака, в которой скрывался сам таинственный бог, – ее должны были торжественно пронести сквозь толпу, через то короткое расстояние, что отделяло пристань от входа в храм.

Гребцы на корме судна и артель на берегу успешно подвели корабль к величественной каменной пристани. Теперь нам был виден защитный бордюр из сплетенных кобр над ракой, короны над головами баранов и золотые соколы на шестах. Аменмес окончательно затих, широко раскрыв свой маленький ротик, потрясенный этим видением другого мира. Затем, под всеобщий оглушительный рев, заставивший моего сына тревожно прижаться к моей груди, рака со скрытым внутри богом была водружена на плечи жрецов. С трудом сохраняя равновесие под тяжестью такого груза чистого золота, они медленно и осторожно тронулись вниз по сходням и сошли на пристань. Толпа ринулась вперед, навалившись на сомкнутые руки охранников. Высокопоставленные сановники, жрецы и иностранные властители преклонили колена и принесли священные жертвы.

На коротком пути от берега до храма предполагалась ритуальная стоянка – рака на короткое время останавливалась, чтобы скрытый в ней бог мог принять предлагаемые жертвы, а затем ее несли через площадь к вратам храма.

Если мы хотели поближе взглянуть на то, как раку понесут к храму, нам пора было двигаться.

Глава 3

Мы протолкались сквозь толпу к великолепному особняку Нахта, который стоит поблизости от Аллеи сфинксов, к северу от входа в храм. Здесь живут только самые богатые и самые влиятельные семейства города, и мой старый друг Нахт принадлежит к этой группе избранных, хотя уж он-то никак не походит на нелепо самодовольных гордецов, составляющих подавляющее большинство нашей так называемой элиты. Вновь я отметил свое непреходящее презрение к этим людям и приготовился к неизбежному высокомерному тону, которым встретят меня в их компании.

Нахт встречал своих многочисленных богатых и знаменитых гостей в своем лучшем одеянии, стоя в широком дверном проеме. Черты его лица были острыми и тонкими и с течением времени должны были стать еще более отчетливыми, а необычные крапчатые глаза цвета топаза, казалось, глядели на жизнь и людей как на занимательный, но не имеющий к нему прямого отношения спектакль. Человека умнее я никогда не встречал; для него жизнь ума и рациональное проникновение в загадки мира – это все. У Нахта нет спутницы жизни, и, судя по всему, она ему не нужна, поскольку его жизнь и так полна интересных вещей и людей. В нем всегда было что-то от ястреба: словно он попросту присел отдохнуть здесь, на земле, но всегда готов взмыть в эмпиреи одним кратким усилием своего могучего ума. Я не очень понимаю, почему мы с ним дружим, но, кажется, ему приятно мое общество. И он от души любит мою семью. Как только Нахт увидел детишек, его лицо осветилось восторгом, поскольку они его обожали. Он обнял детей и поцеловал Танеферет – которая, мне кажется, обожала его немножко чересчур, – после чего поспешно повел нас всех через великолепный внутренний двор, неожиданно спокойный, полный необычных растений и ярких птиц.

– Идемте наверх, на террасу, – сказал он, протягивая, словно добрый волшебник, особые праздничные сладости каждому из детей. – Вы чуть не опоздали, а мне бы не хотелось, чтобы вы пропустили что-нибудь в этот особый день.

Он сгреб в охапку восхищенную Неджемет и, сопровождаемый по пятам двумя старшими девочками, запрыгал вверх по широким ступеням, пока мы все не очутились на необычайно просторной крыше его особняка, В отличие от большинства людей, которые на крошечном пространстве своих крыш сушат овощи и фрукты и вывешивают белье, Нахт использует террасу на крыше своего просторного жилища для более занимательных целей, например для наблюдений за прохождением звезд по ночному небу, ибо это таинство – его глубочайшая страсть. А еще он устраивает на крыше свои знаменитые собрания, куда приглашает людей всех родов деятельности. Так и сегодня: плотная толпа теснилась здесь, попивая превосходное вино, подкрепляясь изысканными закусками с многочисленных подносов, расставленных повсюду на столиках, и болтая о том о сем под защитой украшенного великолепной вышивкой тента или под зонтами, которые терпеливо держали над ними потеющие слуги.

Открывавшийся с террасы вид был одним из лучших в городе. Крыши фиванских домов расстилались вокруг по всем направлениям – лабиринт цвета умбры и терракоты, усеянный красными и желтыми пятнами сушащихся злаков, ненужной или выброшенной мебели и ящиков, птиц в клетках и других таких же групп людей, которые собрались на этих наблюдательных площадках над хаосом улиц. Глядя на открывающуюся панораму, я осознал, насколько город разросся за последние десять лет.

Тутанхамон желал, чтобы все видели, как он демонстрирует вновь обретенную верность и щедрость правящей семьи по отношению к богу-покровителю этого города, Амону, и жрецам, владевшим и управлявшим его храмами, для чего возводились новые монументы и храмовые постройки, одна амбициознее и блистательнее другой. Для строительства требовалось множество инженеров, мастеровых и в особенности чернорабочих, чьи лачуги и поселения вырастали вокруг храмов, отодвигая границу города все дальше на распаханные земли. Я поглядел на север и увидел древние темные улочки, застроенные лавками, свинарниками, мастерскими и крошечными домиками – неукротимое сердце города, рассеченное пополам неестественно прямой линией Аллеи сфинксов, проложенной еще до моего рождения. На западе серебристой змеей сверкала Великая Река, и на обоих ее берегах, словно аккуратно разбитое зеркало, ослепительно сияли затопленные паводком поля.

Гораздо дальше, на западном берегу, в пустыне за полосками пашен находились огромные каменные заупокойные храмы, а еще дальше – тайные подземные гробницы в скрытой от глаз Долине царей. К югу от храмов виднелся царский дворец Малькатта в окружении административных зданий и жилых домов, а прямо перед ним – обширные застойные воды озера Биркет-Абу. Позади города с прилегающими территориями проходила отчетливая граница между Черной и Красной землями: там возможно стоять одной ногой в мире живого, а другой в царстве пыли и песка – там, где каждую ночь пропадает солнце, куда мы отсылаем наши души после смерти и наших преступников на гибель и где рыщут чудовища из наших кошмаров, преследуя нас в огромной, бесплодной тьме.

Прямо перед нами с севера на юг, между великими храмовыми комплексами – Карнаком и Южным храмом – тянулась Аллея сфинксов, пустая, словно высохшее русло реки, если не считать подметальщиков, которые старались как можно быстрее вымести последние следы пыли и мусора, дабы все выглядело безупречно. Перед огромной, сложенной из глиняных кирпичей и покрашенной стеной Южного храма молчаливыми рядами стояли фаланги фиванского войска и толпились жрецы в белых одеждах. После бурлящего хаоса пристани здесь царили сплошной регламентированный порядок и подчинение. Стражники-меджаи сдерживали толпы, напиравшие со всех сторон на площадь и Аллею и сливавшиеся вдалеке с дрожащим маревом; едва ли не весь народ собрался тут, привлеченный надеждой на благосклонный взгляд бога в этот праздник праздников.

Возле меня возник Нахт. На минуту мы оказались наедине.

– Мне кажется, или в воздухе витает что-то необычное? – спросил я.

Он кивнул:

– Атмосфера никогда не бывала настолько напряженной.

Ласточки, одинокие в своем веселье, резали воздух над нашими головами. Я тайком вытащил холщовый амулет и показал Нахту.

– Что можешь мне сказать об этом?

Он удивленно взглянул на него и быстро прочел надпись.

– Это заклинание для усопших, как даже ты наверняка знаешь. Но особенное. Говорят, его написал Тот, бог письма и мудрости, для великого бога Осириса. Чтобы заклинание имело ритуальный эффект, чернила должны быть сделаны из мирры. Как правило, к подобным ритуалам прибегают при погребении лишь самых высочайших из высокопоставленных особ.

– То есть? – спросил я озадаченно.

– Высших жрецов. Царей. Где ты это нашел?

– На трупе одного хромого мальчика. Это был совершенно точно не царь.

Теперь Нахт выглядел удивленным.

– Когда?

– Сегодня, ранним утром, – ответил я.

Поразмыслив над странными фактами, он затем покачал головой.

– Пока что я не могу понять, что это значит, – заключил Нахт.

– Я тоже. Помимо того, что не верю, будто это совпадение.

– Называя что-то совпадением, мы просто признаемся, что видим связь между двумя событиями, но не можем обнаружить, в чем эта связь состоит, – лаконично изрек Нахт.

– Все, что ты говоришь, друг мой, всегда звучит истинной правдой. У тебя дар – превращать неразбериху в эпиграмму.

Он улыбнулся.

– Верно, но для меня этот дар – едва ли не тирания, поскольку я мыслю гораздо более четко, чем нужно в моих же интересах. Ведь жизнь, как мы знаем, в основном представляет собой хаос.

Под моим внимательным взглядом Нахт вновь погрузился в размышления о полоске холста и странном заклинании. У него на уме было что-то, чего он не хотел мне говорить.

– Да, тут какая-то загадка… Но пойдем же, – проговорил он в своей безапелляционной манере, – у меня прием, и здесь собралось множество людей, с которыми я хочу тебя познакомить.

Нахт взял меня за локоть и попел в гущу гомонящей толпы.

– Ты же знаешь, я не выношу сильных мира сего, – пробормотал я.

– Ох, не будь таким замкнутым снобом. Здесь сегодня собралось много людей с выдающимися интересами и пристрастиями – архитекторы, библиотекари, инженеры, писатели, музыканты и еще несколько предпринимателей и коммерсантов вдобавок, поскольку искусство и наука тоже зависят от хороших вложений. Как наша культура будет развиваться и расти, если мы не будем делиться своими знаниями? И где еще сможет стражник-меджай наподобие тебя пообщаться с ними?

– Ты прямо как пчелка, что перелетает с цветка на цветок, – то тут попробует нектара, то там…

– Очень неплохое сравнение, разве что в нем я выгляжу дилетантом.

– Друг мой, я никогда не обвинил бы тебя в дилетантизме, или любительщине, или непрофессионализме. Ты – нечто вроде философа, наделенного духом искателя.

Он удовлетворенно улыбнулся.

– Мне нравится, как это звучит. Этот мир, как и мир Иной, полон странностей и загадок. Уйдет много жизней, чтобы понять их все до конца. А нам, сдается мне, отведена только одна, как это ни печально.

Прежде чем я успел ускользнуть под благовидным предлогом, он представил меня группе людей средних лет, что вели беседу под навесом. Все они были пышно разодеты: и ткани, и драгоценности были самого высшего качества. Каждый из них разглядывал меня с любопытством, словно некий странный, но интересный объект, который, возможно, стоит купить, если цена окажется сходной.

– Это Рахотеп, один из моих старинных друзей. Он главный сыщик здесь, в Фивах, специализируется на убийствах и загадочных происшествиях! Кое-кто считает, что его стоило бы при первой же возможности сделать начальником городской Меджаи.

Я постарался, как мог, справиться с этой порцией публичной лести, хотя ненавидел такие вещи, и Нахт прекрасно об этом знал.

– Думаю, всем вам известно, что мой дорогой друг славится своим красноречием, – заметил я. – Он может грязь обратить в золото.

Они все разом кивнули, явно довольные этим высказыванием.

– Красноречие – опасное искусство. Это манипуляция различием – кто-нибудь мог бы сказать «расстоянием» – между истиной и образом, – произнес низенький толстый человек с лицом, напоминающим подушечку для сидения, и испуганными голубыми глазами ребенка. Он сжимал в кулаке уже опустевший кубок.

– И в наши времена это расстояние стало средством осуществления власти, – сказал Нахт.

Последовала небольшая неловкая пауза.

– Господа, это собрание попахивает чуть ли не заговором, – сказал я, чтобы разрядить обстановку.

– Но разве не всегда было так? Красноречие стало средством убеждения с тех самых пор, как человек начал разговаривать – и уверять своих врагов, что на самом деле он является их другом… – высказался еще один.

Раздались смешки.

– Верно. Но насколько более запутанно все стало сейчас! Эйе и его приспешники сбывают нам слова, выдавая их за истину. Но слова изменчивы и ненадежны. Уж я-то знаю! – хвастливо заявил голубоглазый.

Несколько человек рассмеялись, подняв руки и шевеля своими изящными пальцами в знак одобрения.

– Хор – поэт, – объяснил мне Нахт.

– В таком случае, вы мастер двусмысленностей, – сказал я, обращаясь к толстяку. – Вы овладели скрытыми значениями слов. Это очень полезное умение в наши времена.

Тот радостно хлопнул в ладоши и загикал. Я понял, что он слегка пьян.

– Верно, ибо это времена, когда никто не может сказать, что он в действительности имеет в виду. Нахт, друг мой, где вы отыскали это замечательное создание? Стражник-меджай, понимающий поэзию! Что же будет дальше? Танцующие солдаты?

Компания рассмеялась еще громче, явно настроенная поддерживать легкую и непринужденную беседу.

– Уверен, Рахотеп не обидится, если я открою, что и он тоже писал стихи, когда был помоложе, – сказал Нахт, словно желая загладить те трещинки толщиной в волосок, что начали проявляться в разговоре.

– Они были очень плохи, – возразил я. – И от них не осталось никаких вещественных доказательств.

– Но что же произошло, почему вы оставили это дело? – озабоченно спросил поэт.

– Не помню. Наверное, мною завладел мир.

Поэт повернулся к собравшимся, широко раскрыв глаза от изумления.

– Им завладел мир! Хорошая фраза! Пожалуй, мне придется ее позаимствовать.

Компания благосклонно закивала.

– Осторожней, Рахотеп! – сказал один из них. – Я знаю этих писателей – они говорят «позаимствовать», когда имеют в виду «украсть». Вскоре вы увидите свои слова в ходящем по рукам свитке современной поэзии!

– И, насколько я знаю Хора, это будет какая-нибудь злая сатира, а вовсе не любовные стихи, – прибавил другой.

– Лишь очень немногое из того, что я делаю, достойно занять место в стихотворении, – сказал я.

– И именно поэтому, друг мой, это так интересно, поскольку в противном случае все искусственно, а ведь как легко устать от искусственного! – отозвался поэт, сунув свой пустой кубок проходящему мимо слуге. – Нет, вкус истины – вот это по мне!

Одна из служанок приблизилась, вновь наполнила наши кубки и удалилась со спокойной улыбкой и завладев вниманием нескольких, если не всех, мужчин. Я подумал о том, как мало, должно быть, знает этот человек о реальности. Затем беседа возобновилась.

– Мир определенно во многом изменился за последние годы, – сказал кто-то.

– И несмотря на рост нашего международного влияния, и наши успехи в сооружении величественных построек, и уровень достатка, которым многие из нас теперь наслаждаются…

– Болтовня! – насмешливо перебил поэт.

– …не все изменения были к лучшему, – согласился говоривший.

– Я против перемен. Их переоценивают. От них ничто не становится лучше, – заявил Хор.

– Бросьте, что за нелепое мнение! Оно противоречит всякому смыслу. Это попросту признак возраста – мы стареем и нам кажется, что мир становится хуже, нравы вырождаются, нормы этики и знания размываются, – сказал Нахт.

– А политическая жизнь все более и более напоминает зловещий фарс, – подхватил поэт, вновь опустошая свой кубок.

– Мой отец постоянно сетует из-за подобных вещей, и я пытаюсь с ним спорить, но у меня ничего не получается, – заметил я.

– Так будем же честны по крайней мере друг с другом! Великая тайна заключается в том, что мы оказались под властью людей, чьих имен мы почти не знаем, занимающих какие-то загадочные должности, и всем этим правит старик, страдающий манией величия, но не имеющий даже царского имени, чья отвратительная тень, кажется, простирается над всем миром с тех пор, как я себя помню. Из-за амбиций великого генерала Хоремхеба мы втянуты в долгую и до сего дня бесплодную войну с нашими старинными врагами, в то время как дипломатия несомненно могла бы дать гораздо больше и при этом избавить нас от бесконечного истощения наших финансов. Что же до двоих царственных детей, то им, похоже, никогда не будет позволено вырасти и занять свое законное центральное место в жизни Обеих Земель. Как случилось, что возникло такое положение, и как долго это может продолжаться?

Хор высказал истину, которая не могла быть высказана; казалось, ни у кого не хватало храбрости ему ответить.

– С нашей точки зрения мы устроились весьма уютно; если взглянуть на окружающую нас обстановку, мы процветаем. У нас есть достаток, есть работа, есть наши роскошные дома и слуги. Возможно, для нас это неплохой компромисс. Но вам, я полагаю, открыта совершенно иная сторона жизни? – спросил меня высокий утонченный господин, поклонившись и представившись как Неби, архитектор.

– Или, возможно, вы действительно видите ужасную реальность жизни, как она есть, в то время как мы, живущие в заколдованном круге нашего комфортабельного существования, надежно защищены от нее, – добавил поэт с ноткой высокомерия в голосе.

– Почему бы вам как-нибудь ночью не составить мне компанию и не выяснить это самому? – предложил я. – Могу показать вам глухие закоулки и лачуги, где честные, но неудачливые люди поддерживают свое существование благодаря объедкам, которые мы выбрасываем, даже не думая. А еще я мог бы познакомить вас с некоторыми весьма успешными профессиональными преступниками, знатоками порока и жестокости, для которых люди – не больше чем товар. У многих из них есть богатые конторы в городе, а также красивые жены и дети, живущие в отличных домах в новых комфортабельных пригородах. Они закатывают щедрые обеды, они вкладывают деньги в земельные участки, но их богатство построено на крови. Я могу показать вам реальную сторону этого города, если вы этого хотите.

Поэт театральным жестом поднес свои короткопалые ручки ко лбу.

– Вы правы. Лучше я оставлю реальность вам. Я не могу выносить ее в больших количествах – да и кто может? Признаю, я трус. При виде крови мне становится плохо, я терпеть не могу глядеть на бедняков в их ужасной одежде, и даже если кто-нибудь случайно сталкивается со мной на улице, я начинаю вопить в страхе, что меня сейчас ограбят и изобьют. Нет уж, я предпочитаю оставаться в безопасной, хорошо воспитанной компании слов и свитков в своей уютной библиотеке.

– Даже слова в наше время могут оказаться не столь уж безопасны, – заметил еще один из гостей, стоявший позади всех, где навес отбрасывал самую прохладную тень. – Не забудьте, здесь присутствует стражник-меджай. А ведь Меджаи – тоже часть реальной жизни этого города. Она и сама не защищена от разложения и упадка, о которых мы говорим. – Он устремил на меня спокойный взгляд.

– А, Себек! Я как раз думал, не собираетесь ли вы к нам присоединиться, – сказал Нахт.

Мужчине, к которому он обращался, можно было дать около шестидесяти лет, у него были короткие с проседью волосы, не тронутые краской. Я отметил пронзительные серо-голубые глаза и печать недовольства жизнью в чертах лица. Мы обменялись поклонами.

– Я не считаю слова преступлением, – произнес я осторожно. – Хотя кое-кто может со мной не согласиться.

– Вот именно. То есть, по-вашему, преступлением является само действие, а не намерение или высказывание? – спросил он.

Остальные переглянулись.

– Да, это так. В противном случае мы все были бы преступниками и сидели бы за решеткой.

Себек задумчиво кивнул.

– Возможно, самое чудовищное – это человеческое воображение, – сказал он. – Ни одно животное, насколько я понимаю, не страдает от мук воображения. И лишь человек…

– Воображение способно побудить к действию как самое хорошее в нас, так и самое худшее, – согласился Хор. – Уж я-то знаю, чт о мое хотело бы сделать с некоторыми людьми!

– Ваши стихи сами по себе достаточно мучительны, – съязвил архитектор.

– И именно поэтому цивилизованная жизнь, нравственность, этика и так далее имеют значение. Мы наполовину просвещены, но наполовину остаемся чудовищами, – настойчиво сказал Нахт. – Мы должны основывать свою вежливость на разумности и взаимной пользе.

Себек поднял свой кубок.

– За вашу разумность! Желаю ей всяческих успехов!

Его тост был прерван ревом, донесшимся снизу, с улицы. Нахт хлопнул в ладоши и крикнул:

– Пора!

Все, кто был на террасе, поспешили к парапету, и компания рассеялась в стремлении занять места, откуда открывался лучший вид на праздничное действо.

Возле меня возникла Сехмет.

– Отец, отец, пойдем, не то ты все пропустишь!