Текст книги "Вольное слово народа"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

В 1811 году в Петербурге сгорел большой каменный театр. Пожар был так силен, что в несколько часов совершенно уничтожилось его огромное здание. Нарышкин, находившийся на пожаре, сказал встревоженному государю: – Нет ничего более: ни лож, ни райка, ни сцены,– все один партер.

Когда принц Прусский гостил в Петербурге, шел беспрерывный дождь. Государь изъявил сожаление. "По крайней мере принц не скажет, что ваше величество его сухо приняли",– заметил Нарышкин.

В начале 1809 года, в пребывание здесь прусского короля и королевы, все знатнейшие государственные и придворные особы давали великолепные балы в честь великолепных гостей. А. Л. Нарышкин сказал притом о своем бале: "Я сделал то, что было моим долгом, но я и сделал это в долг". – Он живет открыто,– отозвался император об одном придворном, который давал балы чуть ли не каждый день. – Точно так, ваше величество,– возразил Нарышкин,– у него два дома в Москве без крыш.

Однажды в Петербурге граф Хвостов долго мучил у себя на дому племянника своего Ф. Ф. Кокошкина (известного писателя) чтением ему вслух бесчисленного множества своих виршей. Наконец Кокошкин не вытерпел и сказал ему: – Извините, дядюшка, я дал слово обедать, мне пора! Боюсь, что опоздаю; а я пешком! – Что же ты мне давно не сказал, любезный! – отвечал граф Хвостов.– У меня всегда готова карета, я тебя подвезу! Но только что они сели в карету, граф Хвостов выглянул в окно и закричал кучеру: "Ступай шагом!", а сам поднял стекло кареты, вынул из кармана тетрадь и принялся снова душить чтением несчастного запертого Кокошкина.

Однажды приглашен Крылов был на обед к императрице Марии Федоровне в Павловске. Гостей за столом было немного. Жуковский сидел возле него. Крылов не отказывался ни от одного блюда. "Да откажись хоть раз, Иван Андреевич,– шепнул ему Жуковский.– Дай императрице возможность попотчевать тебя". "Ну а как не попотчует!" – отвечал он и продолжал накладывать себе на тарелку.

Крылов любил быть в обществе людей, им искренне уважаемых. Он там бывал весел и вмешивался в шутки других. За несколько лет перед сим, зимой, раз в неделю, собирались у покойного А. А. Перовского, автора "Монастырки". Гостеприимный хозяин, при конце вечера, предлагал всегда гостям своим ужин. Садились немногие, в числе их всегда был Иван Андреевич. Зашла речь о привычке ужинать. Одни говорили, что никогда не ужинают, другие, что перестали давно, третьи, что думают перестать. Крылов, накладывая на свою тарелку кушанье, промолвил тут: "А я, как мне кажется, ужинать перестану в тот день, с которого не буду обедать".

Хозяин дома, в котором Крылов нанимал квартиру, составил контракт и принес ему для подписи. В этом контракте, между прочим, было написано, чтоб он, Крылов, был осторожен с огнем, а буде, чего Боже сохрани, дом сгорит по его неосторожности, то он обязан тотчас заплатить стоимость дома, именно 60 000 руб. ассигнациями. Крылов подписал контракт и к сумме 60 000 прибавил еще два нуля, что составило 6 000 000 руб. ассигнациями. "Возьмите,– сказал Крылов, отдавая контракт хозяину.– Я на все пункты согласен, но, для того чтобы вы были совершенно обеспечены, я вместо 60 000 руб. асс. поставил 6 000 000. Это для вас будет хорошо, а для меня все равно, ибо я не в состоянии заплатить ни той, ни другой суммы".

Император Николай Павлович велел переменить неприличные фамилии. Между прочими полковник Зас выдал сваю дочь за рижского гарнизонного офицера Ранцева. Он говорил, что его фамилия древнее, и потому Ранцев должен изменить фамилию на Зас-Ранцев. Этот Ранцев был выходец из земли Мекленбургской, истый оботрит. Он поставил ему на вид, что он пришел в Россию с Петром III и его фамилия знатнее. Однако он согласился на это прилагательное. Вся гарниза смеялась. Но государь, не зная движения назад, просто велел Ранцеву зваться Ранцев3ас. Свекор поморщился, но должен был покориться мудрой воле своего императора.

Во время Крымской войны государь, возмущенный всюду обнаружившимся хищением, в разговоре с наследником выразился так: – Мне кажется, что во всей России только ты да я не воруем.

При построении постоянного через Неву моста несколько тысяч человек были заняты бойкою свай, что, не говоря уже о расходах, крайне замедляло ход работ. Искусный строитель генерала Кербец поломал умную голову и выдумал машину, значительно облегчившую и ускорившую этот истинно египетский труд. Сделав опыты, описание машины он представил Главноуправляющему путей сообщения и ждал по крайней мере спасибо. Граф Клейнмихель не замедлил утешить изобретателя и потомство. Кербец получил на бумаге официальный и строжайший выговор: зачем он этой машины прежде не изобрел и тем ввел казну в огромные и напрасные расходы.

Клейнмихель, объезжая по России для осмотра путей сообщения, в каждом городе назначал час для представления своих подчиненных, разумеется, время он назначал по своим часам и был очень шокирован, когда в Москве по его часам собрались чиновники. – Что это значит? – вскричал разъяренный граф. Ему отвечали, что московские часы не одинаковы с петербургскими, так как Москва и Петербург имеют разные меридианы. Клейнмихель удовольствовался этим объяснением, но в Нижнем Новгороде случилась та же история, и разбешенный генерал закричал: – Что это? Кажется, всякий дрянной городишко хочет иметь свой меридиан? Ну, положим Москва может – первопрестольная столица, а то и у Нижнего меридиан!

– Как это тебе никогда не вздумалось жениться? – спрашивал посланника Шредера император Николай в один из проездов своих через Дрезден. – А потому,– отвечал он,– что я никогда не мог бы дозволить себе ослушаться вашего величества. – Как же так? – Ваше величество строго запрещаете азартные игры, а из всех азартных игр женитьба самая азартная.

В отсутствие князя Паскевича из Варшавы умер в ней какой-то генерал, и князь был недоволен распоряжениями, сделанными при погребении. Он сделал за то выговор варшавскому генерал-губернатору, который временно замещал его. Не желая подвергнуть себя новой неприятности, осторожный и предусмотрительный генерал-губернатор пишет однажды князю Паскевичу, также тогда отсутствующему: "Долгом считаю испросить разрешения вашей светлости, как, на случай смерти Жабоклицкого (одного из чинов Польского двора), прикажете вы хоронить его". Жабоклицкий в то время вовсе не был болен, а только стар и замечательно худощав.

Священник во время обедниЄ ошибся и вместо того, чтобы помолиться "о здравии" княгини Кочубей, он помянул ее "за упокой". Она, разумеется, как всегда, находилась в церкви, и можно себе представить, какое неприятное впечатление эта ошибка произвела на женщину уже старую и необыкновенно чванную. Что же касается Строганова, то он просто рассвирепел. Едва обедня кончилась, он вбежал в алтарь и бросился на священника; этот обмер от страха и выбежал в боковую дверь вон из церкви; Строганов схватил стоявшую в углу трость священника и бросился его догонятьЄ Священник, подбирая рукой полы своей добротной шелковой рясы, отчаянно перескакивая клумбы и плетни, а за ним Строганов в генеральском мундире гнался, потрясая тростью и приговаривая:"Не уйдешь, такой-сякой, не уйдешь".

Когда всех осужденных отправили в Читу, Лунина заперли в Шлиссельбурге, в каземате, где он оставался до конца 1829 гола. Комендант, взойдя раз в его каземат, который был так сыр, что вода капала со свода, изъявил Лунину свое сожаление и сказал, что он готов сделать все, что не противно его обязанности, для облегчения его судьбы. Лунин отвечал ему: "Я ничего не желаю, генерал, кроме зонтика".

Гражданский губернатор был в ссоре с вице-губернатором, ссора шла на бумаге, они друг другу писали всякие приказные колкости и остроты. Вице-губернатор был тяжелый педант, формалист, добряк из семинаристов, он сам составлял с большим трудом свои язвительные ответы и, разумеется, целью своей жизни делал эту ссору. Случилось, что губернатор уехал на время в Петербург. Вице-губернатор занял его должность и в качестве губернатора получил от себя дерзкую бумагу, посланную накануне; он, не задумавшись, велел секретарю ответить на нее, подписал ответ и, получив его как вице-губернатор, снова принялся с усилиями и напряжением строчить самому себе оскорбительное письмо. Он считал это высокой честностью.

До Петербурга дошли наконец слухи о том, что творится в Пензенской губернии, и туда назначена была ревизия в лице сенатора Сафонова. Сафонов приехал туда вечером нежданно и, когда стемнело, вышел из гостиницы, сел на извозчика и велел себя везти на набережную. – На какую набережную? – спросил извозчик. – Как на какую! – отвечал Сафонов.– Разве у вас их много? Ведь одна только и есть. – Да никакой нет! – воскликнул извозчик. Оказалось, что на бумаге набережная строилась уже два года и что на нее истрачено было несколько десятков тысяч рублей, а ее и не начинали.

После несчастных событий 14 декабря разнеслись и по Москве слухи и страхи возмущения. Назначили даже ему и срок, а именно день, в который вступит в Москву печальная процессия с телом покойного императора Александра I. Многие принимали меры, чтобы оградить дома свои от нападения черни; многие хозяева домов просили знакомых им военных начальников назначить у них на этот день постоем несколько солдат. Эти опасения охватили все слои общества, даже и низшие. В это время какая-то старуха шла по улице и несла в руке что-то съестное. Откуда ни возьмись мальчик, пробежал мимо нее и вырвал припасы из рук ее."Ах ты бездельник, ах ты головорез,– кричит ему старуха вслед,– еще тело не привезено, а ты уже начинаешь бунтовать".

Чаадаев часто бывал в Английском клубе. Раз как-то морской министр Меншиков подошел к нему со словами: – Что это, Петр Яковлевич, старых знакомых не узнаете? – Ах, это вы! – отвечал Чаадаев.– Действительно не узнал. Да и что это у вас черный воротник? Прежде, кажется, был красный? – Да разве вы не знаете, что я – морской министр? – Вы? Да я думаю, вы никогда шлюпкой не управляли. – Не черти горшки обжигают,– отвечал несколько недовольный Меншиков. – Да разве на этом основании,– заключил Чаадаев.

Платон очень недолюбливал графа Шереметева, однако посещал иногда его великолепные обеды и праздники. Раз, когда Платон обедал у Шереметева, подали огромную рыбу. – Какая это рыба? – спросил граф дворецкого. – Лосось, ваше сиятельство. – Надобно говорить лососина,– заметил Шереметьев и, обращаясь к митрополиту, сказал: – Ваше высокопреосвященство, вы человек ученый, объясните нам, какая разница между лосось и лососина? – Такая же точно, ваше сиятельство,– отвечал Платон,– как между дурак и дурачина.

Известная благотворительница Татьяна Борисовна Потемкина была слишком доступна всем искательствам меньшей братии, да и средней, особенно из духовного звания. Она никому не отказывала в своем посредничестве и ходатайстве; неутомимо без оглядки и смело обращалась она ко всем предержащим властям и щедро передавала им памятные и докладные записки. Несколько подобных записок вручила она и митрополиту Московскому Филарету. Однажды была она у него в гостях. В разговоре, между прочим, он сказал ей: – А вы, матушка Татьяна Борисовна, не извольте беспокоиться о просьбах, что мне дали: они все порешены. – Не знаю, как и благодарить ваше высокопреосвященство за милостивое внимание ваше ко мне. – Благодарить нечего,– продолжал он,– всем отказано.

Однажды в мастерскую к Брюллову приехало какое-то семейство и пожелало видеть ученика его Н. А. Рамазанова. Брюллов послал за ним. Когда он пришел, то Брюллов, обращаясь к посетителям, произнес: – Рекомендую – пьяница. Рамазанов, указывая на Брюллова, хладнокровно ответил: – А это – мой профессор.

По окончании Крымской кампании князь Меншиков, проезжая через Москву, посетил А. П. Ермолова и, поздоровавшись с ним, сказал: – Давно мы с вами не видались!.. С тех пор много воды утекло! – Да, князь! Правда, что много воды утекло! Даже Дунай уплыл от нас! – отвечал Ермолов.

Ермолов в конце 1841 года занемог и послал за годовым своим доктором Высотским. Разбогатев от огромной своей практики, доктор, как водится, не обращал уже большого внимания на своих пациентов; он только на другой день вечером собрался навестить больного. Между тем Алексей Петрович, потеряв терпение и оскорбясь небрежностью своего доктора, взял другого врача. Когда приехал Высотский и доложили о его приезде, то Ермолов велел ему сказать, что он болен и потому принять его теперь не может.

Лицейский анекдот. Однажды император Александр, ходя по классам, спросил: "Кто здесь первый?" – "Здесь нет, ваше императорское величество, первых, все вторые", – отвечал Пушкин.

Однажды пригласил А. С. Пушкин несколько человек в тогдашний ресторан Доминика и угощал их на славу. Входит граф Завадовский и, обращаясь к Пушкину, говорит: – Однако, Александр Сергеевич, видно, туго набит у вас бумажник! – Да ведь я богаче вас, – отвечает Пушкин, – вам приходится иной раз проживаться и ждать денег из деревень, а у меня доход постоянный с тридцати шести букв русской азбуки.

А. С. Пушкину предлагали написать критику исторического романа г. Булгарина. Он отказался, говоря: "Чтобы критиковать книгу, надобно ее прочесть, а я на свои силы не надеюсь".

Кажется за год до кончины своей А. С. Пушкин говорил одному из друзей своих: "Меня упрекают в изменчивости мнений. Может быть: ведь одни глупцы не переменяются".

Известный русский писатель Иван Иванович Дмитриев однажды посетил Пушкиных, когда будущий поэт был еще маленьким мальчиком. Дмитриев стал подшучивать над оригинальным личиком Пушкина и сказал: – Какой арапчик! В ответ на это десятилетний Пушкин вдруг неожиданно отрезал: – Да зато не рябчик! Можно себе представить удивление и смущение старших. Лицо Дмитриева было обезображено рябинами, и все поняли, что мальчик подшутил над ним.

Однажды Пушкин, гуляя по Тверскому бульвару, повстречался со своим знакомым, с которым был в ссоре. Подгулявший, увидя Пушкина, идущего ему навстречу, громко крикнул: – Прочь, шестерка! Туз идет! Всегда находчивый Александр Сергеевич ничуть не смутился при восклицании своего знакомого. – Козырная шестерка и туза бьетЄ– преспокойно ответил он и продолжал путь дальше.

В доме у Пушкиных, в Захарове, жила больная их родственница, молодая помешанная девушка. Полагая, что ее можно вылечить испугом, родные, проведя рукав пожарной трубы в ее окно, хотели обдать ее внезапной душью. Она действительно испугалась и выбежала из своей комнаты. В то время Пушкин возвращался с прогулки из рощи. – Братец,– закричала помешанная,– меня принимают за пожар. – Не за пожар, а за цветок! – отвечал Пушкин.– Ведь и цветы в саду поливают из пожарной трубы.

Кто-то, желая смутить Пушкина, спросил его в обществе: – Какое сходство между мной и солнцем? Поэт быстро нашелся: – Ни на вас, ни на солнце нельзя взглянуть не поморщившись.

Однажды в приятельской беседе один знакомый Пушкину офицер, некий Кандыба, спросил его: – Скажи, Пушкин, рифму на рак и рыба. – Дурак Кандыба,– отвечал поэт. – Нет, не то,– сконфузился офицер.– Ну, а рыба и рак? – Кандыба дурак! – подтвердил Пушкин.

Спросили у Пушкина на одном вечере про барыню, с которой он долго разговаривал, как он ее находит, умна ли она? – Не знаю,– отвечал Пушкин очень строго и без желания поострить,– ведь я с ней говорил по-французски.

Когда канцлер князь Горчаков сделал камер-юнкером Акинифьева (в жену которого был влюблен), Тютчев сказал: "Князь Горчаков походит на древних жрецов, которые золотили рога своих жертв".

Князь Меншиков, защитник Севастополя, принадлежал к числу самых ловких остряков нашего времени. Как Гомер, как Иппократ, он сделался собирательным представителем всех удачных острот. Жаль, если никто из приближенных не собрал его острот, потому что они могли бы составить карманную скандальную историю времени. Шутки его не раз навлекали на него гнев Николая и других членов императорской фамилии. Вот одна из таких. В день бракосочетания императора в числе торжеств назначен был и парадный развод в Михайловском. По совершении обряда, когда все военные чины надевали верхнюю одежду, чтобы ехать в манеж: "Странное дело,– сказал кому-то князь Меншиков,– не успели обвенчаться и уже думают о разводе".

Однажды Меншиков, разговаривая с государем и видя проходящего Канкрина, сказал: "Фокусник идет". – Какой фокусник? – спросил государь.– Это министр финансов. – Фокусник, – продолжал Меншиков. – Он держит в правой руке золото, в левой – платину: дунет в правую – ассигнации, плюнет в левую – облигации.

В 1848 году государь, разговаривая о том, что на Кавказе остаются семь разбойничьих аулов, которые для безопасности нашей было бы необходимо разорить, спрашивал: – Кого бы для этого послать на Кавказ? – Если нужно разорить, – сказал Меншиков, – то лучше всего послать графа Киселева: после государственных крестьян семь аулов разорить – ему ничего не стоит!

Гвардия наша, в венгерскую кампанию, ходила в поход на случай надобности, но остановилась в царстве Польском и западных губерниях, а когда война кончилась, возвратилась в Петербург, не слыхав и свиста пуль. Несмотря на это, гвардейцы ожидали, что и им раздадут медали. "Да, – сказал Меншиков, – и гвардейцы получат медаль – с надписью: "Туда и обратно!"

Рассказывают, что над диваном в кабинете баснописца Крылова висела большая картина в тяжелой раме. Знакомые часто советовали ему перевесить картину на другое место, иначе острым углом при падении она может ударить прямо по голове. На все эти советы Крылов говорил: – При падении угол картины опишет дугу и не заденет мою голову.

Муж и жена были очень скупы. Они жили в разных половинах дома, встречались только иногда в общей прихожей. Если им докладывали о приезде кого-нибудь, то оба выходили со свечами. Когда же оказывалось, что гость пришел к мужу, то жена сразу задувала свечу, экономя на этом, а гость оставался в полутьме.

Графа Кочубея похоронили в Невском монастыре. Графиня выпросила у государя позволение огородить решеткою часть плиты, под которой он лежал. На что злые языки говорили: "Посмотрим, каково будет ему в день второго пришествия. Он еще будет карабкаться через свою решетку, а другие уж давно будут на небесах".

Потемкин послал однажды адъютанта взять из банка сто тысяч рублей. Чиновники не осмелились отпустить такую сумму без письменного разрешения. Адъютант принес их отношение с отказом. Тогда Потемкин на другой стороне их отношения собственноручно написал: выдать, еЄм!..

На одном из собраний Екатерина за что-то рассердилась на Нарышкина и сделала ему выговор, "намылила голову". Он сразу же скрылся. Через некоторое время императрица велела дежурному камергеру отыскать Нарышкина. Тот донес, что Нарышкин находится на хорах и категорически отказывается прийти. Императрица снова посылает, чтобы он немедленно исполнил ее волю. – Скажите государыне,– отвечал Нарышкин посланнику,– что я никак не могу показаться в ее о6ществе с намыленной головой".

У великого князя Павла Петровича случился сильный насморк. Врач осмотрел его и присоветовал мазать в носу на ночь салом. С того дня и в течение года прислуга получала ежедневно до пуда сала – "на собственное употребление его высочества".

Нарышкии рассказывал, что как-то обратился к нему знакомый с просьбой о зачислении в дворцовую прислугу. – Нет вакансии. – Да пока откроется вакансия, определите меня смотрителем за какою-нибудь канарейкою. – Что же из этого будет? – спросил Нарышкин. – Как что? Все-таки будет чем прокормить себя, жену и детей.

При А. С. Пушкине говорили о деревенском поверии, что тараканы залезают в ухо спящего человека, пробираются до мозгов и выедают их. "Как я этому рад,– говорил Пушкин,– теперь не буду говорить про человека, что он глуп, а обиженный тараканами".

Нарышкин не любил Румянцева и часто трунил над ним. Румянцев до конца жизни носил косу в своей прическе. – Вот уж подлинно,– говорил Нарышкин,– нашла коса на камень.

*

Баснописец И. А. Крылов был весьма тучный, с седыми, всегда растрепанными волосами; одевался он крайне неряшливо; сюртук носил постоянно запачканный, залитый чем-нибудь, жилет надет был вкривь и вкось. Жил Крылов довольно грязно. Однажды Крылов собирался на придворный маскарад и спрашивал у Олениных совета, что надеть. – Вы, Иван Андреевич, вымойтесь да причешитесь, и вас никто не узнает.

Возвращается солдат по службе. Через речку моста нет. Смотрит – поп на лодке. – Батюшка! Перевези! – А сколько заплатишь? – Да я с армии возвращаюсь. Платить нечем. Хочешь, батюшка, я тебе покажу и смех и горе. – Ну давай, садись. Показывай. Сели в лодку, переехали на другой берег. Солдат кулаком ударил по лодке, и она в щепки разлетелась. – А горе где же? – спросил батюшка. – А во-он тебе сколько речку обходить. Поп еле домой добрался, попадье рассказал о силе солдата. – Да то же мой брат! – возрадовалась попадья.– Иди скорее и зови его в дом. Пригласили солдата в дом. Выпили, закусили. Поп ушел к себе в опочивальню. А солдат – к попадье. Утром просыпается поп, смотрит: солдат лежит рядом с попадьей. "Вот что значит родная кровь!" – думает поп.

Пожилая госпожа, будучи в обществе, все время уверяла, что ей не более сорока лет. Кульковский, хорошо зная, что ей уже за пятьдесят, сказал: – Можно ей поверить, потому что она более десяти лет в этом уверяет.

В деревне народ перестал ходить в церковь. И говорит поп своему сыну: – Давай сделаем чудо! – А как? – Залезешь на колокольню с паклей, а я буду кричать: "Бог, бог! Дай огня!" А ты оттуда бросай паклю горящую. Приходят люди. Сын сидит на колокольне, отец-поп внизу приготовился, народу предсказывает чудо. Все стоят в ожидании, вверх головы заломили, смотрят. Поп перекрестился и обращается к Всевышнему: – Бог, бог, дай огня! Сын зажег факел, бросил. Факел не долетел до земли, зачадил и потух. – Давай еще огня! – кричит поп. Сын снова зажег паклю, бросил – вместо огня клуб дыма. Чтобы исправить положение, поп стал на колени и начал молить бога, причитать да просить чуда. Сыну надоело все это. Он перегнулся через ограждение, посмотрел вниз и крикнул: – Пакля вся, народ обмануть нельзя!

На одном вечере Пушкин, еще в молодых летах, был пьян и вел разговор с молодой дамою. Надобно прибавить, что эта дама была рябая. Чем-то недовольная поэтом, она сказала: – У вас, Александр Сергеевич, в глазах двоит? – Нет, сударыня,– отвечал он,– рябит!