Текст книги "Вольное слово народа"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Замполит читает мораль офицеру – любителю выпить: – Если бы вы не пили, лейтенант, давно были бы капитаном. – Спасибо за совет. Но когда я выпью, всегда чувствую себя майором.

Военному цензору вручили на визирование книгу "Слово о полку Игореве". Руководствуясь параграфами инструкций, запрещающих упоминать фамилии и имена командиров полков, цензор сделал правку, и название книги стало выглядеть так: "Слово об Н-ской части".

Американская разведка выкрала чертежи советской ракеты, и на американском заводе изделие воспроизвели. Ракета не сработала. В откровенной беседе с советским военным атташе один из американцев спросил: – Как же так? Чертежи подлинные, а ракета не взлетела. – Все в порядке,– заверил военный атташе.– У нас главный секрет не в самом проекте, а в дефектной ведомости.

На политзанятиях солдат формулирует ответ на вопрос, что такое война: – Война – это попытка солдат своими зубами развязать узел, который политики запутали языками.

На фронте полковник обходит строй женской роты связи. У всех видит медаль "За боевые заслуги". Лишь у одной он замечает медаль "За отвагу". Спрашивает заинтересованно: "Почему у вас такая медаль?" – "А я сопротивлялась, товарищ полковник",– гордо ответила связистка.

Старый кавалерист рассказывает: "Все эти байки об особом уме лошадей во многом надуманны. Помню, меня крепко ранило. Я упал и потерял сознание. Мой конь Воронок без меня поскакал в расположение эскадрона и привел с собой врача".– "Так это подтверждает, что кони умны".– "Как бы не так! Вы знаете, кого он привел? Ветеринара! Чего от коня было ждать?"

Ветеран рассказывает внуку о своей военной молодости. "Был случай, когда я сражался один против целого батальона. И представь, только одному немцу удалось остаться живым",– "Дедуля,– возразил мальчик.– Помнится, ты раньше говорил, что врагов была рота"."Верно, говорил, Но ты был тогда слишком мал, чтобы я мог рассказать тебе всю горькую правду".

Генерал Драгомиров слыл знатоком офицерского этикета. Однажды в офицерском собрании его спросили, как правильно наклонять тарелку при доедании супа – от себя или к себе. – Смотря какой у вас тактический замысел,– ответил Драгомиров.Если стремитесь облить товарища, наклоняйте от себя. Если есть необходимость облиться самому – наклоняйте к себе.

Капитан-ракетчик объясняет солдатам законы гравитации. – Ракета, пущенная со скоростью меньше космической, обязательно падает на землю. – А если упадет в океан? – задает вопрос солдат. – Это касается корабельных ракет, пусть вас это не волнует,успокоил ракетчиков командир,

Цыган вернулся из армии. Его спрашивают: "Ну как, не пропал там?" – "Что вы, ромалы, там пропасть нельзя. Сержанты пересчитывают солдат раз по двадцать в день. Тут уж никуда не денешься."

Старшина спрашивает сержанта: – Вы сегодня чистили сапоги? – А разве сегодня пускают в увольнение?

– Как вы считаете, рядовой Кубик, будет третья мировая война? задает вопрос на занятиях командир. – Нет, мировой войны не будет. Но борьба за мир может пойти такая, что камня на камне не останется.

Разведчик докладывает сержанту: – На севере отсюда замечена группа "духов". – Отлично! Мы сейчас начнем наступление на юг.

Родители спрашивают солдата-афганца: – Что самое тяжелое в воинском снаряжении? – В жару в пустыне самое главное – фляга без воды.

Солдат-афганец вернулся домой. На улице встретил товарища, служившего во внутреннем военном округе. Тот увидел на груди афганца орден и две медали. Сказал обиженно: – Устраиваются люди! Вместе призывались, в одно время уволились. А он вон сколько наград нахватал!

Командир взвода связи, нарисовав синусоиду, объясняет солдатам, как движется но проводам электрический ток. Один солдат замечает: – Все ясно, кроме одного – как эта кривуля проходит по прямому каналу? Быть такого не может!

.G.12.TIF;3.92";2.8";TIFF

ИЗ СТАРЫХ РОССИЙСКИХ

АНЕКДОТОВ

Однажды в Царском Селе императрица, проснувшись ранее обыкновенного, вышла на дворцовую галерею подышать свежим воздухом и увидела у подъезда несколько придворных служителей, которые поспешно нагружали телегу казенными съестными припасами. Екатерина долго смотрела на эту работу, не замечаемая служителями, наконец крикнула, чтобы кто-нибудь из них подошел к ней. Воры оторопели и не знали что делать. Императрица повторила зов, и тогда один из служителей явился к ней в величайшем смущении и страхе. – Что вы делаете? – спросила Екатерина.– Вы, кажется, нагружаете вашу телегу казенными припасами? – Виноваты, ваше величество,– отвечал служитель, падая ей в ноги. – Чтоб это было в последний раз,– сказала императрица,– а теперь уезжайте скорее, иначе вас увидит обер-гофмаршал и вам жестоко достанется от него.

На звон колокольчика Екатерины никто не явился из ее прислуги. Она идет из кабинета в уборную и далее и, наконец, в одной из задних комнат видит, что истопник усердно увязывает толстый узел. Увидев императрицу, он оробел и упал перед ней на колени. – Что такое? – спросила она. – Простите меня, ваше величество; – Да что же такое ты сделал? – Да вот, матушка-государыня: чемодан-то набил всяким добром из дворца вашего величества. Тут есть и жаркое и пирожное, несколько бутылок пивца и несколько фунтиков конфет для моих ребятишек. Я отдежурил мою неделю и теперь отправляюсь домой. – Да где же ты хочешь выйти? – Да вот здесь, по этой лестнице. – Нет, здесь не ходи, тут встретит тебя обер-гофмаршал, и я боюсь, что детям твоим ничего не достанется. Возьми-ка свой узел и иди за мною. Она вывела его через залы на другую лестницу и сама отворила дверь: – Ну, теперь с Богом!

В 1789 и 1790 годах адмирал Чичагов одержал блистательные победы над шведским флотом, которым командовал сначала герцог Зюдерманландский, а потом сам шведский король Густав III. Старый адмирал был осыпан милостями императрицыЄ При первом после того приезде Чичагова в Петербург императрица приняла его милостиво и изъявила желание, чтобы он рассказал ей о своих походах. Для этого она пригласила его к себе на следующее утро. Государыню предупреждали, что адмирал почти не бывал в хороших обществах, иногда употребляет неприличные выражения и может не угодить ей своим рассказом. Но императрица осталась при своем желании. На другое утро явился Чичагов. Государыня приняла его в своем кабинете и, посадив против себя, вежливо сказала, что готова слушать. Старик началЄ Не привыкнув говорить в присутствии императрицы, он робел, но чем дальше входил в рассказ, тем больше оживлялся и наконец пришел в такую восторженность, что кричал, махал руками и горячился, как бы при разговоре с равным себе. Описав решительную битву и дойдя до того, когда неприятельский флот обратился в полное бегство, адмирал все забыл, ругал трусов-шведов, причем употреблял такие слова, которые можно слышать только в толпе черного народа. "Я ихЄ я ихЄ" кричал адмирал. Вдруг старик опомнился, в ужасе вскочил с кресел, повалился перед императрицейЄ – Виноват, матушка, ваше императорское величествоЄ – Ничего,– кротко сказал императрица, не давая заметить, что поняла непристойные выражения,– ничего, Василий Яковлевич, продолжайте, я ваших морских терминов не разумею.

У императрицы Екатерины околела любимая собака Томсон. Она просила графа Брюса распорядиться, чтобы с собаки содрали шкуру м сделали чучело. Граф Брюс приказал об этом Никите Рылееву. Рылеев был не из умных; он не понял и отправился к богатому и известному в то время банкиру по фамилии Томпсон и передал ему волю императрицы. Томпсон не на шутку перепугался, побежал к императрице просить прощении, но по дороге помер.

Английский посланник подарил Екатерине телескоп, который ей очень понравился. Придворные, желая угодить государыне, спешили наводить инструмент на небо и уверяли, что довольно ясно различают на луне горы. – Я вижу не только горы, но и лес,– сказал граф Львов. – Вы возбуждаете мое любопытство,– произнесла Екатерина, поднимаясь с кресла, чтобы посмотреть. – Торопитесь, государыня, иначе начали рубить лес, вы не успеете.

К Державину пришел какой-то сочинитель прочесть свое произведение. Старик часто засыпал при таких чтениях. Так случилось и на этот раз. Жена Державина, сидевшая рядом, непрестанно толкала его. Но сон так одолел старика, что он даже захрапел. Когда жена разбудила его, Державин в гневе закричал: – Ты никогда не дашь мне выспаться!

Однажды в Сенате Разумовский отказался подписать решение, которое считал несправедливым. – Государыня желает, чтоб дело решено было таким образом,объявили ему сенаторы. – Если так – не смею ослушаться,– сказал Разумовский и подписал свою фамилию "вверх ногами". Этот поступок сразу же стал известен императрице, та потребовала объяснений. – Я исполнил вашу волю, но так как покривил совестью, то и подпись моя кривая.

Однажды Львов ехал вместе с Потемкиным в Царское Село и всю дорогу должен был сидеть, прижавшись в угол экипажа, не смея проронить слова, потому что светлейший находился в мрачном настроении духа и упорно молчал. Когда Потемкин вышел из кареты, Львов остановил его и с умоляющим видом сказал: – Ваша светлость, у меня есть до вас покорнейшая просьба. – Какая? – спросил изумленный Потемкин. – Не пересказывайте, пожалуйста, никому, о чем мы говорили с вами дорогою. Потемкин расхохотался, и хандра его, конечно, исчезла.

Как-то раз, за обедом у императрицы, зашел разговор о ябедниках. Екатерина предложила тост за честных людей. Все подняли бокалы, один Разумовский не дотронулся до своего. Государыня, заметив это, спросила его, почему он не доброжелательствует честным людям? – Боюсь – мор будет,– отвечал Разумовский.

Шувалов, заспорив однажды с Ломоносовым, сказал сердито: "Мы отставим тебя от Академии".– "Нет,– возразил великий человек,разве Академию отставите от меня".

Один придворный спросил Балакирева: – Не знаешь ли ты, отчего у меня болят зубы? – Оттого,– отвечал шут,– что ты их беспрестанно колотишь языком. Придворный был точно страшный говорун и должен перенесть насмешку Балакирева без возражений.

Педрилло (итальянский придворный скрипач.– Сост.) дал пощечину одному истопнику и за это был приговорен к штрафу в три целковых. Бросив на стол вместо трех шесть целковых. Педрилло дал истопнику еще пощечину и сказал: – Ну, теперь мы совсем квиты.

Двух кокеток, между собою поссорившихся, спросил Кульковский: – О чем вы бранитесь? – О честности,– отвечали те. – Жаль, что взбесились из-за того, чего у вас нет,– сказал он.

Молодая и хорошенькая собою дама на бале у герцога Бирона сказала во время разговора о дамских нарядах: – Нынче все стало так дорого, что скоро нам придется ходить нагими. – Ах сударыня,– обрадовались мужчины,– это было бы самым лучшим нарядом.

Для домашнего наказания в кабинете Шешковского находилось кресло особого устройства. Приглашенного он просил сесть в это кресло, и как скоро тот усаживался, одна сторона, где ручка, по прикосновению хозяина вдруг раздвигалась, соединялась с другой стороной кресел и замыкала гостя так, что он не мог ни освободиться, ни предотвратить того; что ему готовилось. Тогда, по знаку Шешковского, люк с креслами опускался под пол. Только голова и плечи виновного оставались наверху, а все прочее тело висело под полом. Там отнимали кресло, обнажали наказываемые части и секли. Исполнители не видели, кого наказывали. Потом гость приводим был в прежний порядок и с креслами поднимался из-под пола. Все оканчивалось без шума и огласкиЄ Раз Шешковский сам попал в свою ловушку. Один молодой человек, уже бывший у него в переделке, успел заметить и то, как завертывается ручка кресла, и то, отчего люк опускается; этот молодой человек провинился в другой раз и опять был приглашен к Шешковскому. Хозяин по-прежнему долго выговаривал ему за легкомысленный поступок и по-прежнему просил его садиться в кресло. Молодой человек отшаркивался, говорил: "Помилуйте, ваше превосходительство, я постою, я еще молод". Но Шешковский все упрашивал и, окружив его руками, подвигал его ближе и ближе к креслам и готов уже был посадить сверх воли. Молодой человек был очень силен; мгновенно схватил он Шешковского, усадил его самого в кресло, завернул отодвинутую ручку, топнул ногой иЄ кресло с хозяином провалилось. Под полом началась работа! Шешковский кричал, но молодой человек зажимал ему рот, и крики, всегда бывавшие при таких случаях, не останавливали наказания. Когда порядочно высекли Шешковского, молодой человек бросился из комнаты и убежал домой. Как освободился Шешковский из засады, это осталось только ему известно.

Когда Потемкин сделался после Орлова любимцем императрицы Екатерины, сельский дьячок, у которого он учился в детстве читать и писать, наслышавшись в своей деревенской глуши, что бывший ученик его попал в знатные люди, решился отправиться в столицу и искать его покровительства и помощи. Приехав в Петербург, старик явился во дворец, где жил Потемкин, назвал себя и был тотчас же введен в кабинет князя. Дьячок хотел было броситься в ноги светлейшему, но Потемкин удержал его, посадил в кресло и ласково спросил: – Зачем ты прибыл сюда, старина? – Да вот, ваша светлость,– отвечал дьячок, пятьдесят лет Господу Богу служил, а теперь выгнали за ненадобностью: говорят, дряхл, глух и глуп стал. Приходится на старости лет побираться мирским подаяньем, а я бы еще послужил матушке-царице – не поможешь ли мне у нее чемнибудь? – Ладно,– сказал Потемкин,– я похлопочу. Только в какую же должность тебя определить? Разве в соборные дьячки? – Э нет, ваша светлость, возразил дьячок,– ты теперь на мой голос не надейся; нынче я петь-то уж того – ау! Да и видеть, надо признаться, стал плохо; печатное едва разбирать могу. А все же не хотел бы даром хлеб есть. – Так куда же тебя приткнуть? – А уж не знаю. Сам придумай. – Трудную, брат, ты мне задал задачу,– сказал улыбаясь Потемкин.– Приходи ко мне завтра, а я между тем подумаю. На другой день утром, проснувшись, светлейший вспомнил о своем старом учителе и, узнав, что он давно дожидается, велел его позвать. – Ну, старина,– сказал ему Потемкин,– нашел я тебе отличную должность. – Вот спасибо, ваша светлость, дай Бог здоровья. – Знаешь Исаакиевскую площадь? – Как не знать; и вчера и сегодня через нее к тебе тащился. – Видел Фальконетов монумент императора Петра Великого? – Еще бы! – Ну так сходи же теперь, посмотри, благополучно ли он стоит на месте, и тотчас мне донеси. Дьячок в точности исполнил приказание. – Ну что? – спросил Потемкин, когда он возвратился. – Стоит, ваша светлость. – Крепко? – Куда как крепко, ваша светлость. – Ну и хорошо. А ты за этим каждое утро наблюдай да аккуратно мне доноси. Жалование же тебе будет производиться из моих доходов. Теперь можешь идти домой. Дьячок до самой смерти исполнял эту обязанность и умер, благословляя Потемкина.

Однажды Потемкин, недовольный запорожцами, сказал одному из них: – Знаете ли вы, хохлачи, что у меня в Николаеве строиться такая колокольня, что как станут на ней звонить, так в Сечи будет слышно? – То не диво,– отвечает запорожец,– у нас в Запорозцине е такме кобзары, що як заиграють, то аже у Петербурги эатанцують.

Князь Потемкин во время очаковского похода влюблен был в графиню. Добившись свидания и находясь с нею в ставке, он вдруг дернул за звонок, и пушки кругом всего лагеря загремели. Муж графини, человек острый и безнравственный, узнав о причине пальбы, сказал, пожимая плечами: "Экое кири куку!"

На Потемкина часто находила хандра. Он по целым суткам сидел один, никого к себе не пуская, в совершенном бездействии. Однажды, когда он был в таком состоянии, накопилось множество бумаг, требовавших немедленного разрешения; но никто не смел к нему войти с докладом. Молодой чиновник по имени Петушков, подслушав толки, вызвался представить нужные бумаги князю для подписи. Ему поручили их с охотою и с нетерпением ожидали, что из этого будет. Потемкин сидел в халате, босой, нечесаный, грызя ногти в задумчивости. Петушков смело объяснил ему, в чем дело, и положил перед ним бумаги. Потемкин молча взял перо и подписал их одну за другою. Петушков поклонился и вышел в переднюю с торжествующим лицом: "Подписал!.." Все к нему кинулись, глядят: все бумаги в самом деле подписаны. Петушкова поздравляют: "Молодец, нечего сказать". Но кто-то всматривается в подпись – и что же? На всех бумагах вместо: князь Потемкин подписано: Петушков, Петушков, ПетушковЄ

У Потемкина был племянник Давыдов, на которого Екатерина не обращала никакого внимания. Потемкину это казалось обидным, и он решил упрекнуть императрицу, сказав, что она ему не только никогда не дает никаких поручений, но и не говорит с ним. Она отвечала, что Давыдов так глуп, что, конечно, перепутает всякое поручение. Вскоре после этого разговора императрица, проходя с Потемкиным через комнату, где между прочим вертелся Давыдов, обратилась к нему: – Пойдите посмотрите, пожалуйста, что делает барометр. Давыдов с поспешностью направился в комнату, где висел барометр, и, возвратившись оттуда, доложил: – Висит, ваше величество. Императрица, улыбнувшись, сказала Потемкину: – Вот видите, что я не ошибаюсь.

Когда Пугачев сидел на Меновом дворе, праздные москвичи между обедом и вечером заезжали на него поглядеть, подхватить какоенибудь от него слово, которое спешили потом развозить по городу. Однажды сидел он задумавшись. Посетители молча окружили его, ожидая, чтоб он заговорил. Пугачев сказал: "Известно по преданиям, что Петр I во время Персидского похода, услыша, что могила Стеньки Разина находилась невдалеке, нарочно к ней поехал и велел разметать курган, дабы увидеть хоть его костиЄ" Всем известно, что Разин был четвертован и сожжен в Москве. Тем не менее сказка замечательная, особенно в устах Пугачева. В другой раз некто, симбирский дворянин, бежавший от него, приехал на него посмотреть и, видя его крепко привинченного на цепи, стал осыпать его укоризнами. Дворянин был очень дурен лицом, к тому же и без носу. Пугачев, на него посмотрев, сказал: "Правда, много перевешал я вашей братии, но такой гнусной образины, признаюсь, не видывал".

В 1770 году, по случаю победы, одержанной нашим флотом над турецким при Чесме, митрополит Платон произнес в Петропавловском соборе в присутствии императрицы и всего двора речь, замечательную по силе и глубине мыслей. Когда вития, к изумлению слушателей, неожиданно сошел с амвона к гробнице Петра Великого и, коснувшись ее, воскликнул: "Восстань теперь, великий монарх, отечества нашего отец! Восстань теперь и воззри на любезное изобретение свое!", то среди общих слез и восторга Разумовский вызвал улыбку окружающих его, сказав им потихоньку: "Чего вин его кличе? Як встане, всем нам достанется".

Князь Цицианов, известный поэзиею рассказов, говорил,что в деревне его одна крестьянка, разрешилась от долгого бремени семилетним мальчиком, и первое слово его, в час рождения, было: "Дай мне водки!"

Зимою Павел выехал из дворца на санках прокатиться. Дорогой он заметил офицера, который был столько навеселе, что шел, покачиваясь. Император велел своему кучеру остановиться и подозвал к себе офицера. – Вы, господин офицер, пьяны,– грозно сказал государь,становитесь на запятки моих саней. Офицер едет на запятках за царем ни жив ни мертв. От страха у него и хмель пропал. Едут они. Завидя в стороне нищего, протягивающего к прохожим руку, офицер вдруг закричал государеву кучеру: – Остановись! Павел, с удивлением, оглянулся назад. Кучер остановил лошадь. Офицер встал с запяток, подошел к нищему, полез в свой карман и, вынув какую-то монету, подал милостыню. Потом он возвратился и встал опять на запятки за государем. Это понравилось Павлу. – Господин офицер,– спросил он,– какой ваш чин? – Штабс-капитан, государь. – Неправда, сударь, капитан. – Капитан, ваше величество,– отвечает офицер. Поворотив на другую улицу, император опять спрашивает: – Господин офицер, какой ваш чин? – Капитан, ваше величество. – А нет, неправда, майор. – Майор, ваше величество. На возвратном пути Павел опять спрашивает: – Господин офицер, какой у вас чин? – Майор, государь,– было ответом. – А вот неправда, сударь, подполковник. – Подполковник, ваше величество. Наконец они подъехали ко дворцу. Соскочив с запяток, офицер, самым вежливым образом, говорит государю: – Ваше величество, день такой прекрасный, не угодно ли будет прокатиться еще несколько улиц? – Что, господин подполковник? – сказал государь. Вы хотите быть полковником? А вот нет же, больше не надуешь; довольно с вас и этого чина. Государь скрылся в дверях дворца, а спутник его остался подполковником. Известно, что у Павла не было шутки и все, сказанное им, исполнялось в точности.

По вступлении на престол императора Павла состоялось высочайшее повеление, чтобы президенты всех присутственных мест непременно заседали там, где числятся по службе. Нарышкин, уже несколько лет носивший звание обершталмейстера, должен был явиться в придворную конюшенную контору, которую до того времени не посетил ни разу. – Где мое место? – спросил он чиновников. – Здесь, ваше превосходительство,– отвечали они с низкими поклонами, указывая на огромные готические кресла. – Но к этим креслам нельзя подойти, они покрыты пылью,заметил Нарышкин. – Уже несколько лет,– продолжали чиновники,– как никто в них не сидел, кроме кота, который всегда тут покоится. – Так мне нечего здесь делать,– сказал Нарышкин,– мое место занято. С этими словами он вышел и более уже не показывался в контору.

Случилось, что в одном обществе какой-то помещик, слывший большим хозяином, рассказывал об огромном доходе, получаемом им от пчеловодства, так что доход этот превышал оброк, платимый ему всеми крестьянами, коих было с лишком сто в той деревне. – Очень вам верю,– возразил Цицианов,– но смею вас уверить, что такого пчеловодства, как у нас в Грузии, нет нигде в мире. – Почему так, ваше сиятельство? – А вот почему,– отвечал Цицианов,– да и быть не может иначе: у нас цветы, заключающие в себе медовые соки, растут, как здесь крапива, да к тому же пчелы у нас величиною почти с воробья; замечательно, что когда они летают по воздуху, то не жужжат, а поют, как птицы. – Какие же у вас ульи, ваше сиятельство? – спросил удивленный пчеловод. – Ульи? Да ульи,– отвечал Цицианов,– такие же, как везде. – Как же могут столь огромные пчелы влетать в обыкновенные ульи? Тут Цицианов догадался, что, басенку свою пересоля, он приготовил себе сам ловушку, из которой выпутаться ему трудно. Однако же он нимало не задумался. – Здесь об нашем крае,– продолжал Цицианов,– не имеют никакого понятияЄ Вы думаете, что везде так, как в России? Нет, батюшка! У нас в Грузии отговорок нет, ХОТЬ ТРЕСНИ, ДА ПОЛЕЗАЙ!

Между прочими выдумками он, Цицианов, рассказывал, что за ним бежала бешеная собака и слегка укусила его в икру. На другой день камердинер прибегает и говорит: – Ваше сиятельство, извольте выйти в уборную и посмотрите, что там творится. – Вообразите, мои фраки сбесились и скачут. Когда воздвигали Александровскую колонну, Цицианов сказал: "Какую глупую статую поставили – ангела с крыльями; надобно представить Александра в полной форме и держит Наполеошку за волосы, а он только ножками дрыгает". Громкий смех последовал за этой тирадой.

Есть лгуны, которых совестно называть лгунами: они своего рода поэты, и часто в них более воображения, нежели в присяжных поэтах. Возьмите, например, князя Цицианова. Во время проливного дождя является он к приятелю. – Ты в карете? – спрашивают его. – Нет, я пришел пешком. – Да как же ты вовсе не промок? – О,– отвечает он,– я умею очень ловко пробираться между каплями дождя.

Однажды император (Павел I), стоя у окна, увидел идущего мимо Зимнего дворца и сказал, без всякого умысла или приказания: "Вот идет мимо царского дома и шапки не ломает". Лишь только узнали об этом замечании государя, последовало приказание: всем едущим и идущим мимо дворца снимать шапки. Пока государь жил в Зимнем дворце, должно было снимать шляпу при выходе на Адмиралтейскую площадь с Вознесенской и Гороховой улиц. Ни мороз, ни дождь не освобождали от этого. Кучера, правя лошадьми, обыкновенно брали шляпу или шапку в зубы. Переехав в Михайловский замок, т. е. незадолго до своей кончины, Павел заметил, что все идущие мимо дворца снимают шляпы, и спросил о причине такой учтивости. "По высочайшему вашего величества повелению",– отвечали ему. "Никогда я этого не приказывал!" вскричал он с гневом и приказал отменить новый обычай. Это было так же трудно, как и ввести его. Полицейские офицеры стояли на углах улиц, ведущих к Михайловскому замку, и убедительно просили прохожих не снимать шляп, а простой народ били за это выражение верноподданнического почтения.

На маневрах Павел I послал ординарца своего И. А. Рибопьера к главному начальнику Андрею Семеновичу Кологривову с приказаниями. Рибопьер, не вразумясь, отъехав, остановился в размышлении и не знал что делать. Государь настигает его и спрашивает: – Исполнил ли повеление? – Я убит с батареи по моей неосторожности,– отвечал Рибопьер. – Ступай за фронт, вперед наука! – довершил император.

Лекарь Вилье, находившийся при великом князе Александре Павловиче, был ошибкою завезен ямщиком на ночлег в избу, где уже находился император Павел, собиравшийся лечь в постель. В дорожном платье входит Вилье и видит пред собою государя. Можно себе представить удивление Павла Петровича и страх, овладевший Вилье. Но все это случилось в добрый час. Император спрашивает его, каким образом он к нему попал. Тот извиняется и ссылается на ямщика, который сказал ему, что тут отведена ему квартира. Посылают за ямщиком. На вопрос императора ямщик отвечал, что Вилье сказал про себя, что он анператор. "Врешь, дурак,– смеясь сказал ему Павел Петрович,– император я, а он оператор".– "Извините, батюшка,– сказал ямщик, кланяясь царю в ноги,– я не знал, что вас двое".

Изгоняя роскошь и желая приучить подданных своих к умеренности, император Павел назначил число кушаньев по сословиям, а у служащих – по чинам. Майору определено было иметь за столом три кушанья. Яков Петрович Кульнев, впоследствии генерал и славный партизан, служил тогда майором в Сумском гусарском полку и не имел почти никакого состояния. Павел, у видя его где-то, спросил: – Господин майор, сколько у вас за обедом подают кушаньев? – Три, ваше императорское величество. – А позвольте узнать, господин майор, какие? – Курица плашмя, курица ребром и курица боком,– отвечал Кульнев. Император расхохотался.

При Павле какой-то гвардейский полковник в месячном рапорте показал умершим офицера, который отходил в больнице. Павел его исключил за смертью из списков. По несчастью, офицер не умер, а выздоровел. Полковник упросил его на год или два уехать в свои деревни, надеясь сыскать случай поправить дело. Офицер согласился, но, на беду полковника, наследники, прочитавши в приказах о смерти родственника, ни за что не хотели его признавать живым и, безутешные от потери, настойчиво требовали ввода во владение. Когда живой мертвец увидел, что ему приходится в другой раз умирать, и не с приказу, а с голоду, тогда он поехал в Петербург и подал Павлу просьбу. Павел написал своей рукой на его просьбе: "Так как об г. офицере состоялся высочайший приказ, то в просьбе ему отказать".

Пушкин рассказывал, что когда он служил в министерстве иностранных дел, ему случилось дежурить с одним весьма старым чиновником. Желая извлечь из него хоть что-нибудь Пушкин расспрашивал его про службу и услышал от него следующее. Однажды он дежурил в этой самой комнате, у этого самого стола. Было уже за полночь. Вдруг дверь с шумом растворилась. Вбежал сторож впопыхах, объявляя, что за ним идет государь. Павел вошел и в большом волнении начал ходить по комнате; потом приказал чиновнику взять лист бумаги и начал диктовать с большим жаром. Чиновник начал с заголовка: "Указ его императорского величества" – и капнул чернилами. Поспешно схватил он другой лист и снова начал писать заголовок, а государь все ходил по комнате и продолжал диктовать. Чиновник до того растерялся, что не мог вспомнить начало приказания, и боялся начать с середины, сидел ни жив ни мертв перед бумагой. Павел вдруг остановился и потребовал указ для подписания. Дрожащий чиновник подал ему лист, на котором был написан заголовок и больше ничего. – Что ж государь? – спросил Пушкин. – Да ничего-с. Изволил только ударить меня в рожу и вышел.

Известно, что в старые годы, в конце прошлого столетия, гостеприимство наших бар доходило до баснословных пределов. Ежедневный открытый стол на 30, на 50 человек было дело обыкновенное. Садились за этот стол кто хотел: не только родные и близкие знакомые, но и малознакомые, а иногда и вовсе не знакомые хозяину. Таковыми столами были преимущественно в Петербурге столы графа Шереметева и графа Разумовского. Крылов рассказывал, что к одному из них повадился постоянно ходить один скромный искатель обедов и чуть ли не из сочинителей. Разумеется, он садился в конце стола, и также, разумеется, слуги обходили блюдами его как можно чаще. Однажды понесчастливилось ему пуще обыкновенного: он почти голодный встал из-за стола. В этот день именно так случилось, что хозяин после обеда, проходя мимо него, в первый раз заговорил с ним и спросил: "Доволен ли ты?" – "Доволен, ваше сиятельство,– отвечал он с низким поклоном,– все было мне видно".

Один храбрый и весьма достойный офицер нажил нескромностью своею много врагов в армии. Однажды Суворов призвал его к себе в кабинет и выразил ему сердечное сожаление, что он имеет одного сильного злодея, который ему много вредит. Офицер начал спрашивать, не такой ли?.. – Нет,– отвечал Суворов. – Не такой ли граф В.? Суворов опять отвечал отрицательно. Наконец, как бы опасаясь, чтобы никто не подслушал, Суворов, заперев дверь на ключ, сказал ему тихонько: "Высунь язык". Когда офицер это исполнил, Суворов таинственно сказал ему: "Вот твой враг".

Однажды к Суворову приехал любимец императора Павла, бывший его брадобрей граф Кутайсов, только что получивший графское достоинство и звание шталмейстера. Суворов выбежал навстречу к нему, кланялся в пояс и бегал по комнате, крича: – Куда мне посадить такого великого, такого знатного человека! Прошка! Стул, другой, третий,– и при помощи Прошки Суворов становил стулья один на другой, кланяясь и прося садиться выше. – Туда, туда, батюшка, а уж свалишься – не моя вина,– говорил Суворов.

Приехав в Петербург, Суворов хотел видеть государя, но не имел сил ехать во дворец и просил, чтоб император удостоил его посещением. Раздраженный Павел послал вместо себя – кого? гнусного турка, Кутайсова. Суворов сильно этим обиделся. Доложили, что приехал ктото от государя. "Просите",– сказал Суворов; не имевший силы встать, принял его, лежа в постели. Кутайсов вошел в красном мальтийском мундире с голубою лентою чрез плечо. – Кто вы, сударь? – спросил у него Суворов. – Граф Кутайсов. – Граф Кутайсов? Кутайсов? Не слыхал. Есть граф Панин, граф Воронцов, граф Строганов, а о графе Кутайсове я не слыхал. Да что вы такое по службе? – Обер-шталмейстер. – А прежде чем были? – Обер-егермейстером. – А прежде? Кутайсов запнулся. – Да говорите же. – Камердинером. – То есть вы чесали и брили своего господина. – ТоЄ Точно так-с. – Прошка! – закричал Суворов знаменитому своему камердинеру Прокофию.– Ступай сюда, мерзавец! Вот посмотри на этого господина в красном кафтане с голубою лентой. Он был такой же холоп, фершел, как и ты, да он не турка, так он не пьяница. Вот видишь куда залетел! И к Суворову его посылают. А ты, скотина, вечно пьян, и толку от тебя не будет. Возьми с него пример, и ты будешь большим барином. Кутайсов вышел от Суворова сам не свой и, воротясь, доложил императору, что князь в беспамятстве.