Текст книги "Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (金瓶梅)"

Автор книги: Автор Неизвестен

– У них, если не считать тетушку Ян, эта госпожа за главную. Есть у нее, правда, деверь, да он мал и ничего не смыслит. Раньше, при муже, они одних только медяков по две корзины в день выручали. О серебре я уж и не говорю. Брали мы у них черный холст на туфли. Так они, бывало, по три фэня[8] за чи[9] драли – и ни медяка не уступят. Человек до тридцати одних красильщиков постоянно держали. И всем молодая хозяйка управляла. У нее две служаночки. Старшей – лет пятнадцать, зовут Ланьсян, ей уж прическу сделали[10], а другой, Сяолуань, – двенадцать. Они вместе с госпожой к вам в дом перейдут. А у меня вот какое желание: поженю вас, а сама, чем в захолустье на окраине ютиться, сниму домик побольше. Такая даль, что и к вам не зайдешь. А вы, сударь, не один кусок полотна мне еще в прошлом году посулили – помните, когда Чуньмэй покупали? – да так и не дали. Впрочем, сейчас нечего говорить – потом уж за все отблагодарите. Да! Вы видали какие у ворот два прилавка для холста? – продолжала сваха. – Вот какими сам-то деньгами ворочал! Один дом, считай, сот семь, а то и восемь стоит. Пять построек вглубь – вплоть до той улицы тянутся. И все меньшому брату отойдет.

Пока они вели разговор, вошла служанка и позвала тетушку Сюэ. Наконец, послышался звон дорогих украшений, пахнуло нежным ароматом мускуса и орхидей, и явилась красавица в переднике с голубым единорогом[11], в вытканной цветами кофте из тонкого шелка и ярко-красной юбке с широким подолом. Жемчуг с бирюзою и торчащая сбоку шпилька-феникс украшали ее прическу.

Глазом не моргнув, смотрел на красавицу Симэнь Цин.

Только поглядите:

 Величава, стройна, разодета – похожа на яшмовое изваянье. Не худа, не полна, не высока и не низка. Едва заметные рябинки ей придавали неподдельное очарованье. Выглянув из-под юбки, всякого восхищали ее золотые лотосы-ножки. Что за гармоничное созданье! Как она мила собой! Сверкали жемчуга в золотых сережках, свисавших до самых плеч. Красовался в прическе феникс двуглавый – шпилька. При малейшем движеньи мелодично звенели нефритовые ожерелья. Стоило ей сесть – и разливалось дивное благоуханье мускуса и орхидей.

Да,

 
Будто Чанъэ на мгновенье
покинула Лунный чертог,
Будто небесная фея
Вниз, по хрустальным ступеням
ступает соцветьями ног.
 

Симэнь был очарован ее красотой. Тетушка Сюэ поспешно отдернула занавеску, чтобы впустить прелестную хозяйку, и та, скромно поклонившись гостю, села напротив. Симэнь не сводил глаз с чаровницы, рассматривая ее с головы до пят. Она потупила взор.

– У меня умерла жена, – начал гость. – И я хотел бы, чтобы вы вошли ко мне в дом и вели мое хозяйство. Каково будет ваше мнение, сударыня?

– Позвольте узнать, сколько вам лет, сударь, и давно ли вы живете без хозяйки?

– Впустую прожито двадцать восемь. Родился я в полночь двадцать восьмого дня в седьмой луне. Увы, больше года как умерла жена. Осмелюсь спросить, сколько цветущих весен видели вы, сударыня?

– Мне тридцать.

– Значит, вы на два года старше меня…

Тут в разговор вмешалась сваха:

– Когда жена старше на два, богатству день ото дня расти, а на три – целые горы его обрести.

Не успела она договорить, как вошла служанка с тремя чашками и засахаренными апельсинами. Она заварила чай в отделанные серебром лаковые чашечки с серебряными ложечками в форме абрикосового листка. Хозяйка встала, протерла чашку своими изящными тонкими пальчиками и с поклоном поднесла Симэню, который не замедлил ее принять.

Тут тетушка Сюэ, быстро нагнувшись, приподняла хозяйкин подол, чтобы показать гостю пару прелестных золотых лотосов-ножек, величиною точь-в-точь в три цуня, с очаровательными острыми-преострыми носками, обутых в ярко-красные расшитые золотыми облаками туфельки на толстой подошве из белого шелка. Симэнь пришел в восторг. Вторую чашку хозяйка подала свахе Сюэ, и только потом села за чай сама.

После чая Симэнь велел Дайаню внести квадратную коробку с подарками. Два узорчатых платка, пару дорогих шпилек и полдюжины золотых колец выложили на поднос и преподнесли хозяйке. Сваха намекнула ей, чтобы она поблагодарила гостя.

– Когда же вы, сударь, намерены прибыть с подарками? – спросила хозяйка. – Мне хотелось бы сделать кое-какие приготовления.

– С вашего согласия, сударыня, – отвечал Симэнь, – двадцать четвертого в этом месяце я мог бы привезти вам свои скромные подарки, а второго в следующей луне устроим свадьбу.

– В таком случае я завтра же пошлю на окраину города своего слугу уведомить тетушку Ян, – заметила хозяйка.

– Его милость вчера навестили почтенную госпожу и обо всем переговорили, – вставила сваха.

– Что ж изволила сказать тетушка? – поинтересовалась Мэн.

– Как она обрадовалась, узнав, по какому поводу прибыл господин Симэнь! Велела мне пригласить его милость к вам, сударыня, и сказать: «Если за такого господина выходить не хочет, то за кого же еще?! Такова, говорит, моя воля, и я на своем настою».

– Если так сказала тетушка, значит все обойдется благополучно, – заключила Мэн.

– Дорогая вы моя! – воскликнула Сюэ. – Не подумайте, что если сватаю, значит, обманываю.

Симэнь распрощался с хозяйкой. С ним вышла и тетушка Сюэ. Когда они подошли к концу переулка, сваха спросила:

– Ну, как невеста?

– Доставил я тебе хлопот, мамаша.

– Ну, поезжайте, сударь, а мне еще надо ей кое-что сказать.

Симэнь сел верхом и отбыл в город.

– А не дурно выйти за такого господина, не правда ли? – начала сваха, вернувшись в покои Мэн.

– Ведь у него есть жены, чем же они занимаются? – спросила хозяйка.

– Верно, дорогая моя, дом не пустует. Только, спрашивается, найдется ли среди них хоть одна с головой. Не верите – скоро сами убедитесь. А хозяина кто не знает! Другого такого богача во всем Цинхэ не встретишь. Известный торговец лекарственными травами. Чиновникам взаймы дает. С областными и уездными правителями дружбу водит, а недавно с самим командующим придворной гвардией Яном породнился. С такой родней кто ему посмеет перечить!

Хозяйка накрыла стол, поставила вина и закусок. Только они сели, как явился Аньтун, слуга тетки Ян. Он принес в коробке деревенские сласти – четыре выпеченных из рисовой муки пирожных с финиками, леденцы и крендели с начинкой. У хозяйки он спросил, дала ли она согласие Симэнь Цину, и продолжал:

– Моя госпожа велела сказать: «Если не хочет выходить за этого господина, так за кого же еще?»

– Поблагодари свою госпожу за внимание, – отвечала Мэн, – и передай, что я согласна.

– Вот видите! – подхватила Сюэ. – Небо свидетель! Мы, свахи, зря не скажем. Сама госпожа прислала к вам этого господина.

Хозяйка выложила подарки и, до отказу наполнив коробку сладостями и солониной, передала Аньтуну.

– Низко кланяйся госпоже, – наказала она слуге, наградив его полсотней медяков. – Скажи, что на двадцать четвертое договорились о приезде жениха с подарками, а второго в будущей луне будет свадьба.

– Что это вам прислала почтенная госпожа? – не удержалась сваха, когда слуга удалился. – Вы уж со мной бы поделились, матушка. Надо ж дома ребятишек побаловать.

Хозяйка дала свахе леденцов и с десяток кренделей, и та, рассыпаясь в благодарностях, отправилась восвояси, но об этом говорить не будем.

* * *

А теперь расскажем о дяде Чжане Четвертом. Ссылаясь на младшего племянника Ян Цзунбао, дядя Чжан задумал прибрать к рукам состояние невестки, поэтому настойчиво рекомендовал ее в качестве второй жены ученому Шану, сыну помощника областного правителя, который имел ученую степень цзюйжэня[12] и жил на Большой улице. Если бы к ней сватался какой-нибудь простой смертный, тогда другой разговор, а тут Чжану пришлось столкнуться с Симэнь Цином, у которого лавка против управы и сама управа в руках. С ним тягаться – горя не оберешься. Долго он размышлял, прикидывал и так и сяк и, решив наконец, что самое верное – расстроить женитьбу, направился к невестке.

– Откажи Симэню! – настаивал он. – Иди-ка ты лучше по моему совету за ученого Шана. Сын помощника областного правителя, человек образованный, знает поэзию, обряды и этикет. У него поместье, земля. Будешь жить припеваючи. А что Симэнь Цин?! Мошенник бесстыжий! Уж который год всю управу в руках держит. И старшая жена у него, знаю, есть – дочь тысяцкого У. Каково тебе покажется, а? Была старшей, да станешь младшей. У него одних жен не то три, не то четыре, не говоря уж о служанках. Семья большая. К нему попадешь – хлебнешь горя.

– Говорят, как ни много лодок, а всякая себе путь находит, – возражала ему Мэн. – Есть старшая жена, так я готова называть ее старшей сестрой, а сама стану младшей. Женщин много, говорите? Но кто бы мужу ни полюбился, ему все равно не закажешь, а разлюбит, так не удержишь. Будь у него сотня человек – не побоюсь. Да что говорить о богатых! У них по четыре да по пять жен у каждого. Возьми уличных нищих – одного ведет, другого на руках несет, у каждого хвост – сам четвертый. Вам, дядя, не стоит особенно волноваться. Перейду к нему, буду себя вести как подобает, и все пойдет по-хорошему.

– А еще слыхал, – продолжал свое дядя, – что он живыми душами торгует. Жен своих избивает и мучает. Чуть какая не угодит, зовет сваху и велит продать[13]. Неужели и тебе хочется такое терпеть?!

– Не то вы говорите, дядя. Какой бы строгий муж ни был, жену он бить не будет, если она расторопна и услужлива. А я так себя поведу, что сама лишнего не скажу и разговоры слушать не стану. Что он мне сделает! Конечно, если жена поесть любит послаще, ленива да с длинным языком, такая сама на свою голову неприятности накликает. Такую и стоит бить как собаку.

– Погоди! – не унимался Чжан. – У него, говорят, дочь лет четырнадцати, незамужняя. Вот на нее нарвешься, а языков хоть отбавляй – изо всех углов начнут на тебя шипеть, что тогда?

– Ну что вы, дядя, все говорите! Взрослые – взрослыми, а дети – детьми. К каждому свой подход. С ребенком надо быть ласковой, тогда не придется опасаться, что муж разлюбит или дочь ослушается. Не боюсь я, будь у него куча детей.

– Посмотри, до чего он беспутный! Домой не заявляется – спит среди цветов, ночует под ивами[14]. Ничтожество – одна лишь внешность и есть. Скольких он обобрал! Не погубил бы он и тебя.

– И опять вы не правы, дядя, – стояла на своем Мэн. – Ну и что ж из того, что муж гуляет. Наше женское дело – в заднем флигеле распоряжаться, а что там, за дверьми нашими делается, – нас не должно касаться. Ведь не бегать же за мужем по пятам! А счастье человека – оно как деньги – приходит и уходит. Один бедствует, другой роскошью наслаждается. Случается, и у государя казана пустеет, тогда и ему приходится к придворному конюшему за займами обращаться. Кто, – про купцов я и не говорю, – будет деньги как сокровище хранить! Достаток на подоле приходит. И к чему вы, дядюшка, так расстраиваетесь?

Удостоверился Чжан Четвертый, что невестка на язык остра, ее не переубедишь, побледнел от досады, выпил чашку-другую жидкого чаю и ушел.

О том же говорят и стихи:

 
Напрасно расточались словеса,
Уж, видно, брак угоден небесам.
Симэнь красотки сердцем овладел –
И Чжан тут без толку шумел.
 

Пристыженный дядя Чжан вернулся домой и рассказал обо всем жене. Решили обождать до свадьбы, чтобы тогда сослаться на племянника Ян Цзунбао и не дать невестке увезти добро, но об этом пока распространяться не будем.

* * *

Наступило двадцать четвертое число, когда Симэнь Цин должен был прибыть с подарками. Он пригласил и старшую жену У Юэнян. Нагрузили тюков двадцать одежд и украшений, нарядов на все сезоны года, лучших фруктов и сладостей, шелков и парчи. Приглашены были тетушка Ян и Мэн Старшая, но об этом говорить подробно не будем.

Еще через два дня позвали, как просила золовка, двадцать монахов отслужить заупокойную службу по усопшему мужу. После поминок предали сожжению табличку покойного.

Перед самым отъездом Мэн дядя Чжан позвал в дом соседей, чтобы поговорить с невесткой в их присутствии.

Симэнь Цина сопровождала тетушка Сюэ. Чтобы перевезти постель невесты и сундуки с приданым, они прихватили нескольких бездельников и человек двадцать солдат охраны. Но их удержал дядя Чжан:

– Именем Неба прошу! Обождите грузить! – кричал он. – Мне надо кое-что сказать.

Чжан пригласил всех в дом.

– Послушайте, уважаемые соседи! – обратился он к собравшимся, когда все вошли в дом и уселись. – Вот и сама хозяйка здесь. Всем известно, что твой муж, Ян Цзунси, – Чжан обернулся к Мэн, – и его меньшой брат, Ян Цзунбао, – мои племянники, дети моей старшей сестры. Племянник, увы, скончался. Он оставил после себя солидное состояние. Ты вот в другой раз замуж выходишь, нам, родственникам, неудобно, конечно, вмешиваться в твои дела. Что верно, то верно. Но как быть с малолетним чадом Ян Цзунбао, как, я вас спрашиваю? За какие такие грехи в прошлой жизни возлагается на меня его содержание?! Ведь он родной брат твоего покойного мужа. И у него есть доля в братнином наследстве. Ты в дом к мужу уходишь и иди себе, мы тебя не держим, но открой при соседях сундуки, чтобы все знали, что ты берешь. Что ты на это скажешь, а?

– Почтенные соседи, – с плачем начала Мэн. – Не прав мой дядя. Ведь ничего я мужу дурного не сделала, его не губила. К своему позору я в другой раз выхожу замуж[15]. А какие у него водились деньги, каждый знает. Было у него кое-какое серебро, да только все на дом пошло. Но дом-то я ведь с собой не беру, брату мужа оставляю. И до мебели я не дотронулась. А на три или четыре сотни долговых обязательств, векселей и расписок! Я их вам передала. Вернут деньги, вам же на расходы пойдут. О каких деньгах вы толкуете?!

– Серебра у тебя, допустим, нет. А сундуки ты все-таки открой. Пусть соседи поглядят. Мне твоего не нужно!

– Может, тебе захотелось на ноги мои поглазеть? – спросила Мэн.

Во время замешательства, опираясь на клюку, появилась тетушка Ян.

– Госпожа Ян идет, – послышались голоса, и все собравшиеся поклонились.

Ян с поклоном приветствовала присутствующих и села в предложенное ей кресло.

– Достопочтенные соседи! – начала она. – Я – тетка родная и должна вам сказать, что как тот, кого не стало, был моим племянником, так и тот, кто здравствует, мне такой же племянник. Когда кусают один палец, болят все десять. Нечего тебе считать, сколько серебра осталось после ее мужа. Пусть будет целый миллион, но ты только погляди на нее: одинокая, слабая женщина, а ты не даешь ей выйти замуж. Зачем ты, спрашивается, ее держишь?

– Правду говорит госпожа! – раздались громкие голоса соседей.

– Разве она не вправе взять с собой то, что ей принадлежит?! – продолжала золовка. – Не подумайте, будто у меня с ней какой-то тайный сговор. Но защитить ее требует моя совесть. Не скрою, мой племянник был добр, справедлив и сдержан, и потому мне нелегко с ней расставаться. А то б я и не подумала вмешиваться.

– А ты не дура! – перебил ее стоявший рядом Чжан. – Где сиро да бедно, там феникс не садится.

Это вывело тетушку Ян из себя. Лицо ее налилось и побагровело от злости.

– Не болтай глупости, Чжан! – тыча ему пальцем в лицо, заругалась она. – Кто бы я ни была, в доме Янов я – полновластная хозяйка. А ты – болтун! Какое ты имеешь к Янам отношение?

– Да, я другой фамилии, но обоих племянников вырастила моя родная сестра. Женщина на сторону уходит, а ты одной рукой воду льешь, а другой – норовишь пожар разжечь.

– Ах ты, старый бесстыдник, собачья кость! Какой же прок ее, слабую, дома оставлять, а? Или ты сам задумал за ней поволочиться? А может, хочешь поживиться за ее счет, а?

– На деньги я не зарюсь, – не отступал Чжан. – Но обоих племянников растила моя сестра. Оплошаешь раз, потом жить будет нечем. Я ведь не такой палач, как ты, желтая кошка – черный хвост, и на всех, как ты, не набрасываюсь.

– Ах ты, рабское твое отродье, наплодил нищих, краснобай несчастный! Не плети вздор и заткнись! Подохнешь – веревки на вынос не дам.

– Пустомеля! Поживиться захотела, погреть свой хвост, старая шлюха? Удивляться не приходится, что у тебя детей нет.

Еще пуще разозлилась старуха.

– Ах ты, старый хрыч! Боров проклятый! Лучше совсем не заводить детей, чем по монастырям околачиваться, с монахами спать, как твоя женушка, пока ты храпишь, старый пес!

Они чуть было не схватились драться, но их вовремя удержали соседи.

– Дядя Чжан, ладно! – уговаривали они. – Уступите ей.

Сваха Сюэ, завидя переполох, позвала слуг Симэня и солдат из охраны. Пока шла ругань, они спешно погрузили кровать, полог, приданое и быстро удалились. Чжан сильно разгневался, но перечить больше не решался. Соседи, наблюдавшие сцену, сперва хотели было их уговорить, но вскоре разошлись.

Второго дня в шестой луне Симэнь Цин пожаловал в паланкине, украшенном четырьмя парами обтянутых в шелк красных фонарей. Проводить сестру пришла Мэн Старшая. Ехал на коне Ян Цзунбао. Ему к этому времени сделали прическу и одели в светлый шелковый халат. Симэнь подарил ему кусок лучшего атласа и отделанный жемчугом пояс. Невесту сопровождали служанки Ланьсян и Сяолуань. Нагрузили многочисленные постели, а сзади шел пятнадцатилетний слуга Циньтун.

На другой день по случаю рождения Мэн к Симэню прибыли тетушка Ян и жены братьев, Старшего и Второго. Симэнь поднес тетушке семьдесят лянов серебра и два куска шелка.

С тех пор не прекращалась их дружба. Симэнь приготовил для Мэн три комнаты в западном флигеле и сделал ее своей третьей женой. Она стала называться Юйлоу – Яшмовый теремок. Все в доме величали ее госпожой Третьей. Три ночи провел в ее покоях Симэнь Цин.

Да,

 
Под парчовым одеялом – новой парочки утехи,
Но, увы, в употребленьи уже ржавые доспехи.
О том же говорят и стихи:
Отчего-то игривую встретя девицу,
Горемычный калека – и тот соблазнится.
Лишь повей ветерок – и повес не ищи –
Их под ивы сманила уже чаровница.
 

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ПАНЬ ЦЗИНЬЛЯНЬ НОЧЬ НАПРОЛЕТ ЖДЕТ СИМЭНЬ ЦИНА.

МОНАХИ, СЖИГАВШИЕ ДЩИЦУ УСОПШЕГО, ПОДСЛУШИВАЮТ СЛАДОСТНЫЕ ВЗДОХИ.

Дом опустел, я томлюсь у окна,

Ты меня бросил, не шлешь мне вестей.

Кожа еще ароматом полна,

Но покрывается пылью постель.

Зеркальце в руки давно не беру,

Локоны, словно ковыль на ветру.

Нет тебя – все проглядела глаза,

Ложе пустое – в напрасных слезах.

Так вот, после женитьбы Симэнь Цин был настолько счастлив, что, казалось, его прилепили, приклеили к Мэн Юйлоу. А тут еще Чэни прислали тетушку Вэнь с письмом. Предлагали привозить барышню Симэнь, чтобы уже двенадцатого в шестой луне сыграть свадьбу. Симэнь в спешке даже кровать не успел заказать. Пришлось ему отдать дочери широкую кровать из приданого Юйлоу – ту самую, работы мастеров из Южной столицы[1], которая была покрыта ярким лаком и золотыми украшениями. Больше месяца длилась суматоха, так что Симэню и повидаться с Цзиньлянь не довелось.

А она каждый день стояла у ворот. Все глаза проглядела. Сколько раз просила старую Ван разузнать в чем дело. Однако слуги Симэня, догадываясь, кто посылает старуху, даже внимания на нее не обращали. Знай отвечали: занят, мол, хозяин. Цзиньлянь ждала его с нетерпением, но Ван возвращалась ни с чем. Тогда Цзиньлянь обрушивалась на падчерицу. И ее посылала искать Симэня. Да разве хватило бы у девчонки смелости войти не то что в покои, но хотя бы во двор солидного дома! Приблизится она к воротом, постоит-постоит, увидит – нет Симэня, и домой уходит. В лицо ей плевала, пощечинами награждала, с бранью набрасывалась на нее Цзиньлянь – никуда, дескать, не годишься, на колени ее ставила, есть не давала, до самого обеда голодом морила.

Время стояло самое знойное – настоящее пекло. Совсем изнемогая от жары, Цзиньлянь задумала принять ванну и наказала Инъэр нагреть таз воды да приготовить противень пельменей в надежде угостить Симэня, но он так и не показывался.

В одной тонкой рубашке Цзиньлянь села на скамейку, поворчала немного, с досады обругала бессовестного любовника и умолкла, погрузившись в меланхолию. Потом тонкими нежными пальчиками сняла красную туфельку и попробовала на ней погадать, не придет ли ее возлюбленный.

Да,

 
Коль случайно встретится – глаз не поднимаешь,
А тайком на милого дальнего гадаешь.
О том же поется и в романсе на мотив «Овечка с горного склона»:
Чулочек шелковый трепещет –
Как облачко на небе блещет,
Чуть розовея.
Поведай, туфелька, о том, кто всех милее,
Ты – лотоса росток,
Лилии цветинка,
Ивовый листок,
Крохотинка…
Меня забыл он,
Я ж по нем грущу,
Взгляну на дверь –
И занавес спущу.
О, этой ночи тишь!
Что ж – быть одной
И клясть себя велишь?!
Когда же ты ко мне придешь,
Мне брови подведешь?
Оставь цветок туманный свой, молю!
Кто держит твоего коня?
Ты обманул меня,
Но я тебя – люблю.
 

Погадала Цзиньлянь, но Симэнь так и не появлялся. Сама того не заметив, она истомилась в тоске и прилегла отдохнуть. Минула почти целая стража прежде чем она пробудилась, но дурное расположение все не покидало ее.

– Мыться будете, матушка? Вода готова, – сказала Инъэр.

– А пельмени сварила? Принеси покажи.

Инъэр тотчас же принесла. Цзиньлянь пересчитала пельмени. Их было тридцать, а теперь, как она считала, выходило двадцать девять.

– Одного не хватает. Куда девала? – спросила Цзиньлянь.

– Я не видала, – отвечала падчерица. – Может, вы обсчитались, матушка?

– Я два раза пересчитывала. Было тридцать. Я хотела господина Симэня угостить, а ты воровать, рабское твое отродье? Чтоб тебя, распутницу, от обжорства скрутило! Что дают, то в глотку не лезет. Ей, видите ли, пельмени по душе. Только и мечтала тебе угодить!

И недолго думая Цзиньлянь стащила с падчерицы одежды и обрушила на нее ударов тридцать плетью. Девчонка так кричала, будто ее резали.

– Не сознаешься, целую сотню всыплю, – приговаривала Цзиньлянь.

– Не бейте меня, матушка, – взмолилась Инъэр. – Я сильно проголодалась и украдкой съела…

– Ага! Украла! А еще на меня сваливаешь, арестантка: я, мол, обсчиталась. Я ж вижу, это ты, корень зла, ты, непутевая, стащила. Жив был рогоносец, – черепашье отродье, ему плакалась – из мухи слона делала. Теперь к кому побежишь?! Вот передо мной и хитришь. Смотри, все кости переломаю, арестантка непутевая!

Цзиньлянь ударила падчерицу еще несколько раз, потом разрешила прикрыть наготу, приказала встать рядом и обмахивать веером.

– Подойди поближе и подставь свою рожу! – немного погодя крикнула мачеха. – Дай ущипну тебя как следует.

Инъэр покорно подставила лицо, и Цзиньлянь так ущипнула острыми ногтями, что у падчерицы на щеке появились две кровоточащих отметки. Только после этого Цзиньлянь простила Инъэр.

Потом хозяйка подошла к зеркалу, переоделась и встала у ворот. И судьба сжалилась над нею. Неожиданно к дому подъехал верхом на коне слуга Дайань. Под мышкой он держал сверток. Цзиньлянь окликнула его и спросила, куда держит путь.

Дайань, малый речистый и смышленый, частенько сопровождал Симэнь Цина, когда тот ходил к Цзиньлянь. А коль скоро и ему от нее кое-что иногда перепадало, он перед хозяином старался замолвить о ней доброе словцо.

И вот, едва завидев Цзиньлянь, Дайань повернул лошадь и спешился.

– Хозяин посылал подарок отвезти. От начальника гарнизона еду, – объяснил слуга.

Цзиньлянь пригласила его в дом.

– Что делает хозяин? Почему не навестит? Его и след простыл. Должно быть, зазнобу завел, а меня бросил как старую головную повязку?

– Никого он не заводил, – отвечал Дайань. – Все эти дни занят был по горло, вот и не сумел к вам выбраться.

– Пусть дела, но не показываться целых полмесяца, даже весточки не прислать?! Нет, забыл он меня и все. Хотелось бы знать, чем же он все-таки занят? – спросила она, наконец.

Дайань только улыбался, но не решался говорить.

– Дело было, – нехотя проговорил он. – Но зачем вы у меня выпытываете?

– Гляди, какой изворотливый! Не скажешь, буду весь век на тебя зла.

– Я вам расскажу, сударыня. Только потом хозяину не говорите, что от меня слышали, ладно?

– Ну конечно.

Так, слово за слово, все от начала до конца рассказал Дайань о женитьбе на Мэн Юйлоу.

Не услышь этого Цзиньлянь, все шло бы своим чередом, а тут по ее благоухающим ланитам невольно покатились, точно жемчужины, слезы.

– Так и знал, что вы будете расстраиваться из-за пустяков, – всполошился слуга, – потому и не хотел говорить.

– Ах, Дайань, Дайань! – Цзиньлянь прислонилась к двери и глубоко вздохнула. – Ты не знаешь, как мы друг друга любили! И вот ни с того ни с сего бросил.

Слезы так и брызнули у нее из глаз.

– Ну, к чему ж так убиваться? – уговаривал ее Дайань. – Наша госпожа и та махнула на него рукой.

– Послушай, Дайань, что я тебе скажу. – И она излила душу в романсе на мотив «Овечка с горного склона»:

 
Коварного друга
Месяц уже не видала.
Тридцать ночей пустовало
Расшитое мной одеяло.
Ты меня бросил, милый,
Глупая, жду уныло.
Зачем я тебя полюбила?!
 

Говорят: что без труда найдешь, то легко и потеряешь. Счастье скоротечно –такова жизнь! – заключила Цзиньлянь и заплакала.

– Не плачьте, сударыня. Мой господин, наверное, навестит вас на этих днях. Ведь скоро его день рождения. А вы напишите ему письмо, – посоветовал он. – Я передам. Как прочитает, так и прибудет.

– Сделай такое одолжение. Буду ждать. Если придет, пожелаю ему долгих лет, а тебе красные туфли поднесу. Не придет, ты, болтунишка, виноват будешь. Ну, а как спросит, зачем у меня был, что скажешь?

– Скажу: остановился лошадь напоить, тут подходит тетушка Ван, говорит: госпожа Пань зовет. Вот письмо велела передать, а еще кланяется и просит зайти.

– Да, на такого речистого можно положиться, – засмеялась Цзиньлянь. – Ни дать ни взять, вторая Хуннян[2].

Цзиньлянь наказала Инъэр подать гостю тарелку пельменей и чаю, а сама удалилась в комнату, достала лист цветной бумаги, осторожно взяла яшмовою кисть, поправила волоски и написала романс на мотив «Обвилася повилика»:

 
«То, что душе несет страданье,
Бумаге вверю, чтоб ему послать.
Я помню первое свиданье,
Когда стук сердца не могла унять.
Ты изменил, ты приходить не хочешь.
Тогда верни мой шелковый платочек!»
 

Цзиньлянь сложила послание квадратиком и передала Дайаню.

– Скажешь, низко, мол, кланяется и будет специально ждать в день рождения, так что должен прийти во что бы то ни стало.

Дайань полакомился сладостями, получил не один десяток медяков и уже собрался было ехать.

– Скажи хозяину, – остановила его Цзиньлянь, – я на чем свет стоит его ругаю и предупреди: если не заглянет, сама в паланкине пожалую.

– Вы, сударыня, видно, лишние неприятности нажить решили. Тюремщику свою невиновность не докажешь, а пеньковой каши с кулачной приправой отведаешь вдоволь. Кого на деревянного осла посадили да гвоздями прибили[3], тот ни семечки от скуки лущить, ни носом клевать не станет.

С этими словами Дайань удалился.

Изо дня в день ждала любовника Цзиньлянь, но он будто в воду канул – и след простыл. Седьмая луна подходила к концу, близился его день рождения. Цзиньлянь казалось, что день тянется целую осень, ночь идет долгих пол-лета. Так томилась она в ожидании, но так и не дождалась: ни сам не заявлялся, ни весточки не прислал. Невольно стискивала она свои серебристо-белые зубы, втихомолку проливала потоки слез из блестящих, как звезды, глаз, а однажды вечером поставила вина с закусками и пригласила старую Ван.

Когда сели за стол, Цзиньлянь вынула из своей прически серебряную с золотой головкой шпильку и, вручая старухе, попросила ее сходить за Симэнем.

– После вина да перед чаем? – удивилась сводня. – Да разве он пойдет в этакую пору! Я уж лучше завтра с утра пораньше к нему наведаюсь.

– Только смотрите не забудьте, мамаша!

– Да что ты! Можно ль свое-то дело упустить?!

Старая Ван без денег шагу не ступала, а тут получила серебряную шпильку. От угощения у нее заиграл румянец.

Проводив старуху, Цзиньлянь легла, укрывшись благоухающим одеялом, на котором красовалась вышитая мандаринская уточка[4]. Но ей не спалось. Она поправляла фитиль в серебряном светильнике, то и дело вздыхала и ворочалась с боку на бок.

Да,

 
Этой ночью не раз
прикасалися к струнам руки –
Одинокой тоской
истерзали сердце звуки.
Тогда Цзиньлянь взяла лютню и запела на мотив «Спутался шелк»:
Душу я тебе, хлыщу, открыла,
Благовонья тонкие курила
И на память волосы дарила…
Ложе страсти я с тобой делила!
И тайком обманывала мужа,
Пересудов, сплетен не боялась.
Пролита вода – ее из лужи
Вычерпать не просто оказалось.
Разве можешь ты мне изменить? –
Легче рыбку в роще изловить.
Думала ль я, что найдешь другую!
Душит гнев меня, скорблю, горюю.
К пологу припала и тоскую,
Вспоминаю прошлое в бреду я.
Так решу я, этак ли прикину –
Не пойму, за что меня покинул.
Я пишу, а ты молчишь доныне…
Знать бы, по какой такой причине?
Если ты любовь мою презрел,
Месть Небес грядет тебе в удел!
Серебро ль твое меня прельщало? –
Страсть твоя, проворство искушало:
Мотыльком к цветку летел, бывало,
Ароматом я тебя встречала.
Мотылек мой, ты напился сока,
Улетел навеки… Как жестоко!
Холодно, тоскливо, одиноко.
Боли ни предела нет, ни срока.
Рок нас пожелал соединить,
Но крепка ль связующая нить?
Места я себе не нахожу,
Время безрассудно провожу:
То в тоске по комнате брожу,
То ничком лежу, дрожу, тужу.
Друг без друга не были мы дня,
Так зачем покинул ты меня?
Если пожелал ты, мотылек,
На другой перепорхнуть цветок,
Отыщу владыки моря храм,
На тебя там жалобу подам.
 

Так, ворочаясь с боку на бок, кое-как скоротала она бессонную ночь, а едва рассвело, позвала Инъэр:

– Ступай, узнай, была ли тетушка Ван у господина или нет.

Инъэр ушла.

– Тетушка давно у господина, – вскоре доложила она.

* * *

А пока скажем о старухе. Поднялась она рано, умылась, причесалась и направилась к Симэнь Цину.

– Его милость дома? – спросила она привратника.

– Не знаю, – послышался ответ.

Старуха встала у ворот напротив. Однако ждать ей пришлось недолго. Немного погодя появился приказчик Фу и стал открывать лавку. Ван бросилась прямо к нему.

– Позвольте узнать, дома ли ваш господин? – спросила она, отвешивая поклон.

– По какому такому делу, почтенная тетушка, вам понадобился мой господин? – спросил Фу и добавил: – Хорошо, что меня встретили. Другие вам ничего бы толком не сказали. Хозяин вчера справлял день рождения. То дома с друзьями пировали, а под вечер всей компанией в веселый квартал отбыли. И до сих пор нет. Идите-ка туда. Там его и отыщите.

Старуха поблагодарила приказчика и направилась к управе. Она миновала Восточную улицу и очутилась у переулка «кривых террас». Тут-то она и заметила вдали Симэнь Цина. Он ехал верхом с востока, сопровождаемый двоими слугами. От вина у него рябило в глазах и качало в седле со стороны на сторону.

– Да, лишнего вы заложили, ваша милость, – громко крикнула Ван и остановила лошадь.

– Мамаша Ван? – пробормотал хмельной Симэнь. – В чем дело?

Старуха зашептала ему на ухо.