Текст книги "Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (金瓶梅)"

Автор книги: Автор Неизвестен

Такой упрек, брошенный правителем прямо в зале в присутствии всего штата сослуживцев, вогнал инспектора Ли в краску. Он опустил голову и пал духом, не смея проронить ни слова. А тем временем Чэнь Цзинцзи и Чэнь Ань были отпущены и очутились на свободе. Наконец, правитель Сюй покинул заседание, и инспектор Ли вернулся домой понурым.

– Батюшка! – обратилась к нему жена. – Вы всегда приходили со службы веселый и радостный, а нынче что-то такой печальный. Что случилось?

– Чего ты, баба, понимаешь! – огрызнулся муж. – Выпестовали мы с тобой сынка непутевого! Досталось мне из-за него сегодня. Правитель Сюй во всеуслышание так меня отчитывал, что я не знаю, как перенес такой позор. Вот отца осрамил!

– Да в чем же дело-то?! – допытывалась озабоченная жена.

Инспектор вызвал сына, а слугам велел прихватить палок потолще.

– Отца опозорил! – кричал он. – Вот взял ты в жены эту особу, а за ней вслед зять ее пожаловал. Ее приданое требовал – корзины и сундуки золота и серебра. Твердит на допросе, что они принадлежали придворному Ян Цзяню – этому коварному преступнику, который привез их на хранение к Симэнь Цину, а они по приговору подлежат конфискации. А ты чего придумал, а? Будто Чэнь в казну залез, серебро из кладовой выкрал. Его как вора судили. Я же абсолютно ничего этого не знал. Вот и пришлось мне при всех сослуживцах выслушивать упреки правителя Сюя. А ведь я считанные дни как сюда на службу явился. Вот кукую ты мне услугу оказываешь! Мне такой непутевый сын не нужен!

Инспектор велел слугам бить барича, и удары дубинок градом посыпались на его спину, отчего она покрылась рубцами и кровоточила. Мать стояла рядом и со слезами на глазах умоляла пощадить бедного сына. Плачущая Мэн Юйлоу, притаившись у боковой двери задней залы, тоже прислушивалась к происходящему. После тридцати ударов отец велел слугам увести сына.

– Сейчас же у меня прогони ее из дому! – приказал он. – И пусть убирается куда хочет, хоть выходит еще раз замуж. Только бы нам не наживать с ней неприятностей и сохранить честь.

Но как мог барич расстаться со своей любимой Юйлоу! Он слезно умолял отца и мать:

– Я предпочту принять смерть перед вашими очами, батюшка, чем разлучиться с женой.

Отец распорядился скрутить его цепью и запереть в заднюю пристройку, а у дверей поставить стражу, желая, видимо, одного: доконать сына таким заточением.

– Батюшка! – с заплаканными глазами говорила жена. – Всю жизнь ты служишь. Тебе за полсотни перевалило. У тебя только он один – кровинка твоя. Неужели ты хочешь погубить его из-за какой-то бабы?! А в старости, когда выйдешь на покой, кто же тебя поддерживать будет?

– Иначе от него неприятностей не оберешься, – ворчал отец. – Пока он тут, так и будешь из-за него краснеть.

– Если ты против, чтобы он был с нами, – советовала жена, – отправь их к нам на родину, в Чжэньдин, и дело с концом.

Ли Старший послушался совета жены. Барича выпустили и дали три дня сроку. Погрузил он вещи и вместе с Юйлоу отбыл в уезд Цзаоцян, где опять засел за книги.

А теперь вернемся к Цзинцзи и Чэнь Аню. Покинув Яньчжоу, они зашли в монастырь забрать свои пожитки и направились прямо в Цинцзянпу на постоялый двор Чэня Второго, где рассчитывали встретить Яна Железного Когтя.

– Дня три назад он за вами в Яньчжоу ездил, – сказал хозяин. – Под стражу, говорит, они угодили. Собрался и отчалил в джонке с товарами домой.

Не поверил Цзинцзи, пошел к причалу, но джонки не было и в помине.

– Чтоб его громом поразило, негодного! – ругался Цзинцзи. Не мог дождаться.

Выйдя из-под стражи, Цзинцзи остался без гроша. Пришлось им с Чэнь Анем добираться в чужой джонке, а на пропитание заложить одежду. В пути они шныряли, будто псы бездомные, сновали туда-сюда, как выскользнувшие из невода рыбы, – все искали Железного Когтя, но того и след простыл.

А стояла тогда поздняя осень. Деревья приуныли. Осенний ветер срывал с них последние листья. Веяло холодом.

Вот восьмистишие, посвященное тяготам путника в осеннюю пору:

 
Тревожно, тревожно!
Кувшинки златые мертвы.
Последний лист сброшен
Платаном с седой головы.
Сизый иней на коже,
Пронзает мороз леденящий.
В небе мерзлые крошки —
слякотный снег моросящий.
Тоскливо, тоскливо!
Стрекочет сверчок в пожелтевшей траве.
И степь сиротливо
С гусями простилась в вечерней заре.
А в сумерках ивы —
Плакучих теней колыханье,
Тягуче лениво
Осеннее злое дыханье.
 

И вот однажды добрался Цзинцзи до дому. На нем висели лохмотья, а сам он весь почернел. Как увидал его стоявший у ворот Чэнь Дин, так и ахнул.

– А где же джонка с товарами? – спросил он, когда они вошли в дом. Цзинцзи долго не мог перевести дыхание. Наконец-то он рассказал, как его судили в Яньчжоу.

– Правителя Сюя благодарить надо, – заключил Цзинцзи. – Он отпустил. А если б не он, мне, наверно, и живому не выбраться. Так куда девался Ян, чтоб ему ни дна ни покрышки! Куда он с товаром исчез?

Первым делом Цзинцзи направил Чэнь Дина к Железному Когтю.

– А он еще не приезжал, – ответили домашние Яна.

Тогда Цзинцзи сам пошел узнать, но вернулся ни с чем и заволновался не на шутку.

Дома Цзинцзи стал свидетелем непрестанной ругани между Фэн Цзиньбао и Симэнь Старшей, которая началась с самого его отъезда.

– Фэн Цзиньбао все серебро к своей мамаше перетаскала, – жаловалась ему Симэнь. – А вышибала тут целыми днями околачивается. Распоряжается, как у себя дома. Накупит он вина да мяса, и начинаются у них пиры, а я сиди в спальне голодная. Спит Цзиньбао до самого обеда и хозяйство забросила. А мы из-за нее страдай.

Фэн Цзиньбао тоже не осталась в долгу.

– Совсем она обленилась, лежебока, – говорила мужу Цзиньбао. – С полу иголку поднять – за труд считает. Рис из дому ворует – на сладости меняет. Мясо впрок заготовлено, а она его таскает да с горничной Юаньсяо тайком в спальне у себя лакомится.

Цзинцзи поверил Цзиньбао и обрушился на Симэнь Старшую с руганью.

– Потаскуха проклятая! Баба непутевая! Знать, едун на тебя напал. Рис из дому тащит, на сладости выменивает. С девкой-прислугой украдкой лакомятся.

Цзинцзи избил Юаньсяо, а Симэнь Старшей надавал пинков. В негодовании она бросилась в покои Фэн Цзиньбао.

– Ах ты, шлюха! – обрушилась она на вчерашнюю певичку. – Сама из дому тащит, старой карге своей сплавляет – это, выходит, можно. А про меня мужу ябедничает. Я, видишь ли, рис ворую, мясом объедаюсь. Выходит, грабитель околоточного задержал – с больной головы да на здоровую? Из-за тебя сам меня пинками угощает. Но я с тобой сквитаюсь. Жизнью поплачусь, а сквитаюсь.

– Ах ты, потаскуха! – закричал Цзинцзи. – Сквитаюсь? Да ты мизинца на ее ноге не стоишь!

И надо ж было случиться такому греху! Беда-то, она, вот так и начинается. Цзинцзи схватил Симэнь за волосы и принялся бить кулаком и ногами. Изо рта и носа у нее пошла кровь. Долго она лежала без памяти, пока наконец не пришла в себя. А Цзинцзи ушел на ночь к певичке. Симэнь Старшую душили рыдания. Юаньсяо спала в другой комнате и ничего не слыхала. Бедная Симэнь проплакала до полуночи и повесилась на балке. Было ей двадцать четыре года[13].

Рано утром Юаньсяо толкнулась было к ней в спальню, но дверь оказалась заперта. Цзинцзи и Фэн Цзиньбао все еще нежились в постели. Желая вымыть ноги, Цзиньбао велела принести от Симэнь Старшей таз, но и посланная ею Чунси столкнулась с запертой дверью.

– Вот проклятая потаскуха! – продолжал ругаться Цзинцзи. – До сих пор в постели! Пойду дверь выломаю и все волосы у потаскухи выдеру.

Чунси припала к щелке в окне и заглянула в спальню.

– Встала она, – проговорила служанка. – На качелях качается, – и добавила: – Как кукла в балагане на шнурке болтается.

– Батюшки! Беда! – закричала припавшая к окну Юаньсяо. – Матушка над кроватью повесилась!

Тут только Цзинцзи всполошился. Они с Цзиньбао соскочили с постели и бросились в спальню Симэнь. Взломав дверь, Цзинцзи вынул Симэнь из петли, но все попытки вернуть ее к жизни оказались напрасны. Симэнь Старшая давно испустила дух. Так никто и не знал, в котором часу это случилось.

Да,

 
Кто знает, где теперь
витает дух бесплотный,
В бегущих облаках,
или просторах водных.
 

Как только Чэнь Дин проведал, что случилось, он из боязни быть вовлеченным, поторопился сообщить Юэнян. От него Юэнян услыхала не только о самоубийстве падчерицы, но и о том, что Цзинцзи привел в дом певичку.

Да,

 
Льдина зла – не в день, не в три
Все промерзло изнутри.
 

Во главе домашних, слуг, их жен и служанок Юэнян отправилась к Цзинцзи. Перед ней лежала повесившаяся. Застывшее тело вытянулось в струну. Юэнян заплакала. Цзинцзи схватили слуги Юэнян и начали нещадно избивать. Его тело было сплошь истыкано шилом. Фэн Цзиньбао спряталась под кроватью, но ее оттуда вытащили и тоже избили до полусмерти. В доме был устроен настоящий погром – валялись выбитые окна и поломанные двери. Кровать с пологом и все приданое Симэнь Старшей перенесли в родительский дом.

По возвращении Юэнян пригласила на совет братьев У Старшего и У Второго.

– Смотри, не упускай случая, сестра, – советовал У Старший. – Тебе надо в суд на него подать, раз он твою падчерицу до петли довел. Иначе он тебя в покое не оставит. Как только ему туго придется, опять к тебе заявится, свои сундуки да корзины требовать будет. Кто далеко не заглядывает, того близкие неприятности поджидают. Нет, тебе, сестра, надо властям жалобу подать, чтобы раз и навсегда его от дома отвадить. Уж зло корчевать, так с корнем.

– А ты, пожалуй, прав, брат, – согласилась Юэнян.

И братья сели писать жалобу.

На другой день У Юэнян отправилась в уездную управу и лично вручила ее правителю. А правителем тогда, надобно сказать, стал недавно назначенный Хо Дали, уроженец уезда Хуанган, из Хугуана[14]. Он имел ученую степень цзюйжэня и славился своей прямотой и непреклонностью. Когда ему доложили о происшедшем самоубийстве, он по случаю серьезности дела тотчас же открыл присутствие и принял челобитную.

Она гласила:

«Подательница сей челобитной – урожденная У, тридцати четырех лет от роду[15], жена покойного тысяцкого Симэнь Цина.

Обвиняю насильника зятя, который обижал и оскорблял меня, вдову, по наущению певицы издевался и избивал жену, чем довел ее до самоубийства.

Прошу покорнейше, сжальтесь надо мною, накажите губителя, дабы я могла спокойно дожить остаток моей жизни.

Мой зять, Чэнь Цзинцзи, замешанный в казенном деле, нашел приют в нашем доме, где и укрывался многие годы. Чуждый сознания долга, он слонялся без дела, пьянствовал и бесчинствовал. Мне из опасения пришлось удалить его из дому. Но Цзинцзи затаил ненависть, которую вымещал на жене, моей дочери, урожденной Симэнь, подвергая ее постоянным побоям, ею терпеливо сносимым. Недавно он привел в дом певицу из Линьцина под именем Фэн Цзиньбао и сделал ее первой женой. Подстрекаемый певицей, он всячески срамил законную жену, мою дочь, жестоко избивал ее и рвал на ней волосы. От его пинков она ходила вся в синяках. Будучи не в силах больше выносить такие издевательства, моя дочь в третью ночную стражу двадцать третьего дня в восьмой луне сего года[16] покончила с собой.

Умолчание о случившемся, по скромному моему разумению, придало бы Цзинцзи еще большую самонадеянность и толкнуло бы на новые злые выпады против меня, одинокой вдовы. Тем более, что словесно он уже грозился меня убить, а подобные угрозы нетерпимы, ибо подрывают самые основы справедливости и морали.

Покорнейше прошу Вашу милость взять зятя под стражу и привлечь к ответу, а равно со всей тщательностью расследовать причины самоубийства дочери и наказать виновного по всей строгости закона, дабы сия мера могла послужить предостережением злоумышленникам, успокоила людей добродетельных и смягчила обиды загубленных жертв. Эти помыслы и побудили меня обратиться с жалобою к высокому начальству.

Его превосходительству правителю сего уезда, чья совесть чиста, как ясное небо, на усмотрение».

Восседавший на возвышении правитель Хо прочитал челобитную, потом посмотрел на У Юэнян. Одета она была скромно, в простую шелковую кофту и траурную юбку, но на голове красовалась шапочка жены чиновного лица пятого ранга. Ее отличали сдержанность и строгость, в манерах чувствовались изысканность и добродушие.

Правитель Хо встал и обратился к истице:

– Встаньте, госпожа У. Насколько я могу судить, вы вдова особы чиновного звания. Мне понятны изложенные вами чувства и доводы. Вы можете возвращаться домой, ибо ваше пребывание здесь, сударыня, больше необязательно, но пришлите кого-нибудь из домашних впредь до новых распоряжений. Я же выдам ордер на арест вашего зятя.

Юэнян поклонами поблагодарила правителя и, покинув управу, вернулась в паланкине домой. В управу был послан Лайчжао.

Немного погодя правитель вынес решение. Двое официальных лиц управы получили белую дщицу[17] с распоряжением арестовать Чэнь Цзинцзи и певицу Фэн Цзиньбао. Два соседа Цзинцзи и околоточный вызывались в качестве свидетелей.

Цзинцзи суетился с похоронами, когда в связи с жалобой Юэнян ему предъявили ордер на арест. С испугу у него чуть душа с телом не рассталась. Избитая Цзиньбао, у которой болело все тело, лежала в постели. Когда за ней пришли, она была ни жива ни мертва. Цзинцзи решил подкупить полицейских и поставил им угощение с вином, но его связали одной веревкой с Цзиньбао и отвели в управу. Были доставлены также соседи слева и справа Фань Ган[18] с Сунь Цзи и околоточный Ван Куань.

С прибытием арестованных правитель Хо незамедлительно открыл присутствие. Лайчжао опустился на колени поодаль от правителя на площадке, арестованные и свидетели стояли на коленях внизу, перед ступенями.

Правитель взглянул в челобитную и обратился к Цзинцзи:

– Ты будешь Чэнь Цзинцзи? А она – Фэн Цзиньбао?

– Да, я Фэн Цзиньбао, – пролепетала певица.

– Ты, малый, ты ведешь себя омерзительно, – продолжал правитель. – По наущению этой певицы ты погубил жену, урожденную Симэнь. Ведь она из-за тебя покончила с собой! Есть у тебя что сказать?

– Ваше превосходительство! – кладя земной поклон, начал Цзинцзи. – Ваша совесть чиста, как ясное небо, прошу вас, вникните в обстоятельства дела. Я ее не губил. И никогда бы не решился губить человека. Мы с приказчиками были в отъезде. Я лишился серебра и вернулся в крайнем раздражении. Велел ей собрать на стол, а у нее накормить мужа оказалось нечем. Ну я и дал пинка два, а она в полночь взяла да руки на себя наложила.

– Раз ты привел в дом певицу, зачем же у жены еду просить? – спрашивал выведенный из себя правитель. – Неубедительные доводы! В челобитной госпожи У прямо сказано: ты забил ее дочь, довел ее до самоубийства. Признаешь себя виновным или нет?

– Враждуем мы с госпожой У, – говорил Цзинцзи. – Вот почему она на меня и клевещет. Ваше превосходительство, прошу вас, разберитесь в деле.

– Ее дочери, а твоей жены уже нет в живых! – закричал разгневанный правитель. – У кого же я спрошу, а?! – Он обратился к подручным. – Уведите!

Цзинцзи получил двадцать больших батогов[19], а Фэн Цзиньбао пальцы зажимали в тиски и тоже подвергли избиению. Потом их бросили в острог.

На другой день тюремному смотрителю Цан Буси было поручено произвести на месте в присутствии секретаря, околоточного и соседей полное обследование тела повесившейся. На шее у нее оставались следы веревки, а на теле были обнаружены синяки –свидетельства безжалостных избиений и пинков Цзинцзи.

Составленное на основе осмотра и свидетельских показаний письменное заключение, гласившее, что погибшая не вынесла издевательства и покончила с собой, было скреплено печатью и передано в управу.

Правитель в негодовании снял халат и всыпал Цзинцзи и Цзиньбао еще по десятку палок. Цзинцзи обвинялся в избиении до смерти жены, за что полагалась казнь через повешение. Цзиньбао приготовилась к наказанию ста палочными ударами и возвращению в казенное заведение. Такой оборот дела напугал Цзинцзи. Из острога он написал Чэнь Дину, прося его продать холщовую лавку и все драгоценности Симэнь Старшей. Чэнь Дин наскреб сотню лянов серебра и тайно вручил их правителю уезда, который той же ночью изменил приговор. Цзинцзи обвинялся теперь только в том, что довел жертву до гибели, и приговаривался к пяти годам ссылки на каторжные работы по перевозке извести.

У Юэнян, стоя на коленях перед управой, не раз взывала к правосудию. Наконец ее позвал правитель.

– У вашей дочери, сударыня, оказались следы веревки на шее, – объяснял он. – Разве я могу наказывать его как убийцу?! Допустимо ли в нашем деле пристрастие! Вы опасаетесь, как бы он не стал беспокоить вас впоследствии, не так ли? Я потребую, чтобы он выдал вам письменное подтверждение отсутствия у него каких-либо денежных или имущественных к вам претензий и прикажу ему близко не подходить к вашему дому.

После этого правитель вызвал Чэнь Цзинцзи.

– На этот раз я избавлю тебя от смерти, – внушал он. – В надежде, что ты исправишься и начнешь новую жизнь. И не смей у меня тревожить покой госпожи У! Если же ты попадешь ко мне еще раз, пощады не жди! Так и запомни! А сейчас ступай займись похоронами Симэнь. После погребения мне доложишь, чтобы я мог составить бумагу начальству.

Цзинцзи откупился серебром и был выпущен на свободу. Симэнь положили в гроб. Через семь дней после панихиды состоялся вынос тела. Похоронили ее за городом.

Много утекло серебра за те полмесяца, которые в общей сложности отбыл под стражей Цзинцзи. Не стало певицы Фэн Цзиньбао. В доме было пусто – хоть шаром покати, да и его заложили. Цзинцзи, которому кое-как удалось жизнь спасти, о теще даже заикаться не решался.

Да,

 
Беде не нужно лезть через ворота —
хозяин дома сам ее накличет.
Когда в разгаре самом ликованье,
тогда печаль клюкою в стену тычет.
Тому свидетельством стихи:
Пусть вихрь, внезапно налетевший,
очаг твой может опрокинуть,
Но помни преданных и верных
и не посмей любовь отринуть.
Мост Голубой водою залит,
влюбленным предстоит свиданье[20],
Но, словно Шэнь и Шан – двум звездам —
не одолеть им расстоянье[21].
 

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

ГЛАВА ДЕВЯНОСТО ТРЕТЬЯ

ВАН ИЗ ХИЖИНЫ В АБРИКОСАХ, ДВИЖИМЫЙ ЧУВСТВОМ ДОЛГА, ПОМОГАЕТ ГОРЕМЫКЕ.

НАСТОЯТЕЛЬ ЖЭНЬ РАСПЛАЧИВАЕТСЯ ЗА СОБСТВЕННОЕ СРЕБРОЛЮБИЕ.

Грядущее провидеть мы не в силах,

И судьбы наши так разнообразны!

Смешенье дней счастливых и унылых…

Манят и быстро губят нас соблазны.

Князь верит правде своего всевластья,

А путь Небес туманен и неясен.

Все от судьбы – и счастье и несчастье.

Бредем впотьмах, и каждый шаг опасен.

Итак, после самоубийства Симэнь Старшей Чэнь Цзинцзи по прошению У Юэнян был судим и чуть было не поплатился жизнью, а когда вышел из-под стражи, то обнаружил, что певицу Фэн Цзиньбао отправили в заведение, дом заложен, у него не осталось ни денег, ни драгоценностей жены, исчезло и все имущество. Все, что только можно было собрать, Чэнь Дин употребил на подношения и подкуп, и Цзинцзи прогнал его из дому.

Шли дни. Цзинцзи жить стало не на что. Ведь ежели сидеть сиднем да есть, и от целой горы добра ничего не останется. Пришлось ему идти к Яну Железному Когтю разузнавать, куда девались полджонки товаров.

– Ян Старший дома? – спросил он, подойдя к воротам.

А Ян Гуанъянь, прибрав к рукам его товары, успел их распродать и некоторое время скрывался, пока до него не дошел слух, что жена Цзинцзи покончила с собой, а сам он, привлеченный тещей к суду, сидит вот уже полмесяца под стражей. Тогда Ян Железный Коготь тотчас же воротился домой и не показывался на люди. Когда у ворот появился Цзинцзи и спросил о судьбе джонки с товарами, Ян выслал к нему брата Гуляй Ветра.

– Ты же брата торговать заманил, – набросился на Цзинцзи Ян Младший и сгреб его в охапку, требуя брата: – От него до сих пор нет ни слуху ни духу. Ты что, в реке его утопил или на дно пустил, а? Жизнь загубил, а теперь за товаром явился. Что же, по-твоему, дороже – товар или человек!?

Гуляй Ветер, распутный малый, кутила, был коварен и нагл. На руках у него вздулись лиловые жилы, на заросшей груди торчал пук спутанных рыжих волос. Попав в руки этого бесцеремонного и грубого детины, Цзинцзи перетрусил и пытался сбежать. Гуляй Ветер тут же схватил валявшийся острый осколок черепицы, ударил им себе по голове и, окровавленный, бросился за ним вдогонку.

– Мать твою в глаз! – ругался он. – Чего надумал! Серебро ему, видишь ли, выкладывай! Ты у меня тут вонь не распускай, а то по морде угощу.

Цзинцзи, ног под собой не чуя, бросился домой и крепко-накрепко запер ворота, так, что сам Фань Куай не проломит[1]. Ян, проклиная род Цзинцзи, принялся разбивать ворота увесистыми камнями, сопровождая каждый удар отборной матерщиной. Цзинцзи притаился – ни жив ни мертв. Ему не оставалось ничего другого. Ведь он едва избежал наказания, а пуганый, приснись ему веревка, подумает – змея.

Да,

 
Боится инея травинка,
а иней – солнечных лучей
На всякого злодея может
найтись и пострашней злодей
 

Немного погодя Цзинцзи продал большой дом, выручил семьдесят лянов серебра и снял маленький домик в глухом переулке. Служанку Чунси он продал, а с оставшейся с ним Юаньсяо делил ложе. Но не прошло и полмесяца, как и этот домишко пришлось покинуть. Переселился он в комнату. Дело рухнуло, и Чэнь Ань от него ушел, а Юаньсяо умерла. Остался Цзинцзи бобыль бобылем, ни стола, ни стула – гол как сокол. Вскоре платить за комнату ему оказалось нечем, и его выселили.

Так очутился Цзинцзи в ночлежке для бродяг. Нищие смотрели на смазливого отпрыска некогда знатной фамилии с жалостью, клали спать на протопленный кан и угощали жареными пирожками, а когда являлись караульные, Цзинцзи сходил за истопника и помогал им бить в колотушку.

Год подходил к концу. Как-то повалил снег и поднялся сильный ветер. Стоял лютый мороз. Цзинцзи с колотушкой сопровождал ночных караульных по улицам и переулкам. Вьюга не утихала. Он шел по прикрытому снегом льду, втянув голову в плечи, съежившись, весь дрожа от холода. Вот-вот должны были пробить пятую предутреннюю стражу, уже запели первые петухи, когда они наткнулись на лежавшего у стены нищего. Он обессилел и, казалось, отходил. Старший из караульных велел Цзинцзи побыть с ним и согреть охапкой сена. Цзинцзи оставался с нищим целую ночь, а как только воротился в ночлежку, свалился и заснул. Он увидел во сне свое прошлое: наслаждался богатством и роскошью в доме Симэнь Цина, предавался любовным усладам и шутил с Пань Цзиньлянь. Проснулся Цзинцзи со слезами.

– Чего это ты нюни распустил, а? – спросили товарищи.

– А вот послушайте, что я вам расскажу, братцы.

Тому свидетельством романс на мотив «Белая бабочка»:

 
Разгулялась стужа вьюжная
На исходе года,
Землю льдами отутюжила, —
Отжила природа.
Грудь и плечи коченеют вмиг.
Брошенный, замерзший!
Смерть не замечает горемык —
Им бессмертье горше!
Немощь в теле, ноги голод гнёт —
Ни глотка, ни крошки.
А снаружи – холод, гололёд —
Бос и без одёжки.
Но всего страшнее белый смерч
Коже индевелой.
Я молю о снисхожденьи смерть,
Отдаю ей тело.
 

Первый романс на мотив «Резвится дитя»:

 
Стражи бьют в ночную стужу,
По постелям все лежат.
Кто позвал меня наружу?
Караульный старый Чжан
Призывает меня к службе —
Прямо скажем, повезло:
От его блина по дружбе
Брюхо сухостью свело!
 

Романс второй:

 
Сторож, сжалься, замерзаю…
Ах, какой холодный год!
Ты отныне мой хозяин,
Не гони меня в обход.
В колотушку бью покорно,
Горемыка и босяк.
Караульный рисом кормит,
Помыкая так и сяк.
 

Романс третий:

 
Мне бы чай и ужин плотный!
Вышло ж все наоборот:
Два блина сглотнул холодных,
И теперь болит живот.
День еще под облаками —
Уж велит зажечь огонь,
Понукает всех пинками..
Сунешь медь – смирится он.
 

Романс четвертый:

 
Петухи на пятой страже,
Оживает городок
Сытых добронравных граждан,
Нищий лишь в снегу продрог.
Вот нашел я горемыку,
Оживил и он уснул.
Я ж в бессилии захныкал,
Вспомнив молодость-весну.
 

Романс пятый:

 
О чем постыдно слезы лью?
Судьбу поведаю свою.
Служили Чэни при дворе,
Торгуя царскою сосной,
Мой дед – инспектор соляной,
Тогда меж четырех морей
Был знаменит старинный род,
Дружил с вельможами отец.
И вдруг всему пришел конец,
Отныне все наоборот:
Потомок их – злодей и мот.
 

Романс шестой:

 
Почил меня бивавший дед,
И дух отца уже отпет.
Избаловала меня мать.
Привык кутить и пировать
И обошел певичек всех,
Мне рок мирволил, как на грех!
Когда ж отец в опалу впал —
Взял тесть меж прочих прилипал.
 

Романс седьмой:

 
Я зятем жил у Симэнь Цина.
Средь парков, спален и гостиных
Разгулы пиршеств и забав…
Я с тещей спал, мораль поправ.
Имел к деньгам семейным доступ —
Была уверенною поступь,
Но я в могилу свел жену —
И вот мне мщенье за вину.
Играл на золото, алмазы,
Любил с красотками проказы —
А ныне голый на мели,
Стал нищ, спасаясь от петли.
 

Романс восьмой:

 
Я из большого дома – в малый,
Оттуда – в смрадные подвалы,
Так голод съел мое жилье.
Мне пищей – крохи да гнилье.
Ведь я привык к вину и мясу
И вдруг всего лишился сразу —
Мне негде взять собачью кость!
Распродан родовой погост!
 

Романс девятый:

 
Для низости – я слишком горд.
Для высоты – не хватит силы.
Мне чужд наемный труд унылый,
И землепашца хлебный горб.
Работа – чушь! В уме лишь плутни:
Мечтал красоток ублажать,
Пресытившись, в парче лежать,
И просыпаться пополудни.
Всем причинил немало бед,
Своей заносчивою ленью,
Когда, бездомный, околею,
Меня жалеть не станет свет.
 

Романс десятый:

 
Хозяин с платой приставал,
А у жильца в кармане пусто.
Теперь приют ему подвал,
Еда – прокисшая капуста.
Колотит что ни день простуда.
Любой заботе буду рад.
Котел и битая посуда —
Вот все, чем ныне я богат!
Жена в могиле от лишений,
Слуг нет, пал конь и продан дом.
Судья все выманил, мошенник —
И вот скитаюсь бобылем.
В харчевнях – крошек две горсти,
Опивок чайных четверть кружки,
И тупо по ночам трясти
В замасленные колотушки.
 

Так и жил Чэнь Цзинцзи. Днем просил милостыню, а на ночь укрывался в ночлежке.

Жил-был в Цинхэ почтенный Ван Сюань по прозванию Тинъюн – Справедливый в Действиях , которому шел седьмой десяток. Человек состоятельный, набожный и милосердный, он в добрых делах находил высшее удовлетворение. Движимый чувством долга, бескорыстно помогал ближним, славился как щедрый благотворитель, водил широкие знакомства, но особенно усердно поддерживал он горемык и страдальцев. Оба его сына вышли в люди. Старший, Ван Цянь, в чине тысяцкого унаследовал пост заведующего печатью в управлении императорских конюшен. Второй сын, Ван Чжэнь, учился в областном училище. Ван Сюань держал у ворот закладную лавку, в которой управлялся нанятый приказчик. Жил хозяин в полном достатке. На досуге он исцелял недужных или, перебирая жемчужины четок, возносил молитву Будде, то уходил на проповедь в буддийскую обитель – Брахмы дворец[2], то, стремясь постичь путь-дао, удалялся в даосскую обитель – самоцветный дворец бессмертных. В заднем саду у Ван Сюаня росли два абрикосовых дерева, потому-то его больше знали под даосским прозванием Отшельник из Хижины в Абрикосах.

Как-то, в даосском халате из разноцветных лоскутов и в шапке с двумя отворотами по бокам, стоял он у ворот своего дома, когда перед ним очутился Чэнь Цзинцзи, павший ниц и начавший отбивать земные поклоны.

– Сынок! – обратился к нему изумленный Ван. – Чей ты будешь? Не разберу никак. Глазами ослаб.

– Не скрою, почтеннейший сударь, – дрожа всем телом, проговорил поднявшись Цзинцзи. – Ваш покорный слуга – сын торговца канифолью Чэнь Хуна.

Ван Сюань погрузился в раздумье.

– Уж не Чэнь Дакуаня ли? – промолвил старик и, оглядев завернутого в лохмотья жалкого нищего, продолжал. – Сынок! Дорогой ты мой! Что же с тобой стряслось, а? А как отец с матерью? Живы-здоровы?

– Батюшка в Восточной столице скончался, – отвечал Цзинцзи, – матушку тоже похоронил.

– Слыхал, ты у тестя живешь.

– Тесть умер, а теща не захотела меня в доме держать. Потом жену похоронил. Тут на меня жалобу подали, судили. Дом продал, деньги прахом пошли. Теперь вот брожу без дела.

– Где ж ты обитаешь, сынок?

– Всего сразу не расскажешь. Да что скрывать! Вот так вот и живу.

– Ай-яй-яй! – воскликнул старик. – Значит, милостыню просишь? А ведь, помнится, как жили! Известная фамилия, солидный дом! Я ведь с твоим отцом дружбу водил. Ты тогда еще маленьким был. С пучком на голове в школу бегал. И до чего же ты дошел! Ой-ой-ой! Ну, а есть кто из родных? Чего ж они тебе не помогут?

– Дядя Чжан жив… Да только я давным-давно к нему не показывался. Неловко…

Ван Сюань пригласил гостя в дом и предложил занять место гостя, а слуге велел накрыть стол. Появились сладости и закуски. Когда Цзинцзи съел все, что ему подали, Ван достал темный холщовый халат на вате, войлочную шапку, пару теплых чулок и туфель и отдал их промерзшему Цзинцзи. Потом хозяин отвесил лян серебра и, прибавив к нему пятьсот медяков, тоже протянул горемыке.

– Вот тебе одеться, – сказал он, – а медяки на расходы. Сними угол. А серебро на торговлю в разнос пусти. Будет чем голод утолить, не придется и ночлежке обретаться. Она тебя к добру не приведет. А как наступит время за жилье платить, приходи. В месяц раз выдавать буду.

Цзинцзи пал ниц и бил челом.

– Все понял, батюшка, – повторял он и благодарил хозяина, потом удалился, забрав с собою серебро и медяки.

Но искать угол Цзинцзи и не подумал, торговать не собирался. Пятьсот медяков пропил в кабачках да в харчевнях, лян серебра разменял на медяки и, бродя по улицам, тоже растранжирил. Когда его схватили как воришку и отвели к околоточному, Цзинцзи пришлось отведать тисков. Выпустили его без гроша в кармане, зато в награду ему достались синяки и шишки.

Через несколько дней ватный халат он проиграл, а теплые чулки выменял на еду и по-прежнему стал просить милостыню.

И вот однажды проходил Цзинцзи мимо дома Ван Сюаня. Отшельник оказался у ворот. Перед ним склонился в земном поклоне все тот же оборванный и промерзший до костей нищий, у которого от поднесенного Ваном осталась только войлочная шапка, а туфли были обуты на босу ногу.

– А-а! Хозяин Чэнь! – воскликнул старец. – Ну как идет торговля? Жилье нашел? Какая плата?

Цзинцзи долго мялся. Наконец, на повторные вопросы промолвил:

– Видите дело-то какое. Опять ни с чем остался.

– Ай-ай-ай! – качал головой Ван. – Нет, так, сынок, жить нельзя. За дело легкое тебе браться нет охоты, а трудное не по плечу. Хоть бы каким немудреным делом занялся, чем подаяния-то выпрашивать, насмешки да попреки выслушивать, доброе имя отцов позорить. Почему ты меня не послушался, а?

И Ван Сюань опять пригласил Цзинцзи в дом, а слуге Аньтуну велел накормить гостя. Когда Цзинцзи наелся досыта, хозяин дал ему штаны, белую холщовую куртку, носки, а также связку медяков и меру риса.

– Вот возьми да займись у меня торговлей, слышишь? – наказывал он. – Продавай хоть уголь или дрова, бобы или тыквенные семечки, все равно тебе хватит на пропитание. Все лучше, чем попрошайничать. Цзинцзи дал старику слово, взял подношения и удалился.