Текст книги "Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (金瓶梅)"
Автор книги: Автор Неизвестен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 117 (всего у книги 122 страниц)
– Я не возьму, – отказывалась сваха, а то узнает матушка, обидится на меня.
– Я не могу тебя отпустить с пустыми руками, – говорила Юэнян. – Сколько я тебе хлопот доставила! А ты ей не говори.
Юэнян купила четыре блюда закусок, свиную тушу, жбан южного вина и кусок шелку, чтобы отблагодарить Чуньмэй, и попросила тетушку Сюэ сопровождать Дайаня. Слуга, одетый в темное шелковое платье, нес в крашеной золотом шкатулке лист подношений. Они проследовали в дальнюю половину дома. Сюэ провела Дайаня в залу, куда к ним вышла Чуньмэй. На голове у нее красовались золотые шпильки, брошь-феникс и шапка с золотым «мостиком»[1]. Одета она была в узорную кофту и парчовую юбку. Ей прислуживала целая свита горничных и кормилиц.
Дайань пал ниц и бил челом. Чуньмэй распорядилась накрыть стол, чтобы угостить Дайаня.
– Но что я такого сделала! – говорила она. – Напрасно так беспокоилась твоя матушка. Сколько всего прислала! Ввела я ее в расходы! Господин Чжоу наверняка не решится принять столь щедрые подношения.
– Из-за Пинъаня моей матушке пришлось причинить вам с батюшкой столько хлопот, – говорил Дайань. – Примите, прошу вас, эти скромные знаки признательности. Они вам сгодятся угостить слуг.
– Неудобно как-то, – заметила Чуньмэй.
– Если вы не примите, дорогая моя, на меня тамошняя хозяюшка обидится, – сказала сваха.
Чуньмэй пригласила мужа. Решили принять свиную тушу, вино и закуски, а кусок шелка отправили назад Юэнян. Дайань поручил в награду платок и три цяня серебра, носильщикам дали два цяня.
– Как себя чувствует хозяйкин малыш? – спросила Чуньмэй.
– Резвый мальчик и такой игрун! – отвечал Дайань.
– А ты давно стал носить мужскую прическу? Когда вас с Сяоюй поженили?
– В восьмой луне.
– Кланяйся своей матушке и поблагодари за щедрые дары, – наказала Чуньмэй. – Я была бы рада видеть ее у себя в гостях, но господин Чжоу, к сожалению, должен уехать по служебным делам. Я бы хотела в первой луне навестить матушку, в день рождения ее сына.
– Я непременно передам ваше намерение, – заверил ее Дайань. – Матушка будет вас ждать.
На этом Чуньмэй отпустила Дайаня.
– Ты ступай, а мне еще с госпожой поговорить надо, – сказала ему сваха, когда они вышли за ворота.
Дайань со шкатулкой вернулся домой.
– Видите ли, матушка, – обратился он к Юэнян, – господин Чжоу принял только свиную тушу, вино и закуски, а шелк вернул. Госпожа Чуньмэй меня в дальние покои пригласила, чаем и сладостями угощала. Справлялась о здоровье Сяогэ, про дом расспрашивала. Мне платок и три цяня дала, а носильщикам – два. Просила вас отблагодарить, матушка, за щедрые дары. Сперва брать не хотела, потом мы ее с тетушкой Сюэ уговорили. Ей хотелось бы вас пригласить в гости, матушка, но господин Чжоу на днях уезжает по делам. Она собирается вас навестить после Нового года, в первой луне, когда будет рождение Сяогэ. Она пять комнат занимает, разодета в шелка и парчу. Носит шапку с золотым «мостиком». Пополнела и вроде выше ростом стала. Горничные да кормилицы так за ней и ходят.
– Что, она действительно ко мне в гости собирается? – переспросила Юэнян.
– Да, так и сказала.
– Тогда надо будет кого-то послать, чтобы ее встретили. А где же тетушка Сюэ?
– Она там осталась, – отвечал слуга. – С хозяйкой у нее разговор.
С тех пор дружба между обоими домами не прекращалась.
Да,
Бывает меж людьми
или тепло, иль холод.
Кто низменен и подл,
кто дум высоких полон.
Тому свидетельством стихи:
Нам по жребию достаются
то ли гибель, то ль процветанье;
Срок земного существованья
не продлить, если весь он прожит.
Человек своего добьется,
если есть у него желанье;
Но когда в мошне его пусто,
и талант ему не поможет.
Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.
ГЛАВА ДЕВЯНОСТО ШЕСТАЯ
ЧУНЬМЭЙ ПРОГУЛИВАЕТСЯ ПО САДУ ПРЕЖНЕЙ УСАДЬБЫ.
НАЧАЛЬНИК ГАРНИЗОНА ПОСЫЛАЕТ ЧЖАН ШЭНА НА ПОИСКИ ЦЗИНЦЗИ.
Возможно ль, чтоб при тощем кошельке
пиры большие часто задавались?
На людное застолье изведешь
вина и снеди давние припасы.
Не до гостей, когда и конь твой пал,
и слуги постепенно разбежались;
В осевший дом веселье не войдет,
смех не звенит у рухнувшей террасы.
Все земли, что в аренду ты забрал,
к землевладельцу отойдут обратно;
Кто золото и жемчуг промотал,
тот и жену свою продаст, пожалуй.
За ссудой обратиться к богачу
в душе уже решившись, вероятно,
Вдруг рта не смеешь от стыда раскрыть:
нет, лезть в долги, конечно не пристало.
Так вот. Быстро шло время. Словно челноки, проносились дни и месяцы. Настал двадцать первый день первой луны. После совета с начальником гарнизона Чжоу Чуньмэй приготовила жертвенный стол, всевозможные блюда, жбан вина и отослала их У Юэнян с домочадцем Чжоу Жэнем, чтобы почтить третью годовщину смерти Симэнь Цина и день рождения Сяогэ. Юэнян приняла подношения и одарила Чжоу Жэня платком и тремя цянями серебра, а Дайаня послала с приглашением, которое гласило:
«Милостивейшей госпоже Чжоу.
С благоговением и благодарностью приняла Ваши щедрые дары, милостивая государыня, чем тронута до самой глубины души. Устраивая скромное угощение в знак сердечной признательности Вам, я была бы невыразимо счастлива радость лицезреть Вас в моем бедном доме. С трепетом ожидаю прибытия Вашего высокого экипажа. Примите, умоляю, сие приглашение.
С низким поклоном благородная Симэнь, урожденная У».
Чуньмэй прочитала приглашение и прибыла на пир только к полудню. В ее прическе, украшенной золотыми шпильками, сверкали жемчуг и бирюза, а в серьгах переливались заморские перлы. На ней был карминовый халат с вышивкой спереди, сзади и на рукавах, украшенный благовещим единорогом-цилинем, на которого почтительно взирают животные всех четырех стран света. Чуть пониже талии свисал пояс-обруч с яшмовыми бляхами в золотой оправе. Из-под халата виднелась изумрудная юбка, затканная множеством разнообразных цветов. Мелодично звенели умеряющие шаг подвески. Обута была Чуньмэй в карминовые шелковые туфельки на толстой белой подошве, вышитые яркими цветами. Четверо носильщиков несли ее в огромном паланкине. Он был обтянут темным атласом и отделан золотом. Вооруженные дубинками воины окриками разгоняли с дороги зевак. Паланкин сопровождали домочадцы и слуги, несшие на носилках корзины с ее нарядами. Поезд замыкали два малых паланкина со служанками.
Для приема гостьи Юэнян пригласила свою невестку У Старшую и двух певичек. Когда ей доложили о прибытии Чуньмэй, она вместе с невесткой проследовала в переднюю залу. Юэнян тоже блистала нарядами, хотя на них и лежала печать траура. Ее голову венчала шапка с пятью мостиками[1], но золото и бирюза украшали прическу не в таком обилии, как у Чуньмэй. В серьгах у нее сверкали только по две жемчужины. Одета она была в белую шелковую кофту и отделанную золотом нежно-голубую со шлейфом атласную юбку. На ней были бледно-зеленые, цвета яшмы, туфельки на толстой подошве.
Чуньмэй вышла из паланкина, когда он миновал внутренние ворота. Ее тотчас же окружила целая свита горничных и служанок, в сопровождении которых она и проследовала к зале, где, грациозно склонившись, приветствовала хозяйку. Юэнян ответила ей тем же.
– Причинила я вам в тот раз немало хлопот, сестрица, – повторяла Юэнян. – А вы и шелк не приняли. На сей раз вы так щедро меня одарили и прислали жертвенную снедь, за что я вам бесконечно благодарна.
– Что вы, матушка! – воскликнула Чуньмэй. – Мне неловко, что в доме начальника гарнизона не нашлось ничего более достойного, чем такие ничтожные знаки внимания. Я давно собиралась пригласить вас в гости, матушка, но мой муж все время в отъездах.
– Когда ваш счастливый день, сестрица? – спросила Юэнян. – Я бы хотела навестить вас и поднести подарки.
– Мой день рождения двадцать пятого в четвертой луне.
– Вот тогда я и засвидетельствую вам свое почтение.
Чуньмэй низкими поклонами выразила признательность хозяйке, после чего поклонилась супруге У Старшего. Та пыталась ответить гостье тем же.
– Не утруждайте себя, тетенька, прошу вас! – удержала ее Чуньмэй.
– Что было, то было, – отвечала У Старшая. – Теперь у вас совсем другое положение, сестрица. Иначе я оказалась бы в неловком положении.
Она в конце концов приветствовала гостью полупоклоном. Сели. Юэнян и госпожа У заняли хозяйские места. К ним стали подходить горничные, служанки и кормилица. Чуньмэй заметила Жуи с Сяогэ на руках.
– Сынок! – позвала его Юэнян. – Подойди и почти тетю земным поклоном. Поблагодари тетю, что пожаловала на твой день рождения.
Жуи опустила мальчика на пол.
– Спасибо, тетя! – проговорил Сяогэ, обращаясь к Чуньмэй, и кивнул головой.
– Разве так приветствуют тетю! – возразила Юэнян. – А земной поклон кто за тебя класть будет?
Чуньмэй достала из рукава парчовый платок и золотую брошь с изображением восьми счастливых предзнаменований[2], которую приколола на шапочку Сяогэ.
– Опять мы вводим вас в расходы, сестрица, – благодарила гостью хозяйка.
Потом земные поклоны Чуньмэй отвесили Сяоюй и кормилица Жуи. Сяоюй получила золотую шпильку, а Жуи – пару веточек серебряных цветов.
– А вы слыхали, сестрица? – вставила Юэнян. – У Лайсина жена померла. Я за него кормилицу выдала.
– Вот и хорошо! – воскликнула Чуньмэй. – Она всегда хотела в доме остаться.
Подали чай.
– Прошу вас, сестрица, пройдемте в гостиную, – предложила хозяйка. – Холодновато тут.
Чуньмэй проследовала в гостиную. Перед дщицей Симэнь Цина горели свечи.
На столе стояли жертвенные блюда. Чуньмэй сожгла жертвенные деньги и прослезилась.
Их ждал обставленный со всех сторон ширмами столик восьми бессмертных[3]. Около него в жаровне горел уголь. На белоснежных серебряных подносах подавали чай лучших сортов, а к нему на золотых с резьбою блюдцах изысканные сладости, редкостные изделия из фруктов и лакомые закуски. Перед гостьей и хозяйками лежали палочки слоновой кости.
После того как Юэнян и У Старшая угостили Чуньмэй, ей предложили пройти в спальню переодеться. Чуньмэй сняла халат. Ее служанки, суетившиеся у корзин с туалетами, помогли ей переодеться. К столу Чуньмэй явилась в зеленой с узорами парчовой кофте и расшитой золотом юбке цвета лиловой гвоздики.
Пир продолжался в покоях Юэнян. Опять завязался разговор.
– Как себя чувствует ваш сынок? – немного погодя осведомилась хозяйка. –Что же вы не взяли его с собой? Пусть бы порезвился.
– Я бы взяла, – отвечала Чуньмэй. – Мне хотелось, чтобы он почтил вас, матушка, земным поклоном, но, видите ли какое дело. Муж опасается, как бы он не простудился в такую холодную погоду. А потом мальчик он очень непоседливый. На месте не усидит – будет рваться гулять. А эти дни ему что-то нездоровится. То и дело плачет.
– А за тобой не гоняется?
– Нет, за ним две кормилицы по очереди присматривают.
– Господин Чжоу доволен, небось, – продолжала Юэнян. – В годах уж, а взял тебя и потомством обзавелся. Какое ты ему счастье принесла! А у госпожи Сунь Второй дочке который годик пошел?
– Четыре годика. Ее зовут Юйцзе – Яшмовая сестричка, а моего – Цзиньгэ – Золотой братец.
– Говорили, у господина Чжоу две девицы содержатся …
– Да, две молоденькие музыкантши, лет по шестнадцати, – отвечала Чуньмэй. –И капризные, как дети.
– И частенько к ним господин Чжоу наведывается?
– Да где ему, матушка, на них время выкраивать! Он и дома редко бывает. Все больше в отъездах. Нынче то тут грабеж, то там разбой. Эдиктом Двора на него столько обязанностей возложено! И местность охраняй, и водные пути инспектируй, и разбойников вылавливай, и пеших с конными обучай. Что бы только ни случилось, выезжать приходится. Достается ему!
Сяоюй подала чай.
– Матушка! – обратилась к хозяйке Чуньмэй после чаю. – Не могли бы вы прогуляться со мной по саду, посмотреть насыпную горку, возле которой жила моя госпожа?
– Дорогая моя сестрица! Что теперь осталось от прежнего сада и горки! После кончины хозяина некому следить за садом. Все запущено и приходит в ветхость. Развалилась каменная горка, засохли деревья. Я в сад и не заглядываю.
– Ничего! – не унималась Чуньмэй. – Я хочу посмотреть, где жила моя матушка.
Как ни отговаривала ее Юэнян, ей все-таки пришлось послать Сяоюй за ключами от сада и грота. Отперли садовую калитку, и Чуньмэй, сопровождаемая Юэнян и госпожой У Старшей, долго гуляла по саду.
Только поглядите:
Осыпались стены, покосились средь дерев террасы. Мох зазеленел на галерее расписной. На тропинках меж цветного камня пробилась нежно изумрудная трава. От горки осталась груда причудливых камней. Куда исчезли величавые утесы! В беседках на прохладных ложах от сырости истлели одеяла, сгнили окна, двери. Паук опутал шелковою нитью расщелину, ведущую в каменный грот. В пруду, где водилась рыба, теперь кишмя кишат лягушки. В беседке Спящих облаков себе ночлег нашли лисицы. Мыши заселили грот Сокровенной весны. Сюда, видно, никто не приходил уже не первый год. Тут, ясно, целый день витают облака.
Оглядела Чуньмэй сад и первым делом пошла к покоям Ли Пинъэр. В тереме наверху валялись поломанные скамейки, стулья и стол. Запертый на замок низ был пуст. Пол зарос бурьяном. В тереме ее бывшей хозяйки, Пань Цзиньлянь, наверху грудой лежали лекарственные травы и благовония, а внизу, в спальне, стояли только два шкафа, кровати не было.
– А куда же девалась матушкина кровать? – спросила гостья у Сяоюй. – Что-то ее не видно.
– Когда выдали замуж матушку Третью, ей и отдали, – пояснила горничная.
Тут к Чуньмэй подошла Юэнян.
– В свое время, – заговорила она, – когда выдавали замуж падчерицу, покойный батюшка отдал ей широкую кровать сестрицы Мэн. Потому-то когда настал черед выдавать ее замуж, мне пришлось отдать ей кровать твоей матушки.
– Мне говорили, – продолжала Чуньмэй, – что после кончины госпожи Симэнь кровать была возвращена вам.
– Из-за нехватки денег, – отвечала Юэнян, – пришлось продать за восемь лянов главе судейского приказа.
Чуньмэй кивнула головой, и ее засверкавшие, точно звезды, глаза оросились слезами. Она смолчала, но про себя подумала: «Да, моя матушка умела на своем постоять. Эту кровать она у батюшки выпросила. Как бы я хотела ее приобрести на память о моей хозяйке! Но она досталась другим». Будто нож полоснул по сердцу Чуньмэй.
– А где же кровать с перламутровой отделкой? – спросила она.
– Длинная история! – вздохнула Юэнян. – С кончиной батюшки у нас ведь одни расходы, доходов никаких. А раз дело встало, нет проку держать золото в сундуках. Жить было не на что, и пришлось продать.
– За сколько же продали?
– Всего за тридцать пять лянов.
– Только-то! – воскликнула Чуньмэй. – Жаль, жаль! Помнится, батюшке она встала в шестьдесят. – Если б знала, что вы продаете, я бы сорок лянов заплатила.
– Дорогая моя сестрица! – воскликнула Юэнян. – Так-то вот в жизни и бывает. Если бы знать загодя …
Чуньмэй и Юэнян вздохнули.
Тут за хозяйкой явился слуга Чжоу Жэнь.
– Батюшка просит вас не задерживаться, матушка, – обратился он к хозяйке. – Сынок плачет, вас зовет.
Чуньмэй поспешила в покои, а Юэнян велела Сяоюй запереть сад и тоже проследовала в гостиную. Там за ширмой с павлином и занавесками из лучшего шелка их ждал пиршественный стол, неподалеку от которого стояли певички. Одна держала инкрустированную серебром цитру, а другая – лютню. Юэнян пригласила Чуньмэй занять гостевое кресло на возвышении, но та пожелала разделить почетное место только с тетушкой У Старшей. Юэнян села за хозяйку. Подали вино, закуски, горячие блюда и сладости. Чуньмэй наказала слуге Чжоу Жэню наградить поваров тремя цянями серебра. Не описать всего обилия изысканных яств и золотом пенящихся вин!
Взметнулись над столом кубки, заходили чарки. Пир продолжался почти до самого заката, когда от начальника Чжоу прибыли воины с фонарями, чтобы сопровождать Чуньмэй. Но Юэнян никак не хотела отпускать гостью и позвала певиц. После земных поклонов они стали опять услаждать пирующих пением.
– Спойте для госпожи Чжоу что-нибудь получше, – наказала им хозяйка и велела Сяоюй наполнить гостье большой кубок. – Сестрица! Будьте любезны, закажите им что вам по душе, – обратилась Юэнян к гостье, когда перед той поставили кубок. – Пусть они усладят ваш слух, а вы выпейте, сестрица!
– Я больше не могу, матушка, – отвечала Чуньмэй. – Наверно, сын по мне соскучился там.
– Соскучился? – удивилась хозяйка. – За ним кормилицы посмотрят. Да и время еще есть. А ты, я знаю, пить можешь.
– А как зовут этих певичек? – спросила Чуньмэй. – Откуда они?
Певички опустились на колени.
– Меня зовут Хань Юйчуань – Нефритовый Браслет, – отвечала одна. – Младшая сестра Хань Цзиньчуань – Золотой Браслет. А ее зовут Чжэн Цзяоэр – Прелестница. Она племянница Чжэн Айсян.
– А вы знаете романс «Охоты нет мне брови подводить»? – спросила гостья.
– Да, матушка, извольте приказать, – отвечала Юйчуань.
– Тогда поднесите госпоже Чжоу вина и спойте, – распорядилась Юэнян.
Сяоюй без промедления наполнила кубок. Певицы заиграли – одна на цитре, другая на лютне – и запели:
Когда любимого забуду?
Развеял ветер листьев груду.
Весну не прожила – уж осень.
Нутро не верит, неги просит.
Сама, мерцая, таю свечкой,
Пишу не пальцами – сердечком.
Пишу не тушью, но слезами.
Законно ль Неба наказанье?!
Чуньмэй осушила кубок, и Юэнян велела Чжэн Цзяоэр еще налить гостье вина.
– И вы, матушка, выпейте со мной, – предложила Чуньмэй.
Перед гостьей и хозяйкой поставили полные кубки. Певицы запели:
Ах, из-за тебя, мой сокол,
я лишилась счастья.
Над стрехой кричит сорока
в слякоть и ненастье.
Только встреч желанных сроки
не в сорочьей власти[4].
Уготованы мне роком
горести-напасти.
– Матушка! – обратилась Чуньмэй к хозяйке. – Пусть и тетушка У Старшая осушит кубок.
– Нет, ей столько не выпить, сказала Юэнян. – А чарочку она за компанию с вами пропустит.
Юэнян велела Сяоюй наполнить невестке маленькую чарку. Певицы запели:
Ах, из-за тебя, мой лебедь,
я убита горем.
Помнишь, крыльями на небе
мы сплетались в споре.
Не любить мне, не лелеять,
жду кончины вскоре.
Солнце, слышишь мой молебен,
день твой тенью чёрен.
Перед Чуньмэй стояла Сяоюй с большим кубком вина, и гостья велела ей выпить.
– Не выпить ей, – заметила Юэнян.
– Да она три таких кубка осушит, матушка, – говорила Чуньмэй. – Мы с ней бывало не раз пировали.
И Сяоюй поднесли кубок. Певицы запели:
Ах, из-за тебя, мой аист,
высохла, поблекла.
Провожаю птичью стаю,
расстаюсь навек я.
У одра любовных таинств —
бесполезен лекарь.
Жизнь расплавилась и тает
в смертоносном пекле.
Жили парой соловьиной,
в облаке кружа.
Небо пало слёз лавиной
и земля чужа.
Почему, спросишь ты, дорогой читатель, Чуньмэй заказала именно этот романс? Да потому, что никогда не выходил у нее из головы исчезнувший Чэнь Цзинцзи, с которым она мечтала встретиться. А любовь к нему прочно укоренилась в ее сердце. Вот отчего она была так тронута пением и вздыхала. Ей было приятно задушевное исполнение певичек, которые так ухаживали за ней, называя ее матушкой, и старались как только могли ее ублажить. Она подозвала Чжоу Жэня, достала два узелка и велела слуге наградить певиц. Каждая получила два цяня серебра. Девушки положили инструменты и грациозными земными поклонами поблагодарили за награду.
Немного погодя Чуньмэй встала из-за стола. Юэнян не удалось уговорить ее посидеть еще. Чуньмэй откланялась и, сопровождаемая свитой и слугами с фонарями, за воротами села в большой паланкин. В малых носилках расположились горничные и служанки. Четверо слуг с фонарями сзади и спереди освещали путь, воины окриками отгоняли с дороги зевак.
Да,
Отвернется удача – потускнеет и злато.
Повезет – и железо засверкает богато.
Тому свидетельством стихи:
Губки-вишенки лукавы,
Феникс-друг засвиристел,
Эхом песнь подружки-павы,
Ласточка – в былом гнезде.
Итак, после пира в прежнем доме Чуньмэй затосковала по Чэнь Цзинцзи. Она не знала, где он скитается, и целыми днями не вставала с постели. Скверно было у нее на душе.
– Может, с братом повидаться захотела? – догадываясь, в чем дело, спрашивал ее муж. – Соскучилась по нему?
Начальник гарнизона Чжоу позвал Чжан Шэна и Ли Аня.
– Когда еще я приказывал вам разыскивать шурина! – говорил он. – Почему тянете до сих пор?
– Мы, батюшка, везде искали, – отвечали подручные. – но на след не напали. Так и матушке докладывали.
– Даю пять дней сроку, – заявил Чжоу. – Не найдете, наставлю на путь истинный!
С унылыми лицами вышли от хозяина Чжан и Ли. Обшарили они все улицы и переулки, кого только не спрашивали, но не о том пойдет речь.
А теперь расскажем о Чэнь Цзинцзи. После того как ему удалось отделаться от начальника гарнизона, он хотел было воротиться в обитель преподобного Яня, но там ему сказали, что из-за него настоятель Жэнь ушел на тот свет.
– Когда тебя забрали к начальнику гарнизона, – говорили Чэню, – отец наставник решил проверить сундуки. Он так тяжело воспринял исчезновение серебра и драгоценностей, что в полночь преставился. И ты после этого решаешься идти в обитель! Да тебя послушники убьют!
Цзинцзи с перепугу остановился. Показываться на глаза почтенному Вану было тоже неловко. Так и бродил он целыми днями по улицам, а на ночь забирался в ночлежку.
Как-то Цзинцзи стоял на улице. И надо ж было тому случиться! Как раз навстречу ему ехал на осле Ян Железный Коготь. Сверкали серебром седло и сбруя. Сам ездок, в новой креповой шапке, был облачен в белую шелковую куртку, поверх которой красовался подбитый пухом черный атласный халат. На блестящие белые сапоги были напущены цвета алоэ чулки. Его сопровождал слуга.
Цзинцзи сразу узнал Ян Гунъяня. Он выбежал на дорогу и, схватив под уздцы, остановил осла.
– А, брат Ян! – начал Цзинцзи. – Давненько не видались! А ведь дружили, вместе за товаром ездили. Помнишь, как джонку с шелками в Цинцзянпу ставили. Я тогда в Яньчжоу поехал сестру навестить, да в беду попал. Пока меня судили и под стражей держали, ты мои товары украл и был таков. Я к тебе потом по-хорошему приходил, а твой братец, Гуляй Ветер, голову себе черепицей разбил да ко мне в ворота ломился, избить грозился. Довел ты меня до нищенства. Я теперь гол как сокол, а ты живешь в свое удовольствие.
Свысока поглядел Железный Коготь на нищего Цзинцзи и усмехнулся.
– Провались ты пропадом, проклятый! – заругался он. И надо ж было встретить шелудивого! Да ты ж бродяга! Как ты с голоду не подох, побируха несчастный! Какие тебе шелка?! А ну-ка, отпусти осла! А то плеткой перетяну.
– Разорился я, – продолжал Цзинцзи. – Ты богат. Дай мне хоть немножко серебра на прожитие. А то я тоже знаю, куда мне обратиться. Тут Ян соскочил с осла и, бросившись к Цзинцзи, хватил его плеткой.
– А ну, угости-ка наглеца! – крикнул он слуге. – Убить мало побируху!
Слуга изо всех сил ударил Цзинцзи, отчего тот отлетел в сторону и рухнул на землю. Тут к нему подскочил Ян и начал отвешивать пинков.
На крик Цзинцзи сбежалась целая толпа. Из нее выступил стоявший в стороне мужчина в высокой черной шапке с платком вокруг шеи. На нем были лиловая куртка, белый холщовый жилет и тростниковые сандалии на босу ногу. Над глубоко запавшими глазами щетками нависали густые брови. Он был широкорот, с багровым цветом лица. На руках у него играли мускулы. Вино распирало его, и он с горящими глазами и поднятыми кулаками подступил прямо к Железному Когтю.
– Разве, брат, можно! – крикнул он. – Он молод и нищ, а ты бьешь его. За что?! Как говорится, кто с улыбкой, тот пощечин не получает. Чем он тебе помешал, что плохого сделал? Если у тебя есть деньги, так помоги ближнему, поделись, а нет, так поезжай своей дорогой. Чего ты к человеку пристал! Как говорится, когда сгущаться начинает мгла, ищут свечу или лучину.
– Он сам ко мне пристал, – отвечал Ян. – Я, говорит, у него полджонки товаров украл. А какой у него может быть товар, когда он голь перекатная!
– А мне кажется, он из состоятельного рода, – продолжал багроволицый. – Раз судьба довела его до такой нищеты, а вас, ваше сиятельство, так вознесла и сделала богачом, то было бы, по-моему, всего справедливее тебе, брат почтенный, как-то поделиться с бедняком, дать немного на расходы, а?
Выслушал его Железный Коготь, достал из рукава платок, в котором был завернут небольшой слиток серебра цяней на четыре-пять, и протянул его Цзинцзи. Потом, махнув рукой незнакомцу, Ян забрался на осла и поспешил удалиться.
Цзинцзи пал ниц перед заступником. Когда же он поднял голову и вгляделся в лицо незнакомца, то оказалось, что это был не кто иной, как его старый друг по ночлежке Хоу Линь. Тот самый Взмывший К Небу Демон, который спал с ним на одной циновке. Теперь Хоу Линь собрал артель человек в пятьдесят и нанялся на работу к настоятелю Сяоюэ – Предутренний Месяц из буддийской обители Неземной чистоты, где возводились храмовые постройки.
– А, брат! – воскликнул он и схватил Цзинцзи за руку. – Хорошо я подоспел, а то не видать бы тебе пол-ляна серебра! Ловко я ему, разбойнику, мозги вправил, а! Вовремя опомнился. Я б его угостил. Ну, пойдем в кабачок да выпьем.
Они зашли в небольшой кабачок, сели за столик и заказали два больших кувшина вина и четыре блюда закусок. Немного погодя половой старательно протер стол и подал закуски. Появились четыре блюда, небольшие блюдца и два больших кувшина свежей расхожей оливковой настойки. Пили не чарками, а большими фарфоровыми чашками.
– Брат, тебе лапши или риса? – спросил Хоу.
– У нас только лучшая лапша и отборный рис, – вставил половой.
– Давай лапши, – отвечал Цзинцзи.
Подали в чашках лапшу. Хоу Линь съел чашку, Цзинцзи обе остальных. Принялись за настойку.
– Нынче ты у меня переночуешь, – обратился Хоу Линь к Цзинцзи, – а завтра я тебя провожу в загородный монастырь Неземной чистоты. Мы у настоятеля Сяоюэ работаем, храмовые постройки и кельи возводим. У меня под началом артель в полсотни человек. Тяжелого я тебя делать не заставлю. Несколько корзин земли перенесешь, и вся твоя работа. Четыре фэня серебра в день платит. А я комнату сниму. Будем жить вместе, ладно! И готовить можно будет самим. Я тебе ключи и все хозяйство передам. Все лучше чем в ночлежке с бродягами прозябать да в колотушку бить, правда? И солиднее как-то.
– Лучше и желать не надо! – воскликнул Цзинцзи. – Я был бы тебе очень благодарен. Но надолго ли хватит этой стройки?
– Да всего месяц назад начали, – успокоил его Хоу. – К десятому месяцу вряд ли закончим.
Так за разговором пропускали они чашку за чашкой оливковую настойку, пока не осушили оба кувшина. Половой подал счет на один цянь и три с половиной фэня серебра. Цзинцзи уже хотел было достать только что обретенные пол-ляна, но его удержал Хоу Линь.
– Не дури, брат! – проговорил он. – Неужели я допущу, чтобы ты тратился! У меня есть деньги.
Он достал узелок и отвесил полтора цяня серебра. Хозяин вернул ему полтора фэня сдачи, которые он спрятал в рукав. Потом Хоу Линь обнял Цзинцзи, и они направились домой спать. Оба были навеселе. Как только они легли, Хоу Линь приступил к «охоте за цветком с заднего двора». «Дорогой братец», «милый мой», «муженек мой ненаглядный», «милостивый батюшка» – какими только ласкательными именами не называл его за ночь Цзинцзи!
Когда рассвело, они отправились за город на юг в монастырь, где Хоу Линь и в самом деле снял неподалеку небольшую комнату, которая обогревалась каном, накупил посуды и всего, что было необходимо в хозяйстве.
С утра они ходили на работу. Смазливый белолицый малый лет двадцати пяти сразу бросился всем в глаза. Никто в артели не сомневался, что Хоу Линь нашел себе наложника, и по адресу Цзинцзи посыпались колкости и шутки.
– Эй ты, малый! – крикнул один. – Как тебя зовут?
– Меня? Чэнь Цзинцзи.
– А, Чэнь Цзинцзи – умей ложе трясти!
– Ты же совсем молод! – заметил другой. – По твоим ли силенкам хомут? Чего доброго, раздавит.
– Ишь, голь перекатная! – цыкнул на зубоскалов Хоу Линь и разогнал толпу. – Ну чего вы к нему пристали!
Тут он раздал кирки и лопаты, корзины и коромысла. Одни принялись таскать землю, другие – готовить известь, а третьи – забивать сваи.
Жил-был в обители монах Е. Вот ему-то, надобно сказать, и поручил настоятель Сяоюэ кормить рабочую артель. Кривому монаху было уже лет пятьдесят. Ходил он босой, в длинном черном халате, перетянутом плетенным из тесьмы потрепанным поясом. Читать не умел, а молитвы знал хорошо, но славился он гаданием по лицу способом Наставника в Рубище[5], за что в артели его прозвали Пророком.
Как-то однажды после работ накормил монах работников, но те не расходились: одни стояли, другие присели на корточки, третьи расположились прямо на земле. Тут к Пророку Е подошел Цзинцзи и попросил налить чаю. Пророк оглядел его с головы до пят.
– Этот малый у нас новичок, – пояснили повару. – Ты б ему будущее предсказал.
– Да-да! Погадай-ка ему! – поддержал другой. – Чем-то он наложника напоминает.
– Какого наложника?! – подхватил третий. – Двусбруйный он.
Пророк Е велел Цзинцзи подойти поближе, вгляделся в лицо и сказал:
– Нежного цвета лица и женственных манер мужчине надлежит остерегаться. Женоподобный голос и нежный нрав – дурное совпаденье. Когда у старца нежный цвет лица, он испытания себе готовит. Коли юнец с нежным лицом, он на всю жизнь останется и слаб и мягкотел. Страдаешь ты от нежности лица. У тебя никогда не будет недостатка в поклонницах. В восемь лет, восемнадцать и двадцать восемь, как явлено с обеих сторон чела – снизу горной основой, сиречь переносицей, сверху власами, подвержены распаду сами истоки средств существования твоего. В тридцать лет[6], смотри, остерегайся, как бы злого духа не занести в клеймения палату – межбровье. В блеске глаз твоих светится талант, таятся в сердце ловкость и удача. Ученую премудрость не постигнув, ты и без нее достойным можешь стать. Твои проделки всем милы, приятны. Пусть даже голову морочишь ты другим, тебе все верят. Не обижайся, но по натуре ты крайне резв и весьма ловок. Поклонницы не раз твои дела поправят. А сколько тебе лет?
– Двадцать четыре.
– И как только сумел ты пережить год позапрошлый! – воскликнул Пророк. – Клеймения палата у тебя очень узка: терять детей и хоронить жену. Нависший вал – желвак под мочкой – темноват: сулит утрату близких, разоренье. Зубы губами не прикрыты: будешь всю жизнь причиною раздоров и вражды. Ноздри твои – словно печные чела: личного богатства не видать. В тот год попал в судебный переплет: не стало дома, дело развалилось. Такое пережил?
– Да, пережил, – подтвердил Цзинцзи.
Пророк Е продолжал:
– И вот чего тебе еще скажу. Твоя горная основа недобрую имеет перемычку. Наставник в Рубище о сем сказал:
«Коли на горной основе видна перемычка, познаешь и дряхлость и раны
Дело отцов – будто ветер развеет, с семьею расстанешься рано».
В молодые годы суждено тебе потерять добро, которое нажили деды и отец. Как бы велико ни было состоянье, из твоих рук оно уйдет бесследно. У тебя короткий верх лица – от бровей и длинный низ – от носа: много побед, немало поражений. Ты останешься без медяка, но потом опять обзаведешься тугой мошной. Словом, в конце концов сохранить дом и семью тебе будет так же нелегко, как трудно уберечь лед в знойный летний день. А ну-ка пройдись, я посмотрю!
