Текст книги "Судебные речи известных русских юристов"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 70 (всего у книги 71 страниц)

   "История новая" – сплетни о Резникове. Вы уже знаете его отношения к семье Максименко и роль в доме Дубровиной. Когда-то пригретый семьей Резникова, давшей ему кров и приют, Н. Максименко, встретив, через десяток почти лет, своих старых друзей в Ростове, пожелал за добро заплатить им добром и поместил Аристарха в контору торгового дома Дубровиных. Это было в 1887 году. Семья Резниковых сближается с семьей Максименко, друг у друга бывают, а Александра Егоровна так подружилась со своей сверстницей Софьей Резниковой, что они начинают даже одинаково одеваться. Но в мае 1887 года, как видно из письма Александры Егоровны к мужу, Аристарх Резников именуется пока только "братом Софьи Даниловны". Действительно, "своим человеком" в доме Варвары Дубровиной А. Резников становится только с зимы, с начала 1888 года. Николай Федорович вступает с ним в дружбу; они сходятся на "ты"; Резникову поручается Дубровиными ведение всех домовых книг; его услужливость, ловкость, веселость делают его необходимым в этом доме; наконец, летом 1888 года, когда Максименко был в Калаче, Варвара Дубровина поручает ему полное управление домом, куда он почти и переселяется. Во время болезни Максименко Резников часто навещает больного, ухаживает за ним, ходит в аптеку, за докторами. Вот положение А. Резникова в доме Максименко: это – не слуга, не приказчик, а сын старого знакомого, приятель, друг, которому Н. Максименко протежировал, которого любил как человека близкого, почти родного. Такая роль Резникова и могла подать повод к подозрению, что близок-то он был, но не к мужу, а к жене. Из массы свидетелей материал для такого предположения дают только трое: Дмитриевы и Португалов, но и этот материал оказывается, безусловно, негодным и недостоверным.

   Критика каждого свидетельского показания рассматривает его с трех сторон: может ли свидетель говорить правду, желает ли он быть правдивым, и самое показание его представляется ли правдоподобным? Полагаю, что в отношении свидетелей Португалова и Дмитриевых три вопроса эти могут быть разрешены только отрицательно. Свидетели эти озлоблены, предубеждены против подсудимой, и потому пристрастное отношение их к делу слишком явно. Положение Дмитриевых, действительно, было несколько щекотливо: незадолго до смерти Н. Максименко они угостили его стаканом чаю. На рассвете, когда Максименко уже скончался, Александра Егоровна громогласно упрекала их в том, что они напоили его крепким чаем, от которого он умер; во время вскрытия Португалов говорил об этом стакане чая приставу Пушкареву в присутствии Дмитриева, который, по словам Пузанова, с сердцем сказал доктору: "Что вы и меня путаете!". Нет сомнения, что об этом злополучном и, по моему убеждению, невинном стакане чая говорили уже весь дом и соседи. Весьма естественно, что спокойно и равнодушно отнестись к этому Дмитриевы не могли.– и в этом источник их раздражения, подозрительности и злобы против Александры Егоровны, которая первая оскорбила и лишила их спокойствия своим неосновательным упреком. Недаром Дмитриева "возненавидела" ее, как сама она проговаривается в своем показании. Почувствовав необходимость защищаться от самозащиты, как это нередко бывает, они перешли в нападение. А подозрительность полицейского чиновника и фантазия провинциальной кумушки придали показаниям их излишнюю решительность. Но и по содержанию своему показания Дмитриевых не могут иметь на суде ровно никакой цены. Все, что в них существенного, передается ими по слуху. К счастью, они указывают нам и источник. Так, о ссоре Максименко с мужем, во время которой муж будто бы упрекал ее в том, что она "променяла его на мальчишку" (Резникова), Дмитриевы говорят со слов свидетельниц Кривенковой и Маловаткиной. Вы сами слышали этих свидетельниц – и что же? Как и на следствии, и на суде в Ростове, они и здесь уличают Дмитриеву во лжи: свидетельницами такой ссоры они не были и ничего подобного Дмитриевой не говорили. Дмитриева, со слов дворника Жироза, передает, будто бы однажды он видел такую сцену в коридоре, что "ему даже стыдно говорить о молодой барыне". А вот что говорит об этом сам Клим Жиров: "Вечером, часов в семь-восемь Александра Егоровна в коридоре тихо разговаривала с Резниковым; я в это время сидел у парадного крыльца и им меня не видно было; они не долго "шептались" в коридоре, вскоре отперли дверь и вышли; Резников пошел к себе на квартиру, а она вернулась в дом...". И только. О чем же тут "стыдно-то" говорить? Вообще, в настоящем деле всем свидетелям обвинения, показавшим с чужих слов, по слуху, страшно не повезло: по справке, при сопоставлении с первоисточником, все эти показания оказывались вымышленными. Левицкий, например, ссылается на Оладову, но она его же уличает во лжи; Дмитриевы говорят со слов Маловаткиной, Кривенковой и Жирова, но эти трое их опровергают; Дьяконов уличает сославшуюся на него Елизавету Максименко и т. д. Очень жаль, что прокурор, занявшись группировкой свидетелей, не выделил названных мной лиц в особую группу... Таково содержание свидетельских показаний Дмитриевых. Я упустил, впрочем, ту балетно-мимическую "сцену у воды", которая для Дмитриевой не могла, разумеется, остаться незамеченной: Александра Егоровна как-то брала во дворе воду, в это время проходил Резников, и "они обменялись такими взглядами, какие бывают между людьми близкими,– они улыбались друг другу". Не считая себя экспертом по части улыбок и взглядов, в особенности расточаемых у воды, я не могу, однако, за этой драгоценной подробностью показания не признать особенно серьезного значения, ибо она с истинно-комической важностью занесена на страницы обвинительного акта...

   Если показания Дмитриевых представляются крайне сомнительным судебным материалом, то при оценке показания Португалова – этого главнейшего и надежнейшего свидетеля обвинения – ваша судейская осторожность должна быть утроена. Вы, конечно, будете помнить его положение в этом деле; вы не забудете печального эпизода с 300 рублями, когда он вечер"м 19 октября формально был допрошен полицией по обвинению его в вымогательстве. Я охотно обхожу вопрос о том, справедлива или нет была жалоба Дубровиных; но для меня весьма важен самый факт такой жалобы и существование такого слуха, быстро облетевшего весь город и сильно помрачившего имя Португалова. Он был скомпрометирован и как врач, и как человек; репутация его была поставлена на карту, и восстановление ее в значительной мере стало в зависимость от исхода возникшего об отравлении Максименко дела. Была ли жалоба Дубровиных справедлива или лжива – оскорбление, досада и гнев Португалова нам одинаково понятны. Ослепленный обидой и местью, он начинает, так сказать, бить не по коню, а по оглоблям: он затевает уголовный процесс о клевете против незнакомого ему Леонтьева, хорошо зная, что Леонтьев тут ровно ни при чем, что он – только исполнитель поручения своих хозяев. Затем появляются пространнейшие показания. Португалова,в которых невольно чуется не правда, не жажда разоблачения, а оскорбленное самолюбие, злоба и месть... Отсюда вымысел и преувеличения в его свидетельстве – вольные и невольные.

   Слушая показания Португалова, крайне дивишься его необыкновенной наблюдательности. Приезжая к больному на несколько минут, Португалов все видел, все замечал, все наматывал на ус, ни одна подробность домашней обстановки Максименко не ускользнула от его пытливого внимания. И все в этом доме ему казалось в высшей степени странным. Странным, казалось ему, что больной Н. Максименко, прикованный к постели тяжкой болезнью, сгорающий от 40-градусного внутреннего жара, страдающий постоянной рвотой, не проявляет никакой самостоятельности, не показывает любопытному доктору своей "правящей руки", а остается пассивным. Странно было и поведение Резникова, который говорил с доктором о больном вместо озабоченной и встревоженной болезнью жены, ездил за докторами, бегал за лекарством. Казались странными свидетелю и обращенные к нему вопросы, продиктованные каждому понятными беспокойством и тревогой любящей жены: "Выздоровеет ли или умрет больной?" – странными, как будто в смертельном "сходе болезни не могло уже быть и сомнений, раз для лечения приглашен был доктор Португалов... Все домашние, все навещавшие больного говорят нам, что уход за больным был безукоризненный, прекрасный, что жена три недели безотлучно просидела дома; а Португалов недоволен и уходом, и заброшенностью больного, около которого он не всегда заставал жену, забывая при этом, что сам же он, опытный врач, предостерегал Леонтьева не оставаться более пяти минут в комнате больного заразной болезнью. Или жене эта зараза не угрожала? Португалов утверждает, что в течение всей болезни Максименко ему казались странными и в высшей степени подозрительными отношения Резникова и Александры Максименко между собой и к больному. Так ли это? Не подозрительность ли это задним числом? Если поведение домашних и окружающая больного обстановка давали повод к серьезным подозрениям, то почему же подозрения эти не пробудились в Португалове в вечер 18 октября, когда он обнаружил несомненные, по его мнению, признаки отравления? Почему он не остался у Максименко? Как мог он покинуть своего пациента в такой обстановке, в таком беспомощном, безнадежном положении? Почему, узнав о внезапной смерти своего "выздоровевшего" и "поставленного на ноги" пациента, он не поднял тотчас же тревогу? Почему ни приставу Пушкареву, производившему дознание о причинах смерти Максименко, ни помощнику его Англиченкову, ни трем производившим вскрытие врачам он ничего не говорит о своих подозрениях? Почему он решается, наконец, заявить судебной власти о своих "недоумениях" только тогда, когда уже два дня назад самого его потребовали к ответу по жалобе на вымогательство? Нет, "наблюдательность" Португалова весьма странного свойства...

   Понимая всю ничтожную ценность своих "наблюдений" и показаний, Португалов придумывает весьма сложную историю с двумя секретными болезнями, бывшими будто бы у Резникова и у А. Максименко и из которых одна, по его заключению, была причиной другой... Господа присяжные заседатели! Когда французское правительство потребовало у Дюпюитрана указать инсургентов, лечившихся у него после июньских дней 1832 года, он с достоинством ответил: "Я лечил не инсургентов – я лечил раненых!" Французский медицинский корпус со справедливой гордостью вспоминает эти благородные слова! Когда молодых врачей выпускают, из наших университетов, с них берут факультетское обещание "...свято хранить вверяемые мне семейные тайны и не употреблять во зло оказываемого мне доверия". Как нравственный завет, как напутствие, факультетское обещание это украшает собой диплом каждого русского врача... Я не стану распространяться здесь о врачебной тайне, как элементе профессиональной медицинской морали; я допускаю, что при коллизии обязанностей гражданина и врача первые могут взять иногда верх над последними. Но я смею думать, что раз врач решается высказать публично такую позорящую вещь, он должен прежде много и долго подумать, достаточны ли основания для сложившегося у него мнения и не могут ли слова его показаться непростительно опрометчивым легкомыслием или даже клеветой, как постыдным орудием злобы и мести. Здесь мы вправе требовать от врача самого строгого и ясного ответа!

   Посмотрим же, проверим правильность столь решительного диагноза Португалова и те основания которые дали ему право заявлять об однородных зависимых болезнях у подсудимых, обесславливая молодую, порядочную женщину, стараясь связать обоих, как цепью, этой новой уликой.

   Извиняюсь перед аудиторией, но я должен остановиться на этом вопросе. По учению гинекологии, бели есть выделения катарального свойства из родовых путей, как явление катара шейки матки. Они представляют несколько разновидностей, бывают: белые, гноевидные, обладающие раздражающими свойствами, острые, хронические. Но внешняя сторона белей почти одинакова, диагноз их весьма затруднителен, и чаще всего хронические бели принимаются за гонорейные. До и после менструации слизистые выделения принимают свойство болезненных белей. Далее, бели могут развиваться под влиянием массы раздражающих причин: танцев, верховой езды, быстрой ходьбы, полового возбуждения, менструации, родов, выкидыша и т. п. Бленнореею страдает добрая половина наших женщин. Нередко причина, их вызвавшая, самого невинного свойства, ибо, как удостоверено экспертом Патенко, они встречаются даже у маленьких девочек. Сообразно продолжительности и интенсивности болезненного процесса бели могут разнообразиться как в количестве, так и в свойствах. А "после недостаточной инволюции матки и последовавшего выкидыша,– говорит проф. Добронравов,– хронический эндометрит тянется иногда много лет". И чаще всего хронические бели принимаются за гонорейные, заразные.

   В правильном и безошибочном распознавании этой болезни наука гинекология затруднялась еще десять лет назад. Но в 1879 году профессор Нейссер, открыв микроорганизм бленнореи, дал в руки медицины верный и надежный способ исследования: с этих пор единственным признаком для определения заразного происхождения болей является присутствие в выделениях гонококка. "Диагностика влагалищной бленнореи,– говорит французский ученый Мартино,– представляет затруднения. В самом деле, каков бы вагинит ни был – произвольный, травматический, конституциональный, диатезический, первичный, вторичный, последовательный или гнойный, болезненные симптомы и повреждения будут все одни и те же: боль, краснота, серозно-гнойная, белая, желтая, желтовато-зеленая течь, грануляция, эрозии от мацераций, эпителия слизистой оболочки. Во всей этой симптоматологии нет ни одного признака, позволяющего поставить дифференциальный диагноз...". Единственно верным признаком трипперного свойства белей Мартино, а за ним и лейпцигский профессор Зенгер признают обнаружение гонококков, требующее весьма сложного исследования.

   Каково же было происхождение бленнореи у А. Максименко?

   Здесь соединилось несколько вызвавших ее пслчин: малокровие и плохое физическое развитие, ранняя беременность, выкидыш, после которого она два месяца провела в постели, и, наконец, поднятием тяжести (случай с бочонком, которым она "надорвалась", после чего на целый месяц слегла в постель), а поднятие тяжести, смещая матку, вызывает прилив или застой крови, обусловливающий катаральные выделения. Врач тюремной больницы Красса, неоднократно лечивший подсудимую в тюрьме, удостоверяет, что бели иногда появлялись у нее перед менструацией – обыкновенно неправильной, от нескольких смазываний проходили и вообще были податливы лечению и свойства незлокачественного. На вопросы Португалову в Таганрогском суде о признаках, по которым он определил заразный характер белей, он, по свидетельству докторов Лешкевича и Крассы, дал ответ весьма неудовлетворительный; а когда защита возбудила ходатайство об истребовании рецептурных книг всех местных аптек, так как Резников прямо заявил, что болен он не был и у Португалова никогда не лечился,– Португалов поспешил предупредить это разоблачение соображением, что, может быть, рецепты им писаны были и на другое имя...

   Итак, не производя требуемого наукой микроскопического исследования, присочинив попутно историю болезни Резникова, Португалов решается заявлять о заразном характере болезни? Такие смелые гипотезы не позволительны даже в клинике, тем менее терпимы они на суде, и я думаю, что это показание Португалова не много прибавило к уликам против обвиняемых, а к доброй славе самого свидетеля – и того меньше.

   Мною разобрано все самое существенное из многосложного материала следствия, на чем обвинительной властью строилось предположение об интимных отношениях А. Максименко с Резниковым. А следствие не гнушалось в этом отношении даже самыми сомнительными источниками, занося, например, в показание Жирова даже пьяные слова неизвестной прохожей бабы: "Не успела похоронить мужа, а уже завела другого!". Все было пригодно, все хорошо: и сплетни, и слухи, и даже улыбки и взгляды! Создает ли, однако, все это – не убеждение, нет!– хотя бы одну тень его, хотя бы сколько-нибудь разумное подозрение в существовании между ними любовной связи?

   Но, быть может, рассмотрение супружеских отношений Максименко прольет слабый свет на этот вопрос? Какова же была супружеская жизнь Максименко?

   Самая история замужества Александры Дубровиной, предпочтение, оказанное ею, завидной невестой, бедному приказчику перед целым отрядом искателей ее руки, несмотря на общее недовольство этим браком со стороны ее родственников, тайная свадьба, с романическим бегством в посаде Азове – все это ясно указывает, какими чувствами одушевлена была Александра Егоровна, выходя за Н. Максименко. Весь первый год их супружества – это признают все без исключения, даже враждебные нам, свидетели – был, так сказать, праздником счастья, непрерывным торжеством молодой любви. Но, быть может, чувства эти отцвели и поблекли, и для молодых супругов наступила затем, как выразился прокурор, "осень любви"? Так ли это? Отбросив постыдно сочиненный Левицким эпизод с Панфиловым, мы видим, что в отношениях супругов и после никакой перемены не последовало. Напротив, второй год супружества представил нам новые крупные доказательства сильной привязанности Александры Егоровны к ее мужу. По словам двух свидетелей, она очень любила мужа и – на удивление им, не понимавшим такой безграничной преданности богатой жены к бедняку-мужу,– слушалась его больше, чем матери. Она выдает ему полную доверенность на участие в делах торгового дома. Происходит у зятя крупная ссора с тещей, сильно его недолюбливавшей,– чью сторону принимает Александра Егоровна? Нападает ли и она на своего мужа, как об этом свидетельствует ее золовка? Нет, она покидает мать, оставляет все удобства полного, как чаша, богатого родительского дома и идет за мужем в гостиницу, где и остается с ним целую неделю, до самой мировой. Но вот Александра Егоровна беременна; она – молодая, слабая, хрупкая; акушерки опасаются за благополучный исход первых родов. И тут первая мысль ее – о муже: она умрет, и, с ее смертью, его выгонят на улицу... Нет, она должна его обеспечить – пусть все ее богатство будет его.

   Она желает составить духовное завещание, но ей только 18 лет, и вот, по указанию брата, Антонина Максименко, 16 июля 1886 г. совершается известный уже нотариальный акт о продаже ею своему мужу товарищеского пая ее в торговом доме Дубровиных ценностью до 100 тысяч рублей, другими словами,– всего ее состояния. Оправившись от болезни, она два лета подряд, с мая по октябрь, проводит с мужем в Калаче. Здесь шла речь о ее приезде в Ростов, но, кажется, нами доказано, что приезд ее среди лета в Ростов относится не к последнему году, когда она безотлучно была с мужем, а к 1887; а, по утверждению самого обвинительного акта, зарождение связи с Резниковым относится к концу этого года. Целое лето 1888 года она не видится с Резниковым, не ведет с ним переписки. В Калаче отношения супругов те же, прежние – теплые, сердечные. Она заботится о здоровье мужа, и когда он собирается на охоту в дурную погоду, она упрашивает его остаться. Эта последняя охота была роковой – опасения жены сбылись: Николай Федорович простудился и заболел тяжелым тифом. Встревоженная его болезнью, она телеграммой выписывает из Царицына лучшего доктора, спешит перевезти больного на чужом пассажирском пароходе в Россию, где немедленно приглашаются Португалов, потом Лешкевич. И здесь, по общему отзыву, уход за больным был заботливый, образцовый; долгие часы просиживая у его постели, она три недели не знала, что такое улица. Муж никогда, как и до болезни, не высказал ни одного упрека, ни одной жалобы на жену, а больные ведь так раздражительны, так капризны и несправедливы!

   Длинный ряд лиц, знавших семейную жизнь Максименко в различные периоды, в разные моменты и при менявшейся обстановке, все дружным хором, все согласно, как один человек, засвидетельствовали перед вами, что Александра Егоровна была добрая, любящая и преданная жена, что супруги Максименко жили счастливо, согласно: одни свидетели "любовались на их согласие", другие – "желали того же и своим детям". Вам говорил прокурор, что все те свидетели люди подчиненные, служащие, что "семья – тайник", а они будто видели одну официальную сторону. Но сюда явилось немало свидетелей, которые более уже не служат у Дубровиных; здесь была допрошена и прежняя прислуга – а кому, как не прислуге, известны все самые заветные домашние тайны? И все они говорят одно и то же, хотя показания их относятся к различному времени. Припомните, например, дышавшее здесь такой правдой показание свидетеля Войцеховского, этого честнейшего и совестливейшего человека, который, забыв старую неприязнь, старое недовольство против хозяев, которых оставил еще три года назад, и даже против самой подсудимой, помнил здесь только одно: что он – свидетель, целовавший крест и евангелие, от которого суд ждет одной только правды. Этот свидетель жил до самого отъезда Максименко из Калача под одной с ним кровлей, и семейная жизнь подсудимой за последние месяцы была перед ним, как на ладони – и что же, сказал ли он хоть одно недоброе о ней слово?

   Свидетель Леонтьев, которого высоко ценит и прокурор, удостоверил перед нами, что покойный Николай Федорович был счастлив в семейной жизни и на жену никогда не жаловался: он любил и ценил ее. А регент Сухоруков передал нам печальную сцену крупной ссоры Н. Максименко с его сестрой в Калаче, во время которой он упрекал сестру в распутстве, говорил, что родные его срамят, позорят, что он стыдится их родства, горячился, даже плакал, а когда сестра Елизавета дурно отозвалась об Александре Егоровне, он с кулаками бросился на родную сестру, осмелившуюся оскорбить его жену.

   Но пусть показания многочисленных свидетелей наших кажутся прокурору материалом "недоброкачественным", пусть "доброкачественны" одни лишь Португалов, Левицкий, Е. Максименко; пусть не стоят вашего доверия все эти родственники, горничные, приказчики, капитаны, сторожа, по пристрастию ли, по зависимости ли от подсудимой. Мы не безоружны: у нас есть свидетель лучший, нелицеприятный и неподкупный, свидетель мертвый, которому неведомы ни злоба, ни пристрастие – это письма жены к мужа. Вы помните содержание этой супружеской переписки. Главнейшее значение имеют для нас два последних письма подсудимой от 26 марта и 1 апреля 1888 г., то есть всего за пять месяцев до его смерти и за несколько дней до ее приезда в Калач, им же отсроченного вследствие ремонта квартиры. В этих письмах, обремененных поцелуями и объяснениями, – целым "миллионом" поцелуев, из этих неровных, торопливых строчек так и брызжет искреннее, горячее чувство, не остуженное еще трехлетним супружеством. Она скучает, она тоскует, она упрекает, что редко пишет ей, что целует его всего – его "ручки и ножки", она "всю ночь проплакала", она рвется к любимому мужу... Господа, одних этих писем, с их поистине трогательной нежностью, достаточно было бы, чтобы сказать; Левицкий и К®, неправду говорите вы – она своего мужа любила...

   Да, несомненно, что Александра Егоровна любила своего мужа, и в этом новое опровержение обвинения в любовной связи с Резниковым. Но допустим даже на минуту, что наши свидетели допустили некоторую утрировку и что эта воображаемая связь существовала. Объясняет ли она чем-нибудь мужеубийство, доказан ли мотив преступления, на котором построен весь обвинительный акт? Раз эта связь имела уже годовую давность, что же мешало ее продолжению? Ведь муж не замечал ее. нисколько ей не мешал; он до последнего дня был дружен с Резниковым. Почему ей не пребывать в приятном и безопасном адюльтере? Ведь от связи с любовником до мужеубийства – целая пропасть. К чему лицемерие? Взгляните окрест себя: соблюдаются ли брачные обеты, где эта чистота нравов, где верность долгу? И если бы рука волшебника нежданно с домов сорвала кровли, сколько бы альковных тайн открылось перед нами, сколько прелюбодейных связей оказалось бы там, где так мягко сияла вывеска благочестия и строгой нравственности. Сотни тысяч супругов живут без любви, без привязанности, в полном нравственной отчуждении, связанные лишь цепями брака, а часты ли подобные страшные преступления?

   Для такого страшного преступления рычагом должна быть и сильная страсть. Мало одной безумной страсти к любовнику – необходима еще такая же ненависть к мужу. Только эти две душевные силы могут подвинуть на такое безумно ужасное дело. Доказало ли, спрашиваю я, обвинение естественность проявления у подсудимой такой сильной страсти, которая заставила бы ее пренебречь и положением, и состоянием, самой жизнью своей, рисковать каторгой, для того только, чтобы связать судьбу свою с 18-летним мальчиком, который, по мнению прокурора, и без того был ее любовником? Откуда такие африканские страсти? Они, пожалуй, бывают, но только в романах, да и то плохого, рыночного изделия. Когда перед вами проходит тяжелая народная драма, изображенная автором "Власти тьмы", страшная развязка имеет правдивое, жизненное объяснение: старый, больной, ворчливый муж и красавец-парень – не конкуренты: ненависть к первому и страсть ко второму, переплетаясь и взаимно усиливаясь, создают преступление мужеубийства и оно там объяснимо, понятно... Но есть ли что-либо похожее в нашем деле?

   Положение Резникова в этом деле несколько иное; он мог желать променять шаткое положение любовника-слуги на прочное – мужа-хозяина. Но здесь интересы подсудимых совершенно противоположны: что выгодно Резникову, то невыгодно А. Максименко; для него преступление – карьера, для нее – гибель. Оставаясь в супружестве с Максименок, Александра Егоровна сохраняла бы завидное положение богатой женщины; выходя за Резникова, она, со смертью Максименко, теряет почти все свое состояние, которое ею формально передано в полную собственность мужу и которое теперь возвратится к ней лишь в размере "указной", "вдовьей", то есть 1/4 части! Она даже не обеспечила себя духовным завещанием мужа – а чего проще было позаботиться об этом во время его болезни! – и, таким образом, совершает тяжкое уголовное преступление исключительно ради обогащения родственников мужа, к которым все ее состояние и переходит, как наследство по закону. Вот что давал подсудимой брак с Резниковым, достигаемый кровавым устранением препятствия к нему в виде законного мужа!

   Здесь уместно остановиться на затронутом прокурором вопросе о значении нотариального продажного акта 16 июля 1886 г. Документ этот возбуждает два вопроса: о юридической силе самой сделки и о доказательствах ее существования. Прокурор утверждал, во-первых, что самая сила этого акта весьма спорна и, во-вторых, что, по свойству сделки, с утратой документа теряется и самое право, из этой сделки вытекающее. Смею думать, что мой почтенный противник-криминалист весьма заблуждается и, позволю себе представить по этому поводу следующие соображения. О юридической силе самого акта я говорить не стану, так как чем разрешится спорное дело в сенате – не знаю. Но я знаю, что Таганрогский коммерческий суд, признав этот договор правильным актом имущественной передачи, признал вместе с тем и наследника умершего Максименко, брата его Антонина, полноправным пайщиком торгового дома, заместителем Александры Максименко; я знаю, кроме того, что в тяжбе Дубровиных о силе этого продажного акта подсудимая никакого участия не принимает. Второй вопрос – о способах удостоверения сделки в случае утраты письменного договора – представляется несколько сложнее. По закону договор может быть уничтожен только по взаимному согласию контрагентов. Утрата документа, служащего внешней оболочкой договора, конечно, создает утратившей его стороне известные затруднения, но чисто процессуального свойства, и отнюдь не лишает приобретенных по договору прав. Утраченный документ может быть восстановлен или заменен. Так, например, выдаются дубликаты исполнительных листов. Если возможно восстановление даже исполнительного листа, то тем легче может быть доказан факт существования договора, для заключения которого письменная форма не обязательна. Пай в предприятии есть вид имущества движимого; продажа движимости может быть совершаема и словесно, без письменного договора. Существование же словесного договора и все возникающие из него споры могут быть доказываемы свидетельскими показаниями, причем закон в некоторых случаях допускает этот вид доказательств и в удостоверение событий, для которых предустановлены доказательства письменные, формальные.

   Поэтому стоило только Антонину Максименко выставить свидетелями нотариуса Фоллендорфа и писцов его конторы, и совершение продажного акта было бы на суде установлено. Но в данном случае прибегать к этому способу не было никакой надобности, ибо договор 16 июля 1886 г. занесен был в нотариальный реестр и потому оставил неизгладимый след в официальных актах. Хотя он внесен в реестр и недословно, но все существенные подробности акта были прописаны полностью; там обозначены договаривающиеся стороны и попечитель над одной из них, точно указаны продаваемое имущество, цена и т. п. Словом, в этом реестре – экстракт договора 16 июля. Стоило взять засвидетельствованную выписку из этого реестра – и утраченный акт для суда вполне восстановлен. Антонин Максименко так и поступил: в основание его иска и представлена такая именно выписка из нотариального реестра, и суд, признав ее доказательством вполне достаточным, удовлетворил его иск.

   Говорят, далее, что этот акт был скрыт. Но "скрывать" подобный документ было бы совершенной бессмыслицей: скрывают то, чем можно впоследствии воспользоваться (деньги, процентные бумаги и т. п.). В сокрытии же документа, не дающего скрывающему никаких прав, нет, разумеется, ровно никакого интереса. Такой документ, на котором основаны не мои, а противника моего права, я в корыстных целях не скрою, а уничтожу. Однако договор 16 июля не только не был уничтожен, но нами же был представлен в Таганрогском суде, как только об этой сделке зашла на суде речь.

   Итак, продажный акт существует; он – в силе; на нем основано решение коммерческого суда; и перед вами не богатая когда-то дочь купца Дубровина, а лишенная всего, почти нищая, вдова Максименко.

   Таков "любовный мотив" преступления, выставленный обвинительным актом и вполне, надеюсь, опровергнутый доводами защиты. Но мотив этот оказывается не единственным: здесь, на суде, произошла сегодня небывалая еще "перемена фронта" обвинения. Сознавая всю шаткость обвинения, построенного на опровергнутом следствием любовном мотиве, прокурор ставит новую подпорку к этому готовому рухнуть и рассыпаться во прах зданию. В обвинительной речи любовный мотив отходит на второй план, и на его место выступает мотив корыстный. Но если первая мотивировка обвинения страдала явной негодностью материала и произвольностью выводов, то мотивировка вторая, сегодняшняя, представляет собой ряд совершенно не считающихся с фактами экскурсий в область житейской философий. "Долой факты!" и "Да здравствует психология!" – таков девиз обвинителя, совсем, по-видимому, позабывшего, что "психология ведь – палка о двух концах..."