Текст книги "Судебные речи известных русских юристов"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 71 страниц)

   Словом, я не вижу решительно никакого понятия для убийства. Не могу же я удовольствоваться тем сказанным рассуждением, что все объясняется ножом и что, когда действует нож, то мы уже непременно имеем дело с убийством. Нож вовсе не безусловно смертное орудие; он, например, весьма часто является участником семейных ссор, потому что у рабочего человека он всегда под рукой.

   Я вижу одно, – что Богачев рассвирепел до потери сознания без всякой особенной и разумной причины. Слово "подлец", сказанное ему шепотом женой после тяжелых и обидных пяти минут, проведенных в квартире, взорвало его так, что он решительно сам не знал, что делать, когда выхватил нож и стал неистовствовать над женой, нанося ей удары направо и налево. Он бы точно так же мог топтать ее ногами, колотить поленом, если бы мог одолеть ее со своим малым ростом и если бы у него было какое-нибудь другое орудие для насилия, кроме ножа. Это была та ярость, которая овладевает нами до боли и часто, в горячую минуту, обращается на самые близкие нам существа. В нашей судебной практике почему-то считается неблаговидным ухищрением защиты говорить об этом аффекте. А между тем аффект есть мгновенное исчезновение сознания, когда, по выражению одного ученого, у человека "не может быть совещания с самим собой". Да мы и не настаиваем на аффекте. Но, по крайней мере, не приписывайте же подсудимому намерения совершить убийство, когда вы не можете видеть у него никакого понятного намерения. Вы помните, что на первом допросе судебный следователь убедил Богачева посредством знаменитого аргумента о ноже, что подсудимый совершил не что иное, как убийство. Но подсудимый, как только немного успокоился, счел себя вправе заявить, что, по совести, он ничего не помнил, что он был как бы в столбняке и что он опомнился только тогда, когда сам отошел от жены.

   Мы, впрочем, имеем и внешние признаки, что это было только безотчетное излитие злобы, а не прямое посягательство на жизнь. Рука подсудимого, хотя и действовала автоматически, но недостаточность ее энергии на совершение убийства сказалась сама собой: нож толкался в мускулы шеи, в плечо, в руки, в грудную железу, и никуда глубоко не проникал. Если бы Богачев хоть сколько-нибудь помнил, что он делал, и хотел убить, – он бы имел полнейшую возможность это сделать. Когда припадок миновал, он сам покинул свою жертву. Она еще была в его власти, никто не подоспел на помощь. Он видел, что жена не только жива, но еще так сильна, что громко кричит, вполне сознает свое положение, говорит о матери, о ребенке, выкрикивает, что она поехала только за вещами, и при этом тащится за ним и не выпускает из рук его одежды. Он видел, что она полна жизни и ничто не мешало ему ее дорезать. Но он сам стал уходить от нее, вовсе не думая прятаться от преследования. Бешенство покидало его, и потому он уходил от жены. Раны оказались легкими – и мы не имеем никаких оснований приписывать Богачеву что-нибудь большее против того, что оказалось в действительности. Во всяком случае это было покушение, оставленное подсудимым по доброй воле, потому что, сколько здесь ни путали те дворники и рабочие, которые сбежались на крик, но я думаю вы вполне убедитесь, что никто из них не оборонил потерпевшую от дальнейшего насилия. Она уже была оставлена самим подсудимым.

   Итак, разобрав это дело, мы можем поверить подсудимому, что он действовал в состоянии мгновенного потемнения рассудка, что ужасных слов – "надо убить ее" он себе не говорил и что, насколько его сознание могло следить за его сердцем, он не помнит в своем сердце этого зверского побуждения. Вследствие полной оторванности последних пяти минут от всего предыдущего образа действий подсудимого мы не видим в настоящем процессе никакого психологического интереса. Это была какая-то бессмысленная кровавая потасовка после долгих подвигов удивительного терпения, великодушия и рабства,– одна из тех бессмысленных сцен, которые возможны только после напряженных семейных несогласий, поддерживаемых опытной интриганкой. Натерпелся же Богачев от этих женщин! Чего только не натерпелся! И не мудрено, если на последней ступеньке своего долготерпеливого унижения он дошел, наконец, до полного столбняка. Вы помните, что из этих двух женщин он всегда более винил мать, нежели дочь. И это еще раз показывает, что в нападении на жену нож был только орудием ссоры, потому что, по убеждению Богачева, вся ответственность за его несчастие падала на другую женщину. Все кончилось кровавым скандалом, который годится в сборник обличительных рассказов о теще, но совсем неуместен в ряду уголовных процессов об убийстве. И если вы припишете Богачеву намерение лишить жену жизни, то я позавидую вашей проницательности, но все-таки не пойму, во имя чего же могло сложиться в его душе подобное намерение. Вот все, что я хотел сказать.

* * *

   Богачев был признан виновным в покушении на убийство жены в запальчивости и раздражении и приговорен к ссылке в Томскую губернию.

Дело Иванова

   Иванову было предъявлено обвинение в том, что 18 февраля 1891 г. он умышленно, но без заранее обдуманного намерения лишил жизни свою невесту А. А. Назаренко, нанеся ей удар ножом в левую сторону груди, от которого последняя сразу же скончалась. Иванов виновным себя признал полностью. Виновность его подтверждалась также многочисленными по делу доказательствами. Однако защита настаивала на переквалификации деяния с формулировки «умышленное убийство» на формулировку «совершено в состоянии запальчивости и раздражения, повлекших невозможность управлять своими действиями». Доказательства для такой переквалификации широко использованы и глубоко проанализированы в защитительной речи. Защищал А. Г. Иванова С. А. Андреевский. Дело слушалось в Петербурге в 1891 году.

* * *

   Постараюсь, господа присяжные заседатели, в течение моей защиты показать вам, в чем собственно заключается особенный интерес этого дела. А теперь прежде всего я желал бы пойти навстречу вашему состраданию к убитой и ни в чем не разойтись с вашими чувствами. Действительно, сердце переворачивается, когда вспомнишь об этом ужасном убийстве молодой женщины. Мы знаем о покойной, что это была молодая, миловидная мещаночка, жившая своей тихой жизнью. Была она горничной, попала в любовницы к женатому буфетчику, родила ребенка, отвезла его в воспитательный дом, причем по дороге сломала себе руку, отлежала в больнице, жила на Пороховых заводах весьма бедно, вместе со своим маленьким братом, любила свою мать и среди своей неказистой жизни сохранила, однако, свежесть, бодрость и ту привлекательность обращения, которые сразу подкупили в ее пользу подсудимого. В эту тихую жизнь вдруг ворвалась бурная личность Иванова – и через неделю со дня первой встречи Настасья Назаренко была уже казнена! Ну, не жестокое ли, в самом деле, это кровопролитие? Да, жестокое, но... и не странное ли в то же время? Во всяком случае мы встречаемся с событием, достойным изучения.

   Произошло столкновение двух жизней. О жизни Настасьи Назаренко, кроме того, что мы сказали, кажется, и сказать больше нечего. Но жизнь и личность Иванова гораздо сложнее. Если, по нашему мнению, его расправа с покойной Настасьей была неизмеримо суровой и произвольной, то почему же, спрашивается, он так легко пошел на эту расправу? Вот в этом-то и заключается особый интерес этой любовной драмы. Здесь как будто доведено до величайшей чистоты кровавое право нашего времени: "Не любишь меня, как я того желаю, – так отправляйся же на тот свет". Иванов даже так и сказал, вонзая нож в Настасью: "Так умри же несчастная!". И быстрота всей трагедии поразительная: всего только неделю знаком с женщиной, еще и не обладал ею и – уже убил!

   Личность подсудимого глубоко поучительна. Он находится как раз на той любопытной грани между нормальным и ненормальным человеком, на которой все заблуждения страстей обыкновенно получают свое самое сильное и яркое выражение. Он будто целиком взят из самых странных романов нашей эпохи: в нем есть и карамазовская кровь, есть большое сходство с Позднышевым из "Крейцеровой сонаты", он отчасти сродни и много думающим жуирам, постоянно изображаемым французскими писателями. Самая его фамилия "Иванов", подобно заглавию чеховской комедии, будто хочет сказать нам, что таких людей много расплодилось в наше время. Иванов, хотя и военный писарь, но человек с большой начитанностью; он пишет свои показания очень литературно, без всяких поправок и без малейших ошибок – даже в знаках препинания, так что это соединение простого звания с образованностью помогает раскрытию типичности Иванова: в нем есть и стихийная сила и развитая мысль. Какой же он человек?

   Вы видите его наружность. Хотя ему уже 27 лет, но он чрезвычайно моложав и миниатюрен. Он смотрит красивым мальчиком. Черты лица у него тонкие и правильные, но в его круглых глазах, большей частью серьезных, мелькает беспокойный огонек блуждающей мысли. По роду своих занятий он имел когда-то хорошую карьеру – был старшим писарем штаба, но затем сбился с дороги, за беспутство потерял службу и в последнее время был слесарем на Пороховых заводах.

   Обвинению, по-видимому, чрезвычайно нравится идея представить Иванова ни более, ни менее, как узким материалистом, плотоугодником,– "человеком-зверем". Приводятся случаи, что он пьянствовал, картежничал, посещал публичные заведения и даже я сношениях своих с женщинами не брезгал пользоваться от них деньгами. Этот последний намек вызвал целый взрыв негодовании со стороны Иванова. Прочитав обвинительный акт, он поторопился в прошении, поданном суду, отстаивать свою "честь" против опозорения его нравственной личности. И в самом деле, намеки на корыстолюбие Иванова чрезвычайно неудобны. Есть только факты его денежной беспорядочности под влиянием его несчастной наследственной наклонности к пьянству. Переписка с прежней невестой Иванова, Кларой, дает прокурору всего каких-нибудь десять случаев, среди 114 посланий, где Иванов просит у Клары большей частью по рублю, редко по 2 и, кажется, всего один раз 3 рубля. В общей сложности едва ли наберется более 15 рублей. Между тем в одном из своих писем и Клара просила Иванова достать ей 10 рублей для ее сестры. Все эти мелочи никуда не годятся для того, чтобы приписать Иванову любовь к деньгам. Тут выходит явная натяжка. Любил бы действительно этот пылкий и умный человек деньги,– не такие бы крохи пришлось прокурору подбирать в его жизни, чтобы подтвердить его корыстолюбие! Нет! Что бы там ни говорили, а Иванов – человек бескорыстный, и в этом уже первый штрих, чтобы усомниться в его приверженности к материальным благам. За деньгами гоняются и деньги добывают всякими путями те любители наслаждения, которые умеют всем наслаждаться без горечи и без раздумья. А Иванов не такой. Его постоянно какой-то червяк гложет. Правда, он человек беспутный. "Поведения всегда был дурного",– говорит он о себе с тоном весьма серьезного убеждения. При всей пылкости своей крови и страстной своей натуры Иванов ни в каком случае не был развратником или низменным сластолюбцем. Он гнушается, например, обычая на фабричных свадьбах подавать яичницу для угощения молодых супругов, с нечистыми намеками на брачную ночь. Тут же он пишет в своем показании: "Достойны также порицания пляски замужних женщин, из числа которых некоторые имеют замужних дочерей, невест, а другие – женатых сыновей".

   Высокий слог и возвышенные чувства слишком неотвязчиво и упорно проявляются у Иванова всегда, когда он говорит или пишет о любви, чтобы можно было его заподозрить в умышленном ханжестве, в лукавом лицемерии. Нет, все это у него искренно. Он принадлежит к типическим раздвоенным людям нашего времени, которые "красиво думают и скверно поступают. Им все кажется, что они вот здесь именно попадают в самое небо, а они попадают только в лужу, где отражается для них небо (сравнение, кажется, чужое, но все равно – я его уже сказал). В письме ко мне (представленном мною суду) Иванов говорит: "Сам не знаю, как это случилось, что я всегда желал делать добро, а выходили одни подлости". В своем втором показании он объясняет: "Много страдал от горячности. Редко удавалось исправить ошибки свои, но всегда сознавал их". И еще одна черта: такие люди, видя постоянное несоответствие своих дурных поступков с своею хорошею сущностью,– страдают болезненной гордостью, страшной обидчивостью. Они оскорбляются с яростью, почти с бешенством. В этом случае в них говорит как будто вырывающийся изнутри вопль души, которая отчаянно отбивается за свое благородство. Это же есть и у Иванова. "Несмотря на свою внешность и малый рост,– пишет он,– люблю постоять за себя. По необходимости вынося всевозможные унижения и оскорбления, я сильнее проявлял свои затаенные чувства, когда к тому вынуждали". Трудно в лучших словах передать всю горечь этого внутреннего противоречия. Словом, это – человек, по натуре, своей,– печальный {Уже после состоявшегося о нем приговора Иванов сообщил мне в тюрьме, что 28 сентября 1885 г. он покушался на самоубийство от тоски, от того, что жизнь была "в тягость". В подтверждение его слов я нашел в "Петербургской газете" от 29 сентября 1885 г., в отделе происшествий, сообщение, что действительно 28 сентября Иванов отравился фосфором и доставлен был в больницу. Положение больного было признано опасным. По словам Иванова, он пролежал в больнице два месяца. На этот интересный факт подсудимый не ссылался ни на предварительном, ни на судебном следствии.}, несмотря ни на водку, ни на карты, ни на свои пляски на вечеринках. Нам скажут, "начитался романов и воображает себя героем–вот и все". Нет, это вовсе не так просто. Самая жажда чтения и большое количество прочитанного показывает, что в душе у Иванова поднимались вопросы и что он искал чего-то лучшего. И хотя его беспорядочная начитанность, постоянно и невольно у него проглядывает в глубине сердца, он ею огорчен. "Еще будто хуже стало от чтения,– сознается он;– в детстве было лучше, потому что в книгах прежняя вера только спуталась". Вот что! Вера в иную жизнь, какое-нибудь оправдание земных несправедливостей нужны этим людям как воздух, как манна небесная. Иначе их ум, их благородные страсти, их добрые чувства им только в тягость, ссорят их с окружающими и делают их невыносимыми в жизни. И видя себя постоянно огорченными и не попавшими в цель, каждый раз обманутыми или обращенными на дурную дорогу, они уже начинают считать себя роковыми, то есть такими, которым несчастье на роду написано! И они его принимают как нечто должное... Но как же, спрашивается, оставаясь живыми, могут они не обманываться каждый раз, когда счастье будто снова и снова протягивает им руку?

   И вот такой-то человек, в таком именно настроении, встретился с простоватой и миловидной Настасьей Назаренко. Он предположил в ней олицетворение своего, уже несомненного, неотъемлемого и высшего счастья. И здесь-то именно его стерегло самое тяжкое горе в жизни. На этом он уже совсем и окончательно скрутился.

   Но прежде чем войти в подробности любовной драмы Иванова с Настей, необходимо вспомнить его в высшей степени своеобразные отношения к Кларе. Это был самый значительный и едва ли не единственный настоящий роман в жизни Иванова. Любовь эта продолжалась три года и теперь еще не кончена... Много задушевного, грустного и глубокого было в этом странном чувстве Иванова. Вы знаете, что Клара была бонной у начальника Иванова в Ревеле, полковника Гершельмана. Вы помните, как ее описывает Иванов: высокая, стройная, совершенная блондинка, свежая, чистенькая, с детским личиком – настоящая барышня. Они полюбили друг друга, но не сразу, а постепенно. Только через семь месяцев после знакомства, Клара первая призналась Иванову в любви в письме, которое ему передал денщик. Между влюбленными возникли небывалые, невероятные в их классе, отношения. Три года свиданий, на полной свободе, при ласках, самых кротких, заходивших очень далеко – ив результате: девственность Клары до настоящей минуты. Иванов даже описывает эти ласки, их страстность и мучительность,– и с полным правом восклицает: "не знаю, кто бы мог воздержаться и не соблазниться при всем, что я видел и чувствовал!"... Переписка молодых людей подтверждает эту необычную воздержанность Иванова, его силу воли над собой, его страх перед доверием чистой девушки. В одном из своих последних писем к Иванову Клара, совсем по-детски, просит Иванова сказать ей: "чистая ли она еще девушка или нет?" А Иванов также в одном из своих последних писем,– в которых вообще и всегда называет ее не иначе, как "чистою",– спрашивает Клару с полным спокойствием совести: "что я требую от тебя, кроме чистой любви?" – и тут же добавляет (так может сказать–не обольститель, готовый сбыть свою жертву другому, а только человек, сознающий свою невиновность перед честью девушки): "если бы ты нашла человека, которого бы я счел тебя достойным, я окончил бы наше счастье". Думаю, что таких примеров господства силы духовной над силой животной едва ли много сыщется в наше время.

   Но почему Клара осталась только невестою? Почему не состоялся брак? Трудно встретить более любопытную психологическую тему, как взаимное тяготение этих двух натур,– Иванова и Клары, и трудно вообразить более трогательную и тонкую драматическую преграду, как та, которая мешала их окончательному сближению. Между ними произошло следующее. Все, что есть в Иванове теоретически благородного – в глубине его испорченной, буйной и беспутной натуры,– все это в нем ясно почувствовала и навсегда беззаветно полюбила эта задушевная, чистая сердцем, девушка. И он в свою очередь это понял: он проникся к ней глубочайшей благодарностью и нежностью и пожелал во что бы то ни стало сделать ее истинно счастливой. Было одно время, в самом начале, когда, впервые убедившись в ее любви, он как будто на себя понадеялся: бросил пить, начал заниматься, блистательно пошел в гору по службе, но... его несчастные свойства сделали-таки свое дело. Он стал замечать, что его горячность, гордость, вообще какая-то роковая шероховатость, непокладистость и беспутство стали, брать верх: вокруг него расплодились враги; пошли интриги, доносы, оскорбительный напрасный суд – и опять водка, пренебрежение к дисциплине, а затем – разжалование в разряд штрафованных, то есть конец всякого хорошего будущего. А Клара все по-прежнему его любила и все ему прощала только она одна. И тем более он благоговел перед нею и не смел завладеть ее судьбой. В нем было какое-то горькое сознание, что он слишком черен для ее глубокой чистоты; он как бы чуял невидимую силу, охранявшую Клару; что-то не подпускало его к ней. Сверх того, чисто житейские соображения его пугали: Клара была белоручка, ничем бы не могла зарабатывать с ним хлеб, не годилась в хозяйки чернорабочему. Ее родные также не одобряли этого брака. В последнюю разлуку (Клара осталась у родных в Ревеле, а Иванов, потеряв службу, определился слесарем на Пороховые заводы в Петербурге) до Иванова доходили слухи, что Клару прочат замуж за пожилого, но состоятельного человека. На его три последних письма Клара не ответила. Теперь мы знаем, что это вышло случайно и что Клара по-прежнему его любила; но для Иванова было уже ясно, что его дела сложились безнадежно и что от Клары надо совсем и навсегда отказаться. Он запил и стал пренебрегать своей работой. И тут-то ему встретилась Настя, которую он "полюбил сразу и почему-то сильнее, чем Клару". Так ему, по крайней мере, казалось.

   Замечательно, что ни с Кларой, в течение трех лет, ни с Настей, в течение недели, Иванов, несмотря на самые интимные свидания, не вступал в половую связь. Между тем у него была довольно постоянная связь с известной вам ключницей – некрасивой, немолодой и болезненной, и еще с какой-то прачкой, также ни в каком отношении не интересной. Значит, в тех случаях, когда женщина служила ему для удовлетворения половой потребности, Иванов сближался с ней весьма скоро и просто, не предъявляя особенных требований на красоту, не гоняясь за разнообразием и не внося в свои отношения ничего болеем кроме обыкновенной доброты и некоторого постоянства. Но как только женщина захватывала его глубже, как только в нем начинало говорить сердце – он стремился делать из любви вопрос целой жизни,– он называл свою избранницу невестой, он с величайшими усилиями обуздывал свою страсть, в ожидании брака, и мечтал о соединении своей судьбы с судьбой любимой женщины. Любовь была для этого человека чем-то величайшим на свете. Она отогревала и озаряла для него каким-то особенным смыслом жизнь, казавшуюся столь безотрадной и противоречивой для блуждающего ума. Для многих людей нашего времени любовь является тем же самым. Французский поэт Ришпен где-то сказал очень метко: "Наши отцы любили, как кролики; мы любим, как змеи". Наша любовь – это какая-то адская смесь острой водки и святой воды. Да, быть может, "острой водки", то есть вожделения, страсти, но за то и – "святой воды", то есть искание какого-то идеала. Или, как, еще лучше, говорит наш Достоевский: "Слишком много загадок угнетают на земле человека. Разгадывай, как знаешь, и вылезай сухой из воды. Красота! Перенести я притом не могу, что иной, высший человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его, и воистину, воистину горит, как и в юные, беспорочные годы".

   После этих, не лишенных интереса, мыслей нам будет понятнее встреча Иванова с Настасьей Назаренко. Увидев ее в дилижансе, в первый раз в жизни, Иванов мгновенно полюбил ее и даже тут же сделал предложение. Можно поэтому представить себе, как она поразила и захватила его всего – с его сердцем, умом, воображением и его пылкою кровью. Скажут, пожалуй, что, увидев женщину всего один раз, можно разве только влюбиться в нее, но нельзя полюбить. Но вся история поэзии говорит нам противное. Поэзия – достояние всех людей, она не знает аристократизма, и в деле Иванова, который сам себя считает по натуре поэтом, я могу назвать известные и ему имена в литературе: Данте, Ромео, Фауст. Все они имели глубочайшие привязанности, возгоревшиеся с первой секунды встречи. Есть лица женские, в которых взор мужчины встречает для души мгновенный приговор. Все в такой женщине отвечает на давнишние запросы сердца. Все ее внутренние свойства невольно угадываются: ее глаза ручаются вам за ее ум и сердце, звук ее речи откликается на ваши самые благородные чувства, и каждое ее движение подтверждает угаданную вами высшую чистоту ее натуры. Точно так описывает свое первое впечатление и Иванов: ее милая речь, интонация чрезвычайно очаровали. Ее несчастие возбудило мою жалость, и в общем я нашел ее милою, прелестною девушкою, которая может составить мое счастье. Ночью видел ее во сне!"

   Перед этой встречей Иванов, как мы знаем, уже впадал в отчаяние вследствие разрыва с Кларой. Это глубокое, но необъяснимо грустное и безнадежное чувство не исчезло в Иванове, но как-то волшебно – совсем скрылось на время, сделалось совершенно бесплотным, и далеким – при первом же взгляде на Настю. Здесь в ней Иванов сразу нашел нечто совсем по себе, нечто такое, чего он не только совсем не боялся, но к чему он шел навстречу вполне легко, доверчиво, полным ходом, без оглядки, с необъяснимым увлечением! И с первой же минуты встречи глубоко потрясенная душа Иванова не знала передышки. Он впал в бред о блаженстве. Вся эта злосчастная неделя, от начала до конца, была для Иванова истинным пожаром сердца, и нам необходимо проследить ее день за днем.

   На следующий день Иванов побывал у свахи. Сваха дала о Насте неутешительную справку, у нее есть любовник, буфетчик, от которого было уже дите. Ослепленному Иванову это показалось клеветою. Настойчивость свахи, что это – правда, поколебала его, но не надолго. Его слишком влекло к Насте. Он едва ли не предполагал ее девственницей; он только радовался ее собственным словам, что она "не занята", то есть, что она теперь никого не любит, что она может и, как ему казалось, должна полюбить его. Так прошел первый день после встречи. Ночь прошла в грезах ив ожидании новой встречи. Утром он был уже у Насти.

   Первый же разговор обдал Иванова радостью. Предложение было принято, и он почувствовал взаимность. Он начал с обожанием целовать у Насти руки; она старалась не допускать этих поцелуев, говоря, что она "того не достойна". При этом она рассказала, что у нее было пятнадцать женихов, но она им отказала. Один из них "обманом лишил ее чести", но она все-таки не могла его любить и за неделю до свадьбы отказала ему. Иванова мучало это прошедшее Насти, и он просил ее рассказать ему еще что-нибудь по этому поводу, но заметив, что она конфузится и опускает глаза,– прекратил расспросы. Иванов имел только одно ощущение, что любовь этой женщины окружила его; он добился от Насти слова "люблю"!

   Здесь уместно будет обозначить недоразумение, возникшее с самого начала между этими двумя лицами: Иванов действительно полюбил Настю, а Иванов Насте только понравился. И в этом нет ничего странного. Наружность Иванова могла привлечь Настю; совет опытной хозяйки, что "лучше пристроиться, чем возиться с любовником", мог ее подвинуть на скорую решимость выйти замуж. Дело это для нее представлялось весьма простым и подходящим. Она, по всей вероятности, искренно радовалась этому случаю. Но она, мне кажется, и не подозревала, какое чарующее и великое значение имело для Иванова ее простое сердечное слово: "люблю"! В этом отношении мужчины всегда платятся за свою самонадеянность. Увы! это великое слово в устах женщины вовсе не имеет такого великого значения... Женщины далеко не так скоро привязываются, как, это думается мужчинам. Это слово, сказанное Настей, было, правда, вполне искренним, но оно еще не было особенно глубоким. А Иванов уже возмечтал о полной "гармонии душ!". И с этой минуты лицо Насти, доверчиво открытое для его любви, стало для него единственным источником истины. Что бы о Насте вокруг ни говорили, он ждал одного: того ответа, который он прочтет на ее лице... Лицо любимой женщины никогда не может лгать. Оно не лжет даже тогда, когда оно говорит неправду, потому что если женщина вас любит, то она знает, что если бы то, что вас смущает, и было справедливо, то и это бы не помешало вашему счастью и не имело бы для вас значения, так как теперь вы ею любимы, а потому зачем вам знать истину? И в этом случае любящая женщина вполне права... пока она нас любит. Вот почему и на этот раз допрос Иванова о прошедшем Насти нисколько не поколебал его. Лицо Насти говорило ему, что он будет счастлив, и этого ему было совершенно достаточно. Ее опущенные глаза вполне убеждали его в том, что ему больше ровно ничего не нужно знать. Итак, любовь Иванова, начиная с первой беседы с Настей наедине, быстро пошла в гору. Заметим, однако, что это выражение любви на лице Насти было в действительности только легкой маской любви. Эта маска сама собою слилась бы впоследствии с живыми чертами Настиного лица, превратилась бы в правду; но покамест – она едва-едва держалась и, при малейшем препятствии к дальнейшему развитию ее чувства, она могла так же легко свалиться с этого милого лица, как она легко пристала к нему с первой минуты объяснений. А для Иванова это уже была истина; это лицо уже глубоко врезалось в его сердце, жгло его и озаряло радостью... Уйдя от Насти, Иванов услыхал о ней в трактире неблагоприятные отзывы; товарищи, увидев ее карточку, говорили ему, что эта особа "не так хороша, как он о ней думает". Иванову это причинило боль, но не уничтожило его веры. В тот же вечер он еще раз увидел Настю и условился быть у нее к ночи. Новая, долгая беседа с Настей до 2 часов ночи, еще дальше завлекла Иванова. Он "забыл все в мире"...

   На четвертый день первая мысль: опять к Насте. Она еще спала, но проснувшись, из-за дверей, одобрила его намерение в тот же день хлопотать о немедленной свадьбе, до поста. День прошел в розысках посаженой матери. Вечером Настя не пустила его к себе, говоря, что у нее сидит хозяйка. В нем на минутку проснулось какое-то подозрение, но поцелуй Насти все изгладил."

   Пятый день – опять розыски крестной для устройства свадьбы. Новое свидание с Настей и совместная поездка к родным Иванова, к Настиной матери. К своей матери Настя, однако, входила одна и вынесла неутешительный ответ: мать была за отсрочку свадьбы до пасхи. Благодаря настойчивости Иванова, только к ночи удалось соединить всех родных, и все согласились на свадьбу, под условием, чтобы сам жених добыл часть денег на расходы. Во время всех этих разъездов, переходов и в особенности во время ночного путешествия из города на Пороховые близость между женихом и невестой возрастала. Обхватив рукою Настю на извозчике, Иванов уже считал себя неразлучным с нею. Они пришли к рассвету вдвоем в Настину комнату. Они уже на "ты". Настя при нем раздевалась и, откинувшись на подушку, позволила себя поцеловать в лицо, шею и грудь. От близости любимой женщины Иванову становилось больно, но он совладал с собой и ушел в девятом часу утра. Это был самый счастливый день. Эти сутки были "апогеем любви". Шестой день Иванов до половины проспал. Придя к Насте, он застал ее в постели. Здесь впервые невеста заговорила об отсрочке свадьбы. Жених, убежденный в прочности своего счастья, готов был уступить. Но вот Настя на минуту вышла из комнаты, и ее маленький брат, открыв шкаф, вынул оттуда две сороковки и полуштоф, уже порожние. Кто это покупал и пил водку? Степа ответил, что покупает "Настин жених, а пустые бутылки надо отнести, чтобы получить за них деньги". Иванов по этому поводу пишет: "Как черная туча, грусть навалилась на душу: неужели это правда?". Но вошла Настя веселая,– и расспросы не поднимались с языка. Однако Иванова взяло серьезное раздумье. Он примолк, стал прохаживаться по комнате и все-таки, не излив своих сомнений, ласково простился с Настей. Влюбленное сердце боится допытываться, боится нарушить ясную благосклонность дорогого лица, слишком свято для такого сердца выражение счастья на этом лице! Настя отпустила Иванова со словами: "прощай, дорогой". Он пошел на вечеринку; пробовал танцевать, но, не окончив танца, ушел в смежную комнату и расплакался.

   Свидание седьмого дня вначале было натянуто. Настя избегала его взоров. Заговорила о том, что ей советуют не выходить за него, потому что он картежник и большой пьяница. Иванов напомнил, что он ей объявил о всех своих недостатках в первой же беседе; он указал ей, что и она просила его не верить разным слухам о ней. Тогда Настя повторила, что она любит его и что слухи для нее ничего не значат. Опять было все забыто! Опять родное сердце ему принадлежит! На прощанье Настя дала ему поцелуй.