Текст книги "Судебные речи известных русских юристов"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 71 страниц)

   Но ведь статья, которая инкриминируется, не есть статья чисто юридическая, автор ее не обязан выражаться точным юридическим языком. Неверные цифры, сомнительные цифры у нас очень часто на общепринятом языке называются дутыми цифрами. Только в этом смысле и может быть понимаемо указание на фальшивые отчеты, дутые цифры, о которых говорится в инкриминируемой статье.

   Но всего лучше, насколько вводились в заблуждение этой статьей возвратных расходов, видно из того, что, несмотря на то, что эти отчеты представлялись в министерство финансов,– и, конечно, представлялись туда не для того, чтобы быть оставленными без рассмотрения,– неправильность этой цифры не была замечена министерством финансов, иначе еще раньше последовало бы распоряжение о покрытии убытков, в этой статье числившихся.

   Если бы Нотович,– говорит Масловский в своем объяснении на апелляционную жалобу,– упрекал правление в недостаточной ясности статьи "возвратных расходов", то не было бы и речи о клевете, но подсудимый доказывает, что это подлог, что в этой статье отчета и баланса скрывались злоупотребления банка,– в чем и заключается клевета. Да, скрывались злоупотребления банка, именно те, которые указывались в статье, то есть скрывались убытки и обеспечивалась, благодаря этому сокрытию, выдача дивиденда. В этом отношении, действительно, как указывается в статье газеты "Новости", статья возвратных расходов представляла не подлог – этого не было сказано в статье,– то что в общежитии называется фальшивыми, дутыми цифрами.

   По делу о продаже дома Котомина мы имеем журнал правления, который, несомненно, подходит под 362 статью Уложения. Дом продан по долгосрочной ссуде на 18 лет, а переведен без согласия владельца его на краткосрочную ссуду на 3 года с обязательством ее возобновления после каждых 3 лет (первая неверность); в случае требования нотариусами сведений правление постановляет сообщать им, что ссуда выдана из 15 серий на срок 26 лет (вторая неверность или, вернее сказать, ложь) и поручить бухгалтерии банка провести эту операцию по книгам, согласно журналу (прямое поручение совершить подлог). Что бы ни говорили правители Тульского банка о невинности этой операции, журнал представляет несомненно уголовный материал для 362 статьи Уложения.

   Мне остается теперь приступить к представлению объяснений о составлении общих собраний из подставных акционеров.

   Вопрос о подставных акционерах вызывает разногласие. Я дол. жен сказать, что в предыдущих заседаниях в этом отношении была размолвка не только между Нотовичем и представителями обвинения, но даже между Нотовичем и его защитником. Я, в свою очередь, вступаю в этом отношении в разногласие с предшествовавшим защитником и становлюсь на сторону Нотовича.

   Я думаю, что всякое собрание, составленное из подставных акционеров, есть незаконное собрание, и если собрание из подставных акционеров не наказуется Уложением, то только потому, что деяние это было просмотрено в законе, в проекте же нового Уложения оно уже указано. Действительно, по мысли, которая положена в нашем законе об устройстве акционерных предприятий,– можно спорить против справедливости самой мысли и целесообразности ее в экономическом отношении,– закон об акционерных предприятиях не имеет в виду крупных капиталистов; он основан на демократизации капитала. Вследствие этого, как бы ни было значительно число акций, владельцы этих акций не могут иметь более пяти голосов каждый. Говорят, что таким образом хотят убить крупного капиталиста, что нельзя его подчинять воле мелких капиталистов, что во всяком случае, если, он большим количеством акций заинтересован в предприятии, то ему, как большому кораблю, принадлежит и большое плавание. Ему нужно дать большее участие в деле; отсюда и следует, что если он свои акции разделяет между другими акционерами, то он только осуществляет свое право, основанное на справедливости, хотя бы и несогласное ни с буквой, ни с мыслью закона. С буквой закона оно несогласно, и мысли закона оно, по-моему, вполне противоречит: закон не имел в виду привлекать крупных капиталистов в акционерные предприятия. Для крупных капиталистов существуют другие предприятия: товарищества на паях и другие тому подобные. В предприятиях, основанных на акционерных началах, крупный капиталист не должен иметь преимущественного значения перед другими капиталистами. Его опасно впускать в дело, ему опасно давать все то количество голосов, которое может соответствовать всему количеству его акций. Если такой капиталист связывает свои интересы с интересами предприятия, тогда он, действительно, может быть полезен; вкладывая свой более или менее значительный капитал, он и заботится об этом капитале; а так как этот капитал на продолжительное время связан с предприятием, то и он заинтересован в предприятии. Но дело в том, что и такой добросовестный крупный акционер может быть также опасен своим усиленным влиянием, потому что он может оказаться акционером сангвинического темперамента, рискующим; он один может погубить целое предприятие. И может он это сделать благодаря тому, что около такого акционера, обыкновенно, собирается большая компактная партия, которая всегда одерживает верх над разрозненными акционерами, редко посещающими собрания, притом в таком разрозненном виде, что не могут капиталисту составить оппозиции. Но если этот капиталист, как это нередко бывает, биржевой игрок или спекулянт, если он заботится только о более скором получении гешефта, то он в высшей степени опасен и вреден. Благодаря тому, что около него создается партия, посредством которой он распоряжается составом ревизионной и всяких других комиссий, он становится неограниченным хозяином в предприятии. Он искусственным увеличением дивиденда может поднять цену акций до такой степени, по которой он считает выгодным эти акции, по их увеличенной цене сбывать на бирже; затем он уходит из дела, оставляя его в руках других акционеров в виде чрезвычайно невзрачном, с истощенными средствами и прочее. Затем, выждав понижения акций, может быть, даже искусственно подготовив это понижение, он может скупать их, опять проделывать новую процедуру повышения этих акций и посредством биржевой игры и ажиотажа обогащаться. Такой крупный акционер, появляющийся в среде мелких акционеров, действительно, опасен. А если бы закон предоставил ему право иметь больше пяти голосов, то такой акционер чувствовал бы себя совершенно свободным в этой сфере и мог бы уже законно, по своему усмотрению, так или иначе, шатать предприятие, с которым его имущественный интерес связан лишь временно биржевой игрой и ажиотажем. Вот почему подобный акционер является злом, злом особенно сильным, когда этот акционер – биржевой игрок, и опасным даже и тогда, когда такой акционер добросовестен и деятелен. Поэтому, нельзя не считать противозаконным, хотя и ненаказуемым, состав общих собраний из подставных акционеров. Мы видели примеры, представляемые железнодорожными акционерными компаниями. Там является сперва концессионер, который, благодаря своей ловкости, выхлопатывает для себя концессию, передает ее крупному капиталисту, который, заполучив акции в свои руки, составляет около себя из акционеров партию; расточительным образом строится дорога, эксплуатируется хищническим образом и затем сдается правительству с миллионными долгами и с содержанием в убыток, а крупный акционер-строитель давно уже ушел благополучно из дела. Ему нет дела ни до дороги, ни до акций, ни до акционеров, он получил свое с предприятия. Появление таких акционеров нежелательно. Я далек, конечно, от мысли, чтобы А. Ф. Масловский был именно таким акционером. Но что его влияние в Тульском банке было сильно и что около него была партия, которая составляла его силу и оказывала влияние на решения общих собраний, это мне представляется несомненным. Масловский удивляется, говорит: "Меньшинства не было. Что же это за меньшинство, Михельсон и генерал Глуховской?" Да, не было меньшинства, но надо было создать это меньшинство, потому что ни одно правительство не может правильно управлять, не имея оппозиции. Нужно было дать все средства, чтобы образовалось меньшинство. Только тогда можно со спокойной совестью делать то или другое дело, когда выслушаешь оппозицию. Но оппозиция выслушиваема не была; меньшинство из одного или двух акционеров тщетно добивалось, например, сокращения выдачи дивидендов; их не слушали. Протесты этого одного или двух акционеров оставались без последствий и не представлялись в министерство. Если им удалось подать какую-нибудь записку в общее: собрание, то она устранялась по той, например, причине, что подана была до срока, что не согласно с уставом. А вот дома удерживались за банком более шести месяцев,– это, говорят, хотя и противно уставу, но для пользы банка практиковалось!

   Были ли подставные акционеры в С.-Петербургско-Тульском банке? Михельсон и Глуховской говорят: да, были, это всему миру известно. Но, что же это, говорят, за доказательство? Вы сами видели, как распределялись акции? – спрашивали свидетелей. Возликовали сущие во гробах дьяки и подъячие старинных русских приказов – не пропал, дескать, наш дух в земле русской, несмотря на все судебные реформы! Можно же было предложить такой вопрос! Видели, как передавались акции?– Нет; но кто же это будет делать явно; этого, конечно, никто не делает. Если мы будем требовать таких доказательств, то останемся без доказательств и остановимся на том уровне правосудия, который существовал в старинных русских приказах. Но мы не без доказательств. Сошлемся на показания Борисова. Борисов не наивный ребенок, а человек бывалый. Спросите ребенка, совершенно искреннего, наивного, и он в искренности своей не лучше расскажет правду, чем делает это Борисов. Борисов, конечно, не может считаться таким ребенком, но он так освоился с системой подставных акционеров, что рассказывает об этом, как о чем-то обычном, относительно чего не может быть ни сомнения, ни недоразумения, ни тайны, ни смущения.

   Извольте выслушать это место из показания Борисова. Он говорит: "Что касается отношений моих к Масловскому, то он оказал мне поддержку при избрании рекомендованных мною членов правления. Относительно же роли его в С.-Петербургско-Тульском банке во время моего управления, то я должен сказать, что через меня он во всей подробности знал положение дел банка, что также может быть доказано письмами его ко мне, относящимися к концу 1881 года". "Что же касается участия Масловского в забаллотировании в 1881 году Безродного (припомните, господа судьи, это тот Безродный, который указал на неправильность выдачи ссуд и на неправильность их разрешения с формальной стороны; после этого заявления Безродный был забаллотирован)– то, насколько я могу припомнить, на общем собрании этого года Масловского не было, он находился тогда (как подтвердил сам Масловский) на ревизии в Уфимской губернии (дух его оставался в Петербурге), а находившиеся в его распоряжении акции были представлены к общему собранию, что доказывается избранием для проверки списка акционеров его родственника Кувшинникова, а также и избранием в члены оценочной комиссии брата его М. Ф. Масловского и в кандидаты к ним вышеупомянутого Кувшинникова, и затем знакомых Масловского: К. И. Масленикова и П. П. Кудрявцева, а в депутаты для присутствования при тираже – его же знакомого Гончаревского. Все это видно из протокола общего собрания 26 февраля 1881 г. Но Масловский знал от меня раньше о предстоящем забаллотировании Безродного, а именно в 1880 году я находил нужным изменить состав ревизионной комиссии: до 1881 года она выбиралась обыкновенно из акционеров, знакомых правлению". Вы видите, Борисов находил нужным изменить состав ревизионной комиссии, то есть тех лиц, которые должны были ревизовать его самого. Новыми членами были выбраны: Иващенко, Костылев, Малышев, Шершевский, Фишер и Чаманский...

   Таким образом, дело делалось совершенно фамильно. Крупный акционер желал, чтобы такие-то лица попали в правление, и они попадали, они раньше намечались, а об общем собрании никто не заботился, потому что голос общего собрания был голосом крупного акционера. И "милостивые государи", приказчиками которых являлись члены правления, были такими хозяевами, которые делали то, что приказывали их приказчики!.. Ну, как же можно после этого не говорить о подставных, подборных акционерах? Вот что говорит свидетель Михельсон: "В С.-Петербургско-Тульском банке перед общим собранием происходила фиктивная раздача акций. На общих собраниях родственники Масловского и служащие в банке имели на руках именно столько акций, на сколько уменьшено число акций самого Масловского".

   К делу представлен список; относящийся к общему собранию 1888 года. Выборка из этого списка была напечатана в No 37 газеты "Новости" за 1889 год. Номер этот представлен к делу самими обвинителями. Из этого списка выводится такое заключение. В указанный список были внесены 98 акционеров, владевших 6503 акциями и располагавших 264 голосами. Извлекаем из этого числа имена лиц, наиболее близко стоящих к банку. Здесь члены правления, ревизионной и оценечной комиссий и их ближайшие родственники. Степени родства указываются в этом списке. Из приведенного списка видно, что 2613 акций и 102 голоса принадлежали правлению, комиссиям, родственникам главных деятелей и зависящим от них лицам. 102 голоса при 2613 акциях имеет правленческая партия, группирующаяся около главного, крупного акционера. Затем были четыре человека с 320 акциями, принадлежащими другому учреждению, в котором Масловский являлся председателем. Затем еще указываются некоторые фигуранты, но мы не можем этого подтвердить. Но вот вам несомненная партия в 102 голоса, которая состоит из деятелей банка и их родственников.

   Масловский говорит: кем составлен этот список и чем он доказывается? Положим, перед судом все должно быть доказано, но я вправе и себя, и обвинителей считать за людей честных и порядочных, которые не станут спорить о том, о чем спорить нельзя. Если нам обвинители скажут, что родства не существует между этими лицами, то я устраняю список, не стану доказывать, что такой-то в известной степени родства с таким-то, что такая-то состоит дочерью, падчерицей, женой, сестрой. Если не отвергать родства, то и мы говорим, что 102 голоса составились из деятелей банка и их родственников. Родственникам, говорят, нельзя запретить иметь акции и являться на общие собрания. Пусть так! Но для дела чрезвычайно важен этот родственный элемент. Так, например, фамилия Масловских является в четырех лицах, Кувшинниковых – в трех, Тизделя – в четырех, Бока – в четырех, Масленникова – в двух, Черкасова – в двух, Вейнберга – в двух. Остальные акционеры мало появлялись на общих собраниях, а тут целыми родственными группами идут. Говорят: мы им не раздавали акций, но эта партия, группирующаяся около вас, есть партия оценщиков, ревизоров, которых вы же сами выбирали. Наконец, эта группа ваших родственников, которые не пойдут против вас. Ах! господа судьи, как бы мы хорошо себя чувствовали, если бы за вашим столом сидели теперь наши родственники, хотя бы и не нашего подбора. Как не порадеть родному человеку! Составляется такая группа. Что же могут поделать тут Михельсон и Глуховской, которые идут против такой непреодолимой крепости и заявляют свой протест!

   Таким образом, нам представляется доказанным, что общие собрания были из подставных акционеров. Не было меньшинства, потому что меньшинству тут нечего было делать; могли быть толь, ко единоличные протесты, которые ни к чему привести не могли.

   Остается еще одно: отвлечение капиталов банка на биржевые спекуляции.

   Масловский говорит, что в обвинительном акте Саратовского банка дело идет об отвлечении капиталов на собственные биржевые операций Борисова, а в Тульском банке этого не было. Но Нотович не утверждал, что биржевые операции совершались на пользу и выгоду членов правления; он просто говорит, что капиталы отвлекались на биржевые операции. Это же нам говорят свидетели: Михельсон, Костылев и Шершевский. Вот что они говорят. Михельсон говорит: "Банк вопреки уставу покупал негарантированные правительством процентные бумаги, причем если банк на этих бумагах терпел убытки, то стоимость процентной бумаги в счетах обозначалась по покупной цене, а не по той, по которой они были в действительности проданы". То же показывает Костылев. Шершевский говорит: на покупку спекулятивных бумаг затрачивалось около 8 миллионов, а года два тому назад на бумагах этих была потеря около 90 тысяч рублей, что подтверждается и отчетами. Вследствие таких нарушений Шершевский вышел из ревизионной комиссии, в которой был с 1881 по 1886 год.

   Таким образом, отвлечения капиталов на биржевые спекуляции были. Положим, они производились не к выгоде кого-нибудь из членов правления, но, тем не менее, на биржевые спекуляции обращался такой капитал, который должен был служить обеспечением для облигационеров, которых по капиталам было в десять раз больше, чем акционеров. Это действие незаконное, и разразись крах, случись с банком крушение, само собою разумеется, что подобные операции с бумагами составили бы уголовный материал для применения 1155 статьи Уложения.

   Таким образом, разобраны те факты, на которые указывалось в статьях "Новостей". Факты эти, как вы видите, подкрепляются свидетельскими показаниями, справками с отчетами и балансами; но оглашение этих фактов не вменяется нам в вину, а вменяется нам в вину то, что эти факты мы сравнили с деяниями по Саратовско-Симбирскому банку. Дело идет, значит, о сравнении. Нам говорят: мы хотя это все и совершили, но злостного намерения не имели, материала уголовного не представляли. Относительно уголовного материала мы уже сказали, что каждое из этих нарушений могло быть уголовным материалом при несчастном обороте. Что же касается корыстных и других побуждений, то это для противозаконности не всегда требуется.

   Нам вменяется в вину сравнение с Саратовско-Симбирским банком. Неизвестно, к каким фактам относится это сравнение. Сравнение может быть неточное, преувеличенное, неудачное, пожалуй, даже сравнение может быть и оскорбительное, но как сравнение можно сделать предметом клеветы, когда указывается, в каком отношении предметы сравниваются? Если так оценивать сравнения, то обвинений в клевете не оберешься. Поймали на взломе амбара человека с топором и ножом. Говорят,– разбойник. Нет, говорит он, извините, я только вооруженный вор. Два казначея взяли из ящика по пачке денег и пошли играть в карты. Один выиграл и внес взятую сумму в казну, а сумму выигрыша положил в карман. Другой проиграл – его обвиняют в растрате. Говорят: оба казначея одного поля ягоды. Не клевещите, говорит казначей счастливый, я не казнокрад, я ничего не растратил, я только нарушил правила о хранении вверенных мне денег.

   При такой строгости каждое сравнение можно будет более или менее обратить в клевету. Ведь сравнивают предметы не тождественные между собой, а только похожие в том или в другом отношении, указывая на один или несколько признаков сходства. Ну кто бы стал требовать, чтобы человеческая шея, которую сравнивали с шеей лебединой, была покрыта лебяжьим пухом? Влюбленную девицу сравнивают с луной... Сравнение есть мнение, вывод, его можно проверить, раз указано, к чему оно относится.

   Но, говорят, сравнением с Саратовским банком мы напомнили о скамье подсудимых; мы говорили, что вот те попали на скамью подсудимых благодаря тому, что запутались, а вы, перескакивая трещины и заделывая прорехи, только благодаря этому не попали туда же... Но разве скамья подсудимых была так далека от С.-Петербургско-Тульского банка, что о ней можно говорить с пренебрежением?

   Теми тенденциями, которыми руководились деятели Саратовско-Симбирского банка, правители С.-Петербургско-Тульского банка не задавались; тем не менее, они совершали такие рискованные и неправильные действия, которые при несчастном обороте могли привести банк к крушению, а крушение это могло окончиться и скамьей подсудимых. Слава богу, она ушла и, по всей вероятности; никогда не будет грозить почтенным деятелям Тульского банка, с чем их и поздравляю.

   Но ведь сидящие на скамье подсудимых не всегда бывают грешнее тех, которые ходят на свободе.

   Покончив с разбором тех фактов, которых касалось дело, предстоит ответить на очень немногие вопросы, которые возбуждаются между прочим, жалобою обвинителей, а отчасти возбуждаются и нашей жалобой.

   Первое – увеличение наказания. Я, по крайней мере, троих из господ обвинителей знаю как людей вполне добродушных и не верю, чтобы они желали увеличения наказания. Я думал это и раньше; это подтвердил сегодня и представитель обвинения А. В. Михайлов, сказавший, что, прося об увеличении наказания, они хлопочут только о восстановлении симметрии между мотивами суда и резолютивной частью приговора. Следовательно, дело идет об апелляционном параде. Для симметрии просят накинуть четыре месяца тюрьмы. Вот что значит художественный вкус и любовь к красоте линий! Так это крепость, воздвигнутая против нас, на которую бы мы полезли и которую старались бы разрушить! Пусть она так и останется как памятник парада.

   Но следует сказать о мотивах, которые будто бы вызвали напечатание статей.

   Господа судьи! с большим волнением я хочу сказать вам, что я не в силах бороться на почве этих обвинений, выставленных против Нотовича. Я человек старого времени, я принадлежу началом моей деятельности к первым годам судебной реформы. Я проникнут традициями того времени, а в то время всякая непорядочность в прениях удалялась, и чистоплотность и порядочность прений считались одним из лучших украшений суда. Мне не по сердцу, не по вкусу, не по характеру и не по силам принимать борьбу на этой почве – исследовать мотивы, которыми руководствовался писатель, излагая ту или другую статью. Да разве преступления печати представляют такие крупные преступления, по которым нужно еще рыться в душе писателя и искать, почему он написал ту или другую статью?

   Говорят нам: вы напечатали ваши статьи против нас, потому что мы перестали печатать объявления в вашей газете, не выдали вам дополнительной ссуды.

   Мы не будем искать таких мотивов печатного произведения. Для чего на этих розысках останавливаться, отчего не поискать других причин? Ну, жены поссорились, дети передрались, кухарки пересплетничались, соседи перебранились,– тогда придется выставлять на вид и тянуть всякую грязь.

   Разве мотив статьи может иметь влияние на состав преступления? Разве он может иметь влияние на определение наказания? Умысел – да, это необходимый элемент клеветы, но мотив не имеет значения.

   Потом, какие особенно блестящие результаты доставило это разыскание мотивов? Дальше подозрений не пошло дело. Если бы мы стали руководствоваться такими подозрениями, то тоже бы указали, что до 14 января обвинители не жаловались. Первая статья, которая была напечатана, не возбудила их гнева и обвинения в клевете. А когда 13 января было напечатано, что вслед за этим пойдет ряд статей, в которых надеются разоблачать неправильные действия Тульского банка, тогда, после появления этой статьи, приносится жалоба. Тогда и мы у вас стали бы искать мотивов и так же произвольно, как вы ищете мотивов у нас. Свидетели подозреваются. Кто же эти свидетели? Один из свидетелей сам ушел из правления, другого удалили. Все это ваши враги.

   Само собою, в числе друзей и мы можем найти свидетелей, которые подтвердили бы обстоятельства, нами приводимые. Но ведь эти свидетели, которые попали, а может быть, и не попали в число врагов ваших, свидетельствовали и поддерживали свои свидетельства документами. Мы хотели идти дальше в пределах этих свидетельств – мы просили о доставлении делопроизводств, но вы сами не нашли возможным дать в руки эти доказательства.

   Затем, если Нотович писал против банка оскорбительные статьи, потому что вы перестали печатать объявления в его газете, то что же сказать о тех газетах, в которых печатались ваши объявления? Значит, они руководствовались исключительно этим печатанием, чтобы восхвалять вас? Я думаю, что когда появляется статья, нужно судить по ее содержанию. Публика привыкла судить писателя по его тенденции, по его образу мыслей и судить об известном факте по содержанию статьи, по ее основательности, не отыскивая мотивов, в расследовании которых можно запутаться, как в лабиринте. И в конце концов, я думаю, пусть уж лучше наши публицисты будут недовольны непомещением объявлений, и пишут правду, чем будут получать в виде ли объявлений, в виде ли чего другого, то вознаграждение, которое в виде платы за публикацию обнаружилось в последнее время в дружественной нам державе в таком ярком виде.

   В деле есть еще один эпизод, который указан в апелляционной жалобе и который был упомянут сегодня в докладе палаты. Это филологическое разыскание об имени Нотовича. Нам не выпала та честь, которая выпала на долю имени Фонвизина, – о том справлялись во втором отделении академии наук. Имя Нотовича не представляет такой знаменитости, и о нем послали справляться в участок, хотя для правосудия это разыскание было совершенно излишне.

   Перехожу теперь к требованию печатания приговора в двадцати газетах. На чем основывается это требование? Пример небывалый в летописях судебной практики. Требование это блещет изобретательностью, но отнюдь не основательностью.

   1536 статья говорит, что судебные приговоры об изобличенных в клевете могут, по желанию подвергнувшегося ей, быть опубликованы в столичных и местных губернских ведомствах на счет виновного. О столичных говорить нечего. Но какие могут быть местные? Может ли их быть множество? Нет, местные губернские ведомости можно отнести к трем группам; местные – по месту жительства изобличенного в клевете, или местные – по месту жительства подвергшегося оскорблению, или местные – по месту суда. Значит, только в одной из этих трех местных газет могут быть публикуемы приговоры об обвиненных в клевете, ни о каких других местных или частных газетах не говорится в статье закона и основания к тому, чтобы приговор печатался во всех двадцати газетах, не представляется. Этот закон относится к 1845 году. Закон о клевете в печати появился впервые в Уложении о наказаниях и был законом, который предусматривал будущее, так как в 1845 году никакой клеветы в печати и быть не могло, потому что вся печать была подцензурная. Статья эта заимствована из европейских кодексов, где она имела применение; у нас она предназначалась иметь применение только в отдаленном будущем. Когда это отдаленное будущее сделалось настоящим, тогда появился дополнительный закон. И вот что, между прочим, говорит 1047 статья Уложения, вышедшая в 1865 году вместе с новым законом о печати. "Постановляя приговор в отношении к повременному изданию, суд может определить, чтобы в следующем номере сего издания, если оно не прекращено, помещен был и означенный приговор", то есть именно в том издании, в котором была напечатана статья, признанная клеветнической.

   Вот то начало, которое провозгласил новый закон о печати. Это начало относится к опозорению, к диффамации, к брани. Оно относится и к другим преступлениям. Если в группе новых законов о печати не имеется особого закона о клевете, то только потому, что этот закон существовал раньше и помещен в другой части Уложения.

   Таким образом, это новое начало относительно печатания обвинительных приговоров должно заменить прежнее, вытекающее из 1536 статьи. Говорят, наши операции совершаются в нескольких губерниях; поэтому мы требуем, чтобы, помимо других газет, приговор был напечатан и в "Губернских Ведомостях" тех губерний, на которые операции банка простираются. Но ведь банк правит делами из Петербурга, следовательно, только в Петербурге и уместно печатание.

   Во-первых, если держаться такого начала печатания обвинительных приговоров по пространству деятельности оскорбленного, то ведь не предохранишь себя от неудержимого потока требований. Представим себе, что кто-нибудь написал клеветническую статью о мануфактуре Саввы Морозова или о виноторговле братьев Елисеевых. Произведения этих фирм расходятся по всей России – от хладных финских скал до пламенной Колхиды, прошу вас сосчитать, во скольких газетах нужно было бы напечатать обвинительный приговор, потому что во всех местностях России эти два, с одной стороны мануфактурный деятель, а с другой – виноторговец, совершают свои операции. Ведь надо было бы удовлетворить их требования. Да зачем? Ведь сегодня сами представители обвинения говорят, что губернских ведомостей никто не читает, ну а если их никто не читает, то к чему же печатать там обвинительный приговор? Да зачем я буду навязывать читателям газет, в которых самая статья не помещена, зачем буду навязывать чтение печатного приговора о такой статье, которая им не известна?

   Я понимаю, читатели "Новостей" читали статью, они могут быть заинтересованы прочесть на нее опровержение, обвинительный приговор. Но какое дело читателям "Тульских Губернских Ведомостей" прочитать обвинительный приговор о Нотовиче, осужденном за клеветническую статью, которой они никогда не читали? Это требование всецело неосновательно – и я не сомневаюсь в том, что оно будет отвергнуто.

   Я заканчиваю.

   Позвольте мне. господа судьи, обратиться к вам с вопросом: помните ли вы хотя один такой случай, когда, вследствие статьи, ошибочной или клеветнической, потерпел бы крушение какой-либо банк? Вы не помните такого случая, потому что его не было. Но что банки рушились, что погибали состояния не только людей богатых, но и бедных, благодаря тому, что печать не смела или не хотела обратить внимание на злоупотребления, делавшиеся в них, – такие случаи можно считать десятками. С 1875 года, со времени легкой руки Московского ссудного банка {Дело о Московском ссудном банке рассматривалось в Московской судебной палате в октябре 1876 года.}, мы видели десятки банков, потерпевших крушение, но об этих банках было полное молчание в печати и благодаря этому молчанию погибали и состояния, и сбережения бедного люда.

   Необходимо взвесить общественные интересы, необходимо обратить внимание, что банки, акционерные предприятия не находятся в положении безответном и беззащитном. Ведь они в своих руках имеют такие средства, как публичность собрания и отчетности, которые всегда могут изобличить всякую несправедливую о них статью. Им стоит только собрать общее собрание для того, чтобы дать отчет в своих действиях. Этот отчет всегда может быть напечатан, может быть напечатано опровержение. Ничто не обязывает акционерные банки и вообще акционерные правления раскрывать двери общих собраний для публики, но никто и не воспрещает. Во всяком случае, если желательно восстановить честь, то восстановить честь можно собственной отчетностью, давая ее публично перед оппозицией, которую нужно создать, а не угнетать своей правленской партией. Это такое средство, которым не может обладать самая сильная газета в мире. Отчего же не прибегнуть к этому средству? Отчего не искать удовлетворения здесь? Ведь огорчение, причиняемое неправдой известному учреждению, не так досадно, как оскорбление, причиняемое частному лицу. Я полагаю, частному лицу, которое не может прибегнуть ни к какому публичному оправданию в своих действиях, остается единственное убежище – суд. Я понимаю прибегающего к суду чиновника, который не имеет возможности отдавать публично отчет в своей деятельности, потому что она совершается в стенах канцелярии, но для огромного акционерного предприятия представляется более средств к оправданию и к очищению, чем процесс о клевете. Но когда вы, господа, прибегаете к суду, просите обвинения в клевете, то нельзя возлагать на обвиняемого таких требований, чтобы он доказал с полной точностью все то, что в его статьях содержится о многосторонней и достаточно сокровенной деятельности. Требовать этого, значит закрывать уста печати. Уважая такие неудобоисполняемые требования, суд, может быть, закроет тому или другому недобросовестному писателю рот, но с этим вместе наложит молчание на всю печать.