Текст книги "Судебные речи известных русских юристов"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 65 (всего у книги 71 страниц)

   Несомненно, что после предшествующих моих объяснений по поводу техническо-полицейского надзора и той роли, какую играет в нем городское общественное управление, задача моя и ваша, судьи, при обсуждении основательности упомянутого обвинения Лебедева, значительно упрощается.

   И в самом деле, если, с одной стороны, мы должны, безусловно, признать, подобно городской управе, что ни в Строительном уставе, ни в обязательных постановлениях думы, ни, наконец, в Уложении о наказаниях не существует закона, обставляющего производство работ по сломке зданий какими-либо точно определенными техническими условиями, а с другой – что, по разъяснению уголовного кассационного сената 1870 года, номер 560, применение статьи 1466 Уложения о наказаниях обусловливается деянием, само по себе запрещенным законом, от которого произошла смерть, то бесспорно, что обвинение Лебедева в нарушении никому из нас не известных законоположений должно быть устранено, так как нельзя нарушать того, что в действительности не существует.

   Но, независимо от всего, Лебедеву приписывается еще явная неосторожность с неожиданными для него последствиями.

   В этой части обвинения Лебедева нельзя не заметить прежде всего логического противоречия, так как при явной, следовательно, очевидной, неосторожности, немыслима неожиданность последствий. Нельзя, например, считать неожиданным взрыв порохового погреба, когда в него входят с огнем, или же подкладывая горючий материал под строение, признавать неожиданным пожар...

   Не указывает ли нам такое логическое противоречие в самой формулировке обвинения на его неустойчивость?!

   Наконец, говоря о явной или очевидной неосторожности в данном случае, необходимо предварительно доказать, что обвиняемый или сам сознавал неправильность своих действий или же на эту неправильность ему указывали другие, предупреждая о могущих быть вредных и пагубных последствиях, а он пренебрег такими предупреждениями и продолжал действовать. Но всего этого по обстоятельствам дела не обнаружено, а, напротив, того, доказано, что разбор злополучного купола представлялся по личному убеждению подсудимого делом обыкновенным, не внушавшим никаких опасений в будущем за ужасные последствия.

   Однако же окружной суд усматривает такую явную неосторожность со стороны подсудимого в том прежде всего, что уже самая особенность в архитектурном отношении здания "Панорамы" явно говорила ему о безусловной необходимости иметь для сноса такого здания специальные, технические знания, которыми он не обладал, и, наконец, что о трудности работ, принятых на себя Лебедевым, он был предупрежден сыном строителя – архитектора Людвига Фонтана, Альбертом Фонтаном.

   Неосновательность первого из доводов суда, что обвиняемый, приступая к работе, должен был сознавать невозможность их исполнения без содействия техники, явствует из личных соображений Лебедева, как простолюдина, а именно: "Что не воспрещено, то значит возможно", и что если бы здание "Панорамы" действительно представляло собой какие-либо особенности в техническом отношении и могло угрожать общественной безопасности при его сносе обыкновенным способом, то на это обстоятельство, несомненно, было бы обращено его внимание той властью или учреждением, которое ведает надзором за возводимыми и разрушаемыми зданиями и имеет право во всякое время останавливать производство работ.

   Между тем учреждение, на обязанности которого лежало остановить работы, производимые Лебедевым, и заставить его пригласить техника, безмолвствовало, довольствуясь одной постановкой забора, и, таким образом, еще более утвердило подсудимого в правильности его личного мнений относительно законности всех его действий.

   Что же касается до предупреждения обвиняемого со стороны сына архитектора Людвига Фонтана, Альберта Фонтана, то из показания последнего, прочитанного на суде за его смертью, видно, что он был в здании "Панорамы" только один раз, в начале сентября 1887 года, причем вовсе не говорил Лебедеву об опасности работ, но заметил только, что не позволил бы себе снимать купола без лесов и потому находит это предприятие трудным.

   Ввиду такого дословно приведенного нами показания свидетеля Альберта Фонтана становится ясным, что все высказанное им Лебедеву в смысле одной только трудности предстоящих работ и необходимости постановки лесов, которые и были поставлены Лебедевым впоследствии, не имело и не могло иметь для него значения предупреждения относительно безусловной негодности предпринятого им способа разборки купола, тем более, что обвиняемый не знал ни фамилии, ни профессии посетителя, на которого смотрел, как на человека любопытного, случайно зашедшего к нему на стройку.

   Следовательно, при таких условиях, когда не представляется возможным установить явной, со стороны Лебедева, неосторожности, под которой следует понимать действия, совершаемые обыкновенно или при личном сознании действующего в их неосторожности, или же – несмотря на предупреждение о сем других, применение к обвиняемому статьи 1466 или же статьи 1468 Уложения о наказаниях может последовать только при явном нарушении со стороны самого суда понятия о преступлениях, предусмотренных этими статьями законов.

   Приведенными мной доводами и соображениями исчерпываются объяснения, какие я счел нужным представить в защиту подсудимого Лебедева, убежденный в том, что они будут приняты палатой во внимание при обсуждении вопроса о правильности обжалованного обвиняемым приговора С.-Петербургского окружного суда.

   А потому мне остается только присовокупить, что все лица, потерпевшие от неосторожности Лебедева, ныне уже им удовлетворены, как это видно из представленных документов, и что, следовательно, судебной власти приходится в настоящую минуту заняться обсуждением исключительного вопроса об удовлетворении самого правосудия, которое в лице почтенного присутствия палаты – я позволяю себе надеяться – будет менее требовательным, нежели окружной суд, и отнесет событие 17 сентября 1887 г. к категории тех печальных случаев, о которых упоминается в статье 1470 Уложения о наказаниях и которые по закону не наказуемы.

* * *

   Первоначальный приговор (2 месяца ареста при полиции) был заменен Лебедеву двухнедельным арестом и церковным покаянием. Судебная палата утвердила также ту часть приговора, в которой говорилось о взыскании с Лебедева денежных сумм в пользу семей пострадавших.

Дело Левенштейн

   Сущность обвинения Марии Левенштейн по обвинительному заключению состояла в том, что она, придя 2 мая на квартиру Элеоноры Михневой с заранее обдуманным намерением лишить ее жизни, выстрелила в последнюю дважды из револьвера, чем причинила ей только легкое телесное повреждение.

   Основаниями для предания суду Марии Левенштейн по данной формулировке обвинения послужили следующие данные.

   Мария Левенштейн прожила с некиим Линевичем 17 лет и имела от него двенадцать детей. На восемнадцатом году совместной с Линевичем жизни последний почувствовал влечение к другой женщине – Михневой и вскоре почти порвал все отношения с Левенштейн. Отношения с Михневой стали сказываться и на отношениях Линевича к детям: к ним он становился все холоднее и холоднее. Видя все это, Левенштейн предложила Линевичу расстаться с ней, оставив у нее детей, на что Линевич заявил, что этот вопрос может быть решен 2 мая.

   2 мая 1881 г., будучи в очень тяжелом душевном состоянии, сильно переживая за судьбу своих детей, за семью, ее и свое будущее, Мария Левенштейн собиралась идти на службу к мужу для получения окончательного ответа о их дальнейших отношениях. Выходя из своей комнаты, она увидела через открытую дверь кабинета Линевича приоткрытую дверцу несгораемого шкафа, откуда был виден револьвер. Мрачное настроение и подавленность подсказали ей мысль о самоубийстве. Мария Левенштейн взяла с собой револьвер, решив, что при отрицательном ответе Линевича, то есть если он решит окончательно порвать с ней и не отдаст ей детей, покончить с собой. Затем она направилась на службу Линевича. Линевич встретил ее неприветливо. На ее вопрос о детях он грубо ответил, что она может убираться, куда хочет, и детей она не получит. Возвращаясь от мужа, Мария Левенштейн проходила мимо дома, в котором проживала Михнева. Решив, что, может быть, с ней она сможет о чем-нибудь договориться по-хорошему, Мария Левинштейн вошла в дом. Однако и здесь она была встречена грубо. Михнева даже не пожелала с ней разговаривать. Выведенная из терпения такой бесчеловечностью, Левенштейн в порыве гнева дважды выстрелила в Михневу.

   Несмотря на то, что в деле имеются неопровергнутые данные о том, что Мария Левенштейн действительно намеревалась покончить жизнь самоубийством (письма к сыну и Линевичу от 10 и 8 января 1881 г.) и никогда не думала об убийстве Михневой, обвинитель, только на основе того, что к Линевичу Левенштейн пошла с пистолетом, тогда как ранее его с собой не носила, отстаивал версию о преднамеренном умысле виновной. Факты, опровергающие преднамеренность совершенного преступления, широко использованы в защитительной речи, которая и воспроизводится полностью. Дело слушалось С. Петербургским окружным судом 26 апреля 1882 г.

* * *

   Господа судьи и господа присяжные заседатели! Если только вы признаете за судом уголовным и его приговорами нравственно-педагогическое значение и не отрицаете того глубокого интереса, какой представляет собой настоящий процесс, затрагивающий одну из самых больных сторон нашего общественного организма, то, несомненно, должны будете отнестись к участи обвиняемой с тем особенным вниманием и осторожностью, которыми только и обусловливается справедливость человеческого суда вообще и вашего будущего приговора в особенности!

   Правда, что переданная вам, господа присяжные заседатели, подсудимой история ее прошлой жизни, со времени знакомства с Линевичем и до совершения настоящего преступления, не нова – она также стара и обыденна, как история десятка и сотни тысяч; женщин, увлеченных, обманутых и покинутых теми, для которых пожертвовали всем, что дает право на звание честной женщины и на уважение общества! Но столь же устарелым следует признать, в свою очередь, и предположение, что суровостью судебных приговоров, которых требует от вас обвинительная власть, можно предотвратить в будущем подобные драматические эпизоды среди незаконной семьи.

   Мне кажется, что сообщенные обвиняемой факты из жизни ее, как обольщенной девушки, незаконной жены и такой же незаконной матери будут повторяться, независимо от судебной кары, до тех пор, пока, по справедливому замечанию одного из поборников женского вопроса, не будет закона, который защищал бы нравственный капитал женщин с такой же силой, с какой он защищает материальное достояние человека, и осуждал бы лиц, похищающих, честь у женщины, с той же строгостью, с какой осуждает вора, похитившего имущество... Правда, мне могут возразить, что закон, ограждающий права и карающий их нарушителей, о необходимости которого я заявляю как о мере к устранению таких печальных явлений в судьбе обесчещенной женщины, свидетелями которых мы являемся в настоящую минуту, бессилен в деле предупреждения ее нравственного падения, так как по своему характеру – ограждает ли он или карает – ему приходится ведать только совершившиеся факты. Но никто и не ожидает от требуемого закона такого патронажа, всецело лежащего на обязанности самой семьи, к которой обыкновенно принадлежит женщина по своему рождению и воспитанию, точно так же, как никто не станет оспаривать, что лучшими средствами для борьбы с теми искушениями, с какими встречается девушка при вступлении в жизнь, должны служить исключительно правила, почерпнутые ей из нравственного катехизиса своей же семьи, если только он выработан родительскою властью... Но я говорю об отсутствии такого закона, который охранял бы права женщины в ее внебрачных отношениях к мужчине и, что главнее всего, права прижитых ее детей, этих жертв чужой вины, чужого преступления, а между тем более всех наказываемых, как бесправных и отвергнутых обществом!

   Я согласен с представителем обвинения, что правосудие не может и не должно прощать человека, когда он протестует по поводу нарушения своих законных прав путем преступления, имея возможность восстановить их во всякое время, при помощи судебной власти; но не мне судить о том положении, в какое может быть подставлено правосудие, когда на скамье обвиняемых, как в данном случае, оказывается лицо, поставленное законом вне всякого права на судебную защиту. Подумайте, господа присяжные заседатели, чего могла достигнуть подсудимая возбуждением судебного преследования против Линевича? Отвечаю вам на этот вопрос словами положительного закона: единственного наказания в виде церковного покаяния и единственного права требовать от своего обольстителя скудной подачки на содержание и воспитание детей впредь до избрания ими рода жизни – подачки, охотно, обыкновенно, выбрасываемой великодушными развратниками из своего, иногда громадного достатка.

   Но для осуществления хотя бы и этого ничтожного права подумайте, что должна перечувствовать и пережить несчастная женщина, начиная с добровольного оглашения своего позора, которым обусловливается возможность возбуждения самого судебного иска! Какую ужасную внутреннюю борьбу она должна перенести, чтобы унизить и подавить в себе не только врожденные иногда деликатность и стыд, но и общее чувство человеческого достоинства ради спасения детей от голодной смерти, детей, одинаково обязанных своею жизнью как ей, так и тому, кто ее совратил!

   И потому не удивительно, если лишенная законной опоры и покровительства женщина, обесчещенная и покинутая с детьми, прибегает к такой грубой и не свойственной ей форме протеста против низкого поступка своего совратителя, в какой выразился протест и обвиняемой Левенштейн; не удивительно, если мы видим смертоносное оружие в руках такого существа, которое, по своему природному назначению не отнимает, а дает жизнь, не удивительно потому, что в поступках ее сказывается мщение за поруганную честь и за безнаказанно отнятую будущность у нее и у ее детей!

   Вот, присяжные заседатели, те условия, в какие была поставлена и подсудимая Левенштейн по отношению к Линевичу, условия, дающие ей особенное право на ваше внимание к ее судьбе. В этих условиях, по мнению моему, и заключается та нравственная истина в настоящем процессе, которая должна служить для вас точкой отправления и главнейшим основанием для, вполне беспристрастного и справедливого приговора.

   Но возвратимся от этих общих соображений и доводов к кровавой расправе, при воспоминании о которой, правда, может содрогнуться сердце, но правосудие – никогда! Слишком привычному к волнениям и столкновениям страстей, ему всегда удается рассеять темноту, которой стараются прикрыть истину, и мы со своей стороны постараемся оказать ему в этом наше посильное содействие.

   Краткий биографический очерк подсудимой, в связи с обстоятельствами дела, предшествовавшими преступлению,– насколько они выяснены судебным расследованием – вернее всего объяснят нам, что побудило обвиняемую Марию Левенштейн к покушению на жизнь Михневой.

   В 1865 году, в небольшой квартире бедного труженического семейства, состоявшего из престарелых мужа и жены и 19-летней дочери, поселился на правах квартиранта такой же бедный молодой человек, только что начинавший торговлю. Небольшая лавочка в апраксином рынке, с товаром на несколько сотен рублей, послужила началом будущей его весьма обширной торговой деятельности. Описываемая семья была семья Левенштейнов; молодая девушка – Мария Левенштейн; а молодой человек – ныне петербургский 2-й гильдии купец Леон Линевич, торгующий редкостями и совершающий довольно крупные торговые обороты. Благодаря практической изворотливости, свойственной людям, начавшим свое торговое поприще в качестве мальчика в лавке, Линевич, по словам знавших его, всегда лицемерно кроткий и услужливый вскоре приобрел симпатию стариков Левенштейн и расположение дочери их Марии, на которую обратил свое внимание. Его постоянная заботливость об этой девушке, доходившая до предупреждения малейших ее желаний; рассказы о своей личности, о желании основать собственную семью с намеками, что первенствующая роль в этой семье будет принадлежать ей, Марии, в случае согласия ее соединить свою судьбу с его личной; наконец, сделанное им более категорическое предложение о вступлении в брак,– все это не могло не возбудить в бедной молодой девушке, не имевшей притом никакой надежды на более лучшую будущность, первого и глубокого к нему чувства любви и привязанности; а постоянные уверения в честности своих намерений, о которых повторял он даже в сегодняшнем заседании, создали в обвиняемой безусловное к нему доверие.

   Иного доверия, по словам подсудимой, она и не могла иметь к Линевичу ввиду начавшихся даже приготовлений к свадьбе. И в самом деле, припомните, присяжные заседатели, прочитанное на суде показание свидетельницы Манычаровой, принимавшей самое живейшее участие в семье Левенштейн. С какою радостью подсудимая объявила ей о сделанном Линевичем предложении, показав при этом свое подвенечное платье и упоминая о нанятой уже женихом квартире. Но Линевич, видимо, преследовал иную цель, которую только прикрывал до известного момента, пока жертва окончательно попадет в искусно расставленные им сети.

   Брак откладывался со дня на день под разными ничтожными предлогами: сначала вследствие мнимой необходимости совершить его по обряду римско-католического вероисповедания, чего обвиняемая не ждала, будучи православной, а затем это вымышленное препятствие заменилось другим, столь же нелепым – вроде ожидания каких-то необходимых для бракосочетания бумаг, при уверениях, однако, что брак рано или поздно, но состоится. Время уходило быстро, и отношения не изменялись.

   Так прошел год, окончившийся, наконец, известным насилием со стороны Линевича и появлением на свет первого незаконного ребенка. Таким образом, петля, искусно наброшенная на Марию Левенштейн маленьким Фаустом из апраксина рынка, была затянута и цель его – сделать из подсудимой только наложницу – достигнута. Положение обвиняемой сделалось безвыходным. Ей предстояли: или дальнейшее тайное, незаконное сожительство с Линевичем, с надеждой на брак, хотя бы в отдаленном будущем, или разрыв, с вечным позором и с незаконным ребенком на руках, без всяких средств к существованию. Иного исхода для подсудимой, не существовало, так как лиц, подобных Линевичу, только две вещи могут побудить к исполнению своего долга: деньги, которыми, к сожалению, Мария Левенштейн не располагала, или же угрозы наказания, разумеется, более строгого, нежели какое предусмотрено Уложением о наказаниях за незаконное сожительство неженатого с незамужней. И потому обвиняемая решилась с покорностью судьбе и во имя своего ребенка не прекращать связи. Она приняла предложение Линевича и переехала к нему на квартиру. За первым ребенком последовало одиннадцать остальных, таких же незаконных, из коих умерло пятеро и состоит ныне в живых семь. Хотя в течение следующих 18 лет совместного сожительства подсудимая и не переставала настаивать на необходимости брака, но это настаивание имело уже в глазах торжествующего любовника характер последних усилий утопающего, значение последнего проблеска угасающей жизни; обвиняемая медленно и безропотно расставалась с тем, что когда-то давало ей право на честное положение в обществе.

   Возможность брака ставилась уже Линевичем в зависимость от такого, растяжимого до бесконечности, события, как совершенное устройство его торговых дел, которые между тем шли прогрессивно благодаря участию и подсудимой. За безграмотностью Ли-невича на подсудимую было возложено как счетоводство, так равно и вся переписка с иностранными торговыми фирмами, независимо от других обязанностей по дому, как матери, кормилицы и няньки своих детей. Как понимала она эти последние обязанности и какой была в действительности матерью, свидетельствует прочитанное на суде письмо к ее старшему сыну Михаилу от 10 января 1881 г. Письмо это, заключающее в себе последнюю волю Марии Левенштейн, без всякого при этом расчета, что когда-нибудь с содержанием его ознакомится судебная власть, так как оно написано обвиняемой еще в то время, когда подавленная горем да незаслуженными упреками Линевича решилась лишить себя жизни, заслуживает полного вашего внимания и доверия. А между тем одного этого письма достаточно для того, чтобы убедиться в прошлых страданиях подсудимой, а также в том, как угнетала ее совесть за собственное нравственное падение и как старалась она, чтобы все ею испытанное не повторялось в судьбе бедных детей.

   Перейдем, однако, к дальнейшим похождениям того, на ком должна лежать вся ответственность перед совестью за прошедшие и настоящие мучения обвиняемой.

   Погруженный исключительно в свои торговые операции и сдавши, как я уже заметил, тяжесть семейных обязанностей подсудимой, Линевич после заграничного путешествия, предпринятого с целью установить, по его словам, торговые сношения с заграничными коммерсантами, пожелал почему-то в 1879 году заняться изучением французского языка. С этой целью и для соединения полезного с приятным он стал искать не преподавателя французского языка, а преподавательницу и вместе с тем приказчицу для своего магазина. Случай не замедлил представиться. В одной из газет явилась публикация с предложением личных услуг, вполне удовлетворявших требуемым условиям. Дочь генерал-майора Элеонора Михнева заявила о желании занять место продавщицы в магазине, присовокупляя при этом, что она свободно владеет французским языком. Линевич поручил обвиняемой вызвать Михневу, которая после личных с ней переговоров вступила в отправление своих обязанностей.

   Прошло с этого момента, господа присяжные заседатели, не более месяца. Линевич совершенно изменился в обращении не только с обвиняемой, которую не переставал оскорблять незаслуженными упреками и на которую давно уже смотрел, как на существо, его тяготившее, о чем заявлял Михневой, но он изменился даже к детям, жестоко их наказывал за пустые шалости. Собственная квартира Линевича сделалась для него почему-то невыносимой, и он возвращался в нее только поздно ночью. Угадать причину в такой перемене Линевича не трудно, но предоставим ее объяснять Михневой, которая упоминает об этой причине в своем показании, данном у следователя и прочитанном на суде.

   В феврале 1879 года, говорит свидетельница и, вместе с тем потерпевшая от преступления, она поступила в магазин Линевича и через две или три недели сблизилась с ним настолько, что, заметив его грустное настроение, стала расспрашивать о причине и узнала, что уже пять лет, как жизнь его отравлена, что Левенштейн не жена его и, хотя он имеет от нее много детей, вступление с нею в брак не входит в его расчеты и, наконец, что, не живя с ней со дня рождения последнего ребенка, он ищет теперь друга. На такую исповедь Линевича Михнева рассказала ему и свое не менее романическое прошлое, не утаивши при этом, что имеет также незаконного ребенка. Приведенных взаимных объяснений показалось, по-видимому, достаточно, чтобы Михнева, поступившая в магазин в феврале, уже в марте того же года вступила с Линевичем в связь, от которой в течение двух последующих лет Линевич подарил обществу еще двухновых незаконных детей.

   Вникните, присяжные заседатели, в это показание Михневой, которое я изложил перед вами, сохраняя, по возможности, даже самую редакцию изложения; и вас, несомненно, должна будет поразить, прежде всего, необыкновенная, так сказать, шаблонность Линевича в приемах овладеть симпатией новой женщины, в которых повторилась сцена прошлого с обвиняемой. Тут играет роль и выражение лица, на котором необходимо было напечатать душевную грусть, и отчаяние; тут – и любящее, нежное сердце, жаждущее сильных ощущений и любви; тут, наконец,– и непреодолимые препятствия в виде постылой и неотвязчивой женщины и, в заключение, ложь и обман, хотя несколько иного свойства, нежели те, при помощи которых он обольстил обвиняемую.

   Совращая Марию Левенштейн, он не переставал напевать о браке, как о приманке, не упоминал 6 существующей связи и незаконных детях. И понятно: он имел дело с невинной девушкой. Что же касается до последней интриги, то она представляла благодатную почву, так как перед ним стояла женщина более опытная. И потому таиться и подавать какие-нибудь надежды на будущее не было оснований; нужно было только польстить самолюбие новой жертвы унижением в ее глазах старой, что и сделано было с успехом. Таким образом, новая чета провозгласила свободу любви без всякого брака и, по словам Михневой, без всякого интереса, в силу одного страстного влечения к Линевичу!

   Правда, трудно верить в бескорыстие подобного чувства при взгляде на Линевича, который ни по внешнему своему виду, ни по уму и развитию, в чем вы, присяжные заседатели, могли лично убедиться, далеко не представляется нам таким Адонисом, воспитанным дриадами, перед красотой и умом которого, как гласит мифология, не устояла даже богиня красоты Венера... но, впрочем, о вкусах, говорят, не спорят вообще, а о женских в особенности...

   Меня лично поражает в этой новой связи Линевича необыкновенная поспешность, с которой она установилась, а именно в течение трех или четырех недель, а также факт продолжения ее после, того, как Михнева узнала, по ее собственному показанию, что Линевич, скрывая свои к ней отношения от обвиняемой Левенштейн, продолжал, вопреки своим уверениям, сожительство с подсудимой, вследствие чего она, одновременно с Михневой, разрешилась от бремени новым ребенком. Быть может, и этот факт не подлежит нравственной оценке, как и вопрос о вкусе? В таком случае я умалчиваю и обращаюсь к описанию душевного состояния подсудимой, от которой так ревниво скрывали свои отношения Линевич с Михневой в течение двух лет.

   Уединенная с детьми в своей квартире, со страшными угнетавшими ее подозрениями и опасениями вследствие перемены к ней и детям Линевича, Мария Левенштейн проводила, по ее словам, много длинных и скучных часов и, желая скрыть свое горе от детей, предавалась ему только по ночам, в напрасном ожидании. Линевича. В это время она припомнила первый период своего с ним знакомства, семейные радости, ей обещанные, до которых только прикоснулась; счастье, которое от нее убегало; опасения, от которых не могла защититься, и с сжатым сердцем и рыданиями молила бога указать ей средство для выхода из ужасного и томительного положения. Мысль покончить жизнь самоубийством не покидала ее, и к январю 1881 года настолько укрепилась, что она решилась уже осуществить свое намерение и предварительно написала те два письма, – из них одно на имя старшего сына Михаила и другое на имя Линевича, с содержанием которых вы уже ознакомились. Но взгляд на несчастных детей, остававшихся сиротами, и притом без имени и без всяких прав, отдалял решимость обвиняемой, которая все еще не подозревала, чтобы между ней и Линевичем стояла другая женщина, и узнала об этом только случайно и вот по какому поводу. На второй день пасхи 13 апреля 1881 г. опасно заболел ее ребенок, у изголовья которого подсудимая проводила целые дни и ночи, тогда как Линевич утро оставался в магазине, по вечерам уходил гулять, возвращался около полуночи и вообще безучастно относился к положению больного ребенка. Наконец, 28 апреля, за четыре дня до совершения преступления, когда никакие мольбы со стороны обвиняемой остаться при больном ребенке не могли удержать Линевича от намерения уйти из дому, у подсудимой явилось первое подозрение, что прогулки представлялись только предлогом для какого-нибудь свидания. Никем не замеченная, обвиняемая проследила Линевича и обнаружила, что он зашел по Гороховой улице в дом No 55, в котором проживала Михнева. С этой минуты обвиняемой объяснились все поступки Линевича и его полнейшее охлаждение к семье. На другой же день, то есть 29 апреля, в среду, она отправилась к нему в магазин и объявила, что при существовании у него новой семьи им необходимо, очевидно, расстаться, и потому просила отпустить с нею детей. Напрасно Линевич предлагал подсудимой все блага мира с тем, чтобы, она оставила детей у него, Мария Левенштейн отклонила его предложения. Тогда последовала просьба отложить окончательное обсуждение и разрешение этого вопроса до субботы, так как ему, Линевичу, необходимо, неизвестно – с кем, предварительно посоветоваться. Таким образом, для подсудимой предстояли еще два дня томительного ожидания решения участи своей и своих детей. В каком душевном состоянии находилась в это время подсудимая, свидетельствует Манычарова, к которой обвиняемая явилась внезапно накануне преступления в одном платье и до того была взволнована, что свидетельница поспешила ее отправить на извозчике домой. Настал, наконец, обещанный день. Утром Мария Левенштейн отправилась предварительно с двумя сыновьями в церковь; там в усердной молитве искала она успокоения своим страданиям и просила внушения, как поступить в том случае, когда Линевич не отдаст детей.

   В это время в квартире ее обнаружилось событие, в существе ничтожное, но которое, тем не менее, сделалось завязкой будущей драмы. По возвращении домой прислуга сообщила обвиняемой, что железный шкаф Линевича, стоявший в его кабинете, оказался почему-то не запертым, и первое, что бросилось в глаза Марии Левенштейн, был лежавший на видном месте заряженный револьвер. Поспешно спрятав револьвер в карман и накинув тальму, подсудимая отправилась в магазин Линевича за обещанным ответом, с твердою решимостью, если ответ не будет благоприятен, лишить себя жизни.

   И что же! Как встретил ее Линевич: словами ли утешения и любви, которыми когда-то умел так искусно играть и очаровывать и которые одни могли успокоить несчастную женщину, или, по крайней мере, он старался убедить ее разумными доводами в неосновательности ее намерения? Нет! Саркастически отнесся он к положению несчастной, объявивши, что она может идти на все четыре стороны без детей, которых он оставляет при себе.

   Как вышла подсудимая из магазина, она не помнит... Чаша страданий переполнилась; нужна была еще одна и последняя капля, чтобы окончательно лишить подсудимую, приниженную и подавленную горем, самообладания, и эту каплю суждено было влить Михневой.