Текст книги "На скосе века"

Автор книги: Наум Коржавин

* * *

 
Стал я нервным и мнительным,
Сам себя я не чту.
Недостаток
     действительно
Неприятный в быту.
 

 
Чувства глуше ли, звонче ли —
Трудно меру найти.
Это молодость кончилась
И не хочет уйти.
 

 
Это тяжесть движения,
Хоть покой истомил.
Это в каждом решении —
Напряжение сил.
 

 
Это страсть защищается,
Хоть идут холода.
Это жизнь продолжается —
И ещё – молода.
 

1965

* * *

 
Все – загнаны. Все – орудья.
Всем – души не по плечу.
Но всё ж я тянусь к вам, люди,
И чувствовать вас хочу.
 

 
Вам жизнь и в бесчестье ценность:
Всё ж можно своё отцвесть…
А я? Но куда я денусь…
От вас… Уж какие есть.
 

 
Мне скажут, что жизнь без смысла —
Не жизнь…
      Чушь! Слова одни…
Не жизнь – так продленье жизни,
Нелёгкое в наши дни.
 

 
Нелёгкое в дни такие,
Где чуть – и загнулся враз.
Так пусть вы не те: другие
Не явятся в мир без вас.
 

 
Так ссорьтесь, так пойте песни.
(О чём? Жизнь – как в смутном сне.)
Я зрячий. Но мир исчезнет,
Коль станет подобен мне.
 

 
И вот я тянусь к вам, люди…
И чувствовать вас хочу…
Все – загнаны. Все – орудья.
Всем – души не по плечу.
 

1966

* * *

 
Перевал. Осталось жить немного.
За вершиной к смерти круче склон.
И впервые жаль, что нету Бога:
Пустота. Нет смысла. Клонит в сон.
 

 
Только всё ж я двигаться обязан —
Долг велит, гнетёт и в полусне.
И плетусь, как раб, тем долгом связан,
Словно жизнь моя нужна не мне.
 

 
Разве рабством связан я с другими?
Разве мне не жаль, что в пропасть – дни?
Господи! Откройся! Помоги мне!
Жизнь, себя, свободу мне верни…
 

1966

Гамлет

Владимиру Рецептеру

 
Время мстить. Но стоит он на месте.
Ткнёшь копьём – попадёшь в решето.
Всё распалось – ни мести, ни чести.
…Только длится – неведомо что.
 

 
Что-то длится, что сердцем он знает.
Что-то будет потом.
         А сейчас —
Решето – уже сетка стальная,
Стены клетки, где весь напоказ.
 

 
Время драться. Но бой – невозможен.
Смысла нет. Пустота. Ничего.
Это – правда. Но будь осторожен:
Что-то длится… Что стоит всего.
 

1966

Дорога

 
В драгоценностях смысла я вижу немного.
Но одна драгоценность нужна мне – дорога.
Да, хоть мало мне нужно, нужна мне зачем-то
Этих серых дорог бесконечная лента,
Этот ветер в лицо, это право скитаться,
Это чувство свободы от всех гравитаций,
Чем нас жизнь ограничила, ставя пределы, —
Чем мы с детства прикованы к месту и делу.
 

 
Это мало? Нет, много! Скажу даже: очень.
Ведь в душе, может, каждый подобного хочет,
Чтобы жить: нынче дома, а завтра – далече,
Чтоб недели и вёрсты летели навстречу.
И чтоб судьбы сплетались с твоею судьбою,
А потом навсегда становились тобою,
Без тебя доживать, оставаясь на месте,
О тебе дожидаясь случайных известий.
 

 
Это мало? Нет, много. Не мудрствуй лукаво.
На великую роскошь присвоил ты право.
И привык. И, тоскуя, не можешь иначе.
Если совесть вернёт тебя к жизни сидячей,
Сердце снова дороги, как хлеба, попросит.
И не вынесешь снова… А люди – выносят.
За себя и тебя… Что ты можешь? – немного:
Дать на миг ощутить, как нужна им дорога.
 

 
Это нужно им? Нужно. Наверное, нужно.
Суть не в том. Самому мне без этого душно.
И уже до конца никуда я не денусь
От сознанья, что мне, словно хлеб,
                драгоценность,
Заплатить за которую – жизни не хватит,
Но которую люди, как прежде, оплатят.
Бытом будней, трудом… И отчаяньем – тоже…
На земле драгоценности нету дороже.
 

1966

Церковь Спаса на Крови

 
Церковь Спаса на Крови!
Над каналом дождь, как встарь.
Ради Правды и Любви
Здесь убит был русский царь.
 

 
Был разорван на куски
Не за грех иль подвиг свой, —
От безвыходной тоски
И за морок вековой.
 

 
От неправды давних дел,
Веры в то, что выпал срок.
А ведь он и сам хотел
Морок вытравить… Не смог.
 

 
И убит был. Для любви.
Не оставил ничего.
Эта церковь на крови —
Память звания его.
 

 
Широка, слепа, тупа,
Смотрит, благостно скорбя.
Словно дворников толпа
Топчет в ярости тебя.
 

 
В скорби – радость торжества:
То народ не снёс обид.
Шутка ль! Ради баловства
Самый добрый царь убит.
 

 
Ради призрачной мечты!
Самозванство! Стыд и срам!..
Подтвержденье правоты
Всех неправых – этот храм.
 

 
И летит в столетья весть,
В крест отлитая, в металл,
Про «дворянов» злую месть,
Месть за то, что волю дал.
 

 
Церковь Спаса на Крови!
Довод ночи против дня…
Сколько раз так – для любви! —
Убивали и меня.
 

 
И терпел, скрепив свой дух:
Это – личная беда!
И не ведал, что вокруг
Накоплялась темнота.
 

 
Надоел мне этот бред!
Кровь зазря – не для любви.
Если кровь – то спасу нет,
Ставь хоть церковь на крови.
 

 
Но предстанет вновь – заря,
Морок, сонь… Мне двадцать лет.
И не кто-то – я – царя
Жду и верю: вспыхнет свет.
 

 
Жду и верю: расцветёт
Всё вокруг. И в чём-то – лгу.
Но не верить – знать, что гнёт
Будет длиться… – Не могу.
 

 
Не могу, так пусть – «авось!».
Русь моя! Наш вечный рок —
Доставанье с неба звёзд,
Вера в то, что выпал срок.
 

 
Не с того ль твоя судьба:
Смертный выстрел – для любви,
С Богом – дворников толпа,
Церковь Спаса – на крови?
 

 
Чу! Карета вдалеке…
Стук копыт. Слышней… Слышней…
Всё!
  В надежде – и в тоске
Сам пошёл навстречу ей.
 

1967

Новоселье

1

 
В снегу деревня. Холм в снегу.
Дворы разбросаны по склону…
Вот что за окнами балкона,
Проснувшись,
      видеть я могу.
 

 
Как будто это на холсте!
Но это всё на самом деле.
Хоть здесь Москва, и я – в постели,
В своей квартире, как в мечте.
 

 
Давно мне грезился покой.
Но всё же видеть это – странно,
Хоть в окнах комнаты другой
Одни коробки, плиты, краны,
 

 
Индустриальность, кутерьма.
Чертёж от края и до края…
А здесь глубинка; тишь сплошная,
Как в давней сказке. – Русь… Зима.
 

 
Вся жизнь моя была хмельна
Борьбой с устойчивостью древней,
И нате ж – рад, что здесь деревня,
Что мне в окно она видна.
 

 
И рад, что снег на крышах бел,
Что всё просторно, цельно, живо…
Как будто расчертить красиво
Всю землю – я не сам хотел.
 

 
К чему раскаянье ума?
Чертёж – разумная идея.
Я знаю: строить с ним – быстрее,
А всем, как мне, нужны дома.
 

 
Но вот смотрю на холм в снегу,
Забыв о пользе, как о прозе.
И с тем, что здесь пройдёт бульдозер,
Стыдясь – смириться не могу.
 

2

 
Тот свет иль этот? Рай иль ад?
Нет, бледный призрак процветанья.
Квартиры, сложенные в зданья.
Широких окон тесный ряд.
 

 
То ль чистый план, то ль чистый бред.
Тут правит странный темперамент.
Стоят вразброс под номерами
Дома, – дворов и улиц нет.
 

 
Здесь комбинат, чей профиль – быт,
Где на заправке дух и тело.
И мнится: мы на свет для дела
Явились – жизнь свою отбыть.
 

 
К чему тут шум дворов больших?
О прошлом память? – с ней расстанься!
Дверь из квартиры – дверь в пространство,
В огромный мир дворов чужих.
 

 
И ты затерян – вот беда.
Но кто ты есть, чтоб к небу рваться?
Здесь правит равенство без братства.
На страже зависть и вражда.
 

 
А впрочем – чушь… Слова и дым.
Сам знаю: счастье – зданья эти.
Одно вот страшно мне: что дети
Мир видят с первых дней – таким.
 

1967

* * *

 
Хоть вы космонавты – любимчики вы.
А мне из-за вас не сносить головы.
Мне кости сломает потом иль сейчас
Фабричный конвейер по выпуску вас.
 

 
Все карты нам спутал смеющийся чёрт.
Стал спорт – как наука. Наука – как спорт.
И мир превратился в сплошной стадион.
С того из-за вас и безумствует он.
 

 
Устал этот мир поклоняться ему.
Стандартная храбрость приятна ему.
И думать не надо, и всё же – держись:
Почти впечатленье и вроде бы – жизнь.
 

 
Дурак и при технике тот же дурак.
Придумать – он может, подумать – никак.
И главным конструктором сделался он,
И мир превратился в сплошной стадион.
 

 
Великое дело, высокая власть.
Сливаются в подвиге разум и страсть.
Взлетай над планетой! Кружи и верши.
Но разум – без мудрости, страсть – без души.
 

 
Да, трудно проделать ваш доблестный путь —
Взлетев на орбиту, с орбиты – лизнуть.
 

 
И трудно шесть суток над миром летать,
С трудом приземлиться и кукольным стать.
Но просто работать во славу конца —
Бессмысленной славой тревожить сердца.
 

 
Нет, я не хочу быть героем, как вы.
Я лучше, как я, не сношу головы.
 

1967

Апокалипсис

 
Мы испытали всё на свете.
Но есть у нас теперь квартиры —
Как в светлый сон, мы входим в них.
А в Праге, в танках, наши дети…
Но нам плевать на ужас мира —
Пьём в «Гастрономах» на троих.
 

 
Мы так давно привыкли к аду,
Что нет у нас ни капли грусти —
Нам даже льстит, что мы страшны.
К тому, что стало нам не надо,
Других мы силой не подпустим, —
Мы отродясь – оскорблены.
 

 
Судьба считает наши вины,
И всем понятно: что-то будет —
Любой бы каялся сейчас…
Но мы – дорвавшиеся свиньи,
Изголодавшиеся люди,
И нам не внятен Божий глас.
 

1968

Друзьям

 
Я позабыл, как держат ручку пальцы,
Как ищут слово, суть открыть хотят…
Я в партизаны странные подался —
Стрекочет мой язык, как автомат.
 

 
Пальба по злу… Причин на это много.
Всё на кону. Бог… ремесло… судьба…
Но за пальбой я сам забыл —
              и Бога,
И ремесло, и – отчего пальба.
 

 
И всё забыв, – сознаться в этом трушу.
Веду огонь – как верю в торжество.
А тот огонь мою сжигает душу,
И всем смешно, что я веду его.
 

 
Я всё равно не верю, что попался…
Я только вспоминаю тяжело, —
Как ищут суть, как держат ручку пальцы
И как нас учит смыслу – ремесло.
 

9 ноября 1968

* * *

 
Что со мною сталось?
Сердце спит весь день.
То ли это старость,
То ли просто лень.
 

 
То ли так, томленье:
Гаснет прежний пыл,
А бороться с ленью
Нет причин и сил.
 

 
То ли сплю, и это
Только снится мне,
И покорно в Лету
Я плыву во сне.
 

1968

* * *

 
От созидательных идей,
Упрямо требующих крови,
От разрушительных страстей,
Лежащих тайно в их основе,
 

 
От звёзд, бунтующих нам кровь,
Мысль облучающих незримо, —
Чтоб жажде вытоптать любовь
Стать от любви неотличимой,
 

 
От правд, затмивших правду дней,
От лжи, что станет им итогом,
Одно спасенье – стать умней,
Сознаться в слабости своей
И больше зря не спорить с Богом.
 

1969

Двадцатые годы

Удручённый ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь Небесный

Исходил, благословляя.

Ф. И. Тютчев

 
Крепли музы, прозревая,
Что особой нет беды,
Если рядом убивают
Ради Веры и Мечты.
 

 
Взлёт в надеждах и в законах:
«Совесть – матерь всех оков…»
И романтик
      в эшелонах
Вёз на север мужиков.
 

 
Вёз, подтянутый и строгий,
Презирая гнёт земли…
А чуть позже той дорогой
Самого его везли.
 

 
Но запутавшись в причинах,
Вдохновляясь и юля,
Провожать в тайгу невинных
Притерпелась вся земля.
 

 
Чьё-то горе, чья-то вера —
Смена лиц как смутный сон:
Те – дворяне, те – эсеры.
Те – попы… А это – он.
 

 
И знакомые пейзажи,
Уплывая в смутный дым,
Вслед ему глядели так же,
Как недавно вслед другим.
 

 
Равнодушно… То ль с испуга,
То ль, как прежде, веря в свет…
До сих пор мы так друг друга
Всё везём. И смотрим вслед.
 

 
Может, правда, с ношей крестной,
Веря в святость наших сил,
Эту землю Царь Небесный,
Исходив, благословил.
 

 
Но тогда, ревнуя к Славе,
За усмешкой скрыв оскал,
Тем путём на тройке дьявол
По следам Его скакал.
 

1970

Последний язычник
_{Письмо из VI века в XX}

 
Гордость,
     мысль,
        красота —
              все об этом давно отгрустили.
Все креститься привыкли,
            всем истина стала ясна…
Я последний язычник
          среди христиан Византии.
Я один не привык…
         Свою чашу я выпью до дна.
Я для вас ретроград —
           то ль душитель рабов и народа,
То ли в шкуры одетый
           дикарь с придунайских равнин…
Чушь!
    Рабов не душил я —
             от них защищал я свободу.
И не с ними —
       со мной
          гордость Рима и мудрость Афин.
Но подчищены книги…
            И вряд ли уже вам удастся
Уяснить, как мы гибли,
            притворства и лжи не терпя,
Чем гордились отцы,
          как стыдились, что есть ещё рабство.
Как мой прадед сенатор
           скрывал христиан у себя…
А они пожалеют меня?
           Подтолкнут ещё малость:
Что жалеть,
      если смерть —
            не конец, а начало судьбы.
Власть всеобщей любви
           напрочь вывела всякую жалость,
А рабы нынче – все.
          Только власти достигли рабы.
В рабстве – равенство их:
            все – рабы, и никто не в обиде.
Всем
   подчищенных истин
            доступна равно
                   простота
Миром правит Любовь, —
            и живут для Любви —
                      ненавидя.
Коль Христос есть Любовь,
              каждый час распиная
                        Христа.
Нет, отнюдь не из тех я,
           кто гнал их к арене и плахе,
Кто ревел на трибунах,
            у низменной страсти в плену.
Все такие давно
        поступили в попы и монахи.
И меня же с амвонов
           поносят за эту вину.
Но в ответ я молчу.
         Всё равно мы над бездной повисли.
Всё равно мне конец,
          всё равно я пощады не жду.
Хоть, последний язычник,
            смущаюсь я гордою мыслью,
Что я ближе монахов
          к их вечной любви и Христу.
Только я – не они, —
          сам себя не предам никогда я,
И пускай я погибну,
         но я не завидую им:
То, что вижу я, – вижу.
           И то, что я знаю, – я знаю.
Я последний язычник.
          Такой, как Афины и Рим.
Вижу ночь пред собой.
            А для всех – ещё раннее утро.
Но века – это миг.
          Я провижу дороги судьбы:
Всё они превзойдут.
          Всё в них будет: и жалость, и мудрость…
Но тогда,
    как меня,
         их потопчут другие рабы.
За чужие грехи
       и чужое отсутствие меры,
Всё опять низводя до себя,
             дух свободы кляня:
Против старой Любви,
          ради новой немыслимой Веры,
Ради нового рабства…
           Тогда вы поймёте меня.
Как хотелось мне жить,
           хоть о жизни давно отгрустили,
Как я смысла искал,
         как я верил в людей до поры…
Я последний язычник
          среди христиан Византии.
Я отнюдь не последний,
           кто видит,
                 как гибнут миры.
 

1970

* * *

 
К себе, к себе – каким я был и стал.
К себе – пускай поблёк я, пусть устал.
Сквозь вызванную болью злость к толпе,
Сквозь даже представленье о себе.
 

 
К себе, к себе – чтоб знать, чего хочу.
С чего молчу и отчего кричу.
Чтоб с правдой слиться смысла своего.
Чтоб устыдиться – если есть чего.
 

 
К себе, к себе, чтоб слушать шум листвы.
К себе – чтоб вновь в душе воскресли вы:
Всё – тот, кто свят, и чья судьба – грешить.
К себе – чтоб знать, как всем непросто жить.
 

 
К себе, к себе – чтоб к вам живым прийти,
Чтоб никого потом не подвести.
Чтоб где-то на изломе бытия
Не оказалось вдруг, что я – не я.
 

1970

* * *

 
Люди могут дышать
Даже в рабстве… Что злиться?
Я хочу не мешать —
Не могу примириться.
 

 
Их покорство – гнетёт.
Задыхаюсь порою.
Но другой пусть зовёт
Их к подъёму и к бою.
 

 
Мне в провалах судьбы
Одинаково жутко
От покорства толпы
И гордыни рассудка.
 

 
Ах, рассудок!.. Напасть!
В нём – при точном расчёте —
Есть капризная власть
Возгордившейся плоти, —
 

 
Той, что, спятив от прав,
В эти мутные годы,
Цепи Духа поправ,
Прорвалась на свободу,
 

 
Ничего не любя,
Вдохновенна до дрожи,
Что там Дух! – И себя
Растоптать она может.
 

 
И ничем не сыта,
Одурев от похабства,
Как вакханка кнута,
Жаждет власти иль рабства.
 

 
Вразуми нас, Господь!
Мы – в ловушке природы.
Не стеснить эту плоть,
Не стесняя свободы.
 

 
А свобода – одна.
И не делится вроде.
А свобода – нужна! —
Чтобы Дух был свободен.
 

 
Без него ж – ничего
Не достичь… В каждом гнёте
Тех же сил торжество,
Власть взбесившейся плоти.
 

 
Выбор – веку под стать.
Никуда тут не скрыться:
Драться – зло насаждать.
Сдаться – в зле раствориться.
 

 
Просто выбора нет.
Словно жаждешь в пустыне.
Словно Дух – это бред
Воспалённой гордыни.
 

 
Лучше просто дышать,
Понимать и не злиться.
Я хочу – не мешать.
Я – не в силах мириться.
 

1971

Злоба дня

 
Нам выпал трудный век —
            ни складу в нём, ни ладу.
Его огни слепят —
         не видно ничего.
Мы ненавидим тех,
          кого жалеть бы надо,
Но кто вовек жалеть
          не стал бы никого.
И всё-таки как знать —
            наш суд не слишком скор ли?
Мы злы, а так легко
         от злости согрешить.
Мы ненавидим тех,
          чьи пальцы жмут нам горло,
Хоть знаем: им теперь
           иначе не прожить.
Да, их унять – нельзя,
           их убеждать – напрасно.
Но в нашу правду стыд
           незнамо как проник.
Мы ненавидим тех,
          кто стал рабом соблазна,
Забыв, что тот соблазн
            пришёл не через них.
Он через нас пришёл,
          наш дух в силки попался.
Такая в сердце сушь,
          что как нам жить сейчас?
Мы ненавидим тех,
          чьи жмут нам горло пальцы…
А ненависть в ответ
         без пальцев душит нас.
 

Гагра, октябрь 1971

В защиту прогресса
_{Западным левым и московским «славянофилам»}

 
Когда запрягут в колесницу
Тебя, как скота и раба,
И в свисте кнута растворится
Не райская с детства судьба,
 

 
И всё, что терзало, тревожа,
Исчезнет, а как – не понять,
И голову ты и не сможешь
И вряд ли захочешь поднять,
 

 
Когда все мечты и загадки,
Порывы к себе и к звезде
Вдруг станут ничем – перед сладкой
Надеждой: поспать в борозде,
 

 
Когда твой погонщик, пугаясь,
Что к сроку не кончит урок,
Пинать тебя станет ногами
За то, что ты валишься с ног, —
 

 
Тогда – перед тем как пристрелят
Тебя, – мол, своё отходил! —
Ты вспомни, какие ты трели
На воле, резвясь, выводил.
 

 
Как следуя голосу моды,
Ты был вдохновенье само —
Скучал как дурак от свободы
И рвался – сквозь пули – в ярмо.
 

 
Бунт скуки! Весёлые ночи!
Где знать вам, что, в трубы трубя,
Не Дух это мечется – хочет
Бездушье уйти от себя,
 

 
Ища не любви, так заботы,
Занятья – страстей не тая…
А Духу хватило б работы
На топких путях бытия.
 

 
С движеньем веков не поспоришь,
И всё ж – сквозь асфальт, сквозь века
Всё время он чувствует, сторож,
Как топь глубока и близка.
 

 
Как ею сближаются дали,
Как – пусть хоть вокруг благодать, —
Но люди когда-то пахали
На людях – и могут опять.
 

 
И нас от сдирания шкуры
На бойне – хранят, отделив,
Лишь хрупкие стенки культуры,
Приевшейся песни мотив.
 

 
…И вот, когда смыслу переча,
Встаёт своеволья волна,
И слышатся дерзкие речи
О том, что свобода тесна,
 

 
Что слишком нам равенство тяжко,
Что Дух в мельтешенье зачах…
Тоска о заветной упряжке
Мне слышится в этих речах.
 

 
И снова всплывает, как воля,
Мир прочный, где всё – навсегда:
Вес плуга… Спокойствие поля…
Эпический посвист кнута.
 

1971

Гагринские элегии
_{Неоконченное}

Любе

1

 
Осенним днём лежим под солнцем летним.
Но всё вокруг твердит: «Терять учись!»
Мы окунёмся в море – и уедем.
Не так же ль окунулись мы и в жизнь?
В любовь, тоску, в мечты, в переживанья,
В простую веру, что земля – твоя…
Хоть полный срок земного пребыванья
Нам краткий отпуск из небытия.
Как будто нам тут сил набраться нужно
И надышаться воздухом Земли, —
Чтоб с тем вернуться к месту вечной службы,
В постылый мрак, откуда мы пришли.
И значит, всё, что любим, чем согреты,
Что нас терзало, смыслом озарив, —
Всё это вместе – только проблеск света,
Между двумя тоннелями разрыв.
И всё – как сон: надежда, вера, совесть,
Жар честолюбья, вдохновенность, цель…
…Идёт разрывом бесконечный поезд
И тащит нас и наш вагон в тоннель.
А из тоннеля сзади нам на смену
Ещё вагон ползёт – на ту же боль.
В наш тот же мир…
         Ах, пусть в нём всё мгновенно,
Но только с ним я был самим собой.
 

 
Всё – только с ним… И мы болтать не вправе,
Что это миг… Нет, век живёт душа!
Не с тем Господь нас в этот мир направил,
Чтоб мы прошли, ничем не дорожа.
И пусть тут грязь, пускай соблазна много,
Здесь и Любви бывает торжество.
И только здесь дано постичь нам Бога
И заслужить прощение Его.
Всё только здесь… А будет ли награда
За это всё когда-нибудь потом, —
Об этом даже думать нам не надо,
Не надо торговаться… Суть не в том.
 

2

 
Осенним днём лежим под солнцем летним,
А дома осень – снег с дождём сейчас.
Мы окунёмся в море – и уедем.
И наша жизнь опять обступит нас —
Как снег и дождь…
         Но не хочу впервые
Я снова в жизнь – за всё держать ответ.
Кто видел мир в минуты роковые,
Не столь блажен, как полагал поэт…
 

1971

3

 
Блаженство здесь, – на странном солнцепёке,
Где мы лежим, где этот Рок – забыт.
Совсем не блеск нам открывался в Роке —
Лишь мокрый снег… Да жидкий страх…
                   Да стыд.
 

 
Он скучен, Рок… И я давно им донят.
Он – этот снег. В его плену я рос.
Он целый день пустую чушь долдонит
И относиться к ней велит всерьёз.
 

 
А отвернуться?.. Нет!.. Не стоит риска.
Поможет мало, а в асфальт – вомнут.
Нет, в этой тьме блаженства нет и близко…
Как, может, нет и роковых минут.
 

 
Не бьёмся с Роком – коротаем сроки.
Поскольку лучше так, чем гнить во рву,
Скот гонят на убой… Но по дороге
Он может пить… дышать… щипать траву…
 

 
…Мы – тот же скот…
           Хоть нам не сжиться с этим,
Хоть мы сейчас, забыв и снег, и дом,
Осенним днём лежим под солнцем летним,
Как бы от Рока скрыты этим днём.
 

1972

* * *

 
Страх – не взлёт для стихов.
Не источник высокой печали.
Я мешок потрохов! —
Так себя я теперь ощущаю.
 

 
В царстве лжи и греха
Я б восстал, я сказал бы: «Поспорим!»
Но мои потроха
Протестуют… А я им – покорен.
 

 
Тяжко день ото дня
Я влачусь. Задыхаясь. Тоскуя.
Вдруг пропорют меня —
Ведь собрать потрохов не смогу я.
 

 
И умру на все дни.
Навсегда. До скончания света
Словно я – лишь они,
И во мне ничего больше нету.
 

 
Если страх – нет греха,
Есть одни только голод и плаха.
Божий мир потроха
Заслоняют – при помощи страха.
 

 
Ни поэм, ни стихов.
Что ни скажешь – всё кажется: всуе.
Я мешок потрохов.
Я привык. Но тоскую. Тоскую.
 

1972

* * *

 
Иль впрямь я разлюбил свою страну? —
Смерть без неё, и с ней мне жизни нету.
Сбежать? Нелепо. Не поможет это
Тому, кто разлюбил свою страну.
 

 
Зачем тогда бежать?
          Свою вину
Замаливать? —
        И так, и эдак тошно.
Что ж, куст зачах бы, отвратясь от почвы,
И чахну я. Но лямку я тяну.
 

 
Куда мне разлюбить свою страну!
Тут дело хуже: я в неё не верю.
Волною мутной накрывает берег.
И почва – дно. А я прирос ко дну.
 

 
И это дно уходит в глубину.
Закрыто небо мутною водою.
Стараться выплыть? Но куда?
Не стоит. И я тону. В небытии тону.
 

1972