Текст книги "На скосе века"

Автор книги: Наум Коржавин

 
Он любит! любит! Он опять сказал!
О, он готов хоть на колени на пол…
А что Каренин? Скучные глаза
Да уши, подпирающие шляпу.
Наверно, он на службе до сих пор.
И с кем-то вновь, зачем-то брови сдвинув,
В десятый раз заводит разговор
Про воинскую общую повинность.
Сухарь!
    Чего он только ни искал
Своей привычной к точности душою,
Чтобы прошла неясная тоска
По женщине, что стала вдруг чужою.
А дома ничего. Ни сесть, ни встать.
Повсюду боль. Между вещами всеми…
Ходить по кабинету. Не читать
В привычное отведенное время.
Стараться думать обо всём, о всех
Делах…
    Но только мысли шепчут сами,
Что входит в дом красивый человек
С холодными блестящими глазами.
 

1945

 
Ты была уже чужой,
У дверей молчала.
Нас на скорости большой
Электричкой мчало.
Был закат. И красной пыль
Стала от заката…
И на белом шёлке был
Отсвет розоватый…
Наступала с ночью тьма
Страшно и немнимо.
Ты была как жизнь сама
В розоватом дыме.
Равнодушья не тая
Напевала вальсы…
И казалось, будто я
С жизнью расставался.
 

1946 или 1947

 
Гуляли, целовались, жили-были…
А между тем, гнусавя и рыча,
Шли в ночь закрытые автомобили
И дворников будили по ночам.
Давил на кнопку, не стесняясь, палец,
И вдруг по нервам прыгала волна…
Звонок урчал… И дети просыпались,
И вскрикивали женщины со сна.
А город спал. И наплевать влюблённым
На яркий свет автомобильных фар,
Пока цветут акации и клёны,
Роняя аромат на тротуар.
Я о себе рассказывать не стану —
У всех поэтов ведь судьба одна…
Меня везде считали хулиганом,
Хоть я за жизнь не выбил ни окна…
А южный ветер навевает смелость.
Я шёл, бродил и не писал дневник,
А в голове крутилось и вертелось
От множества революционных книг.
И я готов был встать за это грудью,
И я поверить не умел никак,
Когда насквозь неискренние люди
Нам говорили речи о врагах…
Романтика, растоптанная ими,
Знамёна запылённые кругом…
И я бродил в акациях, как в дыме.
И мне тогда хотелось быть врагом.
 

30 декабря 1944

 
Мне каждое слово
Будет уликою
Минимум
На десять лет.
Иду по Москве,
Переполненной шпиками,
Как настоящий поэт.
Не надо слежек!
К чему шатания!
А папки бумаг?
Дефицитные!
Жаль!
Я сам
Всем своим существованием —
Компрометирующий материал!
 

1944

 
Была эпоха денег,
Был девятнадцатый век.
И жил в Германии Гейне,
Невыдержанный человек.
В партиях не состоявший,
Он как обыватель жил.
Служил он и нашим, и вашим —
И никому не служил.
Был острою злостью просоленным
Его романтический стих.
Династии Гогенцоллернов
Он страшен был как бунтовщик.
А в эмиграции серой
Ругали его не раз
Отпетые революционеры,
Любители догм и фраз.
Со злобой необыкновенной,
Как явственные грехи,
Догматик считал измены
И лирические стихи.
Но Маркс был творец и гений,
И Маркса не мог оттолкнуть
Проделываемый Гейне
Зигзагообразный путь.
Он лишь улыбался на это
И даже любил. Потому,
Что высшая верность поэта —
Верность себе самому.
 

1944

 
Иначе писать
      не могу и не стану я.
Но только скажу,
        что несчастная мать…
А может,
    пойти и поднять восстание?
Но против кого его поднимать?
Мне нечего будет
        сказать на митинге.
А надо звать их —
        молчать нельзя ж!
А он сидит,
     очкастый и сытенький,
Заткнувши за ухо карандаш.
Пальба по нему!
        Он ведь виден ясно мне.
– Огонь! В упор!
         Но тише, друзья:
Он спрятался
      за знамёнами красными,
А трогать нам эти знамёна —
             нельзя!
И поздно. Конец.
         Дыхание спёрло.
К чему изрыгать бесполезные стоны?
Противный, как слизь,
           подбирается к горлу.
А мне его трогать нельзя:
            ЗНАМЁНА.
 

1944

 
Можем строчки нанизывать
Посложнее, попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь.
 

 
И какие бы взгляды вы
Ни старались выплёскивать,
Генерал Милорадович
Не узнает Каховского.
 

 
Пусть по мелочи биты вы
Чаще самого частого,
Но не будут выпытывать
Имена соучастников.
 

 
Мы не будем увенчаны…
И в кибитках,
      снегами,
Настоящие женщины
Не поедут за нами.
 

1944

 
Мы родились в большой стране, в России.
Как механизм губами шевеля,
Нам толковали мысли неплохие
Не верившие в них учителя.
Мальчишки очень чуют запах фальши.
И многим становилось всё равно.
Возились с фото и кружились в вальсах,
Не думали и жили стороной.
 

 
Такая переменная погода!
А в их сердцах почти что с детских лет
Повальный страх тридцать седьмого года
Оставил свой неизгладимый след.
 

 
Но те, кто был умнее и красивей,
Искал путей и мучился вдвойне…
Мы родились в большой стране, в России,
В запутанной, но правильной стране.
И знали, разобраться не умея
И путаясь во множестве вещей,
Что все пути вперёд лишь только с нею,
А без неё их нету вообще.
 

1945

 
Календари не отмечали
Шестнадцатое октября,
Но москвичам в тот день – едва ли
Им было до календаря.
 

 
Всё переценилось строго,
Закон звериный был как нож.
Искали хлеба на дорогу,
А книги ставились ни в грош.
 

 
Хотелось жить, хотелось плакать,
Хотелось выиграть войну.
И забывали Пастернака,
Как забывают тишину.
 

 
Стараясь вырваться из тины,
Шли в полированной красе
Осатаневшие машины
По всем незападным шоссе.
 

 
Казалось, что лавина злая
Сметёт Москву, и мир затем.
И заграница, замирая,
Молилась на Московский Кремль.
 

 
Там,
  но открытый всем, однако,
Встал воплотивший трезвый век
Суровый, жёсткий человек,
Не понимавший Пастернака.
 

1945

 
Мы мирились порой и с большими обидами,
И прощали друг другу, взаимно забыв.
Отчужденье приходит всегда неожиданно,
И тогда пустяки вырастают в разрыв.
Как обычно,
       поссорились мы этим
                 вечером.
Я ушёл…
     Но внезапно
           средь затхлости
                 лестниц
Догадался, что, собственно, делать нам нечего
И что сделано всё, что положено вместе.
Лишь с привычкой к теплу
            расставаться не хочется…
Пусть. Но время пройдёт,
             и ты станешь решительней.
И тогда —
     как свободу приняв одиночество,
Вдруг почувствуешь город,
             где тысячи жителей.
 

1945

 
Жить и как все, и как не все
Мне надоело нынче очень.
Есть только мокрое шоссе,
Ведущее куда-то в осень.
Не жизнь, не бой, не страсть, не дрожь,
А воздух, полный бескорыстья,
Где встречный ветер, мелкий дождь
И влажные от капель листья.
 

1946

 
Нет! Так я просто не уйду во мглу,
И мне себя не надо утешать:
Любимая потянется к теплу,
Друзья устанут в лад со мной дышать.
Им надоест мой бой, как ряд картин,
Который бесконечен всё равно.
И я останусь будто бы один —
Как сердце в теле.
Тоже ведь – одно!
 

1947

 
Я с детства не любил овал,
Я с детства угол рисовал.
 

П. Коган

 
Меня, как видно, Бог не звал
И вкусом не снабдил утонченным.
Я с детства полюбил овал
За то, что он такой законченный.
Я рос и слушал сказки мамы
И ничего не рисовал,
Когда вставал ко мне углами
Мир, не похожий на овал.
Но все углы, и все печали,
И всех противоречий вал
Я тем больнее ощущаю,
Что с детства полюбил овал.
 

1944

 
Если можешь неуёмно
На разболтанных путях
Жить всё время на огромных,
Сумасшедших скоростях,
Чтоб ветра шальной России
Били, яростно трубя,
Чтобы все вокруг косились
На меня и на тебя,
Чтобы дни темнее ночи
И крушенья впереди…
Если можешь, если хочешь,
Не боишься – подходи!
 

1945

 
Знаешь, тут не звёзды,
И не просто чувство.
Только сжатый воздух
Двигает в искусстве.
 

 
Сжатый до обиды,
Вперекор желанью…
Ты же вся – как выдох
Или восклицанье.
 

 
И в мечтах абстрактных
Страстно, вдохновенно
Мнишь себя – в антракте
После сильной сцены.
 

1945

 
Предельно краток язык земной,
Он будет всегда таким.
С другим – это значит: то, что со мной,
Но – с другим.
 

 
А я победил уже эту боль,
Ушёл и махнул рукой:
С другой… Это значит: то, что с тобой,
Но – с другой.
 

1945

 
Встреча – случай. Мы смотрели.
День морозный улыбался,
И от солнца акварельным
Угол Кудринки казался.
Снег не падал. Солнце плыло…
Я шутил, а ты смеялась…
 

 
Будто всё, что в прошлом было,
Только-только начиналось…
 

1945

 
Есть у тех, кому нету места,
Обаянье – тоска-змея.
Целоваться с чужой невестой,
Понимать, что она – твоя.
Понимать, что некуда дёться.
Понимать, куда заведёт.
И предвидеть плохой исход.
И безудержно падать в детство.
 

1946

Л. Т.

 
Вспомнишь ты когда-нибудь с улыбкой,
Как перед тобой,
        щемящ и тих,
Открывался мир, —
         что по ошибке
Не лежал ещё у ног твоих.
А какой-то
      очень некрасивый —
Жаль, пропал —
        талантливый поэт —
Нежно называл тебя Россией
И искал в глазах
        нездешний свет…
Он был прав,
      болтавший ночью синей,
Что его судьба
       предрешена…
Ты была большою,
          как Россия,
И творила то же,
         что она.
Взбудоражив широтой
          до края
И уже не в силах потушить,
Ты сказала мне:
        —Живи, как знаешь!
Буду рада,
      если будешь жить! —
Вы вдвоём
     одно творите
           дело.
И моя судьба,
       покуда жив,
Отдавать вам
      душу всю и тело,
Ничего взамен не получив.
А потом,
    совсем легко и просто
По моей спине
        с простой душой
Вдаль уйдёт
      спокойно,
           как по мосту,
Кто-то
   безошибочно большой.
Расскажи ему,
        как мы грустили,
Как я путал
     разные пути…
Бог с тобой
     и с той,
         с другой Россией…
Никуда
   от вас мне не уйти.
 

1946

 
Не надо, мой милый, не сетуй
На то, что так быстро ушла.
Нежданная женщина эта
Дала тебе всё что смогла.
Ты долго тоскуешь на свете,
А всё же ещё не постиг,
Что молнии долго не светят,
Лишь вспыхивают на миг.
 

1946

 
Я пока ещё не знаю,
Что есть общего у нас.
Но всё чаще вспоминаю
Свет твоих зелёных глаз.
Он зелёный и победный —
Словно пламя в глубине.
Верно, скифы не бесследно
Проходили по стране.
 

1947

 
От дурачеств, от ума ли
Жили мы с тобой, смеясь,
И любовью не назвали
Кратковременную связь,
Приписав блаженство это
В трудный год после войны
Морю солнечного света
И влиянию весны… Что ж!
Любовь смутна, как осень,
Высока, как небеса…
Ну а мне б хотелось очень
Жить так просто и писать.
Но не с тем, чтоб сдвинуть горы,
Не вгрызаясь глубоко, —
А как Пушкин про Ижоры —
Безмятежно и легко.
 

1947

 
Так пахнет настоящая вода.
Дыши свободно, будь во всём доволен.
Но я влюблён в большие города,
Где много шума и где мало воли.
И только очень редко, иногда,
Вдруг видишь, вырываясь на мгновенье,
Что не имеешь даже представленья,
Как пахнет настоящая вода.
 

1946

 
Мир еврейских местечек…
  Ничего не осталось от них,
Будто Веспасиан
  здесь прошёл
        средь пожаров и гула.
Сальных шуток своих
  не отпустит беспутный резник,
И, хлеща по коням,
  не споёт на шоссе балагула.
Я к такому привык —
  удивить невозможно меня.
Но мой старый отец,
  всё равно ему выспросить надо,
Как людей умирать
  уводили из белого дня
И как плакали дети
  и тщетно просили пощады.
Мой ослепший отец,
  этот мир ему знаем и мил.
И дрожащей рукой,
  потому что глаза слеповаты,
Ощутит он дома,
  синагоги
       и камни могил, —
Мир знакомых картин,
  из которого вышел когда-то.
Мир знакомых картин —
  уж ничто не вернёт ему их.
И пусть немцам дадут
  по десятку за каждую пулю,
Сальных шуток своих
  всё равно не отпустит резник,
И, хлеща по коням,
  уж не спеть никогда
           балагуле.
 

1945

 
Весна, но вдруг исчезла грязь.
И снова снегу тьма.
И снова будто началась
Тяжёлая зима.
 

 
Она пришла, не прекратив
Весенний ток хмельной.
И спутанностью перспектив
Нависла надо мной.
 

1946

 
Вьюга воет тончайшей свирелью,
И давно уложили детей…
Только Пушкин читает ноэли
Вольнодумцам неясных мастей.
Бьют в ладоши и «браво». А вскоре
Ветер севера трупы качал.
С этих дней и пошло твоё горе,
Твоя радость, тоска и печаль.
И пошло – сквозь снега и заносы,
По годам летних засух и гроз…
Сколько было великих вопросов,
Принимавшихся всеми всерьёз!
Ты в кровавых исканьях металась,
Цель забыв, затеряв вдалеке,
Но всегда о хорошем мечтала
Хоть за стойкою
        вдрызг
           в кабаке —
Трижды ругана, трижды воспета,
Вечно в страсти, всегда на краю…
За твою необузданность эту
Я, быть может, тебя и люблю.
Я могу вдруг упасть, опуститься
И возвыситься,
       дух затая,
Потому что во мне будет биться
Беспокойная
       жилка твоя.
 

1944

 
Сначала не в одной груди
Желанья мстить еще бурлили,
Но прозревали: навредит!
И, образумившись, не мстили.
Летели кони, будто вихрь,
В копытном цокоте: «Надейся!..»
То о красавицах своих
Мечтали пьяные гвардейцы…
Всё – как обычно… Но в тиши
Прадедовского кабинета
Ломаются карандаши
У сумасшедшего корнета.
Он очумел. Он морщит лоб,
Шепча слова… А трактом Псковским
Уносят кони чёрный гроб
Навеки спрятать в Святогорском.
Пусть неусыпный бабкин глаз
Следит за офицером пылким,
Стихи загонят на Кавказ —
И это будет мягкой ссылкой.
А прочих жизнь манит, зовёт.
Балы, шампанское, пирушки…
И наплевать, что не живёт —
Как жил вчера – на Мойке Пушкин.
И будто не был он убит.
Скакали пьяные гвардейцы,
И в частом цокоте копыт
Им так же слышалось: «Надейся!..»
И лишь в далёких рудниках
При этой вести, бросив дело,
Рванулись руки…
        И слегка
Кандальным звоном зазвенело.
 

1944

 
Всё было днём… Беседы… Сходки…
Но вот армяк мужицкий снят,
И вот он снова – князь Кропоткин,
Как все вокруг – аристократ.
И вновь сам чёрт ему не страшен:
Он за бокалом пьёт бокал.
Как будто снова камер-пажем
Попал на юношеский бал.
И снова нет беды в России,
А в жизни смысл один – гулять.
Как будто впрямь друзья другие
Не ждут к себе его опять…
И здесь друзья! Но только не с кем
Поговорить сейчас про то,
Что трижды встретился на Невском
Субъект в гороховом пальто.
И всё подряд! Вчера под вечер,
Сегодня днём и поутру…
Приметы – тьфу!
        Но эти встречи
Бывают только не к добру.
Пускай!
    Веселью не противясь,
Средь однокашников своих
Пирует князь,
      богач,
          счастливец,
Потомок Рюрика,
        жених.
 

1944

 
Я раньше видел ясно,
          как с экрана,
Что взрослым стал
          и перестал глупить,
Но, к сожаленью,
        никакие раны
Меня мальчишкой не отучат быть.
И даже то,
     что раньше, чем в журнале,
Вполне возможно, буду я в гробу,
Что я любил,
      а женщины гадали
На чёт и нечет,
       на мою судьбу.
Упрямая направленность движений,
В увечиях и ссадинах бока.
На кой оно мне чёрт?
           Ведь я ж не гений —
И ведь мои стихи не на века.
Сто раз решал я
        жить легко и просто,
Забыть про всё,
        обресть покой земной…
Но каждый раз
        меня в единоборство
Ведёт судьба,
       решённая не мной.
И всё равно —
       в грядущем —
              новый автор
Расскажет, как назад немало лет
С провинциальною тоской
            о правде
Метался по Москве
          один поэт.
 

1947

В НАШИ ТРУДНЫЕ ВРЕМЕНА

* * *

 
О Господи!
     Как я хочу умереть,
Ведь это не жизнь,
          а кошмарная бредь.
Словами взывать я пытался сперва,
Но в стенках тюремных завязли слова.
 

 
О Господи, как мне не хочется жить!
Всю жизнь о неправедной каре тужить.
Я мир в себе нёс – Ты ведь знаешь какой!
А нынче остался с одною тоской.
 

 
С тоскою, которая памяти гнёт,
Которая спать по ночам не даёт.
 

 
Тоска бы исчезла, когда б я сумел
Спокойно принять небогатый удел,
Решить, что мечты – это призрак и дым,
И думать о том, чтобы выжить любым.
Я стал бы спокойней, я стал бы бедней
И помнить не стал бы наполненных дней.
 

 
Но что тогда помнить мне, что мне любить,
Не жизнь ли саму я обязан забыть?
Нет! Лучше не надо, свирепствуй! Пускай! —
Остаток от роскоши, память-тоска.
Мути меня горечью, бей и кружись,
Чтоб я не наладил спокойную жизнь.
Чтоб всё я вернул, что теперь позади,
А если не выйдет, – вконец изведи.
 

1948

* * *

 
Паровозов голоса
И порывы дыма,
Часовые пояса
Пролетают мимо.
Что ты смотришь в дым густой,
В переплёт оконный —
Вологодский ты конвой,
Красные погоны.
Что ты смотришь и кричишь,
Хлещешь матом-плёткой?
Может, тоже замолчишь,
Сядешь за решётку.
У тебя ещё мечты —
Девка ждёт хмельная.
Я ведь тоже был, как ты,
И наверно знаю.
А теперь досталось мне
За грехи какие?
Ах, судьба моя в окне,
Жизнь моя, Россия…
Может быть, найдёт покой
И умерит страсти…
Может, дуростью такой
И даётся счастье.
Ты, как попка, тут не стой,
Не сбегу с вагона.
Эх, дурацкий ты конвой,
Красные погоны.
 

1948

В сибири

 
Дома и деревья слезятся,
И речка в тумане черна,
И просто нельзя догадаться,
Что это апрель и весна.
А вдоль берегов огороды,
Дождями набухшая грязь…
По правде, такая погода
Мне по сердцу нынче как раз.
Я думал, что век мой уж прожит,
Что беды лишили огня…
И рад я, что ветер тревожит,
Что тучами давит меня.
Шаги хоть по грязи, но быстры.
Приятно идти и дышать…
Иду. На свободу. На выстрел.
На всё, что дерзнёт помешать.
 

1949

Чумаки

 
Деревня под названьем Чумаки.
Вокруг лежит Сибирская Россия.
Какие с Украины мужики,
Ища земли, зашли в края такие?
Они прошли тяжёлый долгий путь.
Им ноги жёг сухой песок и камень.
И, чтобы вышутить свою судьбу,
Они село назвали Чумаками.
Стояло солнце очень высоко.
Почти не грея… Только степь горела.
А все дороги вольных чумаков
Лежали там, где это солнце грело.
Где не осталось больше ничего.
Лишь только боль.
Лишь только соль, пожалуй.
А тут земля лежала без всего,
На сотни вёрст вокруг земля лежала.
Лежит земля – и вовсе нет людей.
Лишь только коршун замер в смертном круге.
Паши и сей! и заводи коней! —
Непрочной хатой заслонясь от вьюги.
 

1949

* * *

 
Идут, мычат коровы томно,
А сбоку, высунув язык
И словно силясь что-то вспомнить,
Стоит кастрированный бык.
Так я, забыв про жажду славы,
Что раньше жгла огнём мой дух,
Смотрю на камни, лес и травы,
На зеленя —
       на всё вокруг.
 

1949

Петух

 
Красноголовый. Белый.
Как ему хорошо.
Его, конечно, зарежут,
Но срок ещё не пришёл.
И он стоит и гордится.
И что ему до того,
Что на свете бывают птицы,
Чья участь приятней его.
Он так не умеет думать.
Он водит цыплят и кур.
Он деятельный и умный.
Ему – фавор и амур.
 

1948

Из ссылки. Другу

 
Пришёл бы сейчас ты и руку пожал.
Но всё это глупость, мечта.
Как будто я сам из себя убежал —
Такая во мне пустота.
Болит целый день у меня голова,
А день равнодушно стоит.
И чьи-то чужие твержу я слова,
И мысли во мне – не мои…
Как будто я спутал вражду и любовь,
Добро и всесилие зла…
И мутная чья-то, ленивая кровь
По жилам моим потекла…
Привык я, что кровь, горяча и легка,
Кружится по жилам моим.
А к мыслям привык – как вода родника —
Прозрачным и чистым таким.
Я болен, а ты от меня убежал
И спрятал куда-то глаза.
Пришёл бы сейчас ты и руку пожал,
О правде бы мне рассказал.
Я болен… Но ты всё равно не придёшь.
И может, под тяжестью дней
И сам ты без правды, но как-то живёшь,
И думать боишься о ней.
 

 
…Я буду работать, как черти в аду,
Зубами от злости скрипя.
Я буду работать. Я правду найду —
Себе возвращу я себя.
 

1950

Транссибирский экспресс

 
Поля пролетают, проносится лес,
Идёт на Москву транссибирский экспресс.
Быстрее сибирского плотного ветра,
Всего от меня сорок пять километров.
И может, в нём едет угрюмый майор,
Который подвёл меня под приговор,
Который открыл во мне залежи зла,
Которых юстиция вскрыть не смогла.
Вскрывала, вскрывала, не вскрыла – тогда,
Чтоб всё было тихо – заслала сюда —
Откуда до этого поезда-ветра
Ползти на быках: сорок пять километров.
А может, в нём едет московский поэт,
Которому век вдохновения нет.
Он ездил халтурить, и деньги в кармане,
И нынче как бог он сидит в ресторане
И слушает речи за водкой и чаем,
И, слушая речи, он жизнь изучает, —
Что скажет один и что скажет второй.
Ему положительный нужен герой.
А рядом директор сидит леспромхоза,
Пропахший поэзией будничной прозы,
Сознанием силы – своей и людей,
И ясным понятьем величья идей.
Здесь пилам не петь, топорам здесь – не крякать,
И он совершенно не прочь покалякать.
О разных вопросах, о бабах, – о том,
Откуда мы шли и куда мы придём.
Директор завода, где тыщи рабочих,
С начальником главка сидит, озабочен.
И хочет за рюмкою вымолить он
Две тысячи тонн вместо тысячи тонн.
 

 
А Главка начальник прилежно внимает,
Но хитрость лица говорит: понимаю.
Директор смеётся, начальник смеётся,
Теньтенькают рюмки, и поезд несётся.
Геолог, который спешит с Колымы,
Доволен, что август, а нету зимы.
Искрой голубой до Москвы донесутся
Вагоны, – и все по делам разойдутся,
И только почерпнувший жизни поэт
У Кудринки в клубе закажет обед.
Расспросит, кто нынче особо в ходу
И темы какие особо идут.
Пройдёт полчаса или час, и во всём он
Себя по привычке почувствует: дома,
Слегка в оппозиции, а вообще
Вполне безразличным к теченью вещей.
И будет… А в общем-то, дела мне нету.
До всяких исканий такого поэта.
Но поезд несётся, и завидно мне,
О поезде зная, сидеть в стороне.
Да, завидно мне… Я рождён не калекой.
Я сын середины двадцатого века,
Привыкший к тому, что и скуку, и горесть
Всегда побеждает огромная скорость.
 

1950

* * *

 
Если ты вдруг откроешь,
            что поэзия вся – химеры,
Сочтёшь размышления – бредом,
             и лишним – призванье своё,
Пусть всё говорит об этом, —
                но ты не давай тому веры.
Это —
    «эпоха реакции»,
           а не прозренье твоё.
 

1950

* * *

 
Не изойти любовью, а любить.
Не наслаждаться жизнью – просто жить.
Я не люблю безмерные слова,
Все выдумки не стоят естества.
 

 
Любить нельзя сильнее, чем любить.
А больше жизни – и не может быть.
А смысл безмерных слов, пожалуй, в том,
Чтоб скрыть бессилье в чём-нибудь простом.
 

1950