Текст книги "На скосе века"

Автор книги: Наум Коржавин

Друзьям

Бог помочь вам, друзья мои.

А. Пушкин

 
Уже прошло два года,
          два бесцельных
С тех пор, когда
        за юность в первый раз
Я Новый год встречал от вас отдельно,
Хоть был всего квартала три от вас.
Что для меня случайных три квартала!
К тому ж метро, к тому ж троллейбус есть.
Но между нами государство встало
И в ключ замка свою вложило честь.
Как вы теперь? А я всё ниже, ниже.
Смотрю вокруг как истинный дурак.
Смотрю вокруг – и ничего не вижу!
Иль, не хотя сознаться, вижу мрак.
Я не хочу делиться с вами ночью.
Я день любил, люблю делиться им.
Пусть тонкий свет вина ласкает очи,
Пусть даль светла вам видится за ним…
Бог помочь вам.
        А здесь, у ночи в зеве,
Накрытый стол, и всё ж со мною вы…
Двенадцать бьёт!
        В Москве всего лишь девять.
Как я давно уж не видал Москвы.
Довольно!
      Встать!
         Здесь тосковать не нужно!
Мы пьём за жизнь!
          За то, чтоб жить и жить!
И пьём за дружбу!
          Хоть бы только дружбу
Во всех несчастьях жизни сохранить.
 

1949

К моему двадцатипятилетию

 
Я жил. И всё не раз тонуло
И возникало вновь в душе.
И вот мне двадцать пять минуло,
И юность кончилась уже.
 

 
Мне неудач теперь, как прежде,
Не встретить с лёгкой головой,
Не жить весёлою надеждой,
Как будто вечность предо мной.
 

 
То есть, что есть. А страсть и пылкость
Сойдут, как полая вода…
Стихи в уме, нелепость ссылки
И неприкаянность всегда.
 

 
И пред непобеждённым бытом
Один, отставший от друзей,
Стою, невзгодам всем открытый,
Прикован к юности своей.
 

 
И чтоб прижиться хоть немного,
Покуда спит моя заря,
Мне надо вновь идти в дорогу.
Сначала. Будто жил я зря.
 

 
Я не достиг любви и славы,
Но пусть не лгут, что зря бродил.
Я по пути стихи оставил,
Найдут – увидят, как я жил.
 

 
Найдут, прочтут – тогда узнают,
Как в этот век, где сталь и мгла,
В груди жила душа живая,
Искала, мучилась и жгла.
 

 
И если я без славы сгину,
А все стихи в тюрьме сожгут, —
Слова переживут кончину,
Две-три строки переживут.
 

 
И в них, доставив эстафету,
Уж не пугаясь ничего,
Приду к грядущему поэту —
Истоком стану для него.
 

1950

* * *

 
Стопка книг… Свет от лампы… Чисто…
Вот сегодняшний мой уют.
Я могу от осеннего свиста
Ненадолго укрыться тут.
Только свист напирает в окна.
Я сижу. Я чего-то жду…
Всё равно я не раз промокну
И застыну на холоду.
В этом свисте не ветер странствий
И не поиски тёплых стран,
В нём холодная жуть пространства,
Где со всех сторон – океан.
И впервые боюсь я свиста,
И впервые я сжался тут.
Стопка книг… Свет от лампы… Чисто…
Притаившийся мой уют.
 

1950

В трудную минуту

 
Хотеть. Спешить. Мечтать о том ночами!
И лишь ползти… И не видать ни зги…
Я, как песком, засыпан мелочами…
Но я ещё прорвусь сквозь те пески!
Раздвину их… Вдохну холодный воздух…
И станет мне совсем легко идти —
И замечать по неизменным звёздам,
Что я не сбился и в песках с пути.
 

1950

* * *

 
Всё это чушь: в себе сомненье,
Безволье жить, – всё ссылка, бред…
Он пеленой оцепененья
Мне заслонил и жизнь, и свет.
Но пелена прорвётся с треском.
Иль тихо стает, как слеза.
В своей естественности резкой
Ударит свет в мои глаза.
И вновь прорвутся на свободу
И верность собственной звезде,
И чувство света и природы
В её бесстрашной полноте.
 

1950

* * *

 
Поэзия не страсть, а власть.
И потерявший чувство власти
Бесплодно мучается страстью,
Не претворяя эту страсть.
Меня стремятся в землю вжать.
Я изнемог. Гнетёт усталость.
Власть волновать, казнить, прощать —
Неужто ты со мной рассталась?
 

1949

Лёгкость
_{За книгой Пушкина}

 
Всё это так:
      неправда,
           зло,
            забвенье…
Конец его друзей (его конец).
И столько есть безрадостных сердец,
А мы живём всего одно мгновенье.
 

 
Он каждый раз об это разбивался:
Взрывался… бунтовал… И – понимал.
И был он лёгким.
        Будто лишь касался,
Как будто всё не открывал, —
              а знал.
 

 
А что он знал?
       Что снег блестит в оконце.
Что вьюга воет. Дева сладко спит.
Что в пасмурные дни есть тоже солнце —
Оно за тучей
      греет и горит.
Что есть тоска,
       но есть простор для страсти,
Стихи
    и уцелевшие друзья,
Что не теперь, так после будет счастье,
Хоть нам с тобой надеяться нельзя.
Да! Жизнь – мгновенье,
           и она же – вечность.
Она уйдёт в века, а ты – умрёшь,
И надо сразу жить —
          и в бесконечном,
И просто в том,
       в чём ты сейчас живёшь.
 

 
Он пил вино и видел свет далёкий.
В глазах туман, а даль ясна… ясна…
Легко-легко… Та пушкинская лёгкость,
В которой тяжесть
          преодолена.
 

1949

* * *

 
Не верь, что ты поэта шире
И более, чем он, в строю.
Хоть ты решаешь судьбы мира,
А он всего только свою.
 

 
Тебе б – в огонь. Ему – уснуть бы,
Чтоб разойтись на миг с огнём.
Затем, что слишком эти судьбы
Каким-то чёртом сбиты в нём.
 

 
И то, что для тебя как небо,
Что над тобой, – то у него
Касается воды и хлеба
И есть простое естество.
 

1949

* * *

 
Хотя б прислал письмо ошибкой
Из дальней дали кто-нибудь.
Хотя бы женщина улыбкой
Меня сумела обмануть, —
Чтоб снова в смуглом, стройном теле
Я видел солнца свет и власть,
Чтоб в мысль высокую оделась
Моя безвыходная страсть.
 

1949

Генерал

 
Малый рост, усы большие,
Волос белый и нечастый,
Генерал любил Россию,
Как предписано начальством.
 

 
А ещё любил дорогу:
Тройки пляс в глуши просторов.
А ещё любил немного
Соль солдатских разговоров.
 

 
Шутки тех, кто ляжет утром
Здесь в Крыму иль на Кавказе.
Устоявшуюся мудрость
В незатейливом рассказе.
 

 
Он ведь вырос с ними вместе.
Вместе бегал по баштанам…
Дворянин мелкопоместный,
Сын
   в отставке капитана.
 

 
У отца протекций много,
Только рано умер – жалко.
Генерал пробил дорогу
Только саблей да смекалкой.
 

 
Не терпел он светской лени,
Притеснял он интендантов,
Но по части общих мнений
Не имел совсем талантов.
 

 
И не знал он всяких всячин
О бесправье и о праве.
Был он тем, кем был назначен, —
Был столпом самодержавья.
 

 
Жил, как предки жили прежде,
И гордился тем по праву.
Бил мадьяр при Будапеште,
Бил поляков под Варшавой.
 

 
И с французами рубился
В севастопольском угаре…
Знать, по праву он гордился
Верной службой государю.
 

 
Шёл дождями и ветрами,
Был везде, где было нужно…
Шёл он годы… И с годами
Постарел на царской службе.
 

 
А когда эмира с ханом
Воевать пошла Россия,
Был он просто стариканом,
Малый рост, усы большие.
 

 
Но однажды – бывшим в силе
Старым другом был он встречен.
Вместе некогда дружили,
Пили водку перед сечей…
 

 
Вместе все.
      Но только скоро
Князь отозван был в Россию,
И пошёл, по слухам, в гору,
В люди вышел он большие.
 

 
И подумал князь, что нужно
Старику пожить в покое,
И решил по старой дружбе
Все дела его устроить.
 

 
Генерала пригласили
В Петербург от марша армий.
Генералу предложили
Службу в корпусе жандармов.
 

 
– Хватит вас трепали войны,
Будет с вас судьбы солдатской,
Всё же здесь куда спокойней,
Чем под солнцем азиатским.
 

 
И ответил строгий старец,
Не выказывая радость:
– Мне доверье государя —
Величайшая награда.
 

 
А служить – пусть служба длится
Старой должностью моею…
Я могу ещё рубиться,
Ну а это – не умею.
 

 
И пошёл паркетом чистым
В азиатские Сахары…
И прослыл бы нигилистом,
Да уж слишком был он старый.
 

1950

* * *

 
Нелепые ваши затеи
И громкие ваши слова…
Нужны мне такие идеи,
Которыми всходит трава.
Которые воздух колышут,
Которые зелень дают.
Которым всё хочется выше,
Но знают и меру свою.
Они притаились зимою,
Чтоб к ним не добрался мороз.
Чтоб, только запахнет весною,
Их стебель сквозь почву пророс.
Чтоб снова наутро беспечно,
Вступив по наследству в права,
На солнце,
     как юная вечность,
Опять зеленела трава.
Так нежно и так настояще,
Что – пусть хоть бушует беда —
Ты б видел, что всё – преходяще,
А зелень и жизнь – никогда.
 

1950

* * *

 
Небо за плёнкой серой.
В травах воды без меры:
Идёшь травяной дорожкой,
А сапоги мокры…
Всё это значит осень.
Жить бы хотелось очень.
Жить бы, вздохнуть немножко,
Издать петушиный крик.
 

 
Дует в лицо мне ветер.
Грудью бы горе встретить
Или его уничтожить.
Или же – под откос.
Ветер остался ветром,
Он затерялся в ветлах,
Он только холод умножил,
Тревогу-тщету принёс.
 

 
Но всё проходит на свете,
И я буду вольным, как ветер,
И больше не буду прикован
К скучной точке одной.
Тогда мне, наверно, осень
Опять понравится очень:
«Муза далёких странствий»,
Листьев полёт шальной.
 

1950

Возвращение

Всё это было, было, было…

А. Блок

 
Всё это было, было, было:
И этот пар, и эта степь,
И эти взрывы снежной пыли,
И этот иней на кусте.
 

 
И эти сани – нет, кибитка, —
И этот волчий след в леске…
И даже… Даже эта пытка:
Гадать, чем встретят вдалеке.
 

 
И эта радость молодая,
Что всё растёт… Сама собой…
И лишь фамилия другая
Тогда была. И век другой.
 

 
Их было много: всем известных
И не оставивших следа.
И на века безмерно честных,
И честных только лишь тогда.
 

 
И вспоминавших время это
Потом, в чинах, на склоне лет:
Снег… кони… юность… море света.
И в сердце угрызений нет.
 

 
Отбывших ссылку за пустое
И за серьёзные дела,
Но полных светлой чистотою,
Которую давила мгла.
 

 
Кому во мраке преисподней
Свободный ум был светлый дан,
Подчас светлее и свободней,
Чем у людей свободных стран.
 

 
Их много мчалось этим следом
На волю… (Где есть воля им?)
И я сегодня тоже еду
Путём знакомым и былым.
 

 
Путём знакомым – знаю, знаю —
Всё узнаю, хоть всё не так,
Хоть нынче станция сквозная,
Где раньше выход был на тракт,
 

 
Хотя дымят кругом заводы,
Хотя в огнях ночная мгла,
Хоть вихрем света и свободы
Здесь революция прошла.
 

 
Но после войн и революций.
Под всё разъевшей темнотой
Мне так же некуда вернуться
С душой открытой и живой.
 

 
И мне навек безмерно близки
Равнины, что, как плат, белы, —
Всей мглой истории российской,
Всем блеском искр средь этой мглы.
 

1950

* * *

 
Сочась сквозь тучи, льётся дождь осенний.
Мне надо встать, чтобы дожить свой век,
И рвать туман тяжёлых настроений,
И прорываться к чистой синеве.
Я жить хочу. Движенья и отваги.
Смой, частый дождь, весь сор с души моей,
Пусть, как дорога, стелется бумага —
Далёкий путь к сердцам моих друзей.
Жить! Слышать рельсов радостные стоны,
Стоять в проходе час, не проходя…
Молчать и думать…
          И в окне вагона
Пить привкус гари
         в капельках дождя.
 

1950

На побывке

 
Уж заводы ощущаются
В листве.
Электричка приближается
К Москве.
 

 
Эх, рязанская дороженька,
Вокзал.
Я бы всё, коль было б можно,
Рассказал.
 

 
Эх, Столыпин ты Столыпин, —
Из окон
Ясно виден твой столыпинский
Вагон.
 

 
Он стоит спокойно в парке,
Тихо ждёт,
Что людей конвой с овчаркой
Подведёт.
 

 
На купе разбит он чётко.
Тешит взор…
И отбит от них решёткой
Коридор.
 

 
В коридоре ходит парень
Боевой,
Вологодский, бессеребреный
Конвой.
 

 
…Эх, рязанская дороженька,
Легка,
Знать, тебе твоя острожная
Тоска.
 

1951

* * *

 
Песня дальняя слышна,
Птицы шепчутся в кустах.
Здесь покой и тишина.
Значит, здесь я лишь в гостях.
 

 
Зелень, зелень свыше мер,
Мудрость бледного листа…
От неверий и от вер
Я до крайности устал.
 

 
Оттого что всё в крови
Сердце жёсткое моё.
От отсутствия любви
И нашествия её.
 

 
Оттого что как закон
Жизнь во всём даёт понять,
Что затем я и рождён,
Чтоб насильно смерть принять.
 

 
Эта мысль теперь во всём.
Даже в воздухе самом.
Даже в дачной тишине —
Не родной, а чуждой мне.
 

1952

Встреча с Москвой

 
Что же! Здравствуй, Москва.
    Отошли и мечты, и гаданья.
Вот кругом ты шумишь,
    вот сверкаешь, светла и нова.
Блеском станций метро,
    высотой воздвигаемых зданий
Блеск и высь подменить
    ты пытаешься тщетно, Москва.
Ты теперь деловита,
    всего ты измерила цену.
Плюнут в душу твою
    и прольют безнаказанно кровь,
Сложной вязью теорий
    свою прикрывая измену,
Ты продашь всё спокойно:
    и совесть, и жизнь, и любовь,
Чтоб никто не тревожил
    приятный покой прозябанья —
Прозябанье Москвы,
    где снабженье, чины и обман.
Так живёшь ты, Москва!
    Лжешь,
        клянёшься,
             насилуешь память
И, флиртуя с историей,
    с будущим крутишь роман.
 

1952

Вступление в поэму

 
Ни к чему,
     ни к чему,
           ни к чему полуночные бденья
И мечты, что проснёшься
      в каком-нибудь веке другом.
Время?
   Время дано.
      Это не подлежит обсужденью.
Подлежишь обсуждению ты,
      разместившийся в нём.
Ты не верь,
     что грядущее вскрикнет,
             всплеснувши руками:
«Вон какой тогда жил,
      да, бедняга, от века зачах».
Нету лёгких времён.
      И в людскую врезается память
Только тот,
      кто пронёс эту тяжесть
             на смертных плечах.
Мне молчать надоело.
      Проходят тяжёлые числа,
Страх тюрьмы и ошибок
      и скрытая тайна причин…
Перепутано – всё.
      Все слова получили сто смыслов.
Только смысл существа остаётся,
               как прежде,
                    один.
Вот такими словами
    начать бы хорошую повесть, —
Из тоски отупенья
    в широкую жизнь переход…
Да! Мы в Бога не верим,
    но полностью веруем в совесть,
В ту, что раньше Христа родилась
    и не с нами умрёт.
Если мелкие люди
    ползут на поверхность
               и давят,
Если шабаш из мелких страстей
    называется страсть,
Лучше встать и сказать,
    даже если тебя обезглавят,
Лучше пасть самому,
    чем душе твоей в мизерность впасть.
Я не знаю,
    что надо творить
             для спасения века,
Не хочу оправданий,
    снисхожденья к себе —
               не прошу…
Чтобы жить и любить,
    быть простым,
            но простым человеком —
Я иду на тяжёлый,
    бессмысленный риск —
               и пишу.
 

1952

* * *

 
Мне часто бывает трудно.
   Но я всё же шучу с друзьями,
Пишу стихи и влюбляюсь.
   Но что-то в судьбе моей,
Что, как на приговорённого,
   жалостливыми глазами
Смотрят мне вслед на прощание
   жёны моих друзей.
И даже та, настоящая,
   чей взгляд был изнутри светел,
Что вдыхал в меня свежий, как море,
   и глубокий, как море, покой,
Истинная любимая,
   кого я случайно встретил,
Обрадовалась,
   но вдруг застыла,
        столкнувшись в глазах
               с судьбой…
Я вами отпет заранее.
Похоронен, как наяву.
Похоронена ваша загнанная,
   ваша собственная душа.
Я вами отпет заранее.
   Но всё-таки я живу,
И стоит того, чтоб мучиться,
   каждый день мой
           и каждый шаг.
 

Калуга, 1951

* * *

 
Как ты мне изменяла.
   Я даже и слов не найду.
Как я верил в улыбку твою.
   Она неотделима
От высокой любви.
          От меня.
             Но учуяв беду,
Ты меняла улыбку.
   Уходила куда-то с другими.
Уносила к другим
   ощутимость своей теплоты,
Оставляя мне лишнее —
   чувство весны и свободы.
Как плевок – высоту!
   Не хочу я такой высоты!
Никакой высоты!
   Только высь обнажённой природы…
Чтоб отдаться,
        отдать,
            претвориться,
                 творить наяву,
Как растенье и волк —
   если в этом излишне людское.
Это всё-таки выше,
   чем то, как я нынче живу.
Крест неся
   человека,
        а мучась звериной тоскою.
 

Калуга, 1951

Влажный снег

1

 
Ты б радость была, и свобода,
И ветер, и солнце, и путь.
В глазах твоих Бог и природа
И вечная женская суть.
Мне б нынче обнять твои ноги,
В колени лицо своё вжать,
Отдать половину тревоги,
Частицу покоя вобрать.
 

2

 
Я так живу, как ты должна,
Обязана перед судьбою.
Но ты ведь не в ладах с собою
И меж чужих живёшь одна.
А мне и дальше жить в огне,
Нести свой крест, любить и путать.
И ты ещё придёшь ко мне,
Когда меня уже не будет.
 

3

 
Полон я светом, и ветром, и страстью,
Всем невозможным, несбывшимся ранним…
Ты – моя девочка, сказка про счастье,
Опровержение разочарований…
Как мы плутали,
        но нынче,
             на деле
Сбывшейся встречей плутание снято.
Киев встречал нас
          весёлой метелью
Влажных снежинок – больших и мохнатых.
День был наполнен
           стремительным ветром.
Шли мы сквозь ветер,
          часов не считая,
И в волосах твоих,
          мягких и светлых,
Снег оседал,
       расплывался и таял.
Бил по лицу и был нежен.
            Казалось,
Так вот идти нам сквозь снег и преграды
В жизнь и победы,
         встречаться глазами,
Чувствовать эту вот
         бьющую радость…
Двери наотмашь,
         и мир будто настежь —
Светлый, бескрайний, хороший, тревожный…
Шли мы и шли,
       задыхаясь от счастья,
Робко поверив,
       что это– возможно.
 

4

 
Один. И ни жены, ни друга:
На улице ещё зима,
А солнце льётся на Калугу,
На крыши, церкви и дома.
Блеск снега. Сердце счастья просит.
И я гадаю в тишине,
Куда меня ещё забросит
И как ты помнишь обо мне…
И вновь метель. И влажный снег.
Власть друг над другом и безвластье
И просветлённый тихий смех,
Чуть в глубине задетый страстью.
 

5

Ты появишься из двери.

Б. Пастернак

 
Мы даль открыли друг за другом,
И мы вдохнули эту даль.
И влажный снег родного Юга
Своей метелью нас обдал.
Он пахнул счастьем, этот хаос!
Просторным – и не обоймёшь…
А ты сегодня ходишь, каясь,
И письма мужу отдаёшь.
В чём каясь? Есть ли в чём? – Едва ли!
Одни прогулки и мечты…
Скорее в этой снежной дали,
Которую вдохнула ты.
Ломай себя. Ругай за вздорность,
Тащись, запутавшись в судьбе.
Пусть русской женщины покорность
На время верх возьмёт в тебе.
Но даль – она неудержимо
В тебе живёт, к себе зовёт,
И русской женщины решимость
Ещё своё в тебе возьмёт.
И ты появишься у двери,
Прямая, твёрдая, как сталь.
Ещё сама в себя не веря,
Уже внеся с собою даль.
 

6

 
А это было в настоящем,
Хоть начиналось всё в конце…
Был снег, затмивший всё.
            Кружащий.
Снег на ресницах. На лице.
Он нас скрывал от всех прохожих,
И нам уютно было в нём…
Но всё равно – ещё дороже
Нам даль была в уюте том.
Сам снег был далью… Плотью чувства,
Что нас несло с тобой тогда.
И было ясно. Было грустно,
Что так не может быть всегда,
Что наше бегство – ненадолго,
Что ждут за далью снеговой
Твои привычки, чувство долга,
Я сам меж небом и землёй…
Теперь ты за туманом дней,
И вспомнить можно лишь с усильем
Всё, что так важно помнить мне,
Что ощутимой было былью.
И быль как будто не была.
Что ж, снег был снег… И он – растаял.
Давно пора, уйдя в дела,
Смириться с тем, что жизнь – такая.
Но, если верится в успех,
Опять кружит передо мною
Тот, крупный, нежный, влажный снег,
Весь пропитавшийся весною…
 

1951

Через год

 
Милая, где ты? – повис вопрос.
Стрелки стучат, паровоз вздыхает…
Милая, где ты? Двенадцать вёрст
Нас в этом месяце разделяет.
Так это близко, такая даль,
Что даже представить не в состоянье…
Я уж два раза тебя видал,
Но я не прошёл это расстоянье,
Так, чтоб суметь тебя разглядеть
Вновь хоть немножечко…
Стены… Стены…
Видно, измены меняют людей,
Видно, не красят лица измены…
 

1952

* * *

 
Ничего такого нету
Удивительного в том,
Что останусь я поэтом
И не стану горняком.
Буду жить, в стихи ударясь,
И стоять, на чём стою…
Но когда настанет старость,
Вспомню молодость свою.
И захочется мне снова
После смены, в год иной,
Распивать чаи в столовой
На двадцатой основной.
Об измене думать горько,
Вспоминать и ревновать…
А с утра, надев спецовку,
Всё мирское забывать.
Забывать, что буду завтра
Без тебя на свете жить.
И сливаться с ритмом шахты —
Думать, действовать. Спешить.
 

1952

* * *

 
Может, гибнуть за решёткой
Не за что в кромешной мгле?
Может, нынче правды чёткой
Просто нету на земле?
Чтоб не стать усталым зверем,
Чтобы выжить… Будь теперь
Хоть нечётким правдам верен,
Сердцу собственному верь!
 

1953

России 1953
_{По поводу процесса врачей}

 
Твой свет во мраке был рождён,
Во мраке выношен, взлелеян…
Мрак наступающих времён
Былого мрака не страшнее.
Пусть грязь и ложь царят опять,
Но каждый час я повторяю:
Тебе ко тьме – не привыкать
И света ты не потеряешь.
 

1953

* * *

Ю. Айхенвальду

 
Веет ветер
     над вьюжными теми
               широтами,
Где, устав
      от насущной тоски
             о своём,
Мы с тобою
      поднимемся
           над пулемётами
И, взглянув далеко,
         упадём и умрём.
Мне,
  пожалуй, не надо
          удела счастливее,
Чем суметь,
       покидая предел нелегко
Мира,
    светлого,
       трудного,
            несправедливого,
На прощанье взглянуть
           далеко-далеко.
 

1952

На смерть Сталина

 
Всё, с чем Россия
         в старый мир врывалась,
Так, что казалось, что ему пропасть, —
Всё было смято…
         И одно осталось:
Его
   неограниченная
         власть.
Ведь он считал,
       что к правде путь —
                 тяжёлый,
А власть его
       сквозь ложь
           к ней приведёт.
И вот он – мёртв.
        До правды не дошёл он,
А ложь кругом трясиной нас сосёт.
Его хоронят громко и поспешно
Ораторы,
    на гроб кося глаза,
Как будто может он
          из тьмы кромешной
Вернуться,
      всё забрать
          и наказать.
Холодный траур,
         стиль речей —
               высокий.
Он всех давил
       и не имел друзей…
Я сам не знаю,
        злым иль добрым роком
Так много лет
        он был для наших дней.
И лишь народ,
        к нему не посторонний,
Что вместе с ним
        всё время трудно жил,
Народ
   в нём революцию
            хоронит,
Хоть, может, он того не заслужил.
В его поступках
        лжи так много было,
А свет знамён
       их так скрывал в дыму,
Что сопоставить это всё
            не в силах —
Мы просто
     слепо верили ему.
Моя страна!
      Неужто бестолково
Ушла,
    пропала вся твоя борьба?
В тяжёлом, мутном взгляде Маленкова
Неужто нынче
        вся твоя судьба?
А может, ты поймёшь
           сквозь муки ада,
Сквозь все свои кровавые пути,
Что слепо верить
        никому не надо
И к правде ложь
         не может привести.
 

Март 1953