Текст книги "Дар (СИ)"

Автор книги: Натан Темень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Дар

Глава 1

Я пнул колесо. Колесо печально звякнуло.

– А говорил – до Москвы доедет!

Гоблин-водитель пожал плечами. Снял кожаную фуражку, отёр зелёный лоб и сказал философски:

– Не доехала.

Наша антикварная машина застряла в каше из снега. Над капотом завивался дымок.

Я огляделся. Унылый зимний пейзаж, даже Пушкин не сказал бы, что это очей очарованье.

Заснеженные поля вокруг, у обочины торчат чёрные стебли бурьяна, голая рощица вдалеке. Ещё дальше, за рощицей, виднеются крыши избушек, над крышами стоят серые хвосты дыма – топятся печи.

Эльфийка выбралась из машины. На обочине, среди снега и мёрзлых кустов, она смотрелась заморской птичкой. Тоненькая, изящная, на огненно-рыжей голове крохотная шапочка с пером.

– Слуга, почему не едем?

Гоблин почтительно склонил голову.

– Машина сломалась, госпожа. И бензина едва-едва…

– Так покупай!

Гоблин жалостно посмотрел на меня. Я тяжело вздохнул. Сказал:

– Здесь нет бензина. И новых машин нет. Повезёт, если найдём попутную телегу.

– Так пойди, купи телегу!

Мы с гоблином переглянулись.

– Да, госпожа, – покорно ответил гоблин. Запахнул куртку на тощей груди, повернулся к деревне. – Как скажете.

Я сжал зубы. Проклятая дура. Чёртов гоблин. Дурацкая дорога.

***

Мы ехали в столицу. Императорский тракт раскручивался под колёсами, убегали назад верстовые столбы. Давно пропали из виду купола городских храмов и башенка на крыше почтамта.

А я-то думал, когда прыгал в машину прекрасной эльфийки, что вот оторвёмся от погони – и всё! Только завернём за угол, и потеряют нас из виду мужики с револьверами и охотничьими ружьями. Перестанут палить в спину, кричать, руками размахивать.

В лицо ведь меня никто толком не видел. Темно было, и лицо сажей замазано. Никто не скажет, что офицер Дмитрий Найдёнов – тот самый злодей с бомбой. Дай только до шефа добраться, всё ему рассказать. А там разберёмся, кто виноват…

Так я думал всё время, пока машина по городу катила. Ну да, надо же подальше отъехать… Потом смотрю – особняк миновали, где дом невинных лилий. Бордель то есть, с полукровками. Вот и окраина показалась, потом поля замелькали, все в снегу.

«Стой, – кричу, – проехали!»

А эльфийка, что в тело Альвинии вселилась, даже ухом не повела. Сидит, глазами сверкает, на дорогу уставилась. На меня ноль внимания.

Шофёр-гоблин только ухом дёрнул, рулит себе молча.

Взял я Альвинию за плечи, к себе повернул, тряхнул как следует. Ух, как она глазами сверкнула! Я же ведь сразу не понял, кто это. После той суматохи в доме полицмейстера, когда бомба взорвалась, люстра грохнулась, а эльфы в гляделки играли и друг дружку рвали на части – пойди разбери, кто есть кто. Вроде Альвиния, а вроде нет.

Тряхнул я её, она на меня глянула – как гвоздями к месту прибила. Лицо Альвинии, а глаза жуткие. Два колодца, внутри синева без дна.

«Не бойся, мальчик, – сказала эльфийка. – Сиди смирно». Ну я и сел смирно. Хотел шевельнуться, да не выходит. Хочу сказать – горло перехватило.

Так мы долго ехали. Потом меня маленько отпустило. Смотрю – назад уже не повернуть, поздно. Из машины выпрыгивать смысла нет, пешком до города не дойду.

Откашлялся я, говорю: «Альвиния… или как вас теперь… Я офицер полиции. У меня дело важное, о взрыве поезда. Куда мы едем? Мне нужно обратно!»

Страшная эльфийка, что в Альвинию вселилась, говорит холодно: «Я еду в Петербург. Твоё дело для меня неважно. И обращайся ко мне – пресветлая Иллариэль». Сказала, как отрезала.

Стал я спорить, она опять на меня глянула своими глазами-колодцами, и я онемел. Хочу сказать и не могу.

Потом стемнело, мы на ночь в придорожном трактире остановились. Но и там я слова сказать не мог. Всем эльфийка распоряжалась. Да так, будто сама царица в гости заглянула. То ей не так, и это не эдак… Если бы я деньги из потайного кармана не достал и трактирщику не показал, не знаю, как бы дело обернулось. А так и переночевать дали, и накормили как следует. Зато содрали с нас по царски – за эдакие замашки.

Едва рассвело, шофёр-гоблин запасную канистру с бензином достал, машину заправил, мы дальше поехали.

Так я и молчал всю дорогу, глядел, как верстовые столбы мелькают. Пока в сугроб на обочине не влетели.

***

Гоблин курку запахнул, зашагал к деревне. Эльфийка в машину забралась, нос в воротник уткнула – злится.

Вдруг слышу – колокольчики звенят. Звонко так, как комар над ухом пищит. Только я подумал, что это от голода, на дороге тройка показалась. Белый коренной, две пристяжные в яблоках.

Быстро скачет – раз, и уже рядом с нами. Снежные комья во все стороны, копыта мелькают, бубенцы звенят, заливаются. Санки все из себя богатые, тёплые, кучер важный, борода как у деда Мороза. Вот как зимой ездить надо!

Я руками замахал. Голосую, типа.

Тройка мимо пронеслась, вдруг слышу – кучер кричит:

– Тпр-р-ру! Стой, родимые!

Лошади зафыркали, встали. Ногами переступают, гривами трясут – красавцы.

Из санок слуга выскочил, барину руку подал. Но хозяин и сам выбрался, на слугу даже не глянул. Молодой барин, при деньгах, сразу видно. Шуба богатая, лицо сытое, румяное.

– Господа! – восклицает, а сам нашу машину глазами так и обшаривает. Конечно, не каждый день такое диво на дороге встретишь. – Господа, что случилось?

По шофёру-гоблину только взглядом скользнул, на меня посмотрел, нос сморщил – не поймёт, что за гусь в чёрной тужурке. Слуга или хозяин?

Тут наша пресветлая Иллариэль из машины выглянула. Барин увидал эльфийку, глаза заблестели.

– Сударыня, позвольте представиться – помещик Хлынов, Степан Петрович.

Альвиния, то есть лже-Альвиния, из машины выплыла, как лебедь, глаза бездонные подняла. Помещик Хлынов аж поперхнулся. Кадыком задвигал, откашлялся, говорит:

– Прекрасная мадемуазель, вы нуждаетесь в помощи? Приказывайте, Хлынов поможет!

– Ах, – отвечает эльфийка, – нам нужно в столицу. Но вот, досадная задержка… – и головкой качнула, то ли на машину, то ли на нас с гоблином. Мол, угораздило, связалась с идиотами.

– Не извольте беспокоиться, прекрасная мадемуазель! – говорит помещик. – Буду безмерно рад услужить. Не откажите в любезности, присаживайтесь ко мне. Домчу с ветерком. И слуг ваших заберём.

Тут наш шофёр встал насмерть – не брошу машину, хоть убей! Прекрасная мадемуазель только моргнула, тут же нашлась прочная верёвка. Взяли машину на буксир. Шофёр рулить остался, а меня к себе взяли, для соблюдения этикета. Негоже мадемуазели одной с мужчиной оставаться.

Не соврал барин – до столицы, до Петербурга то есть – домчали с ветерком. Сами не заметили, как весь путь пролетели. Барин всю дорогу нашу пресветлую Иллариэль обхаживал, по сторонам не смотрел. То анекдоты травил, то богатством своим хвастался. Сундучок достал дорожный, открыл, там набор: графинчики и рюмки, все в бархатные гнёзда уложены, на любой вкус.

Я сидел рядом со слугой Хлынова, смотрел, как господа наливки пробуют, и думал. Так, что от мыслей у меня голова трещала. Почему гвардейский офицер Васильчиков меня убить хотел? Что значит – нашу губернию надо закрыть? Зачем для этого понадобилось взрывать поезд вместе с графом Бобруйским и высшим эльфом? А что эти события связаны, я уже не сомневался. Кто такой этот проклятый Рыбак, наконец? Что случилось с настоящей Альвинией и моим Талисманом? И наконец, какого чёрта нужно пресветлой Иллариэль в Петербурге?

Глава 2

Я гулял по Петербургу. По самому его центру, где в моём мире целыми днями мотаются туда-сюда толпы туристов. Всё казалось – вот зажмуришь глаза, откроешь – и ты в своём времени. Но это только казалось. Десяток шагов по городу, и понятно – нет, Димка, ты не дома.

И люди здесь не такие, и даже памятники местами на себя не похожи. А кое-где совсем другие. И крейсер Аврора мне только приснился, и речные трамвайчики не бороздят свинцовые воды каналов.

Эх, жаль, память прежнего владельца тела, Дмитрия Найдёнова, пропала вместе с хозяином. Сейчас бы он мне нашептал на ушко, как и что…

А вот и Лебяжья канавка… Мне слуга в гостинице, где мы остановились, сказал, что тут место для гуляния шикарное имеется, Летний сад. И что сегодня как раз простой народ пускают. Важно так сказал, свысока.

Двинул я вдоль ограды ко входу. Смотрю – а в Летний сад пропускают не всех. У ворот городовые стоят, крепкие мужики в шинелях и с шашками. Фейсконтроль проводят. Кто почище, одет хорошо и лицом вышел, тех пропускают. А кто победнее, или там морда помятая и вид нетрезвый – тех обратно заворачивают.

Потоптался я, прошёлся мимо ворот раз-другой.

Вид у меня вроде ничего, я себе одёжки приличной прикупил в суконной лавке, по сходной цене. Чтоб в толпе не выделяться. Уж очень пресветлая Иллариэль мне мозг проела, чтобы незаметен был и вообще…

***

Сама эльфийка с утра была злющая, как змея. Велела нам с гоблином в гостинице сидеть, её дожидаться. Сама принарядилась, шляпку с пером напялила, и ушла.

Да ещё велела никуда не ходить, сидеть смирно, наружу носа не высовывать. Если бы ещё толком сказала, почему, я бы понял. Но нет, пресветлая Иллариэль приказала – выполняйте.

Гоблин-шофёр, весь покорный, сразу послушался. Он на эльфийку как на богиню смотрит, разве что в ножки не кланяется. Ну а мне что – у меня другие планы. Какой дурак будет взаперти в номере сидеть, когда тут город весь из себя альтернативный.

Дождался я, пока эльфийка отойдёт подальше, пока стук её каблучков в коридоре затихнет, сказал гоблину:

– Давай хоть познакомимся. Как звать-то тебя?

Мы ведь до этого удирали со всей мочи, а шофёра, как известно, во время движения отвлекать нельзя. А потом я молчал под заклятьем. Сидел, как дурак, слова сказать не мог. Какое уж тут знакомство…

Гоблин отвечает:

– Меня зовут Шмайс, господин. Петер Шмайс.

Я аж поперхнулся. Что?

– Погоди, – говорю. – Тот самый Шмайс? Тот Петер Шмайс, что работал в депо? Тебя же убили. При попытке к бегству.

Гоблин плечами пожал:

– Такова жизнь, господин. Куда деваться бедному гобу? Говорила мне моя матушка – не лезь к людям. Хоть в бедности, зато среди своих. Но очень уж я машины люблю, не могу без них. Когда локомотив взорвали, у бедного Петера Шмайса чуть сердце не лопнуло от горя.

Шмайс покачал головой, печально качнулись уши:

– Что поделать, пришлось уйти. Оставил на месте кусок куртки – весь обгорелый, чтобы думали, что погиб Петер при взрыве, и ушёл. Хорошая куртка была, прочная, подарок мастера… Документ свой с видом на жительство одному хорошему гобу отдал. Ему нужнее было. Кто же знал, что так жизнь обернётся…

Так вот оно что! Значит, тот гоблин, что из-под конвоя сбежал, бродяга был без прописки! А мы-то в полиции решили, что он и есть Шмайс. Конечно, ведь все гобы на одно лицо… Погоди-ка…

– Знаешь, кто локомотив взорвал? – сейчас он мне всё расскажет…

– Знаю, господин.

– Ну? Говори!

– Не могу, господин. Велели молчать. Заклятье наложили. Если рот открою, конец Петеру Шмайсу.

Вот чёрт! У нас что, все гобы под заклятьем? Все, кто хоть что-нибудь знает? Вспомнил я того пожилого гоблина-фотографа, что на полицию работал. Как он меня придушить пытался. А я ведь его просто спросил, кто такой Рыбак. Может, и этот такой же?

– Послушай, – говорю. А сам на шаг отступил и револьвер в кармане ухватил покрепче. – Про взрыв я тебя пытать не стану. Скажи, ты знаешь Мирри? Она врачом хочет стать. У неё отец – фотограф.

Гоблин улыбнулся, кивнул.

– Конечно, знаю, господин. Мы родня.

Хм, похоже, они там все родня.

– Отец Мирри тебе фотографические карточки на сохранение отдал. С компроматом.

– С чем? Ах, эти, срамные картинки… Лежат в надёжном месте. – отвечает гоблин. – Да что толку? Моего родича уже не вернёшь, а Рыбак жив-здоров. Что плевать-то против ветра?

Опаньки! Я ещё на шаг отступил, спрашиваю осторожно:

– И кто такой этот Рыбак?

Как бы этот гоб меня душить не кинулся. Мало ли что.

Но нет. Гоблин Шмайс плечами пожал:

– Так это все, кому надо, знают. Только не скажут. Кому охота языком подавиться?

– Да говори уже. Кто?

Шмайс посмотрел на меня, в глазах печаль:

– Зачем вам это, молодой господин? Одного снимут, другой придёт, такой же. К этому хотя бы привыкли. Без нужды не убивает, меру знает, лишнего не берёт. Что же его, на заместителя менять? Так Викентий Васильевич ещё покруче будет. Ох, зол заместитель господина Рыбака. Понятное дело, столько лет вторым номером ходить…

Блин! Блин! Меня как мешком по голове ударило. Стою, глазами моргаю, на гоблина смотрю.

Это что же получается? Ну да, я давно догадывался, что наш полицмейстер – и есть тот самый Рыбак. Глава местной мафии, главный злодей, оборотень в погонах и всё такое… Но шеф? Викентий Васильевич? Он же сам меня Рыбака искать послал, отчёта требовал… Ох, блин…

Хотя что удивляться? Говорили же мне, что служили они вместе, вместе в море тонули на одном плоту. Оба-двое. Ясен день, шеф меня использовал втёмную. Узнай-ка, стажёр, нет ли где утечки? Знает ли кто, что за человек этот Рыбак?

Да ещё смеялся небось, как стажёр Найдёнов, незаконный сынок Рыбака, под папашу своего копает… Ну и хмырь наш Викентий Васильевич, зам полицмейстера.

Эх, была не была, спрошу ещё.

– А не знаешь, – говорю, небрежно так, – нет ли у Рыбака сынка незаконного? От высшей эльвийки, к примеру?

Гоблин аж глаза выпучил.

– Полукровок гулящих много, господин, они для его высокоблагородия что хочешь сделают… А вот про сыночка от госпожи… нет, не ведаю. Да разве так бывает, чтобы светлая госпожа с человеком ребёнка завела? Срам-то какой!

О как. Срам это – благородной эльфийке с человеком в постели кувыркаться. Ладно, спасибо и на том.

Кивнул я гоблину на прощанье – от эдаких новостей аж сказать ничего не смог – и ушёл гулять по Петербургу.

***

И так, весь в сомнениях, до Лебяжьей канавки и дошёл.

А, чего там, зайду! Прогуляюсь по Летнему саду. Авось не завернут городовые.

Смотрю – я не один такой, кое-кто тоже сомневается. Вон, мужичок в полушубке тоже напротив входа мнётся. Вроде и хочет зайти, да не решается. А вот ещё один – в студенческой шинельке на рыбьем меху. Вид голодный, глаза блестят – небось, последние копейки проедает. Гулять хочется, а денег нет, и рожей не вышел…

Прошёл я через ворота, городовой на меня покосился, брови нахмурил, но пропустил.

Сейчас, к весне поближе, гулять по парку – такое себе. Ни зелени, ни фонтанов, одни статуи торчат, мёрзнут. Но всё равно весело. Оркестр играет, балаганчики стоят, в них чай-кофий предлагают, лоточники ходят с товаром всяким: ленты, булавки, игрушки, леденцы на палочке…

Народ кругом чистый, нарядный. Посетители гуляют по дорожкам, друг дружке кивают, раскланиваются. Всё чинно-благородно. Лепота.

Не успел я подальше от ворот отойти, а народишко как-то занервничал, все расступаться стали. Баре-господа своих дам под ручки взяли покрепче, и в сторонку, в сторонку. Расступились, раз – и нету толпы, как будто невидимая метла прошлась по аллее.

Вижу, по середине дорожки важный дядька в мундире шагает, правая рука за отворотом, сам по сторонам зыркает, орлиным взором на всех глядит, чисто Наполеон. От его взгляда публика ещё сильнее к обочине жмётся.

За важным дядькой ещё люди тянутся – мужик в простом мундире, и следом парочка, парень с девушкой под ручку. Эти нарядные, парень мундиром сверкает, девица вся в соболях, на шляпке с вуалькой перо цапли колыхается, бриллиантовой заколкой пришпилено.

Люди по сторонам аллеи улыбаются, застыли как для фотки, глаза таращат на этих троих, что за важным дядькой идут.

Что-то лицо у мужика в простом мундире знакомое… будто видел его где-то… Пошёл я за ним вдоль дорожки, чтобы рассмотреть как следует. А они все вместе к выходу идут, вот уже и к воротам подошли. Видать, нагулялись.

Городовые у выхода вытянулись по струнке, аж не дышат. Только глазами этих четверых провожают, как те через ворота идут.

Тут у меня печать на спине похолодела. Вздрогнул я, по сторонам огляделся. Заметил, что мужичок напротив входа руки в карман полушубка засунул. Сразу обе, глубоко. Странно. И смотрит не на важных господ в мундирах, а… да, на голодного студента у ворот. Тот к самой ограде прижался, сразу и не заметишь. Посмотрел мужичок пристально, посмотрел, и кивнул легонько.

Студент тут же оскалился, как весёлая акула, руку за отворот шинели засунул. Выдернул револьвер, прицелился и – бах! Бах!

Я подскочил и в прыжке сшиб студента с ног. Так что стрелял он уже в полёте – когда на землю падал, лицом вниз.

Револьвер у него вылетел, брякнулся на землю. Студент зарычал, к оружию бросился на четвереньках. Я его хватать, а он ногами дрыгнул, каблуком мне в коленку угодил. Цапнул студент растопыренными пальцами револьвер, едва не достал. Я сверху навалился, придавил студента, пятерню его растопыренную ухватил, руку вывернул с хрустом, чтоб не вырвался. Тот рычит, извивается, ногами дёргает.

Крик поднялся, шум, дамский визг. Над ухом у меня как гаркнут:

– Держи!

Не успел я сказать, что держу, что-то хлопнуло, и тут же печать мою магическую прошило иглой. По телу прошлась ледяная судорога. Меня как будто в морозилку сунули целиком, где абсолютный ноль. Так накрыло, что ни сказать, ни охнуть, ни рукой-ногой пошевелить.

Рядом затопали, и голос командный, не иначе – того важного дядьки в мундире:

– Взять! В карету, живо!

Простучали копыта, загремели колёса.

Мир перевернулся – это меня подняли, ухватили, как мёрзлую баранью тушу, и зашвырнули в карету. Следом полетела тушка студента – такая же замороженная.

Брякнулись мы на пол, дверца захлопнулась. Свистнул хлыст, карета рванула с места и понеслась по мостовой.

Глава 3

Отморозился я в полной темноте. Лежу, по телу мурашки бегают, как будто отлежал себе всё подряд. Жёстко, холодно, и ничего не видно.

Полежал немного, стало полегче. Руками подвигал, ощупал себя – вроде ничего не поломано. Подо мной каменный пол, мокрый какой-то, склизкий. Воздух спёртый, и воняет, как в помойном ведре.

Поднялся я на ноги кое-как, потыкался вокруг, пальцы упёрлись в стенку через два шага.

Походил туда-сюда, понял – я в камере. Камера тесная, три на два метра. Потом глаза к темноте привыкли, и я различил светлый прямоугольник под потолком. Окошко, и выходит оно не на улицу, а в коридор. Потому что свежего воздуха, похоже, здесь сто лет не было.

Под окошком оказалась дверь. Крепкая такая, не из тех, что для красоты ставят. Эта сработана на совесть, можно быка запирать. Ну, или кабана – точно не выбьет.

Постучал я в дверь, сначала ладонью, потом кулаком. Потом ногами стал колотить – без толку. Тишина, будто вымерли все.

Скоро пить захотелось, сил нет. Во рту пересохло, язык как наждачная бумага шершавый. А вдруг меня здесь насовсем заперли? Типа, посидит бедолага, поколотит в стенку, потом ляжет да и откинет коньки потихонечку.

Страшно мне стало – до тошноты. Я ведь вспомнил, кто был тот мужик в простом мундире, который по Летнему парку гулял. Видел его много раз, в кабинетах разных начальников. Сразу-то его и не узнать – на портретах он всегда в парадном мундире, с лентой, в блестящих орденах. Государь это, Дмитрий Александрович, собственной персоной. К гадалке не ходи.

А меня вместе с убийцей замели, который из револьвера на царственную особу покушался. Разбираться не стали, заморозили обоих, и в мешок. Наверное, с государем охрана была магическая. Бросили заклинание – и адью, пожалуйте бриться.

От таких мыслей я по камере забегал, от стенки к стенке, а сам думаю, что делать-то теперь? Кричать, что я полицейский, что не виноват ни в чём? А услышит ли кто?

Побегал, побегал, потом сел на задницу ровно и стал легенду себе придумывать. Что говорить, если спросят. Всё лучше, чем в панике по камере метаться.

Сколько я так просидел, не знаю. Вдруг слышу – замок заскрежетал. Дверь открылась, оттуда свет фонаря блеснул – так ярко, так что я аж ослеп.

Затопали сапоги, меня подхватили с двух сторон под локти и повели. Ну как повели – потащили. А я только моргаю, потому что не вижу ничего, в глазах после темноты камеры круги огненные плавают.

Когда проморгался, уже на место прибыли. Втащили меня в дверь, на стул бросили. Руки за спинку завели, там стянули крепко, не дёрнешься.

– Кто таков? – слышу голос. – Отвечай!

Меня под рёбра пнули, больно так. Поморгал я, в глазах прояснилось, вижу – напротив, за столом, человек сидит. Тот самый хмурый дядька, что с видом Наполеона впереди государя шагал.

Дядька посверлил меня глазами, потом повернулся, глянул влево и негромко спросил:

– Он меня слышит?

Женский голос ответил:

– Очевидно.

Шевельнулась тень, я пригляделся и увидел девицу. Стоит за плечом грозного дядьки, вроде в тени, но со значением. Высокая, тоненькая, в шляпке с пером. Та самая девица из парка, что под ручку с блестящим офицером прогуливалась. Вуаль всё так же скрывает её глаза, но мне стало ясно, как день – эльфийка. То есть, как здесь говорят – эльвийка. И не полукровка, а настоящая. Лицо идеальное, выражение на лице – надменное. Как у того высшего эльва, что к нам в провинцию приезжал, брата Альбикуса. Типа, я тут один красавчег, а вы все – пыль под ногами. Тараканы.

– Говорить может? – сварливо спросил важный дядька.

– Скорее да, чем нет, – усмехнулась эльвийка.

Дядька скрипнул зубами со злости. Незаметно, но я услышал. А он наклонился ко мне через стол, бросил резко:

– Имя? Как зовут? Студент? Из разночинцев? Отвечай!

– Дмитрий Найдёнов, офицер полиции. А вы кто? – прохрипел я. – По какому праву меня задержали?

Успел увидеть, как у дядьки глаза большие стали, как в азиатском мультике. Тут же мне поддых и прилетело. Один из конвойных дал кулаком. Хорошо, стул к полу прибит, а то бы я со стулом на пол свалился.

– Значит, может говорить, – спокойно сказал дядька. – Шутить изволит. Похоже, из студентов молодчик. Они все такие… правоведы. Умники.

Хлопнул ладонью по столу, рявкнул:

– Ты у меня в подвале сгниёшь, тварь! Крысам отдам, червям могильным! Вот твои права! Никто не узнает – был, и нет тебя! Мамка твоя одна помрёт, жена скончается соломенной вдовой!

Выдохнул, опять спрашивает:

– С кем был. Кто твои товарищи. Отвечай.

Отдышался я, говорю кое-как:

– Я отвечу… Сначала представьтесь. Имя, фамилия, от какого ведомства допрос ведёте…

Тут же мне опять прилетело, с двух сторон. Очнулся, слышу, дядька вокруг стола ходит, слова говорит нехорошие. Даже даму не смущается. Остановился, рычит:

– Это вы виноваты!

– В чём же, Андрей Михайлович? – хрустальный голосок эльвийки.

– Перестарались, мадемуазель. Давно убийц не ловили? Второй-то студентишка ноги протянул от вашей магии! Один нам достался, и тот дубина!

– Вы забываетесь, господин Васильчиков, – ледяным голосом ответила эльвийка. – Я ловлю убийц, как вы изволили выразиться, с высочайшего одобрения нашего государя. И попрошу не честить меня мадемуазелью. Я вам не поднадзорная полукровка.

– Ах, простите, пресветлая Эннариэль, – с сарказмом ответил дядька, которого назвали Андреем Михайловичем. – Сами видите, не до реверансов. Как изволите заметить, дело чрезвычайной важности.

Скрипнула дверь, кто-то вошёл. Зашептались, шлёпнула на стол папка документов. Я по звуку догадался – не впервой. Наслышался таких шлепков в полицейском участке.

– Ну-ка, ну-ка, – голос Андрея Михайловича, – что тут у нас… А!

– Что такое? – спросила эльвийка.

– Полюбуйтесь! Попался голубчик! Правду сказал, так и есть… Не простая птица к нам залетела, не простая. Вот и карточка фотографическая, и все размеры с приметами прописаны. Имя ему скажи… да от какого ведомства… Вот ты у нас где!

Похоже, дядька сделал неприличный жест.

– Фи, князь, – бросила эльвийка. – Что за манеры. Дайте взглянуть…

– Смотрите, смотрите, – довольно пробасил Андрей Михайлович, который оказался ещё и князь. – Полюбуйтесь на голубчика. Теперь ты у меня не отвертишься, мерзавец. Петля и плаха! Плаха и петля!

Приоткрыл я глаза – не смог удержаться. Вижу, дядька сидит за столом, перед ним папка картонная с документами, сам ухмыляется, довольный. Рядом склонилась эльвийка, заглядывает ему через плечо, бумаги смотрит. Губы сжала, вид недовольный. Прочитала вполголоса:

– Найдёнов… университет… закончил с отличием… буен, задерживался… под негласным наблюдением… отмечен печатью… Что?

Эльвийка выпрямилась, сказала резко:

– Прикажите раздеть.

Князь пожал плечами, сам ухмыляется. Скомандовал:

– Раздеть!

Стащили с меня одёжку, подняли на ноги. Эльвийка вокруг меня обошла, смотрит, как на музейный экспонат. Зашла за спину, остановилась. Слышу, вздохнула тихонько. Это она печать у меня на лопатке увидела.

Пробормотала, так тихо, что только я услышал:

– Странно… как странно…

Потом кашлянула, говорит:

– Да, вижу печать. Обычная запирающая печать, ей клеймят в сомнительных случаях.

– Печать, может, и обычная, – отвечает князь, а сам улыбается, как акула. – Зато понятно, как мерзавцы охрану обошли. Запретная магия, вот это что! Сей же час государя поставлю в известность. А вы уж, пресветлая Эннариэль, донесите до его сияния господина Домикуса, что его подданные совсем от рук отбились!

Повернулся ко мне, рявкнул:

– Одеть, увести! В камеру мерзавца!

Потёр руки, бросил довольно:

– Ну вот и дело, считай, раскрыто. Пойду, доложу немедленно. Государь в нетерпении – вестей ждёт.

– Я бы на вашем месте не торопилась, – сказала эльвийка. – Дело ещё не закончено.

Князь в ответ только плечами пожал.

Меня протащили мимо них, и я заметил взгляд Эннариэль, когда меня вытаскивали в дверь. Нехороший такой взгляд.

Проволокли меня по коридору, втолкнули в камеру. Упал я на пол, лежу, всё болит, голова раскалывается, в носу кровища хлюпает, губы распухли, рёбра ноют…

Но мне не до этого. Что за дела? На меня, значит, целая папка с бумагами и фотокарточкой имеется, и я там числюсь в неблагонадёжных? Как же меня тогда в полицию взяли? Или правду сказал покойный народоволец – я предатель, тайный агент? Выдал всех товарищей и в провинцию смылся?

Обхватил я руками голову, лежу, холодею от таких мыслей. Вот если бы знать, как там на самом деле было! Но нет, молчит бывший хозяин тела Дмитрий Найдёнов, отличник учёбы и выпускник полицейской школы. Ни слова, ни мысли. Разбирайся сам, как знаешь.

Постой-ка… Погоди, Димка… Как эльвийка дядьку этого назвала? Князь Васильчиков? Андрей Михайлович?

Вспомнил я блестящего офицера Митюшу, что меня с бомбой в дом полицмейстера прийти уговорил. Кто меня убийцей-народовольцем перед всеми выставил. Того, что стоял надо мной с револьвером и шептал тихонько: «вы мне подходите, господин Найдёнов… ваша губерния должна быть закрыта… Вы бы поняли, будь у меня время всё рассказать…»

И звали этого офицера, блестящего и красивого, Дмитрий Андреевич. По фамилии Васильчиков.

Так что, выходит, злобный князь Андрей Михайлович – его папаша, к гадалке не ходи.

Вот так дела! Берегись, Димка Найдёнов. Не знаю, что они задумали, но ты в их в планах точно лишний.