Текст книги "Отлучение (Из жизни Александра Солженицына - Воспоминания жены)"
Автор книги: Наталья Решетовская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)
"Вспомни октябрь 56-го года. Я, опередив Наташу Б., которая не только не была еще твоей, но, стараясь полюбить тебя, еще не успела этого, все же посчитала и долгом своим, и порывом своим написать ей повинное письмо. И все равно она, еще ровно никаких прав на тебя не имеющая, прислала тебе какую-то книгу назад бандеролью, а на адресе значилось: Солженицыну-Хлестакову.
Теперь еще одна Наташа отнимает тебя у меня. Что она чувствует при этом? Что я для нее?
В письме ты много пишешь о своей вине. Разделяет ли она ее в какой-то мере?... Способна ли о н а вашего ребенка сделать нашим общим ребенком? Знает ли она, что я ради тебя пожертвовала двумя приемными сыновьями, один из которых уже несколько лет назад сделал бы меня бабушкой?..
Способна ли она на это сердцем? Если не сердцем, то способна ли она на жертву какую-нибудь ради меня? потому что это и ради тебя тоже... Ты постоянно пишешь и говоришь, что "не только жизнь, но и совесть дается один только раз". Эта самая один раз данная тебе совесть никогда не успокоится, если мне на старости лет не приведется прислониться к кому-нибудь...
Так что решение твоей судьбы не в моих руках и даже не в твоих. Я вижу единственный выход – обоюдное благожелательство. Но, разумеется, не жизнь под одним кровом. Но – видеться, общаться, быть в курсе дел друг друга, всем любить малыша, и лишь к двум Наташам ты не должен при их обоюдном присутствии выражать своих чувств..."
Словно магнит, притягивает меня к себе письмо мужа, его главное письмо, главнее которого за всю жизнь не получала... Погружаюсь в него. И в душе снова поднимается мятежное чувство. Что ни строка, что ни тезис просятся возражения, просятся ответы. Сначала на самом письме стала записывать, но мысли не умещались там. Лист за листом исписывала. В конце концов родились "Комментарии к письму", которые я даже отпечатала на "Колибри".
Получилось пять тесно отпечатанных страниц! В самом конце я напоминала слова его письма: "Лучший выход – это возвыситься до вечной дружбы ПРИ ЛЮБОМ РЕШЕНИИ... И да не испортим прошлого недостойным поведением сейчас!" И дала такой комментарий: "Думаю, что это сказано неискренне. Лишь при принятии мною одного из твоих решений, а еще вернее – одной, и последней, твоей просьбы – развода, формального развода..."
Когда печатала эти строки, я вдруг совершенно отчетливо поняла, что этого я не могу! А для него именно это становится самым важным. Нет! Ни за что!
4. Во гневе
Мне известно, что 25 сентября мой муж будет у Сусанны Лазаревны. Я решаю, что должна отвести свои "Комментарии" ей и просить передать их Сане.
21 сентября вечером я снова у Теушей. Прочтя "Комментарии", Сусанна Лазаревна произносит решительно:
– Ни в коем случае.
Я ни в коем случае не должна давать их Сане! Да я и сама понимаю, что нельзя с ним вести себя столь прямолинейно. В моих "Комментариях" много упреков: я уличала его в противоречивости, в непоследовательности, в нелогичности, в неискренности, в искажении фактов в его главном письме. Что я вызову в нем этим градом упреков...
Тогда я прошу Сусанну Лазаревну оставить у нее экземпляр, но внимательно его еще раз прочесть. Вобрать в себя то, что в них написано, проникнуться им для разговора с Саней! И... не упрекать, а лишь напомнить ему многое такое, что делает совершенно неоправданным, морально неоправданным развод.
Сама Сусанна Лазаревна, которая была за наш разрыв, поддается моим особенно сильным аргументам. Тем более поддается, что она, живя один год со своим мужем в Рязани, знала мою вторую семью, знала также, какой удар я нанесла моей маме, разрушив эту семью ради Сани. Я лишила ее внуков! лишила на всю жизнь! И вот теперь... Сусанна Лазаревна понимала, что сама я пожертвовала тогда узнанным чувством материнства. Так как же во имя проснувшихся отцовских чувств можно все это сбросить со счета?.. Забыть?..
На следующий день, 22 сентября, я еду в Рязань. Еду в тяжелейшем настроении. К счастью, приехав более ранним поездом, чем меня ждали, избежала встречи меня на вокзале Наташей Радугиной с нашим одним общим знакомым – Николаем Павловичем, да еще с букетом цветов, как они собирались. Не до цветов...
Перешагивать порог квартиры, где, быть может, мне одной, лишь со старушками, предстоит доживать и свою старость – что-то подобно вхождению в свой собственный склеп.
Мое отчаяние вылилось в жестокие слова, обращенные к маме:
– Зачем вы пережили мое счастье?
Немного успокоившись, сказала ей, что повторилась история 64-го года.
Мама записала об этом дне:
"...во вторник 22-го часа в 4 Наташин дверной звонок– передо мной исхудавшая дочурка с перекошенным от нервности лицом... Когда она сказала, как-то сразу выпаливши: "Повторился 64-й год", мне вспомнилось, как в 56-м году, встретившись после ссылки с Саней в Торфопродукте, – она, едва переступив порог, выпалила: "Я вышла замуж за Саню. Это что-то свыше... Это от неба... Это навечно..."
Я была огорошена. Ко всему я была готова; тяжелые дни в Борзовке настраивали меня ко всему, к самой большой трагедии, и все-таки все это было оглушительным ударом.
Она сразу увидела, как я сникла от "приятных новостей", и сейчас же дала мне проглотить пилюльку седуксена.
Я сказала маме, что не обедала, просила покормить меня. Через некоторое время пришла Наташа Радугина. Но мне тяжело ее видеть: она бы тоже смогла так заставить страдать! Я ни слова не говорила с ней, а только играла на рояле без перерыва одну вещь за другой...
Наташа спросила меня, хочу ли я, чтобы к нам пришел Николай Павлович вместе со своим двоюродным братом – музыкантом-теоретиком, преподавателем консерватории? Пожалуй, да. Надо пытаться жить иначе! Пусть будет общество, пусть будут люди, и я – сама по себе, а не просто бледная тень своего знаменитого мужа!
Вечером на следующий день в нашей квартире звучала музыка. Играли отдельно каждый: тот музыкант и я, а потом – прямо с листа – фортепианные дуэты на двух инструментах.
Потом я прочла гостям свою главу "Признание".
Какой-то вспышкой ощутила я этот вечер; какой-то надеждой осветилось будущее – надеждой на возможность новой жизни.
Этот вечер записан и у мамы: "К вечеру собрались все. После чая занялись музыкой. Играл музыкант... Дальше играла Наташа – сыграла два этюда Шопена. А затем они играли на двух роялях... Сыгранности, конечно, полной не было, но в общем производили впечатление. Наташа оживилась, как-то похорошела, посвежела... И после их ухода сказала: "Это то, что мне нужно. Это то, о чем я мечтаю. Это – вознаграждение за долгие месяцы, тяжелые месяцы..." После их ухода она со мной разоткровенничалась. Так близка она со мной никогда не была: ведь она очень скрытная. Все его поведение: резкое, доходящее до жестокости... все объяснялось. Появилась еще одна Наташа (это – третья в его жизни) – ей 29 лет. Она печатает его вещи. И Саня предлагает моей Наташе остава-ться жить с ним. Он плачет. Стал к Наташе мягким. Говорит, что все от нее зависит. Мне Наташа сказала: "Мама, окончательного решения нет. Все зависит от меня. Но если бы ты знала, как мне тяжело делать для него что-нибудь по быту. И, с другой стороны, он какой-то жалкий. Приехала я как-то из Москвы. Все запущено. Кругом пыль, беспорядок". Моя Наташа мечется. Ей везде тяжело жить: и в Рязани, и в Борзовке, и в "Сеславине". Она мечется по Москве: у нее много друзей, которые вместе с ней плачут. Говорит, что есть у нее и самостоятельный угол".
Пробуждение на следующее утро, как и во всякое утро после 5 сентября, началось с ощущения ноющей боли, нестерпимой боли, сжимавшей сердце. Что это? Ах, да... И все снова навалилось своей страшной реальностью. ...Настанет ли для меня когда-нибудь утро, когда можно будет проснуться и порадоваться тому, что живешь?.. Не хочется пробуждаться, не хочется жить, нет сил страдать...
Позавтракав, стала готовиться к поездке в Москву. Попросила у мамы взять с собой фотографии Сережи и Бори, когда-то дорогих мне мальчиков. Вот за кого я несу расплату! А еще положила с собой две цилиндрические коробочки из-под витаминов. В каждой из них было по три пачки мединала, в каждой пачке – шесть таблеток. Если все выпить – смерть придет, не обманет! Может быть, не останется другого выхода... С верхних пачек я сняла наружную обертку, чтобы не обнаружилось содержимое.
Сложила пришедшую на имя Александра Исаевича корреспонденцию в два конверта: "Почта старая", "Почта новая".
Перепечатала на машинке несколько Саниных писем, особенно мне дорогих, в том числе его "Консуэло", написанное осенью 64-го года и ко мне обращенное: "...Отгремел наш кризис февраля-апреля, и, не удивляйся, меня он убедил еще больше прежнего, что никто-никто, как ты, не может быть предан мне. Никто не может жить моими интересами так, как ты. И ни с кем никогда мне не могло бы быть так просто, так естественно, так легко, как с тобой...
Не из пафоса, а потому что это так и есть: ничего уже, кроме смерти, не может нас, Джеммочка, разлучить.
Но пусть она будет не скоро".
...Потом был тост: "До гроба вместе!". Это уже в этом году. И вот на поверку... врозь. Нет, этого не должно быть!
Мама записала: "В день отъезда она сказала: "Сейчас я буду жить разумом. С ума я не сойду. Развода я ему не дам". Но так говорится. Вот она уехала. А кто ее там ждет? Кто ее обласкает? Бедная, бедная моя девочка! Столько лет отдала бескорыстно своему чувству. Ни с чем не считалась... И принимается все как должное. "Мир ждет от меня..." только и слышишь от него..."
Мама права. Во мне снова поднялся протест. Когда ехала в поезде, явственно слышала внутренний свой голос: "Не отдам!" А разумом понимала, что так нельзя, что надо что-то принять, с чем-то примириться. Ночую в Москве на этот раз у Татьяны Васильевны. Прошу ее помочь мне смягчиться. Это необходимо! Послезавтра я должна увидеться в "Сеславине" с Саней. Я не должна быть нетерпимой!
25 сентября, в холодный пасмурный день, около 11 часов утра, я приехала в "Сеславино". К моему удивлению, увидела возле флигеля нашего... "Дениса". Значит, муж приехал раньше времени?.. Но флигель оказался закрытым. Сани дома нет. На его столе я нашла записку мне:
"24.09. Я приехал сегодня, потому что мне стало холодно, прости.
Очень жалею, что тебя не застал.
Если тебя не будет поездом 19.09 – уеду в Москву, чтоб завтра вернуться ДНЕМ, как договорились на завтра. Не планируй завтра вечером уезжать – проведем... тихий, спокойный вечерок. Всю субботу я тоже ЗДЕСЬ (м[ожет] б[ыть] будет мастер, машина не в порядке и чинить надо на яме, в гараже). В воскресенье вообще бы надо ехать на правление, хотя уже известен ОТКАЗ. Но при плохой погоде не поеду.
Сейчас у меня был участковый МИЛИЦИОНЕР-проверял паспорт, где живу постоянно, и т. д.
Целую тебя!
Ты не ешь ничего! пожалуйста, ешь! За окном молоко, в новом киноящике за стеной (снаружи) арбуз, чудесные яблоки, помидоры.
Грушу ешь!.."
В личном плане эта записка, начиная с ласкового обращения, принесла мне некоторое успокоение. Но... милиционер?..
Я пошла в "большой дом", где от сторожихи Зои услышала, что милиционер приезжал на милицейской машине, что был он не один, что их было четверо...
Сначала занялась хозяйством, даже сварила борщ. Но тревога нарастала. Подумала об архиве, о папках – тех папках, которые я еще не успела использовать для своей работы. Рисковать нельзя!
Забираю все еще не использованные папки и... на электричку. Сошла не на Белорусском вокзале, а раньше, взяла такси и отвезла папки в надежное место (ключ от квартиры у меня был; что хозяйка отсутствовала – мне не помешало). На том же самом такси – назад! А тут сразу подкатила обратная электричка. В вагонах пусто. Перехожу из одного в другой, на всякий случай приглядываюсь, не с этой ли электричкой едет мой муж. Так и оказалось. В первый миг удивился. Объяснила. Уж не поторопилась ли я с папками?.. Не излишняя ли предосторожность?.. Но в общем он со мной приветлив, даже нежен. В тот день он побывал у Сусанны Лазаревны, с которой у него был серьезный разговор.
Вернувшись в "Сеславино", мы, однако, постепенно отошли от дружелюбного тона. Получив от меня письма, рассортированные на "почту старую" и "почту новую", муж прочел все письма, которые были во втором конверте (Обычная участь залежавшихся писем: новые их перебивали!) А потом попросил меня разложить их по папкам.
– Так, значит, тебе нужно, чтобы я это делала? Я не хочу делать ничего такого, что ты считаешь незначительным... Что у меня папки в полном порядке – этого ты не ценишь! не замечаешь!
– Вот там – архив! И он тоже в порядке! – парировал Александр Исаевич.
Я не удержалась от гнева и упреков. Чего только не было сказано друг другу! Мне даже трудно восстановить последовательно все то, что говорилось, что происходило... Помню, что обвинила мужа в том, что он фактически сделал из меня экономку, на что услышала в ответ:
– Ты служила русской литературе!
– Но если б я знала – этого бы не было. Это было насилием...
Помню мужа на коленях передо мной, молящего:
– Видит Бог, я виноват перед тобой. Но отойди в сторону! Узнала о ребенке – и отошла, и мир опустится перед тобой на колени!
– Но я не святая! – в отчаянии воскликнула я.
Потеряв выдержку, муж стал фактически настаивать на разводе.
– Для этого ты так нежно встретил меня? – упрекала я.
Он заговорил о двух возможных вариантах в его ближайшей судьбе: мирном и не мирном. Лучший из них – мирный. Все остается, как есть. Нужен только формальный развод и лучше "келейный", как он выразился.
Я прошу его дать мне письменное заверение в формальности развода, если он так уж неизбежен, прошу письма от нее: я хочу ощутить ее душу!..
– Неужели ты меня не знаешь? Думаешь, что кто-нибудь может на меня повлиять?..
– Я прошу письма...
– Разведут и так, без твоего согласия! – крикнул он в раздражении. Здесь нет детей, там – ребенок!
– Ну, подавай!..
Я заговорила о самоубийстве, которое все развяжет...
– Клянись перед Богом, что оставишь эту мысль! – закричал он и стал грозить, что, если я это сделаю, – он ославит меня на весь мир!
Меня стала бить лихорадочная дрожь.
Саня поил меня каплями Зеленина.
На следующее утро я была так слаба, что муж принес мне кофе в постель. Каялся за слишком резкие слова, сказанные накануне. Но только – кроме тех, которые относились к моим мыслям о самоубийстве.
В тот день Ростропович был на даче. Саня пошел к нему зачем-то. Я тем временем громко плакала. Безнадежность полная, и еще заставляет жить!
Проводив Стива, Саня вернулся. Я стихла, но он заметил, что я заплакана. Стал гладить меня по голове. Жалеть.
– Возьми меня с собой! – молила я.
Муж предложил мне пойти в "большой дом", поиграть на рояле. Играла около двух часов, стараясь ни о чем не думать. И все-таки через безмыслие прорвалось: "Он шутя получит теперь квартиру и прописку в Москве. У него все, у меня – ничего..."
Вернувшись во флигель, прилегла в своей комнате, чувствуя себя очень слабой. Саня зашел ко мне и принес письмо, только что им написанное. Прочла:
"Наташенька моя родная!
Когда между нами наступает минута светлая (как сейчас, вот ты ушла играть в Стивин большой дом) и я вижу твои просветленные глазки, полные надежды и веры, – я вижу в них душу твою, за которую отвечаю перед Господом (как, впрочем, и за твое физическое существование), и в себе ощущаю и ответственность и возможность не повредить тебе, не покинуть тебя на беспросветное одиночество, всегда дать тебе чувствовать (пока тебе это нужно будет) мою нечуждую поддержку тебе, сочувствие и ласку. Это – высшее между нами состояние, и НАДО ДЕРЖАТЬСЯ НА НЕМ, не давай овладеть собой черным периодам гнева, упреков, раздражения за прошлое. Я уже говорил и писал: любую долю вины за наше прошлое я принимаю на себя – любую долю, какую ты на меня возлагаешь. Но травить себя прошлым – бесплодное занятие, тупиковое, ведет к истрате души. Давай смотреть вперед. Пусть любовь твоя ко мне прежде всего выража-ется в том, чтобы ты не отнимала моих сил от моего большого дела, от моего писательства – и я всегда это буду ценить, и всегда буду настроен к тебе так светло, как сейчас. Твоя судьба щемит меня, и так всегда будет. Никакая твоя жертва не пройдет бесплодно и без благодарности. Наша прошлая жизнь в прежней форме невозобновима – но она была тяжела, полна фальши. Я верю, что в наших силах с тобой построить ПО СУЩЕСТВУ (а не формально) отношения лучшие и высшие. И мать моего ребенка не захочет посягнуть на них и не посягнет никогда, заверяю тебя, и даже при злой воле (которой НЕТ у нее!) была бы бессильна надо мной в этом. Только не спускайся с этого уровня! Всегда помни, что я – это прежде всего моя работа, ей я подчинен, ты знаешь, с юности и до смерти, и об этом всегда тебя предупреждал.
Крепко обнимаю и целую тебя!".
Прочтя письмо, задремала. Проснувшись, плакала. Потом вдруг голова прояснилась, я, в свою очередь, написала Сане, что, значась его женой, я чувствую себя за семью замками. Не боюсь ради него ни эшафота, ни тюрьмы, ни ссылки, а вот боюсь того, что будет, когда не буду ею значиться: с квартиры на квартиру, из города в город, гонения. Писала, что раз он умрет для меня, то пусть поручит кому-то заботу обо мне, пусть найдет москвича-мужчину, который заключит со мной фиктивный брак и будет мне моральной опорой.
...Сейчас мне странно вспомнить это по своему дневнику. Какой же я была жалкой! недостойной себя! Чего-то еще боялась!.. Я же теряла все, совсем все, теряя своего мужа, который был жизнью моею. Бояться гонений?.. Да в них спасение, быть может...
Но муж, прочтя письмо, отнесся к нему серьезно. И если рассердился, то не на меня:
– Я должен думать о твоем материальном обеспечении да еще и о фиктивном браке, прописке в Москве. Проклятая страна!
5. Иллюзорное
После пережитых бурь наступило затишье. Вечер того дня был у нас не просто хорошим, а даже счастливым. У меня – небывалый прилив энергии: убираю, пеку в духовке яблоки с сахаром. Саня заметил чудо моего превращения.
– Как ты похорошела! – удивился он. И то ли в порыве свежего увлечения мною, то ли видя в этом неожиданный выход, воскликнул: – Будь моей любовницей!
На следующее утро я подаю к завтраку зажаренный в духовке омлет, причудливо поднявшийся на большой сковородке. Пока кладу его в тарелку, по лицу мужа бегут слезы.
– Дурочка, дурочка, ты ничего не понимаешь, – произносит он, – любовь возвращается...
Радость захлестывает меня! И у меня – слезы. Но как же все то, что от меня требовалось?.. Остается в силе?.. Не нужно думать! Надо, чтобы так сразу не исчезло давно забытое ощущение счастья. Ощущение, с которым я проснулась еще среди ночи и не торопилась уснуть. Бессонница на этот раз не тяготила меня, выплывшую на маленький счастливый островок среди океана страданий... Сколько удержусь я на этом островке, пока волны опять сбросят меня в океан и будут носить по нему?..
По какому-то поводу Саня вдруг сказал, как не говорил никогда:
– Как прикажешь...
...Он будет таким, если я соглашусь быть не женой ему, а... любовницей?! А если... не соглашусь?..
Я укладываю в своей комнате чемодан и рюкзак для московского житья. Саня – в другой комнате. Зачем-то он полез в наш несгораемый шкафик. Спросил меня:
– У нас в "бобике" была неразмененная сотня...
– Должна там лежать, в коробочке.
– Нету.
...Значит, я не положила ее на место? И я со смехом рассказываю мужу, как ездила с ней 8 сентября, как не могла разменять на бензоколонке, как занимала у Сусанны Лазаревны 3 рубля до сберкассы...
– Но потом ты ее разменяла?
– Не помню.
– Но ведь это – размен сотни! Как можно не помнить?..
– Не помню.
(Потом эта неразмененная-таки сотенка нашлась в моей московской комнате. И снова была водружена в "бобик". ...Разменена ли она? И при каких обстоятельствах?..)
Саня провожал меня на электричку, ведя велосипед, нагруженный моими вещами. Он заговорил о возможных сложностях иного порядка для всех нас: если вдруг вызовут в самое страшное учреждение...
– Все должны вести себя героически, – убежденно сказал он.
– Ты же не считаешь меня способной на геройство. На геройство способна она. Так вот что-нибудь одно из двух! Надо быть последовательным! Но прошу тебя, не надо сегодня об этом. Я хочу уехать с тем настроением, какое у меня сейчас. Не сбивай мне его!
...Мне хочется удержать свое иллюзорное счастье – удержать до следующей встречи, когда оно продолжится... А о следующей встрече мы уже договорились: она произойдет в субботу, 3 октября, утром, на станции Ильинское, откуда мы махнем в Борзовку на нашем "Денисе", чтоб дособрать урожай, чтоб подготовить домик к зимовке!
Сажая меня в вагон, Саня целует меня, горячо целует в губы.
– У тебя тяжелые вещи, езжай сразу на свою квартиру!
Я молча киваю. А внутри – какая-то беззлобная радость: теперь я могу его обманывать, теперь он не будет знать, где я, куда еду... Столько лет он прятал от меня свою жизнь! Теперь моя жизнь должна стать для него загадкой!
И я еду совсем не на квартиру свою, а туда, куда отвозили папки, где оставлю часть вещей. Приехав, вожусь с папками, сортирую их. Делаю записи в дневнике. Звоню Ундине Михайловне: надо скорей начинать музыкальные занятия, пока внутри меня – счастье, несмотря ни на что! Быть может, потом музыка поможет мне держаться?..
А вечером – на именинах у Вероньки. Интимно-семейный день рождения. Надя с Витей. Шурочка. Меня буквально не узнают. Мое оживление, мой смех не принимают всерьез: должно быть, истерика. Кто может поверить, что при таких обстоятельствах можно быть безмерно счастливой?..
Мы все уже сидели за "бутербродным" столом (поездки в Чехословакию не прошли для Вероники даром!), когда Вероня, выбежавшая на телефонный звонок, спустя некоторое время вернулась и сказала, что звонил Александр Исаевич, передал привет всем, кто пришел ее поздравить. Добавила, что он еще не положил трубки.
Подойдя к телефону и закрыв ото всех дверь, я сказала мужу, как счастлива сегодня.
– Да? Это превзошло все мои ожидания. Боюсь, что это у тебя опять синусоида... Ну, целую.
– Целую. Работай!
...Каким же плохим дипломатом была я всю жизнь. Хотела обрадовать, а, вероятно, испугала...
Когда главные тосты были уже произнесены, попросила Витю, который советовал мне "наступить на горло собственной песне", выпить с ним за "продление паузы".
– Пьем за паузу, переходящую в бесконечность! – провозгласил мой зять-философ.
Я со всеми целуюсь, целуюсь... Господи, как хорошо жить, когда снова поверишь, что тебя любит твой единственный, когда снова в душе зазвучит мотив надежды!
Мама в этот день записывала в своем дневнике: "Где-то мой Серый? Обрела ли в себе какие-то силы? Будет ли сегодня у Верони на дне рождения? Сказала: будет, если будет соответствующее настроение. Мне кажется, что, если соберутся все родные, как предполагали, – позвонят мне".
Мы и в самом деле заказали Рязань, и все говорили с мамой по телефону. Она продолжает: "И действительно, в половине седьмого вечером из Москвы позвонили... Первый говорил Витя, затем Надюшка, Вероня, Наташа, Лиля".
И мама сразу же отзывается открыткой:
"Дорогой мой Серенький, согрел меня вчера ваш московский звоночек. "Посветлело", – сказала ты. "Хорошее настроение у Наташи", – сказал Витя. Стало как-то легче. Пусть будет полный рассвет..."1.
1 Решетовская М. К. – Решетовской Н., 28.09.70.
Следующим утром проснулась в своей новой московской комнате в 5 утра. Спать не хотелось, читать – тоже. Хотелось работать.
Печатать на машинке в такую рань нельзя. Стала переносить в "Хронологию"1 дневник 63-го года.
1 Книжка-блокнот, в которой я разносила по датам важные события жизни Александра Исаевича.
А после того как, позавтракав, съездила к Веронике позаниматься на рояле, села за машинку. Занялась папкой "О", посвященной "Кругу первому". Захватывающе интересно! Письмо Льва Копелева, ответ Солженицына, в том числе и по еврейскому вопросу. Ну и ну! Теперь Лев Зиновьевич должен быть доволен! (В связи со Светловой!)
Очень жаль было отрываться от работы, но надо было поехать: посмотреть комнату, которую подыскали для меня друзья Александра Исаевича, а он дал мне адрес и просил посмотреть.
Два больших окна полуподвальной комнаты выходят на трамвайную линию. Рояля нет. Прописка обязательна. Не годится! Но совесть чиста – обещание мужу выполнила. Да, куда проще ему было иметь любовниц с готовыми квартирами! А тут столько хлопот...
Радость все еще живет во мне. Еду в метро и нет-нет да ловлю себя на том, что улыбаюсь. Опять вспоминаю неразмененную сотню: "Как можно не помнить?" Не помню...
Из автомата (на новой квартире у меня нет телефона) позвонила Шуре:
– Как ни парадоксально, – я счастлива. Начинается новый этап в моей жизни.
Вечером еще попечатала. Потом Нина Викторовна читала мне стихи Пастернака. Перед сном я начала читать "Ферму" Джона Апдайка.
...Как бы надо прочесть этот роман моему мужу! Когда герой Апдайка понял, что ушел от своей жизни, было уже поздно что-либо исправлять. Это чтение всегда по строжайшему плану и только того, что необходимо! Выигрыш времени. Так много ценного проплывает мимо Александра Исаевича.
Следующий день был похож на предыдущий: занятия музыкой, папками. Нина Викторовна ставит одну за другой пластинки (проигрыватель в моей комнате). Звучит квинтет Шуберта, концерты Моцарта.
...Может, и вправду жизнь расширится? обогатится?...
И мама моя в этот день слушает музыку. Ночью ей снилась третья, как она ее называет, Наташа. Думы все одолевают ее. Она записывает: "Играет Коган... Я плачу... так легче..."
30 сентября узнала горестную весть: у Твардовского инсульт. Вероня утешает меня: "Говорят – микроинсульт..." Не прошло Александру Трифоновичу даром то, что отняли у него любимое детище – журнал "Новый мир"! Недавно отмеченное шестидесятилетие было юбилеем поэта Твардовского, только поэта. Поэт Твардовский родился раньше редактора Твардовского, но пережил его...
В тот же день – и приятная встреча. Из Пушкина в Москву приехала повидаться со мной Люцетта Михайловна Арутюнова. Она предлагает мне играть на двух роялях (ведь я так люблю это, так рвусь к этому!), на первых порахаккомпанировать ей 1-й и 3-й концерты Бетховена. Когда выучим – сыграем в московских музыкальных школах, а потом и в музыкальном училище! Заманчиво. Но... осилю ли?
А в первый день октября я впервые в эту осень – у Ундины Михайловны.
...Что за удивительные имена: Ундина... Люцетта!.. Жизнь как нарочно вносит и тут в мою жизнь романтику! Если б только романтику...
Я поделилась с Ундиной Михайловной предложением, которое сделала мне Люцетта Михайловна.
– Но ведь это не ансамбль! – бросила она. – Можете аккомпанировать сколько вам угодно, но я хочу, чтобы вы играли главную партию. Учите 3-й концерт Бетховена! Я сама вам проаккомпанирую.
А пока что Ундина Михайловна слушает разученный мною экспромт Шопена. Целый год упорных занятий моих с ней после длительного перерыва не прошел зря – вместо обычного: "Ну что ж, разобрали..." или: "Да, разобрали..." после первого прослушивания новой вещи на этот раз: "Вы его неплохо разобрали". В ее устах это – уже похвала!
Ундина Михайловна садится за рояль и играет экспромт сама, сопровождая игру многими пояснениями, а я не только слушаю, но быстро делаю записи прямо на нотах. Ведь память уж не совсем та, что в молодости!
Шура живет в соседнем доме. Захожу к ней. Говорим с ней все о том же. Признаюсь, что с разводом примириться не могy. А через суд, вероятно, все равно разведут, даже если буду протестовать...
Шура советует пойти в юридическую консультацию, совсем недалеко от нее. Она консультировалась там по поводу завещания...
Меня встретила молодая женщина с живым умным лицом, юрист Лебедева. Робко, с недомолвками, говорю ей о происходящем. Та просит большей откровенности:
– Кто ваш муж? Мне это нужно знать, чтобы понять.
Ее удивляет, что женщина, уже имеющая ребенка, захотела иметь второго ребенка вне брака... Это – редчайший случай. Я не должна быть скрытной, если хочу получить от нее советы.
Сначала я придумала, что муж из артистического мира. Но, быстро поняв, что веду Лебедеву по неверному следу, заменила артиста на ученого.
Хотя юрист и поняла, что я ухожу от правды, все же смилостивилась:
– Вы такая беспомощная! Мне вас жалко. Скажите, может быть, иметь ребенка от вашего мужа... почетно?
– Возможно, что и так...
– А быть его женой?
– Тем более.
– Тогда она просто аферистка и это все трафаретная история.
Лебедева дает мне свой домашний телефон. Зовут ее Викторией Семеновной. Предлагает звонить, если я буду нуждаться в ее советах, но при условии большей откровенности. Деньги за консультацию она взять отказалась:
– Я же вам ничего не посоветовала.
(Я позвоню Лебедевой более года спустя. Несмотря на это, она сразу меня узнает и объяснит тем, что я поразила ее своей скрытностью: "Обычно нам как на духу все рассказывают...")
Вечером того же дня я – у Кобозевых. Теперь я решила откровенно поговорить уже не с Эсфирь Ефимовной, а с самим Николаем Ивановичем. Все становилось слишком серьезным и сложным.
Из-за того, что я долго не звонила Эсфирь Ефимовне после того, как сказала, что очень хочу именно с нею говорить, она настолько разволновалась, что в конце концов не выдержала и сказала о моем звонке мужу. И тот уже задумался, что бы это означало, Даже и о возможном ребенке думал...
– Николай Иванович, – начала я, – вы в состоянии выдержать, чтоб я рассказала вам о своей драме? Ведь я навалю на вас огромную тяжесть...
– Наваливайте! – ответил этот физически изможденный, тяжело больной человек, но такой мужественный в борьбе со своими недугами, такой высокий духом и светлый душой.
Я дала ему прочесть Санино письмо, к тому времени уже перепечатанное мной на машинке.
– Он имеет в виду... нас? – спросил Николай Иванович, встретив намек на их сложную семейную ситуацию.
– Да.
Разговор наш с Кобозевым получился очень длительным. В согласии с отцом Всеволодом, даже с юристом Лебедевой, он считает историю банальной. Но в отличие от них шел дальше в своих выводах, заметив, что мой муж "старается придать этой обычной истории характер истории необыкновенной"...
– Ребенок – это жизнь, – сказал он. – Но жизнь в целом не есть шахматная игра. – А Александр Исаевич понимает ее сейчас так. И делает много шагов вперед. Развод снижает его. Развода быть не должно. Это все равно, как если бы я развелся в свое время с Эсфирь Ефимовной.
Я рассказала Николаю Ивановичу о своей первой реакции на признание моего мужа, что едва не покончила с собой.
