Текст книги "Отлучение (Из жизни Александра Солженицына - Воспоминания жены)"
Автор книги: Наталья Решетовская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)
И опять я читаю то же письмо. Так много и о многом в нем написано. Чересчур о многом. Зачем это? Зачем было ему так делать? Чтобы очистить свою совесть? А обо мне не подумал. Или не понимал, что каждая лишняя подробность будет ножом вонзаться в мое сердце?.. Зачем мне было узнавать, что ребенок – не случайный, а... задуманный? "Она ОЧЕНЬ хотела от меня ребенка... И я благодарен ей, что она свою настойчивую веру сумела вселить и в меня, а я ведь вполне уже отдался такой судьбе, что мне – суждено".
...Задуманный ребенок... И это тогда, когда у него есть жена. Значит, для них меня как бы и не было, я для них не существовала...
Да ведь муж мой и не жалел вовсе, что у нас нет детей. Об этом жалела я, одна я. Особенно в последние годы, когда нам приходилось подолгу жить врозь, когда меня так тяготило одиночество. Напротив, Александр Исаевич признавал лишь детей духовных. Говорил мне, что трагедия Льва Толстого произошла из-за детей, что у выдающихся людей возможны только духовные дети, не физические. И у нас с ним был такой ребенок – обоими нами так горячо любимая младшая дочь Вероники Лилечка, которую я с таким рвением готовила в будущие помощницы ее дяде Сане!
И вот этого ему, моему мужу, оказалось на поверку мало!
"Я, действительно, на старость лет ЗАХОТЕЛ ребенка, ЗАХОТЕЛ продолжения своего на земле. И тут какая-то есть мистика по отношению к давно покойным папе и маме моим: продолжить ИХ – так поздно, когда уже никто бы надеяться не мог. Я ощущаю тут общение с НИМИ. ИХ радость".
Невольно вспомнилась пьеса моего мужа "Свеча на ветру", диалог Алекса и Филиппа. Филипп там возразил Алексу: у него "целый воз" духовных детей, но он хочет "собственного сына, династического!" А на вопрос Филиппа: "Неужели ты этого не чувствуешь?" – Алекс (а за ним стоял автор) ответил: "Да как-то нет..."
Зачем же все это писалось? Зачем мне все это говорилось, и зачем я верила ему?.. Из-за того так не подготовлена к тому, что происходит, так беспомощна, так беззащитна... Неужели впереди все-таки... одиночество?..
Еще читаю, еще перечитываю. И все новое для себя открываю. И все же почему-то совсем не сразу поняла скрытый смысл вот этого:
"И не надо так ставить вопроса и заострять муки: за что нам с тобой это испытание? ЗА ЧТО тебе – именно теперь, когда ты, безусловно, стала лучшей женой и лучшим другом, чем все минувшие 5 лет, когда ты становишься опять и доброй, и заботливой, и внимательной, и снова приникаешь к моей жизни? НЕ ЗА ЭТО, конечно, а– за прошлое наше сокрытие, за тот уход от правды, которого ТЫ ХОТЕЛА И МЕНЯ К НЕМУ ПОВЕРНУЛА, – я считал, что так милосерднее, что так очень долго может быть..."
...Так, значит, поиски героинь – это все же правда? И они продолжались несколько лет?.. И я "хотела" ухода от такой правды?.. Он же знал, знал с весны 64-го года, что я, как ни старалась превозмочь себя, не смогла принять его тезис: "Ты помогла создать мне один роман, позволь ей помочь мне создать другой". Я предложила ему выбрать одну из нас. И он остался со мной. А потом?.. Не сдержал своего слова? Обманывал? Знал, что я этого не вынесу... скрывал? О, Боже! Годы унижения... Навсегда попранное женское достоинство. Бесчестье. И уйти из жизни нельзя. Проклянет. Уже и сейчас не простил, когда сама же и раздумала...
Все же с вечера я заснула. Но в три часа ночи проснулась. Уже наступило 8 сентября – день моих именин, Натальин день.
Заснуть бы еще, чтобы не думать, не страдать! О, эта мучительная боль в груди, слева, где сердце. Когда просыпаешься – сначала она, а потом уже мысли... Глотаю таблетку ноксирона, но сон не приходит. И вдруг, опять, уже во второй раз, как 27 августа, – отчетливая, бесповоротная мысль – бежать! Надо бежать от него, который так унижал меня... мне стыдно за него. Я не хочу его видеть!
Александр Исаевич в Москве, но он уехал туда не на машине. "Денис" здесь. Я могу заехать на нем в Борзовку, забрать свои вещи, папки и коробку его писем ко мне за многие-многие годы – сотни писем, где столько любви!., восторга!., восхищения!.. Теперь это – единственное душевное богатство, которым я обладаю.
Чтобы перебить действие ноксирона, сосу апилак и пью крепкий кофе. На столе мужа оставляю записку, на этот раз гневную. Требую, чтоб устроил меня в Москве с пропиской. А пока он этого не сделает – буду жить здесь, в "Сеславине", но без него.
Я знаю, что не имею на это никакого морального права. Квартира принадлежит Ростроповичу, и не мне решать, кто в ней будет жить! Но как заставить мужа сделать все возможное и невозможное, чтобы устроить меня в Москве – в городе, который я когда-то из-за него же потеряла?..
Мой кошелек пуст, есть только довольно набитая монетница. Как быть?.. Вспомнила, что в "бобике" лежит неразмененная сотня, которую нам все как-то жалко было менять: так мы ее и не тратили. Другого выхода нет: пришлось взять ее.
"Денис" завелся довольно легко. Труднее было отодвинуть ворота и снова задвинуть их так, чтобы пес Кузька не убежал со двора. Но все преодолено. В половине шестого утра выехала. За рулем чувствую себя хорошо. Дороги пусты. В Жаворонках надо постараться поменять злополучные газовые баллоны, которые почти все лето без толку лежат в багажнике "Дениса". Как раз без нескольких минут 6 часов, когда открывается пункт по их обмену. Удалось! Хорошо, что монетница подобна волшебному кошельку: отбираешь, отбираешь из нее – все еще что-то остается. Авось и на бензин хватит, чтоб сотню не менять. Добраться б до Москвы – там сниму сегодня со сберкнижки...
Заправиться заехала в Голицыне. Спросила служащую:
– У вас начало или конец смены?
– Конец. А что?
– Сотню мне не разменяете?
– Что вы, у нас вся выручка – 80 рублей...
После заправки монетница стала совсем легкой.
В восьмом часу я в Борзовке. 80 километров пути пройдены. До Москвы оставалось бы совсем немногим больше, если бы знать, как проехать через всю Москву в Измайлово. Не рискну! Придется проехать почти половину кольцевой дороги, чтоб въехать в Москву по Щелковскому шоссе...
На дачных участках – ни души. Пустынно.
Отпираю всегда сопротивляющиеся и требующие применения топора двери нашей дачки. Ставлю согреть чайник-свистун, подключив к газовой плитке свежий баллон. Надо еще раз выпить кофе, подкрепить себя перед дорогой.
Сношу в машину еще не доработанные мной папки, заветную коробку с письмами, пачки с чистой бумагой. Беру кое-что из белья, одежды.
На сиденье рядом с собой кладу развернутую карту Москвы и... снова в путь!..
Перед самой Москвой сворачиваю с Киевского шоссе на кольцевую дорогу в южном направлении. Нам давно не приходилось ездить по кольцевой дороге. И я полагала, что еду, не нарушая правил. А потому очень удивилась, когда милиционер остановил меня: при свободной правой стороне ехала по левой...
– Но ведь скорость у меня была 70 километров!
– Ну и что же?
– У вас ведь даже плакаты вывешены: "По левой стороне скорость не ниже 70 км!"
– Да их уже несколько лет как сняли...
Одним словом, я должна платить штраф. Так уж и быть – один рубль. ...Это – при пустой монетнице и пустом кошельке?.. Не даст же мне милиционер сдачи со ста рублей?.. В полной растерянности иду к машине. Теплится маленькая надежда: не найдется ли мелочь в выдвижной пепельнице?.. Ура! Не мелочь, а целехонький бумажный рубль – как будто нарочно приготовленный на случай штрафа.
После этого приключения я уже не рискую больше после обгона долго задерживаться на левой стороне и благополучно добираюсь до Щелковского шоссе. После сворота расспрашиваю мотоциклиста, как проехать на Сиреневый бульвар. Он едет в том же направлении, предлагает следовать за ним.
Вот наконец я у родной души, у милой Анастасии Ивановны. Поведала ей не все. Потом... Сейчас мне надо только оставить у нее часть моего багажа. Выгружаюсь. Скорее к Сусанне Лазаревне, с которой Саня уже должен был говорить! Переезжаю на Первомайскую улицу, возможно удобнее пристраиваю во дворе у Теушей нашего "Дениса": он сослужил мне службу, спасибо ему, но больше он мне не нужен пока, по Москве я не ездок!.. Увы, Сусанны Лазаревны нет дома. От Вениамина Львовича узнаю, что Александр Исаевич был у них накануне, говорил с Сусанной Лазаревной. Она скоро придет. Конечно, мне лучше ее дождаться. Мне нужно узнать дополнительные подробности; понять, как быть; посоветоваться... А пока я звоню Ростроповичу на его городскую квартиру. Спрашиваю, друг ли он мне тоже или только Санин... Слышу от него в трубку:
– Огромный!
Я стараюсь объяснить ему, что в записке, оставленной мною Сане, я намеренно преувеличила, что на квартиру нашу у него на самом деле не претендую, не смею претендовать, чтоб он это знал! Но Мстиславу Леопольдовичу мало телефонного разговора со мной. Он зовет меня к себе, сейчас же, немедленно! Он должен говорить со мной!..
Как раз и Сусанна Лазаревна вернулась. Она согласилась проводить меня до метро. По дороге рассказывает мне о ней. Вышла из помощниц. Хорошенькой ее назвать нельзя. Ей 29 лет... Боже мой, столько могло бы быть нашей с ним дочери!... Вот, собственно, и все. Сусанне Лазаревне кажется, что надо кончать, уходить... Расстаемся с ней.
И вот я в первый раз в жизни переступаю порог роскошной квартиры Ростроповичей. Однако ничто не приковало моего внимания, ничто не запомнилось. Я слишком была погружена в себя.
Стив уговаривает меня привыкнуть, смириться, переждать... А пока что надо подкрепиться! И он приглашает меня пообедать вместе с ними в ресторане Дома композиторов. Но я плохо одета! На мне те же туфли, которые я порвала, шагая по шпалам! Не спала с трех часов ночи! Устала!..
– Вот и хорошо! Все это не в счет!
Перед тем как спуститься в ресторан на первый этаж того же дома, звоню Веронике. Саня у нее. Нет, я не хочу говорить с ним. Мне стыдно за него. Прошу Вероню передать ему только, что наш "Денис" – во дворе у Теушей, что сегодня я привезти его в "Сеславино" не в состоянии. Если хочет – пусть забирает! (Александр Исаевич не без труда выбрался с "Денисом" из Москвы. Разложенная на сиденье карта все же помогла ему проехать через весь город.)
Что ели за столом, чем запивали – не помню. Понемногу пьянея, и с Галей незаметно перешли на "ты". Они со Стивом меня, как только могут, подбадривают.
После обеда в том же музыкальном салоне, в котором я разговаривала со Стивом, теперь слушаю, что мне говорит Галя:
– Не делай глупости!.. В таком возрасте!.. И такой человек около тебя!..
Так случилось, что во время нашего с ней разговора позвонил мой муж. Спросил у Гали, где Стив и когда он будет на даче. Хотя телефонная трубка в руках у Гали, я отчетливо слышу каждое слово, произнесенное Саней.
...Да полно, смогу ли я оторваться от него? такого родного?.. родней и дороже которого нет?.. Сусанна Лазаревна советует одно, Ростроповичи другое. Ах, если бы я не все узнала!.. Если бы муж обманул меня (ведь все равно так долго обманывал! так во многом!), сказал бы, что ребенок случайный, и ничего не намекнул о бывших у него других связях, – я бы послушалась Ростроповичей. Но я чувствовала себя слишком оскорбленной!.. По-прежнему я в растерянности...
Трудно думать об обыденных вещах, но кошелек-то пуст! А ту сотню трогать не хочется. Пошла в сберкассу. Со мной – сберкнижка со срочным вкладом на 3 тысячи рублей – мое обеспечение на оставшиеся до пенсии более чем три года. Заполняю бланки: часть денег перевожу на обычный вклад, срочный делаю на меньшую сумму, а снять решила совсем немного...
Поразилась, когда увидела, что кассир начала готовить для меня целую груду денег.
– ???!!!
Оказывается, она и сама была удивлена. Я ликвидировала срочный вклад на 3 тысячи рублей, а новый открыла – на... 200 рублей. Это – вместо 2 тысяч! Пришлось извиниться, а рассеянность свою объяснить тем, что сегодня день Натальи и что выпила немножко по этому случаю...
Ночевала я у Теушей. Милые, милые! Какой только они меня не видели! Какой только не терпели! Сусанна Лазаревна плакала вместе со мной...
На следующий день поехала на дачу к Шпиллеру (на это он дал мне разрешение). Меня не ждали, но принял меня Всеволод Дмитриевич тотчас же. Я дала ему прочесть письмо моего мужа. Так, как оно было, – склеенное из клочков. Прочтя, отец Всеволод сказал:
– У него все в голове перепуталось. Потерпите... Вы – жена, она любовница.
Тут же высказал свои опасения за моего мужа, как за писателя. Я, в свою очередь, рассказала Всеволоду Дмитриевичу о своих маленьких вкраплениях в творчество мужа: название "Маврино", да и само "В круге первом"; многие фамилии, имена, например Рубин, Игнатич в "Матренином дворе" ...В глазах отца Всеволода, когда он слушал это, стояли слезы.
Всеволод Дмитриевич говорит, что ему было бы желательно видеть Ростроповича – ближайшего теперь друга Александра Исаевича. Я обещала ему попросить о том Мстислава Леопольдовича...
К вечеру я была в "Сеславине". На столе в своей комнате я увидела нашу "Колибри", завезенную мною в Москву (она осталась у Вероники). На "Колибри" лежала баночка черной икры, шоколадка "Тоблер" и записка: "Это я вез к твоему несчастливому дню именин..." Рядом с машинкой лежало еще несколько листков, исписанных рукой мужа. На одном:
"О комнате для тебя...
Комната должна быть найдена СРАЗУ ГОТОВАЯ, во всем удобная и С ИНСТРУМЕНТОМ. Поэтому поиски д[олжны] б[ыть] тщательны...
Идея такая: комната ищется "для нас обоих"... Если для хозяев потребуется – я покажусь там разок-другой, а жить будешь ты. Надо искать среди людей СИЛЬНО СОЧУВСТВУЮЩИХ мне – это для благоприятной обстановки, а платить, разумеется, будем.
А пока спокойно живи здесь.
Я приеду 25-го сентября..."
На другом:
"О Борзовке.
Я по возможности оттяну все дела с "продажей" Борзовки до последнего (27) воскресенья этого месяца.
Все-таки формальное владение ею другим лицом может оказаться и очень неудобным.
Может быть – отменить?
Подумай, пожалуйста, хорошо и холодной головой об этом – и дай мне ответ НЕ ПОЗЖЕ 25-го числа..."
На третьем было:
"О продуктах".
На четвертом:
"Валюта – в "бобике", ты знаешь. Купи себе демисезонное пальто и считай его подарком к 8 сентября. Купи, тебе нужно оно.
Оставляю 100 рублей обычных. Свои расходы сообщу в конце месяца1".
1 Я вела сводку наших расходов по месяцам.
...Я должна продолжать подсчитывать расходы, должна думать "холодной головой". ... И это тогда, когда жизнь моя – одно метание, когда я места себе не нахожу! Нет, неужто в самом деле мой муж не понимает, какой непомерный груз взвалил на меня?.. И тут же – небывало щедрый подарок. Совсем недавно мерили с ним мне пальто в "Березке", и оно очень шло мне, но сказал: "К чему тебе?" А теперь моя очередь спросить: к чему?.. Что бы я ни покупала себе – всегда с одной мыслью: заново понравиться своему мужу! Он всегда замечал все новое на мне и чаще всего одобрял: то шляпку, то блузку, то костюм... А теперь... для кого? для чего мне что-то покупать?.. Он решительно ничего не понимает!
Ростроповича на даче нет и в этот день, и на следующий. Оставив ему письмо с просьбой повидать отца Всеволода (они знакомы!), я уехала. Уехала в Москву, в свою новую комнату.
Моей "хозяйке" Нине Викторовне известно, чья я жена. Известно еще, что мне нужно жить отдельно от мужа, что я занята серьезной работой. Но... не больше.
На новом месте сделала себе небольшой запас продуктов, разобралась, разложилась... Ночь поспала неплохо, хотя, разумеется, с лекарствами, как все эти тяжелые дни.
На следующее утро я прочла литературную работу Нины Викторовны – крик ее израненной души. О том же, о том же... Она такая привлекательная, талантливая и все равно – т а же трагедия... Но у нее есть сын, есть внучка, хотя и живет она отдельно от них, совсем одна. Только так и может быть после того, как ушел муж. Раньше никогда ничего не писала, а после того, как пережила драму, – потянуло к творчеству. Все так похоже...
День был прохладный, но солнечный. Я вышла погулять по довольно безлюдному парку, начинавшемуся совсем близко от дома. Взяла с собой дневник, чтобы сделать записи. Присев на одну из скамеек, написала: "Природа так мягка и ласкова, а жизнь разрушена вконец. И дневник, который велся, чтоб запечатлевать все то, что с ним, несмотря ни на что, любимым мужем, было связано, поневоле стал превращаться в мой дневник".
То прогуливаясь, то присаживаясь на попадавшиеся скамейки, . старалась найти хоть какую-нибудь радость, глядя на окружающие пейзажи, на осенние краски, так мною любимые, обрести хоть какое-нибудь подобие спокойствия. Ничего не получалось. Грусть не только не уходила, но все больше и больше меня охватывала.
Как... заставить себя свыкнуться с новым положением, в котором еще так недавно я надеялась найти преимущество свободной жизни?.. Мне казалось, что она расширится, ничто не будет отвлекать от своих занятий... Я уже была настроена начать такую жизнь. А сейчас все это поглотила боль, отчаяние от сознания, что произошло непоправимое, окончательное, закрепленное ребенком, как печатью гербовой!
Я поняла, что мне сейчас невозможно общаться с тем, кто не знает всего. Или полное одиночество и разговор с самой собою, или общение с тем, кто знает, кому можно излиться, на чьей груди можно поплакать. Решила пока вернуться в наше "Сеславино".
12 сентября – день рождения Шуры Поповой. Предлагаю ей провести его у меня. Если Ростроповича не будет на даче – еще и попоем с ней! Шура согласилась, и мы вместе поехали туда. Попеть, увы, не пришлось. Как раз и Мстислав Леопольдович приехал из Москвы. Сказал мне, что пока Всеволоду Дмитриевичу не дозвонился. Но его дача совсем близко отсюда... Нет, очень занят.
Шура, сама одинокая, сумела подбодрить меня. Ведь у меня интересная и важная для человечес-тва работа. А... музыка? Это возмутительно, что Саня считает тебя несостоявшимся музыкантом! Вот даже Ростропович признал! А сколько есть интересного? Музеи! Лекции! Концерты! Люди, наконец!
...Неужели еще не поздно начать новую жизнь?.. Все-таки уйти?.. Но как это сделать, как на это решиться, если любишь, если не мыслишь жизни своей вне его жизни?..
13 сентября было воскресенье. Вместе с Шурой поехали в Москву. Меня очень тянуло послушать проповедь отца Всеволода. Нина Викторовна говорила, что читает он их необыкновенно, что они так созвучны душе человека, что каждому кажется, что именно к нему и только к нему обращена проповедь...
Из-за опоздания электрички мы, к сожалению, опоздали к проповеди. Но вся обстановка небольшой церкви в Вешняковском переулке, прекрасный многоголосый хор как-то заставили душу раскрыться и предстать такой, какой она есть в действительности. Там, в церкви, я не смогла больше себя обманывать. Все надуманные самоутешения покинули меня. Горе так обнажилось, что слезы полились неудержимым потоком.
...Нет, не пережить, все равно не пережить мне того, что выпало на мою долю! Не могу без него, не могу...
3. Свидание
Возвращалась в "Сеславино" уже одна. Под мерное укачивание электрички продолжала думать о своем...
...Не в моих силах разорвать все до конца. Пусть в Борзовке я не буду, пусть будет там его другая семья! Но моя комнатка в "Сеславине" должна остаться за мной наряду с московской. Чтоб я могла приезжать сюда в любой день. ...Но как мне не сорваться? Как принять, сердцем принять... ту семью?..
Я поняла вдруг, в чьем совете я нуждаюсь. Даже Саня меня толкал на это. Почему я не подумала раньше?.. Вот строки из его письма: "И ты и я знаем нашу знакомую семью и ее неожиданный опыт, который ты, однако, со стороны... принимала?.."
Мой муж имел в виду семью Кобозевых. В той же самой квартире, где живут Николай Иванович и Эсфирь Ефимовна, живет и сын Николая Ивановича со своей матерью. Смогла же жена Николая Ивановича справиться с подобной ситуацией? осилить ее? принять?..
По приезде в "Сеславино" позвонила Эсфирь Ефимовне. Сказала, что очень надо бы с ней повидаться, но только чтобы Николай Иванович не знал об этом... В ближайшие дни невозможно, у Николая Ивановича очень неважно со здоровьем, но вообще-то да, конечно. Просила позвонить через несколько дней.
...Что же делать? Хочется чьей-то опытности, мудрости и вместе с тем женского понимания... Сусанна Лазаревна – за разрыв. Я же чувствую себя на него неспособной...
И я подумала о родной сестре ближайшей подруги матери моего мужа. Сама эта подруга Таисии Захаровны живет не в Москве, зато здесь живет Татьяна Васильевна. Я с ней едва знакома. Но если не к моей судьбе, то к судьбе Александра Исаевича она не сможет остаться безразличной. Да ведь она еще и ученый-психолог к тому же!..
Я приехала к Татьяне Васильевне 17 сентября и очень скоро поняла, что не ошиблась, сделав еще и ее своей поверенной.
– Вот вам ваш Санечка! – закончила я ей свой горестный рассказ. (Я забыла эти свои слова, но она сама мне их потом напомнила.)
Ей кажется, что у Александра Исаевича мир вымышленный и мир реальный смешались. На него нельзя действовать снаружи! Только... изнутри. Под ее влиянием и сделав над собой усилие, чтоб отключиться от своих собственных страданий, я стала думать о нем, о муже своем, даже за него. И тут мне стало жаль его, попавшего в столь сложное положение. Пока все как-то разрешится, он-то один там, в нашей Борзовке. Никто не позаботится о нем... Почему не попытаться приблизить решение? не помочь ему? чтобы всем стало легче?..
Я решаюсь на следующее же утро ехать в Борзовку.
Ночую у Татьяны Васильевны. Просыпаюсь с тем же настроением. После завтрака еду.
Путь до Борзовки не близкий. Было время и для размышлений. И вдруг я догадалась, у кого должен родиться ребенок от моего мужа. Незримо зашевелились и завзаимодействовали клеточки в моем мозгу, и то, что лежало на разных полочках памяти, внезапно соскочило с них и соединилось вместе. Я поняла, кто она, будущая мать ребенка, хотя не знала ее, не видела никогда, да и почти ничего о ней не слышала...
Ранее всего я сообразила, что ее зовут так же, как и меня. Вспомнила, как однажды этим летом сказала мужу, что вокруг него много Наталий. А он на это ответил:
– Да. Даже слишком много.
И еще одно обстоятельство это подтверждало. Как-то поделилась с мужем тем, что вычитала в воспоминаниях Пассек, двоюродной сестры Герцена. Меня поразила взаимная влюбленность его жены, Натальи Александровны, с будущей второй женой Герцена – Натальей Алексеевной, которая была намного моложе первой, рано умершей. Я заметила, что, когда я назвала эти имена, у мужа как-то взметнулись брови. Он то ли не знал, то ли забыл, что у Герцена обе жены были Натальи.
Всем нашим знакомым Натальям было немало лет, а этой лишь 29. Впрочем, в письме мужа было написано: "Не думай, ради Бога, ни на кого знакомого, только ошибешься.."
Натальей зовут дочь Екатерины Фердинандовны Светловой... И уж ей-то вполне может быть 29 лет – ведь Екатерина Фердинандовна мне ровесница. Не потому ли за все лето она ни разу к вам не приезжала? Не потому ли Александр Исаевич уже не ей, а Шафаревичу хочет передавать Борзовку?.. Быть может, именно эта Наталья и была законспирированной помощницей моего мужа?.. Но тогда как же Светлова-старшая могла бывать у нас на даче, пользоваться моим гостеприимством и ни разу словом не обмолвиться, что мой муж знаком с ее дочерью?.. Или это делалось опять-таки ради конспирации?.. Но от кого? От м е н я!.. И совесть ей это позволяла? И вот только когда будет рассекречена конспиративная помощница Александра Исаевича! Когда он признает ее ребенка своим! Да. Тяжко... Но не буду сейчас думать о Светловой-старшей, буду думать о муже, о том, как ему помочь!..
На станции Нара оставался небольшой промежуток времени между приходом электрички и автобусом, идущим в направлении к нашему дачному поселку. Недалеко, в палатке, купила большущий арбуз. Если вместе пообедаем – он будет на третье. Саня очень любит их.
Я хотела проникнуть на дачу незаметно. День был погожий, солнечный. Муж, скорее всего, сейчас пишет в своем любимом уголке над Истьей. У меня с собой ключи. Войду в дом, наведу порядок, дам всему лад, приготовлю какой-нибудь обед... Если почувствую, что не в силах говорить с Саней может и уеду назад, в Москву, с ним не повидавшись... Впрочем, лучше проглочу еще одну таблетку седуксена, чтобы быть спокойнее, и останусь. Поговорить-то ведь надо!
По легкому колыханию занавесок на окне нашей мансарды я убедилась, что муж на даче.
На терраске не подметено, да и внутри домика заметно запустение. Хотя Александр Исаевич вообще-то аккуратен. Он никогда не забудет, входя, сменить обувь уличную на комнатную. Но подметать, мыть посуду – было не в его правилах. И я никак не могла его к этому приучить. А потому, когда уезжала, оставляла ему в закрытом судочке набор из вилки, ножа и ложек. Стакан был прикрыт, одна тарелка закрывала другую...
Стараясь производить как можно меньше шума, поднялась по внутренней лесенке на второй этаж. С площадки второго этажа, через широкое окно, увидела мужа, который сидел за своим столом, задумавшись. Лицо его было повернуто в мою сторону (меня скрывала тюлевая занавеска) и, насколько можно было видеть издали, показалось мне грустным-грустным. Глубокое чувство жалости к нему охватило меня. Оставаясь невидимой, продолжала смотреть на него... Милый мой! Бедный мой! Как же нам всем быть?.. Я должна, должна сделать над собой усилие и постараться вести себя так, чтобы ему стало легче...
Начала вытирать пыль на его огромном, как бы с альковом, старинном письменном столе. Вспомнилось, как мама хлопотала, переадресовывая этот стол, чтоб он не приехал в Рязань; как я бегала, разыскивая машину, грузчиков на станции Нара; как мы вдвоем с мужем с трудом поднимали его на второй этаж по узенькой лестнице, а он упирался, не верил, вероятно, что это его последнее пристанище... Где он, этот стол сейчас? И кто стирает с него пыль?..
Я еще очень мало успела сделать по уборке, когда снизу услышала голос мужа:
– Кто здесь?
– Это я. Ты зачем пришел? Я не думала тебя тревожить. Хотела лишь навести порядок в доме. Иди работай!
Все же поднялся. Оказывается, затерялась какая-то бумажка. Думал, что она здесь, – за нею и пришел. Его растрогала моя забота. В глазах стояли слезы. Поцеловал руку.
– Я тебе такое сделал, а ты...
Чуть порылся в бумагах в ящиках. Не найдя того, что было нужно, снова ушел.
Однако очень скоро вернулся.
– Рабочее настроение пропало. Пойдем поговорим!
Разговаривали, сидя все на той же борзовской большой скамье.
Я прежде всего сказала о том, что он зря поторопился с последним, главным своим сообщением. Ведь я уже приняла решение: он мог видеть это из той записки, которую прочел, когда приехал в "Сеславино" 6 сентября. Надо было подождать. Посмотреть, что выйдет из моей попытки зажить самостоятельной жизнью, почувствую ли я в ней какие-то преимущества...
Муж соглашался. Сожалел, что не сделал так, не подождал, что слишком сгрудил все...
Я напомнила мужу о нашем с ним давнем споре, по чему судить о поступках людей: по побуждениям или по результатам. Сказала, что единственный раз в жизни я готова нарушить свой принцип. Ведь результат будущий живой человечек. А потому буду стараться не думать о том, что за этим, каковы были побуждения. Я даже постараюсь принять в свое сердце женщину, которая стала ему дорога и с которой он теперь, из-за ребенка, связан неразрывно... Я просила мужа познакомить меня с ней. "Нет, в ее положении волнение может повредить ей. Познакомитесь потом..."
Я сказала мужу, что догадалась, кто эта женщина. Он не сразу, но, в конце концов, сознался, что я угадала верно. Только тут я от него узнала, что Екатерина Фердинандовна – еврейка. (Как это противоречило его устойчивым представлениям о том, каких женщин он не смог бы полюбить!..)
О ней Александр Исаевич говорил хорошо. Она очень деловая, делает ему все, что нужно, и будет верна его ДЕЛУ даже в том случае, если у нее будет другой мужчина. Одним словом, она годится ему в подруги жизни.
– Этим нынешняя ситуация отличается от ситуации 64-го года.
...Т а, ученая, самостоятельная женщина не годилась ему в подруги жизни! Боже мой, что сталось с моим мужем? Неужели он не сознает цинизма своего в подходе к решению жизненных проблем?..
Настроенность, с которой я приехала в Борзовку, не дала мне в тот день сорваться, проглоченные пилюли седуксена удержали слезы. Я была только печальна. Продолжала оставаться настроенной жертвенно, готовой многое, очень многое принять...
Я хотела приготовить обед. Но муж отказался. Зная, что я здесь, он не сможет работать.
– Поедим арбуз, и я отвезу тебя на станцию, – сказал он. Потом мы еще посидели с мужем за его столиком над Истьей. Еще говорили.
– Зачем же ты не давал мне развиваться своим собственным путем? Почему негодовал, когда я читала книги, не тобой рекомендованные?.. Зачем заставлял образовываться литературно по твоим конспектам?
– Да, да... – говорил муж сокрушенно.
– Почему ты препятствовал тому, чтобы я ездила в Москву продолжать музыкальные занятия, говоря, что тебя "вполне устраивает", как я играю?..
– Да, да... – продолжал говорить он раскаяние.
– Смогу ли я теперь, в свои годы, что-то наверстать, чтобы жить своею жизнью и чтобы она была для меня выносимой?..
Еще в тот день муж отозвался и о сыне ее, тогда шестилетнем, как о прелестном ребенке – втором, который ему понравился (после Лилечки!).
И я все это тогда стерпела. Боль была какая-то приглушенная, смягченная тем, что вот мы с ним так хорошо, мирно разговариваем... А ведь, по сути, становилось совершенно ясно, что я – лишняя, лишняя в его жизни. Да и он в тот день, хотя пока лишь робко, без нажима, но все же сказал о... разводе, только о формальном разводе...
Муж завел "Дениса" и повез меня в Нару. Там, на платформе, до прихода электрички мы продолжали дружелюбно разговаривать. Я сказала ему даже, что рада, что ребенок у него будет от женщины, достойной его...
...И все-таки зачем упустил Александр Исаевич тот момент, когда я была готова принять т у женщину в свое сердце?.. Поделился ли он с ней этой моей готовностью?.. Если да, то почему она не сделала шаг ко мне?.. к женщине, которой она причинила страдания неслыханные и нескончаемые...
Приехав в Москву, позвонила маме в Рязань, обещала ей на днях приехать. Но мой звонок не принес ей успокоения; она записала в дневнике: "В пятницу 18-го Натусик позвонила... Не понравилась мне ее интонация: нервная, неспокойная".
Не пойму, почему-то наше свидание с мужем вселило в меня какие-то иллюзии. Вернувшись в "Сеславино", устроившись в парке, за недавно сооруженным столом, я стала продолжать свой разговор с ним. Пишу листик за листиком. И не затем вовсе, чтобы он обязательно прочел их. Просто не могу отказаться от желания делиться с ним наплывающими мыслями, чувствами... Вот кое-что из них:
