Текст книги "Отлучение (Из жизни Александра Солженицына - Воспоминания жены)"

Автор книги: Наталья Решетовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

Не в мозгу, а в душе моей созрело то настроение, которое отразилось в моей "Молитве". Никто из близких, из глубоко сочувствующих мне не был в состоянии своими советами добиться этого. В моей тетрадке сохранились записи тех слов, которые я слышала от близких.

Что понимала в моей драме Надя, которая говорила мне: "Нужно быть гордой!"? Это мне быть гордой? Мне, из которой муж выколачивал гордость, самолюбие, требуя лишь смирения и покорности, которой говорилось: зачеркни свое Я, и ты успокоишься"?..

Гораздо больше понимала все Сусанна Лазаревна. В те дни она написала обо мне стихотворение, записав как-то его мне в тетрадь:

НАТАША

Гонимый ветром палый лист

То взмоет вверх, то канет вниз,

То вдруг прильнет к стеклу чужому

В тоске по брошенному дому,

То мчится над землей остывшей

Не в силах сесть... Он всюду лишний.

– Я бы сама с вами поползла на коленях в "Сеславино", если бы это что-нибудь дало.

Сусанна Лазаревна первая узнала от меня, что я стала другой, на все согласной... Она сказала об этом Веронике. Та, в свою очередь, сказала об этом по телефону Сане. Но тот не склонен был верить. Вероня спросила его все же, сохранит ли он со мной добрые отношения, если я соглашусь на добровольный развод.

– В этом случае – да, – было ответом.

Ему невесело. Оказывается, в тот же вечер, в который я отравилась, вторая Наташа почувствовала себя плохо и ее отвезли в больницу. В газетах продолжаются третирующие статьи. Он продолжает работать над романом, но вид у него, по словам Люши Чуковский, ужасный. Вся премия обернулась ужасом.

По слухам, в Союзе писателей было голосование: пускать или не пускать получать премию. Проголосовали якобы за то, чтобы пустить, а назад – в зависимости от того, что он там скажет...

Вот и самой Вероне я говорю о том, что сейчас, после своего поступка, я способна сдаться: ведь начинаю все с пустоты!.. Мы обе с ней плачем на плечах друг у друга.

Вероня снова звонит Сане, уверяет, что мое новое настроение устойчиво. Вскоре он позвонил ей: "Во мне все перевернулось. Я думаю не столько о ее винах передо мной, сколько о моих– перед ней..." Его настроение вылилось в письмо мне. Написано оно было 22 октября, в тот же день, что я записала свою "Молитву". Но прочту я его не сразу:

"Н.............!

От самого дня твоего самоубийства думал и чувствовал: никогда тебе этого не прощу (как и говорил: не прощу и в могиле), обрезала ты ВСЕ нити души и жизни между нами, все дочиста.

И в этом окаменении к тебе находился неделю.

Вдруг говорят мне, что ты стала покорной и согласной. И хотя м[ожет] б[ыть] еще не совсем так (каких поворотов у тебя не бывало) – сразу открылись ворота горя, добра и слез. И представляется, и тянется только вереница той боли и того зла, которое Я тебе причинил. Сделали мы достаточно друг другу оба, но представляется теперь только то, что Я тебе.

И как же теперь исправить хоть что-нибудь? Если ты останешься в этом настроении, и у меня будет: как искупить то зло?

...И давно бы нам начать думать не о зле от другого, а о зле от себя.

Так и давай друг другу простим, а каждый себе – не простим. И будем годами заглаживать, и будем друг ко другу добры, отзывчивы, дружественны.

Так тяжело, как никогда в жизни не было... А – надо. Надо развестись.

Целую тебя сердечно".

Именно в тот день в "Известиях" была напечатана статья "Нобелевская премия и "холодная война".

Название статьи было позаимствовано из американской газеты "Дейли Уорлд". По сообщению корреспондента ТАСС, автор статьи в этой американской газете утверждал, что присуждение Солженицыну Нобелевской премии по литературе – явно политическая провокация в духе холодной войны. А корреспондент ТАСС из Швеции пересказывал редакционную статью, помещенную в коммунистической газете "Норшенсфламман". Газета эта заключает, что Шведская академия "нанесла ущерб деятельности Нобелевского фонда, доверие к которому в результате случившегося оказалось поколебленным как в национальном, так и в международном масштабе"1.

1 Обе статьи напечатаны в журнале "За рубежом". 1970. № 43. 23-29 октября.

В нашей печати, это был уже третий отзвук на получение моим мужем Нобелевской премии! Разумеется, на самом деле за границей было значительно больше поощрительных откликов. В то время я уже не слушала западных передач, а пришедшие позже в дом Солженицына иностранные статьи уже не попали в мои руки. Тщательно ведущаяся мною много лет летопись событий, связанных с моим мужем-писателем, с этого времени обрывается. ...Подхватит ли кто-нибудь эстафету?..

Два дня, 24 и 25 октября – это были суббота и воскресенье, – моего доктора Валерии Михайловны в больнице не было. Не было и ее гипнотизирующих разговоров. Может статься, мое настроение и не колебнулось бы, если бы в эти дни не показывали по телевидению обе серии "Анны Карениной" и я не посмотрела их...

В субботу я видела мечущуюся на экране Долли, в отчаянии и гневе. Долли, кричавшую, что она ненавидит мужа, который мог... с гувернанткой...

В воскресенье я видела Каренина, негодовавшего, что из-за измены жены возненавидел даже сына... Ненависть, негодование в ответ на измену! Толстой понимал это, оправдывал!..

И что-то стронулось во мне, и меня повело в другую сторону...

А ведь Саня в это воскресенье – я знала это – должен был звонить моему врачу, договариваться, когда придет в больницу.

И вот я снова в смятении и в слезах... Где же я сама?.. Где истинные мои чувства?.. Мои собственные решения?.. Что я могу и могу ли?..

В понедельник, 26 октября, во время врачебного обхода, Валерия Михайловна посмотрела на меня подозрительно. А потом очень скоро пришла ко мне:

– Ну вот... Что случилось?.. Я вижу, что вы не та...

Я в слезы.

– А ведь мы договорились с Александром Исаевичем на сегодня, на два часа. Придется отложить вашу встречу.

Муж собирался прийти во вторник, но на день раньше закончил работу и потому ускорил свой приход. И тут все решало время! Значит, вчера были закончены последние странички "Августа четырнадцатого"!

..Видеть мужа – для меня уже само по себе так много! Чтобы отказаться от этого?..

– А может, постараемся меня подготовить?.. – спохватилась я.

– Я скажу сестре, чтобы она дала вам таблетку седуксена сейчас, а в 12 часов – само собой...

Проглочены таблетки, как решено. Все силы свои напрягаю, чтобы вернуть себе то свое состояние: умиротворенное, жертвенное, согласное, высокое, до которого не поднялись ни Долли, ни Каренин... А кто поднялся?.. Ничего, пусть я буду первой. Я все равно была попрана. А теперь он оценит... Наградит...

После двух часов ко мне приходит Вероника.

– Он здесь, с врачом, – быстро говорит она мне. – Волнуется. Что-то выпил. Умоляю, будь на высоте!

Одно сознание, что сейчас увижу его, наполняет радостью, тревожной радостью...

Очень скоро приходит Валерия Михайловна, зовет меня. Она вводит меня в маленькую комнатку. Снаружи было похоже на фотолабораторию, какая-то фанерная пристройка...

И вот мы вдвоем! Какое счастье видеть его! Да еще таким!.. Сколько чувств смешано на его лице, в его глазах, едва ли не заплаканных... Мы сидим друг против друга. Мои руки в его руках.

– Ты не представляешь, какие у нас с тобой будут теперь отношения... Давно нам надо было думать больше друг о друге... Теперь... будем?

– Да... Да...

Не слова были важны. Я видела душу его в его глазах. Я верила ей, в нее. Точно на крыльях поднималась, поднималась все выше.

Я вошла к нему такая слабенькая, чуть ли не шатаясь. А тут силы стали вливаться в меня через его глаза, через голос, через прикосновение его рук... Это было поистине воскрешение.

– Когда же можно тебе выписаться?

– Давай спросим доктора. Возможно, завтра? И я с живостью встаю, выхожу из комнаты, разыскиваю Валерию Михайловну.

– Мы обо всем договорились. Вы можете меня завтра выписать?..

– Могу хоть сейчас.

– Пожалуйста!

– А завтра и в Рязань съездим, – говорит Александр Исаевич.

– Да вы дайте ей хоть день прийти в себя после больницы. У нее здесь постельный режим был, – усовещевала мужа Валерия Михайловна.

Уже и Вероника с нами. Обсуждаем все: у меня в больнице есть даже теплая одежда, только на ноги нет ничего, кроме шерстяных носков и домашних туфелек. Ничего страшного. Можно такси подогнать к самому парадному...

Документы для выписки готовы. Саня идет за такси. Радостно возбужденная, я раздаю соседкам по палате конфеты, фрукты, которые мне, приносили сюда в изобилии. Прощаюсь с ними.

На такси втроем проехали совсем немного. Около метро "Октябрьская" Александр Исаевич вышел.

– Если билеты окажутся, возьму все же на завтра, – говорит он.

Едем дальше вдвоем с Вероникой, едем на Чапаевский.

Мама удивлена. Для нее моя выписка совершенно неожиданна. К тому же я вовсе не кашляю. Так быстро выздоровела от воспаления легких?..

Вскоре позвонил Саня: билеты куплены; просит быть ровно в 8 часов утра в таком-то поезде, таком-то вагоне; хорошо бы, чтоб захватила с собой подлинник брачного свидетельства.

Я на все согласна. Подлинник брачного свидетельства нашего я держала у Нины Викторовны, в своей московской комнате. Значит, надо ехать ночевать туда!

После обеда села за рояль и долго-долго, не отрываясь, играла одну вещь за другой.

Когда я встала, Лилечка, которая умела высидеть за роялем не более 15 минут, сказала:

– Ну и терпение же у вас, тетя Наташа...

Она не угадала. То было не терпение. Уж слишком была переполнена моя душа. Это она хотела выразить себя в музыке.

Силы мои на исходе, но надо ехать.

Хозяйки моей дома не оказалось. Ночевала в пустой квартире...

27 октября, без четверти восемь, я уже на Казанском вокзале. Почтово-товарный ташкентский (опять ташкентский! – как в 1964 году, когда происходила наша первая личная драма...) поезд. В вагоне сразу увидела Саню, который делал мне знаки. Он занял боковые места у окошка. Снова друг против друга.

...Как давно мы не ездили вместе в дальнем поезде! Всего этого вообще могло уже не быть... И потому все чувствуется как-то предельно глубоко, до краев переполняет меня...

После московских окраин замелькали дачные места. Поцеловала оконное стекло.

– Что ты делаешь? Ведь грязное...

– Я – не стекло, а природу целую; ведь могла никогда не видеть ее больше.

Конечно, муж предусмотрел и занятие на время поездки. Читает – правит главы "Августа четырнадцатого". Несколько рукописных листов дает мне.

– На, прочти! Это главы, где я использовал твои данные по Ростову. Хорошо собрала! Даже с избытком! Не все использовал...

Его слова ласкают меня: оценил сделанное...

– Как я люблю, когда у нас с тобой общие дела! – радуюсь я. – Вот и сегодня: хоть разводные, но общие...

– У нас еще столько будет общих дел!.. – многообещающе говорит муж.

Я показала Сане свою "Молитву". Он умилен. Жмет мне руку. Попросил ее у меня. Отдала. А Саня, в свою очередь, дал мне свое письмо ко мне, написанное 22 октября. Надо же! И то и другое – и его письмо, и моя "Молитва" – написаны в один и тот же день, в наш день, в один из дней нашего воссоединения!..1 И вот еще раз как бы воссоединились наши души!..

1 Имеется в виду октябрь 1956 года.

"...Так и давай: друг другу простим, а каждый себе – не простим. И будем годами заглаживать, и будем друг к другу добры, отзывчивы, дружественны". (Саня – мне, 22 октября.)

"...Боже мой! Сохрани мне это прекрасное чувство, в меня вселившееся! Дай мне во всем хорошем видеть только незаслуженные дары Твои! Только дары!" (Я – Богу, 22 октября).

Когда обменивались написанным, дала мужу ещё и конверт с запиской "Почему я это сделала..." Он схватил его, как мне показалось, с жадностью...

Снова стал говорить, что у нас будут такие отношения, каких еще никогда не было...

Еще произошел между нами и такой разговор. Саня виновато спросил меня:

– Тебе будет обидно, если я буду получать премию с ней, если это будет здесь?..

– А какое она имеет отношение к этой премии? С ней ты будешь получать вторую...

– Нобелевской премии второй раз не дают...

Даже этот разговор не испортил моего настроения. Ощущение полноты жизни, счастья, несмотря ни на что!.. Хотелось, чтобы поезд шел, шел, чтоб никогда не дошел до Рязани...

Увы, поезд движется вдоль платформы станции Рязань-II.

Нам пришлось поторопиться. Можем попасть в перерыв. Едем в загс на такси.

Загс нашего Октябрьского района. Входим. На дверях таблички. Такой, на которой было бы написано: "Расторжение брака", – нет. Входим в комнату, где производится запись рождений и смерти.

– Скажите, а где можно оформить развод? – спрашивает Александр Исаевич.

– Ваша фамилия?..

Муж фамилии не называет, а подает два паспорта. Посмотрев их, сотрудница говорит:

– Вы знаете, мы не разводим. Развод оформляется в городском загсе, на улице Ленина.

– А мы успеем туда до перерыва?

– Я сейчас позвоню.

Набрав номер, спрашивает, успеют ли желающие развестись к ним до перерыва. В крайнем случае просит задержаться. Потом раздельно произносит в трубку: "Солженицын".

...Уж не предупреждены ли здесь? Не узнали ли по наружности?..

Снова берем такси. Я даже сама бегу к нему, растрогав мужа.

В городском загсе – одна общая комната.

– Кто из вас примет у нас заявление о разводе?..

– Вообще должна принимать я, – отвечает та, что сидит прямо против двери. – Но у нас временно прием таких заявлений прекращен.

– Но как же так?

– Сейчас происходит реорганизация, выделяют районные загсы.

– А когда же будут принимать?

– После ноябрьских праздников.

Муж вынимает из кармана "Гражданский кодекс". (...И это Солженицын?..)

– Но позвольте, такие вещи здесь не предусмотрены! Мы не живем в Рязани. Специально приехали. Жена к тому же нездорова.

Какие-то аргументы в поддержку мужа привожу и я, и тоже с возмущением...

– Перерывов в принятии заявлений быть не может, – негодует муж. Жизнь идет. У меня будет ребенок от другой женщины...

Но перед нами... стена.

Александр Исаевич спрашивает, как ему увидеть заведующую загсом.

– Ее нет. Она в горисполкоме. Занята открытием Дворца бракосочетаний.

– А ее телефон там?

– У нее нет телефона.

Под натиском мужа сотрудница выходит из комнаты, чтобы позвонить какому-то инструктору. Возвратившись, повторяет отказ.

Александр Исаевич очень недоволен. Как быть? Идти в горисполком разыскивать заведующую?

Я предлагаю ехать домой и оттуда пробовать звонить.

Тети крайне удивлены нашим неожиданным появлением. Вручаю им полуфабрикатный бефстроганов, купленный на Казанском вокзале, и прошу приготовить обед.

Когда я вошла в комнату, Саня уже успел сделать несколько телефонных звонков. С заведующей загсом – безнадежно. А вот он на всякий случай позвонил в Октябрьский суд. Там как раз по средам (был вторник!) принимают заявления о разводе.

– Может... согласишься?

Я заплакала.

Он присел со мною рядом на диване.

– Скажи честно. Ты что... надеешься, что этого не произойдет?..

– Нет. Но я не хочу так скоро. Ведь суд разведет через месяц, а загс через три...

Саня немного сбит с толку. Понял ли он, что у меня была затаенная мысль – не быть разведенной с ним до его возможной поездки?.. .Возможно, это заставит его отказаться от поездки. Чтобы я рассталась с ним навсегда это в моем мозгу, в моем сердце не помещалось...

Муж все же решил съездить в горисполком.

Тем временем я позвонила в Октябрьский суд.

– У вас есть несовершеннолетние дети? – спросила судья.

– Нет.

– А споры по разделу имущества?

– Нет.

– Тогда обращайтесь в загс, – заключила она.

...Напрасно, значит, я сорвалась. У него бы все равно заявления не приняли. Я разъяснила Сане это, когда он вернулся после безрезультатных хождений.

В тот же день, дома в Рязани, он написал письмо председателю горисполкома Чумаковой, в котором жаловался на городской загс. Подписали письмо мы оба.

В тот же вечер поездом вернулись в Москву. Я – все с тем же ощущением счастья. Александр Исаевич – раздосадованный...

Договорились с ним через три дня съездить в Борзовку, чтоб стереть в памяти обоих предыдущую тяжелую поездку туда...

На следующий день – я у отца Всеволода. Поведала ему обо всем, что произошло, начиная с 14 октября. Всеволод Дмитриевич хотел знать, кто она. Фамилия знакома. Да ее знает Нина Викторовна! И он предлагает мне расспросить ее..

Мне и в самом деле удалось в разговоре с Ниной Викторовной коснуться невзначай Светловых (кажется, в связи с продажей Борзовки).

Я поняла из слов Нины Викторовны, что обстановка в доме Светловых была типично "самиздатская", в чем-то схожая с обстановкой в квартире у Туркиных. ...Но ведь ему совсем не это нужно в повседневности! И, по словам Нины Викторовны, Светлова-младшая – властная. Так, значит, как она решит со мной – так и будет?.. Червячок сомнения вполз в меня...

Нина Викторовна говорит, что Светлову-младшую, уже в сознательном возрасте, крестила Мария Вениаминовна Юдина. И еще оказалось, что обе Светловы были однажды здесь, рассматривали те самые абстрактные картины, что висят в моей нынешней комнате, на которые смотрю я!.. Какой-то заколдованный круг!

29 октября я должна быть у Ундины Михайловны, а еще раньше – заехать в больницу, к своему врачу, как обещала.

Валерия Михайловна, видевшая меня в самом худшем из всех моих возможных видов, увидев меня в хорошем пальто, в модной шляпке, оживленную, поразилась;

– Какая вы сегодня красивая!

– Разве вы не понимаете почему? Вы заметили, как я преобразилась тогда сразу? Вы поняли, что для меня значит мой муж?..

Доктора Радину это только пугает.

– Мне хочется встряхнуть вас, как термометр! – говорит она.

Валерия Михайловна рассказала мне, что после моей выписки созналась заведующему отделением, чья я жена. И хорошо сделала, ибо на следующее же утро ему звонили из горздравотдела и предлагали поставить около меня индивидуальный пост... (Конечно, это было делом рук друзей Александра Исаевича! Боялись, как бы не повторила...)

Ундине Михайловне я далеко не во всем созналась. Но в чем-то приоткрылась чуть-чуть... Спросила:

– Ундина Михайлова, а если мы с Александром Исаевичем будем врозь, как у нас будет с вами?..

– И вы можете сомневаться?..

Туда мне неожиданно позвонил Саня:

– Жду завтра при любой погоде.

Но во мне уже нет того покоя, того безропотного согласия...

Зайдя к Шуре Поповой, не сдержалась, расплакалась. Та плакала вместе со мной.

В глубоком сочувствии ко мне Шура говорила какие-то слова утешения.

30 октября утром еду в "Сеславино". Электричка. Дорога от станции Ильинское такая привычная... Голые деревья... Наш миленький флигель... Стучу.

Сначала заходим с Саней в его комнату. Мы условились, что я перед Распятием пообещаю, что больше не буду кончать с собой.

Опустившись на колени, произношу:

– Здесь – нет. А вообще... если не вычеркнешь из жизни.

Саня остался недоволен моим "если".

– Ни при каких обстоятельствах не должна.

Он дарит мне маленькую иконку Спасителя, с которой я не расстаюсь с тех пор.

Потом вошла в свою комнату. Сразу кольнуло, что нет в ней двухэтажного катающегося столика.

– ???

– Я отвез ей. Там он нужнее. Ей приходится много лежать сейчас... Это ведь мне подарок!

...Да. Но... от кого? Ведь – от моей мамы! Зимой он писал ей: "И очень мило выглядит Ваш заполярный столик, здесь ему место". И вот уже место ему не здесь?.. Как не понять, что там все должно быть другое?..

Пока ехали на машине, все было ничего. А в Борзовке я сникла.

...Надо готовить домик к зиме. Да и на участке еще остались осенние работы. Но... для кого я это все буду делать?.. Для себя? Мне, одной, ничего не нужно. Для них? Невозможно... Не способна... Не могу... Для нас?.. Нас уже нет.

Не могу сдержать слез, не могу не жаловаться... Утешает:

– Но ведь это любимое мое место на земле. Буду приезжать, жить здесь иногда...

Но ничто уже не в состоянии меня утешить.

– Я узнала, какая она... Не могу верить твоим обещаниям... Неужели правы те, кто берут от жизни все? Почему я не такая?..

Саня не сдержался. Разговор постепенно перешел в ссору.

– Собирай сплетни! Это все уже устарело ("самиздатская" обстановка в доме!).

И – страшный упрек:

– Ты могла повредить ей...

– ???

– Когда ты глотаешь пилюли, у нее что-то начинается... Телепатия...

...Боже мой! Даже о моем уходе из жизни – только с точки зрения пользы или вреда ей и ее будущему ребенку!.. Я должна терпеть все молча, безропотно...

– А может, это не телепатия вовсе. А нечто другое?

Саня пересаживает куст крыжовника от соседки. Просит, чтоб я помогла. А меня силы совсем оставили. Только и смогла, что сходить в лесничество за молоком. Только молоко и пили в тот день. А еще – лекарства, чтоб успокоиться. А к курице, что мама специально нам к этому дню зажарила, не притронулись...

То ли оттого, что я излила свою боль, высказала свою боязнь за будущее, то ли от лекарства, но я постепенно смягчилась. Пришло чувство раскаяния за свой срыв, чувство жертвенности... То чувство жертвенности, которое таит в себе даже элемент блаженства. Должно быть, нечто подобное испытывал Достоевский перед припадком – чувство какой-то полной гармонии, как писал он. Но как удерживать в себе эту жертвенность? это смирение?..

Я просила прощении. Обещала держаться на душевной высоте.

Но день был испорчен.

– А я думал, что будет, как тогда... – с горечью сказал мне муж, намекая на день 26 сентября.

У него были любовницы... Он привык видеть в них только довольство, только радость. И не мог понять: они всегда что-то приобретали в общении с ним, приобретали сверх того, что имели. Я же из-за них только теряла. И все же я должна навсегда смириться с тем, что теперь всегда будет она!..

Так и не съев и не выпив ничего горячего, мы уехали. Саня вел машину. Я сидела присмиревшая, вконец обессиленная. ...Вот вам и любовники! Нет, это – не для меня! Какой же выход?.. Еще больше смирения, еще больше жертвенности...

Мы еще утром захватили из "Сеславина" то, что мне нужно было отвезти на московскую квартиру: две объемистые сумки, складной зеленый столик. А ехать мне с вокзала еще далеко: метро, автобус, пятый этаж без лифта... Я попросила Саню не сажать меня сразу на электричку в Ильинском, а заехать в "Сеславино", чтоб обогреться, перекусить...

Он был неумолим. Он не мог или не хотел видеть моего страдания. Пусть оно достанется мне одной да еще тем, кто захочет.

Пока ждали поезд – минут двадцать – я полулежала в машине, прижавшись к своему неверному... Придется ли когда-нибудь еще?..

Я сказала Сане, что на праздники уеду из Москвы к друзьям, рассеюсь...

– Еще как на тебя повлияет поездка?..

Договорились, что 11 ноября Вероня будет обо мне знать.

Муж назначил последний срок отгона нашего "Дениса" в Рязань – 15 ноября. Я могу ехать с ним (разводиться!), но только если не будет "кишкомотательства". Иначе – поездом, одна...

Приехав к Нине Викторовне, мертвым телом повалилась на кровать.

На следующее утро не вытерпела, раскрылась Нине Викторовне.

...Как?.. Ведь Нержин в "Круге первом" всех покорил своей цельностью! Тем, что не поддался никаким соблазнам. Отказался от работы ради своих принципов, отказался от Симочки ради Нади... И вот теперь... упал в яму?!

– Но из ямы выбираются, – пыталась она меня утешить.

В воскресенье, 1 ноября, пошли с Ниной Викторовной в церковь. А оттуда поехала к Веронике повидаться с мамой. Я не знала и не узнала в тот день, что мама из-за моей оплошности поняла, что за "воспаление легких" у меня было... В день своего прихода из больницы я с кем-то говорила по телефону. Мне нужно было записать номер телефона. И я сделала это на переплете той тетради, в которой вела записи в больнице. Тетрадь же эту забыла на телефонном столике. Эта тетрадь попалась на глаза маме. С первой же страницы она поняла все. Не став читать дальше, спрятала тетрадь, чтобы потом отдать мне.

Решили с мамой, что я перевезу ее к Надюше. Мне хотелось, чтобы мама пожила подольше в Москве, чтоб раскрылась в своих переживаниях своим племяшкам. Так ей станет легче. Ведь в Рязани, с тетями, у мамы настоящей душевной близости не было, а с чужими ей тем более будет трудно быть откровенной.

Вечером я поехала в два дома, объединенных станцией метро "Первомайская". Сначала – к Анастасии Ивановне. Выслушав меня, она негодует на Александра Исаевича. Советует мне не разводиться. Какие-то ее аргументы как бы вытаскивают мои, затаившиеся. И я поддаюсь...

Приехав к Теушам, привожу в ужас Сусанну Лазаревну переменой своего настроения. Под ее влиянием снова смягчаюсь. ...Надолго ли? Где же, где я сама!.. Где мое истинное Я, которое мой муж так упорно, так настойчиво подавлял во мне? Когда оно вернется ко мне? Когда определится?.. В этих моих колебаниях, моих "синусоидах", как называл их мой муж, он пожинал плоды того воспитания, которое он дал мне, плоды зачеркивания моего Я, которое теперь никак не могло пробиться сквозь наслоения его мыслей, его внушений... Он не понял тогда простой вещи: что, так завладев моим Я, он, чтобы добиться желаемого, должен был дать мне ощутить то будущее, которое ждет меня. Он должен был дать мне увидеть Светлову или хотя бы принести письмо от нее, чтобы я поверила в то будущее, которое он обещал мне. Не сделав этого, он вызывал бунт моего приглушенного, но не совсем задушенного Я...

На следующий день я снова музицирую у Верони. Узнала от нее, что незадолго до моего прихода звонил Саня: попросил Веронику выйти взять скамеечку к моему зеленому столику – он привез ее из "Сеславина". Я спросила кузину:

– Злой?

– Да...

Я расплакалась.

– И зачем? Зачем только меня вернули к жизни?..

Долго не могла успокоиться. Музыка не помогла. Бросила играть. Вероника, решив меня отвлечь, напомнила (уже не в первый раз!), что Мария Вениаминовна Юдина опять звонила, сообщала свой новый телефон, просила обязательно позвонить ей.

Звоню. Объясняю, что у меня тяжелое настроение и потому не могу приехать.

– Но я скоро умру. Я это чувствую. Я хочу обнять вас перед смертью. Мы только что о вас говорили...

– А о чем именно?..

– Да вот поедет или не поедет...

– Так не о нас, о нем...

– А разве это не одно и то же?..

– К сожалению, не совсем... Потому-то у меня и тяжело на душе.

– Приходите все равно. Приходите тем более! Жду, жду обязательно.

Колеблюсь. Идти или нет?.. Ведь та, которая хочет отнять у меня мужа, – ее крестница, крестница Юдиной! Даю себе клятву, что, если увижу Юдину ни за что не скажу ей, кто та женщина. Немыслимо нанести человеку, да еще тяжелобольному, такой удар!

И вот я переступаю порог ее новой квартиры. (Она сменила свою квартиру на меньшую, чтобы расплатиться с долгами, которые делала для других, а сама попросту нищенствовала.)

Как всегда, ясная. Пышные седые волосы – словно нимб вокруг головы...

Расцеловались.

– Что же у вас такое?..

– Долой старых жен, да здравствуют молодые! – горько воскликнула я, вспомнив когда-то слышанную в цирке остроту клоуна: "Долой старую женщину! Да здравствует... молодая! (вместо ожидаемой "новой"!).

– Он так сказал?..

– Он так сделал.

– Он больше не переступит моего порога! Кто эта...?

– Не знаю. Знаю только, что годится ему в дочери...

– Специальность?..

– Не знаю.

Она все продолжала меня выспрашивать, но тщетно. Я все только повторяла:

– Пожалуйста, ни слова... никому.

– Сколько раз вы можете мне это повторять?..

Я невольно стала сетовать, как нелегка была моя жизнь с Александром Исаевичем, в чем только не приходилось уступать, себе отказывать... И вот, оказывается, это все было... зря!

Напомнила Марии Вениаминовне, как когда-то в ответ на мои слова об одиночестве на даче – нет детей и никого не могу позвать, чтоб не помешать ему работать, – она остановила меня: "Не смейте жаловаться! Любая бы с вами поменялась!"

– Зачем же я послушно терпела все это? А вот теперь у него ребенок...

– Как... Ребенок?..

Было уже поздно исправлять. Сказанного не воротишь. А я ведь совсем не хотела в это ее посвящать... Нервы сдали...

– Мария Вениаминовна, ради Бога, никому...

– Опять?

Но услышанное дало ей почувствовать всю глубину моего несчастья. Мы плакали вместе...

Провожая, Юдина благословила меня. В последний раз.

3 ноября я перевезла маму к Наде. Только одной маме я созналась, что никуда не уеду на праздники. Буду в Москве. Буду работать. Хочу просто какое-то время ни с кем не видеться...

Повидалась еще только с Николаем Ивановичем. Николай Иванович сказал мне, что свою "Молитву", которую я дала ему прочесть, я написала на слишком высоком уровне, что мне не избежать огорчений, но что я должна жить с нею, со своей "Молитвой". Недавно у него был Александр Исаевич. Делился с Николаем Ивановичем, что хотел, предприняв со мною поездку, хорошего дня, а я сорвала его. Он не может выносить моего "кишкомотательства". Не собирается со мной терять контактов. Николай Иванович внушает мне, что я должна понять: сейчас ребенок– его горячая точка! Я должна это учитывать, на что-то набраться терпения... В общем, Александр Исаевич, по его словам, расположен ко мне доброжелательно.

С 5 ноября я засела в своей большой комнате-зале с модернистскими картинами, виденными Светловой, и стала трудиться над папками... Это единственно верное, что у меня осталось. Я поняла, что музыка на ноги меня сейчас не поставит, только работа. Работа, к которой я шла, шла, пришла и которую, оставшись жить, уже никогда не покину.

10. Он не простит себе!

Однако от папок меня перетянули к себе Санины письма: сначала нынешние, а потом и прошлые... И я уже была не в силах от них оторваться... Ни в тот день. Ни в другой. Ни во все последующие дни ноябрьских праздников...

По мере того как я читала их, меня все больше и больше охватывало чувство непостижимо-сти происходящего... Я стала делать выписки из них, а в промежутках обращалась к Сане, напоминала ему, будила его память... Но прежде писем как лейтмотив звучали слова его тоста: "До гроба вместе!" тоста, произнесенного в день нашего 25-летия, 27 апреля этого года.

Потом шли выдержки из июльских писем его мне в Прибалтику – таких ласковых, таких сердечных...

После этого – письмо конца августа, когда он решился написать мне о ребенке. Но тут же: "...ты все будешь решать сама". И в открытке, посланной следом мне до востребования, снова: "Ты сама, сама все будешь решать".

И еще из того же письма привожу я фразу: "...я сам не подозревал какое это серьезное явление – ребенок (да вся область отцовства-материнства от меня закрыта была)".

Но передо мной лежало мое стихотворение "Перед тобой я не была святою", написанное мной в феврале 1962 года. На нем – пометки, сделанные Саниной рукой. И... в строке – "Я чувство матери изведала сполна" – под словом "матери" Саня поставил знак вопроса. Он, от которого "была закрыта вся область отцовства-материнства", не поверил в мои чувства! А ведь именно чувством материнства пренебрегла я в свое время ради вновь вспыхнувшей любви к нему!