Текст книги "Отлучение (Из жизни Александра Солженицына - Воспоминания жены)"
Автор книги: Наталья Решетовская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)
В конце письма – еще приписка: "...не все сказал, в том числе о бесподобном Вашем языке. Но о нем, конечно, будут писать очень много. И уже пишут (я пролистываю когда филологические журналы, очень часто встречаю цитаты из ваших опубликованных книг как примеры высокого мастерства и умелого использования богатых возможностей русской речи)".
Наряду с привычными людьми у нас появилась и новая знакомая. У нее была "Волга", которую она мастерски водила. На ней она привозила наших старых знакомых, а бывало – заодно и меня подбрасывала в Москву. Звали новую знакомую Екатериной Фердинандовной. Меня располагало к ней то случайное обстоятельство, что мы оказались ровесницами. Не раз провожала ее с букетами цветов.
– Как вы познакомились с Екатериной Фердинандовной? – спросила я нашу старую знакомую, которая раньше приезжала к нам на другой машине и с другим водителем.
– Через ее дочку, через самиздат, – ответила та.
Екатерине Фердинандовне у нас очень нравилось. Помню, мы сидели на скамье под ореховым деревом и лакомились малиной, тут же рядом срывая с веток ягоды.
– Райский уголок! – произнесла она.
Со мной Екатерина Фердинандовна была очень любезна. Дала свой адрес, телефон, приглашала заходить. Назвала фамилию: Светлова. Но воспользоваться приглашением как-то не пришлось...
Однажды я ехала с ней на ее "Волге" в Москву. Она поделилась со мной, что спешит домой: надо успеть проводить на вокзал свою дочь и внука, которые едут на юг отдыхать. Вот и еще одно совпадение: ее дочь зовут Наташей!
По отношению к Александру Исаевичу Екатерина Фердинандовна была весьма услужлива, как, впрочем, и многие другие. Однажды в багажнике ее "Волги" к нам приехал старенький холодильник, получивший отставку у Корнея Ивановича Чуковского и оказавшийся нам совсем не лишним, хотя у нас и было два подпола.
Через Екатерину Фердинандовну какой-то архитектор – поклонник Солженицына – передал ему привезенный из Африки сувенир: черная деревянная богиня с подчеркнутыми формами держит на своих руках такого же черного бога-мужчину. Она – в нерешительности. Советуется со мной: примет ли Александр Исаевич этот подарок? Принял, даже написал архитектору записку с благодарностью. Но очень скоро пожалел об этом.
На следующий день мысль об этом "божке", которого он принял, мешала ему работать. Придя к ленчу попить молока, он показал мне черновик письма архитектору с отказом от подарка. Как можно навязывать свои вкусы другим?.. "Моя жизнь – в ограничениях", – писал Александр Исаевич. Только приняв решение, что он вернет архитектору "божка", муж мой успокоился и смог нормально продолжать свою работу, как мы помним, работу над "Кругом-96".
Когда об этом решении узнала одна из приехавших к нам знакомых, то пришла в ужас: как это можно вернуть подарок? да еще специально для него привезенный из Африки! как можно так оби-деть человека?.. Она тут же предложила взять себе этого злополучного "божка", что и было сделано.
От того случая осталось раз и навсегда четко сформулированное кредо: "Всякий подарок пытается формировать нашу жизнь и сознание сторонне ей, внешне для нее, вопреки нашей воле. Вот почему я вообще их отвергаю, очень не люблю, досадую на них".
В то лето участились встречи между тремя бывшими друзьями по "Шарашке" и в то же время прообразами трех героев "Круга первого": Нержина, Рубина, Сологдина. Соответственно это были Солженицын, его друзья Лев Копелев и Дмитрий Панин. Объяснялось это не только тем, что Александр Исаевич перерабатывал "Круг", но и случайным обстоятельством: Панин получил садово-огородный участок, который по удивительному совпадению оказался всего в 13 километрах от нашего. Дмитрий Михайлович очень следил за своим здоровьем, давно уже пристрастился к науке йогов, подолгу делал всяческие упражнения. А потому нужно ли удивляться, что однажды (это было 15 июня) он прибежал к нам и практиковал это неоднократно и в дальнейшем. Он приносил мужу свои философские труды, которые они обсуждали, сидя за столиком у Истьи, где однажды я их сфотографировала. Обсуждение этих работ Панина отчасти и привело к тому, что Александр Исаевич стал заново пересоздавать спор Сологдина с Рубиным. Солженицын, в свою очередь, дает Панину по-новому написанные "сталинские" главы, которые Дмитрий Михайлович весьма одобрил.
Оказалось, что Александр Исаевич во время одной из своих велосипедных прогулок по нашим местам набрел на ту самую большую поляну, которая теперь была отдана под дачные участки учреждению, в котором работал Панин. А потому мы с мужем без труда как-то нашли и эту поляну, и сам панинский участок, оставив свою машину на 69-м километре Киевского шоссе и пробравшись туда лесом. Здесь вовсю кипела работа: возводились многочисленные домики садоводов, а некоторые были уже закончены и поблескивали свежей краской.
Дмитрий Михайлович был на участке вместе с Евгенией Ивановной. Живя в Москве на разных квартирах и даже редко там встречаясь, здесь они проводили вместе субботние и воскресные дни. Мне известно, кто подсказал Дмитрию Михайловичу мысль предложить Евгении Ивановне разделить с ним его дачный участок. Ведь он так был обязан ей! Долгие годы его лагерной жизни она неизменно поддерживала его! И сам возврат его из ссылки в Москву был выхлопотан ею! А жизнь у них не сложилась... Более всего из-за сына, который вырос без него и оказался не таким, каким бы ему хотелось... Пусть хоть здесь, на лоне природы, будет иллюзия семейной жизни!.. Евгения Ивановна надеялась, что постепенно это перестанет быть иллюзией, что доживать жизнь они будут вместе!
Что касается домика Паниных, то он походил на сарай или летнюю кухню. Шириною он был в 2 метра, которые были как раз необходимы, чтобы соорудить двухэтажные деревянные нары: внизу – для Евгении Ивановны, наверху – для Дмитрия Михайловича. Совсем как в зэковские времена! Герои "Круга", как мы помним, спали именно на двухэтажных кроватях! Внутри домика, кроме нар, мог поместиться еще только маленький стол да две табуретки. Планировалась еще веранда, но пока ее не было. Тень вблизи домика создавалась натянутой на веревки холстиной, напоминавшей паруса. Сзади этой халабуды были врыты стол и две скамьи по бокам. Здесь Панины в хорошую погоду завтракали, обедали, угощали редких гостей. Прелесть их участка была в том, что он непосредствен-но примыкал к лесу. Отдыхать или читать можно было, расположившись на раскладушке прямо в лесу.
Как было заранее между нами договорено, мы все четверо поехали на нашем "Денисе" к нам в Борзовку. (Это было 20 июля.) Евгения Ивановна была у нас тогда впервые. Наш участок за особую живописность она тут же окрестила Гайд-парком. Домик ей тоже не мог не понравиться. Пока мужчины вели серьезные разговоры, мы с Евгенией Ивановной невольно вспоминали, как вместе ждали свиданий с мужьями в разных тюрьмах, куда их привозили из марфинской "шарашки"; как ездили к "шарашке", подгадывая часы перерыва, чтобы посмотреть на них, наших мужей, через щели в заборе или с высокого шоссе, откуда хорошо была видна их волейбольная площадка... Весь тот день воспринимался нами как своеобразный эпилог к роману "В круге первом"...
А через месяц мы встретились в еще большем числе...
Весной 68-го года круто пришлось Льву Копелеву. 28 мая его сняли с работы. Он поплатился за свое поведение, которое с некоторых пор стало, с точки зрения некоторых, слишком уж независи-мым. В защиту Копелева выступил Генрих Белль. 31 мая радиостанция "Немецкая волна" передала его интервью. В этом интервью, защищая Копелева, Белль не обошел и Солженицына. Недавно посетивший Чехословакию Белль сказал примерно следующее об отношении к Солженицыну в этой стране: "В кругу пражской интеллигенции ходит слух, что в Москве готовится показательный суд над писателем Солженицыным. В Чехословакии – это один из самых любимых советских писателей. Его ставшее знаменитым Письмо было зачитано на Съезде чехословацких писателей и обусловило не в последнюю очередь реформы последующих месяцев. Неизвестно, удастся ли выпустить "Онкологическое отделение"1, не вызовет ли это гнева советского посла.
Несмотря на неоднократные приглашения, Солженицына не удалось видеть в Чехословакии, так как ему не дают выездной визы".
В этом интервью Белля как-то перемешались Копелев, Солженицын, Чехословакия. И не только перемешались, но и как-то сблизились. У мужа родилась мысль пригласить как-нибудь Льва Зино-вьевича с женой к нам на дачу. О своих конкретных планах на этот счет он писал мне в Рязань: "...25 (в воскресенье) на 9.12 и 9.242 приглашаю Льва-Раю (дальше нельзя откладывать!), повезем их к Мите, потом к нам. Я не писал о ночевке, можно поздно вечером их и отвезти, ведь нам работать..."3.
Планы эти остались в силе, хотя за период со дня написания этого письма (11 августа) и до 25-го произошли очень взволновавшие нас события, связанные с Чехословакией. На происшедшие там изменения, на проведенные реформы большое влияние оказали чешские философы и чешские писатели.
"...Все признают, что у них НАЧАЛОСЬ с писательского съезда, а он – с моего ПИСЬМА, прочтенного Когоутом"4.
1 Имеется в виду "Раковый корпус".
2 Часы прихода электричек в Нару из Москвы.
3 Солженицын А. – Решетовекой Н., 11.08.68.
4 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 243.
Что же в том удивительного, что Александр Исаевич особенно остро переживал чешские события?.. Я помню, как он, услышав грохот, доносившийся с шоссе, стремительно прибежал от своего столика у Истьи в дом, бросился на второй этаж и застыл у окна.
– Это – на Чехословакию! – пророчески крикнул он, указывая мне на военные машины, длинной цепочкой тянувшиеся по нашему шоссе.
В ночь на 21 августа наши войска, а также войска Польши, Болгарии, Венгрии и Восточной Германии вошли в Чехословакию. (По странному совпадению, в ту же ночь у нас в одном из отсеков страшно скребла, просто бушевала то ли мышь, то ли крыса, хотя все лето не было ни единой! Днем Александр Исаевич поставил в отсеке несколько крысоловок, а вечером мы услышали один за другим два щелчка. Тем не менее попалась только одна крыса. Но она была столь велика, что вместилась сразу в две крысоловки: голова – в одну, хвост – в другую.)
Весь мир взволнован нашим вторжением в Чехословакию. Западные передачи глушатся. Однако сквозь глушение прорывается, что Дубчек, Черник интернированы и увезены на бронированной машине. Куда? На Лубянку?..
Я плохо сплю ночью и слушаю заседание Совета Безопасности в Нью-Йорке. Очень горько...
Мужу плохо работается, мешают мысли о чешских событиях. Не предпринять ли ему что-нибудь?.. Что?..
Следующую ночь Александр Исаевич плохо спит. Думает. Принимает решение.
"Сердце хотело одного – написать коротко, видоизменить Герцена: СТЫДНО БЫТЬ..."1.
1 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 241.
– Поедем с тобой завтра! – говорит мне муж утром 23 августа. Называет мне несколько имен, к кому думает ехать. Я рада. Я очень переживаю, особенно за Дубчека. Мне хочется, чтобы Александр Исаевич сделал что-нибудь...
Но, загоревшись с утра, к вечеру муж остыл.
– Я не соглашусь на их формулировки, они – на мои.
Мы услышали по радио, что генерал Свобода, будучи не в силах договориться с "оккупационны-ми" войсками, едет совещаться с советским правительством. На следующий день началось совеща-ние, которое продолжится несколько дней. У мужа немного улучшилось настроение, появился даже некоторый оптимизм, какие-то надежды...
В этом настроении он встретил 25 августа наших гостей – Копелева с женой. Более того, после обеда, когда мы еще продолжали сидеть за нашим большим старинным столом на закрытой веранде, Александр Исаевич решил рассказать нашим гостям всю чехословацкую историю. В Москве передачи глушились сильнее, да москвичи и не так упорно их слушали. Пришла в голову мысль записать этот рассказ Александра Исаевича на магнитофон. Рассказывал муж целых 40 минут! Как же было потом досадно, когда выяснилось, что ничего не записалось: он забыл нажать нужную кнопку... Во второй раз уж так не расскажешь! Да и общий его оптимистический взгляд ведь оказался на поверку неоправданным. Через несколько дней той интонации уже не было бы!.. Ее было не вернуть...
В тот самый день, когда мы довольно беззаботно проводили время в кругу друзей, на Красной площади произошла небольшая демонстрация с плакатами на чешском языке. В результате 6 человек были посажены. Среди них Павел Литвинов – будущий зять Копелева, муж его старшей дочери.
Я писала маме на следующий день: "Что ж напишешь? Конечно, очень переживаем за тех, среди кого сейчас наша Веронька1.
А так, в остальном, жизнь наша идет, как обычно: в работе и хоз[яйственных] хлопотах. Приеду расскажу, как я принимала гостей. Саня остался доволен мной как хозяйкой"2.
Вместе с Копелевым навестили Паниных. Всей компанией гуляли в лесу. Со мной были два аппарата: один заряжен был черно-белой пленкой, другой цветной обратимой. Общий снимок не удался, но вот трех друзей удалось очень удачно сфотографировать. Цветной кадр, где они были сняты во весь рост, у меня, увы, украли. А с черно-белой пленки я впоследствии сделала отпечатки крупным планом. Фотография эта получила у нас название "20 лет спустя"3. Позже эту фотографию, разумеется, переснятую, я видела во многих домах. Попала она и за границу. Я увидела ее в газете "Фигаро" от 13 октября 1973 года (в этом номере были напечатаны "Воспоминания" Панина). Заголовок был изменен: "Три мушкетера двадцать лет спустя". Друзья никогда так себя не называли, но французов понять можно: "20 лет спустя" у них не могло не вызвать ассоциации с "Тремя мушкетерами"!
1 Вероника Туркина, моя двоюродная сестра, гостила в это время с детьми у родственников в Чехословакии.
2 Решетовская Н. А. – Решетовской М. К., 26.08.68.
3 От того времени, когда происходит действие романа (приблизительно).
Что же касается Чехословакии, то на первых порах мы действительно радуемся. 27 августа я записываю в своем дневнике:
"Ура! Свобода, Дубчек, Смырковский, Черник (туда на переговоры – один, оттуда – четверо!) вернулись в Прагу! Неделя позора, волнений, ужаса, боязни, торжества! Всю ее мы пережили, перестрадали, перерадовались вдвоем с С.".
Но уже на следующий день – большое огорчение. Александр Исаевич, побывав в Москве, узнал, что "Новый мир" не смог противостоять настойчивым звонкам, требующим от него резолю-ции собрания сотрудников по поводу Чехословакии. Твардовский всю неделю в "Новом мире" не был. В конце концов собрались без него и вынесли резолюцию, которая появится в "Литературной газете". Муж говорит мне, что он просто убит.
Кстати, в тот же самый день он впервые встретился с Сахаровым и изложил ему все свои несогласия по его работе. А еще видел архитектора Титова и его проект храма Троицы! Понравился...
Вернулся из Москвы Александр Исаевич, конечно же, раздерганным, невыспавшимся. Даже заснул днем на раскладушке в тени у своего столика. А потом снова взялся за свои главы.
"Нигде никогда мне так хорошо не писалось и, может быть, уже не будет. Каким бы измученным, раздерганным, рассеянным, отвлеченным ни приезжал я сюда – что-то вливается от травы, от воды, от берез и от ив, от дубовой скамьи, от стола над самой речушкой, – и через два часа я уже снова могу писать. Это – чудо, это – нигде так"1.
Погода стояла в те дни превосходная. Было не просто тепло – жарко, так что муж по несколько раз в день окунался в Истью. До меня то и дело доносился всплеск с одновременным возгласом.
И еще одно огорчение, опять же в связи с чешскими событиями. 1 сентября мы были в Обнинске. Зашли к Тимофеевым-Рессовским. И вдруг после такого недавнего понимания Николай Владимирович высказался в том смысле, что он одобряет наши действия в Чехословакии. Не приди мы, Западная Германия бы... и т. д. Для Александра Исаевича это снова было ударом.
– Николай Владимирович меня убил! – сказан мне муж.
В то лето напомнило о себе и более далекое прошлое. Однажды 18 июня мы гуляли в нашем лесу с "запланированными" гостями. И вдруг, когда вернулись к своему запертому домику, увидели Илью Соломина, выходящего из-под развесистой яблони, в тени которой он, ожидая нас, отдыхал на раскладушке. Два года назад мы посетили его, бывшего сержанта батареи, в Одессе. Теперь он у нас с ответным визитом... Но уж больно некстати это случилось. Прошло какое-то время, прежде чем мой муж помягчел. Илья рассказал, что был в Рязани, где моя мама дала ему прочесть "Раковый корпус", над которым он плакал. Ведь он отчасти послужил прообразом Костоглотова! Долагерная биография Костоглотова была биографией Ильи Соломина. Там же, под яблоней, я сфотографировала Илью одного и вдвоем с мужем. Но маме все же написала: "Илюшке адрес ты дала зря. Ты должна была сказать, что не знаешь его. Ты же знаешь Саню! Свидания, не подкрепленные делом каким-либо, – не его стихия..."
Внезапные визиты были для мужа непереносимы. Как-то в августе он писал мне в Рязань: "Юра2 рвался ко мне самовольно приехать – не то опять с Илюшкой, не то с Перцем3. Узнав... я резкой запиской остановил".
1 Солженицын А. Бодался теленок с дубом. С. 370.
2 Штейн Ю. Г. – муж Вероники Туркиной.
3 Перец – имя рижанина Герценберга – отчасти прообраза Руськи Доронина.
Из-за занятости иногда непозволительно откладывались и встречи совершенно необходимые. Так, еще и конце апреля, когда все мысли Александра Исаевича были заняты "Архипелагом", привез-ли нам письмо от тяжело больного писателя Александра Яковлевича Яшина, с которым Александр Исаевич лично знаком не был, но которого очень ценил. Кроме того, он не мог не оценить то стихотворение, которое передал ему тот же Яшин к Новому, 1968 году, хотя написано оно было в 1966 году.
Я приведу его:
Я обречен на подвиг,
И некого винить,
Что свой удел свободно
Не в силах изменить,
Что, этот трудный жребий
Приняв, как благодать,
Я о дешевом хлебе
Не вправе помышлять.
Щадить себя не вправе,
И бестолковый спор
О доблести, о славе
Не завожу с тех нор.
Что ждет меня, не знаю,
Живу не как хочу
И ношу поднимаю
Себе не по плечу.
У бедного провидца
Так мал в душе просвет,
Что даже погордиться
Собой охоты нет.
А други смотрят просто,
Какое дело им,
Крещусь я троеперстно
Или крестом иным.
Как рыцарь старомодный
Я в их глазах смешон.
Да нужен ли мой подвиг?
Ко времени ли он?
Земли не чуя сдуру,
Восторженно визжа,
Ползу на амбразуру,
В зубах клинок держа.
В апрельском письме Яшина следом за обращением стояли слова, тут же им зачеркнутые: "У меня..." Яшин хотел написать: "У меня рак", но передумал и написал следующее: "На следующей неделе меня будут резать. Бесконечно жалею, что, видимо, так и не удастся нам поразговаривать до этого. Мне кажется, что этот разговор был бы хорошим. Почувствуйте – очень желаю Вам всяческого добра – спокойствия, сдержанности, здоровья"1.
1 Яшин А.. 20.04.68.
Яшину была сделана операция. Однако состояние его оставалось тяжелым. Александр Исаевич написал ему:
"Дорогой Александр Яковлевич!
Мне передали, что Вы – в нелегком состоянии.
Знаю я этот колодец, сам в нем был. Но все-таки неба кусочек оттуда виден, и даже ясней, резче, чем из рассеянного просторного мира.
Сказали мне, что именно это зрение у Вас сейчас и обострилось. Я душевно этому рад. Для обоих выходов из болезни это нужно, и даже трудно сказать, для какого больше. С возрастом ощущаю все менее ценным то, за чем мы гонялись, все более дорогим духовное зрение.
Я приехал бы к Вам в больницу, если бы легко нашел туда доступ в немногие часы, когда буду в Москве...
Желаю Вам света и мужества! Ваш..."1
Письмо это было написано 10 июля. Было ли оно в тот же день передано Александру Яковлевичу, успел ли он его прочесть – не знаю. Потому что уже на следующий день, 11 июля, его не стало.
В тот же день Александр Исаевич писал мне:
"Дорогая моя..!
Сейчас были с Борей2 у Яшина – и на 2 часа опоздали: он стал без сознания, а при нас умер.
М[ария Веньяминовна]3 была у него позавчера, сделала доброе дело, приготовила его к смерти. Она очень хвалила тебя, звала нас".
1 Солженицын А. – Яшину А., 10.07.68.
2 Можаев Б. А.
3 Юдина М. В.
Яшин умер на руках своей жены Златы, которую так много заставил страдать...
25 июля мы с мужем по-своему отметили трехлетие нашей дачки. С утра по грибы. Сделали несколько снимков. Нам повезло: совсем близко от своего участка, на опушке березовой рощи, нашли целых 16 белых! В нарушение обычаев на ленч, кроме всегдашнего молока, у нас были жареные грибы. Закусили еще и малиной, которой в то лето у нас было очень много.
Кончаются мои отпускные дни. Надо ехать в Рязань, принимать вступительные экзамены. Решаем, что вместо меня здесь поживет моя мама. Мы уже несколько раз отмечали здесь ее именины, 4 августа. Ну что ж поделаешь, отпразднуют на этот раз вдвоем с зятем! В те же дни моей маме исполнится 78 лет. Она еще у нас молодцом!
Сохранилась мамина запись ее поездки. Почитаем ее.
"Мама, ты едешь в Борзовку 1 августа и будешь праздновать с Саней свой день Ангела", – сказала мне Наташа по возвращении оттуда.
Трудно было даже думать об этом. Уж слишком я засиделась дома, и всякое передвижение даже как-то пугало меня. Нет уверенности в себе. Кажется, что ноги и с метро не справятся. А в Борзовке? Не будет ли Сане в тягость мое присутствие?! Нужно ведь и полезной быть, и не в тягость?!
На счастье, добрые друзья ехали со мной: и на вокзал на машине отвезли, и в Москве собирались провожать в метро на Киевский вокзал, но по звонку Наташиному встретил меня Юра1, и мы с ним добрались до Киевского вокзала. Встретит меня Саня или нет на станции Нара?.. Вот и станция. Только вышла на платформу – а Саня уже бежит. И одежда, и волосы, и борода – как-то все разлетается. Хватает у меня мой чемоданчик и по дороге к машине говорит скороговоркой:
– Осталось 20 минут до закрытия магазина, где мы должны закупить продукты. Вы выбирайте мясо, а я буду закупать молочные продукты и прочее.
1 Штейн Ю.
Я еще как-то не отошла от поездки, а тут темпы и темпы...
Мясо было плохое – выбирать было не из чего. Но в основном все успели купить.
– Сейчас едем на базар. Пока я буду закрывать машину – идите выбирайте картофель.
Я при входе на базар сейчас же напала на хороший картофель, сговорилась, и Саня с мешком был уже тут.
– Идите в конец базара, – там в ларьках продаются помидоры, я уложу картофель и подойду к вам.
Я уже укладывала в сумку помидоры, когда подошел Саня. Кто-то закричал: "Вы роняете картошку!" Оказалось – в мешке дыра. Мы вернулись по пройденной Саней дорожке и подбирали картофель. Некоторый закатился далеко под скамьи, растянутые по базару.
Еще отправились в другой магазин: покупали сахар и другие мелочи. Едем домой. Саня обращает мое внимание на красивые места.
– Нужно немедленно собирать малину, варить варенье или перетирать ее малина гибнет, – говорит Саня.
Когда приехали домой, я почувствовала, что не смогу уже обеда приготовить, а тем более заняться малиной. Предложила пережить конец того дня всухомятку. И, немного прогулявшись по садику, завалилась в заботливо приготовленную Наташей постель. В комнате было сыро, и я дрожала под тремя теплыми одеялами. Как-то неуютно было первый день. Только воздух "особенный воздух" – наполнял всю меня. Саня познакомил меня с режимом дня. Точный регламент был: в 7 ч 45 мин – утренний завтрак, в 13 ч 45 мин дня молоко, в 17 ч 45 мин – обед. Все это было связано с радиопередачами.
Саня, просыпаясь, шел с транзистором в сад, где выполнял какие-нибудь физические работы (косил, работал граблями и пр.), делал гимнастику, купался.
Второй день моего пребывания был необычайно тягостный. Первую половину дня я уделила малине (при этом чуть не свалилась в речку с обрыва), а затем приступила к приготовлению обеда.
Но мясо оказалось очень жестким, мясорубка – не в порядке. Долгие часы молола мясо на котлеты и, видя, что запаздываю к обеду, ограничилась частичной обработкой мяса – только на один день, а все остальное отложила на после обеда.
Днем Саня работал в саду, а после обеда – у себя наверху, и запахов в доме не должно было быть. А я тут, дожаривая котлеты, развела такие запахи, что Саня спустился и говорит: "Запахи заставляют меня съесть котлетку, хотя я никогда не ужинаю, только пью молоко".
...Когда читаю эту мамину запись, то мне кажется, что она стоит многих моих страниц потому, как живо предстает у нее образ Александра Исаевича.
4 августа муж мне написал: "Только что мы с мамой выпили за ее здоровье и долголетие, (за поздним обедом). Встретил я ее нормально, с тех пор она все время крутится, по-моему, ей не очень легко. Погода не дает отдыхать на зелени. Ну, правда, книжки читает, непрестанно проветривая комнату (говорит – сыро)... Малины сварила мама 4 пол-литровых банки (варенья) – и еще будет варить".
Но уже 8 августа муж пишет, что "мама постепенно входит во вкус".
А туг уж скоро и уезжать ей, бедной, пора – на смену мне, в Рязань, к тетям.
На память о том пребывании моей мамы в Борзовке остался хороший снимок, сделанный ее зятем: мама сидит у крыльца нашего домика за чтением.
А в следующем письме муж делится со мной, что "...утром охотничья страсть гонит его на нашу лесную плантацию" и что удается часто приносить белые грибы. "Ветви черноплодки гнутся до земли, .ждут твоего прокручивания", – пишет он. Он назначает мне точный день приезда: "18 утром встречаю тебя тремя электричками подряд: 8.54, 9.12, 9.24. После этого поедем сразу на базар".
В конце письма – такие строки: "Ну, милая, приезжай, будем хорошо жить! (Может быть – последний спокойный месяи...)"
И еще приписка: "Приезжай в 3-4 вагоне от хвоста"1.
1 Солженицын Л. – Решетовской Н., 11.08.68.
Увы, выполнить его заветы оказалось не так-то просто...
12 августа я кончила принимать вступительные экзамены. Ни студентов, ни абитуриентов в институте нет. Учить, экзаменовать – некого. Мой заведующий кафедрой в отпуске, и потому с просьбой о своем отпуске (разумеется, без сохранения содержания! ведь свой очередной я уже отгуляла!) обращаюсь прямо к ректору. Он помнит, что я уже получала тем летом дополнительный отпуск. Нет, он не согласен, я создаю ему в институте прецедент. Показываю медицинскую справку о том, что по состоянию здоровья нуждаюсь и т. д., полученную в московской писательской поликли-нике...Принесите бумагу из обкома союза! – бросает ректор. Делать нечего, еду в обком союза, где мне беспрепятственно дают необходимую на имя моего ректора бумагу. Обком союза разъясняет: предельная продолжительность отпусков без сохранения заработной платы законодательством не установлена.
Поэтому вопрос о продолжительности отпуска без сохранения заработной платы должен решаться в каждом конкретном случае администрацией предприятия, учреждения или организации с учетом имеющихся возможностей и степени нуждаемости работника в отпуске1.
1 Рязанский областной комитет профессионального союза рабочих и служащих сельского хозяйства и заготовок, 14.08.68.
Но теперь и этого ректору оказалось недостаточно.
– Я свяжусь с Николаем Ивановичем, – говорит он мне.
Тот – в отпуске, но не в отъезде. Ему позвонили, и он пришел сначала на кафедру. Я объяснила ему ситуацию. Говоря с ним, немного задыхалась.
– Дышите ровнее! – успокаивал он меня.
Зато когда Давыдов вернулся от ректора, то мне впору было его успокаивать. Он явно перенервничал... Вместо 6 просимых недель, мне дали три недели. Хорошо хоть так... Но с каким неприятным осадком я еду! Так явно пришлось ощутить исходящую от ректора ненависть ко мне – отражение его ненависти к моему мужу...
Получив наконец отпуск, не хочу терять ни минуты! А потому еду в Борзовку даже на два дня раньше, о чем мне удается сообщить Александру Исаевичу.
В пятницу, 16 августа, еду условленной электричкой в Нару. Встретив меня, муж объявил, что мы немедленно едем к Твардовскому. (Это вместо намечавшихся продовольственных закупок перед тем, как ехать на дачу!)
Я попыталась была пожаловаться на то, как трудно, даже унизительно было мне на этот раз вырваться из Рязани. Но муж прервал меня, сказав, что все это (институт! ректор!..) поблекнет перед событиями, связанными с ним.
Когда мы оказались в машине, стал мне рассказывать. Накануне вечером к нему приехали сказать, что его вызывает Александр Трифонович. При этом рвет и мечет: "Где Солженицын? Когда кончится эта конспирация?!.." Просил передать Александру Исаевичу, что ждет его у себя на даче. Удалось и выведать причину вызова... Оказалось, что Лакшин и Кондратович были в ЦК у Мелентьева, попытались заговорить о "Раковом корпусе". Но Мелентьев им сказал в том смысле, что скоро Солженицыну конец, так как "Мондадори" печатает "Пир победителей". Присутствующий тут же Беляев проронил:
"Его растерзают!" Но Мелентьев возразил: "Ну, зачем уж так растерзают..." Александр Исаевич попросил передать Твардовскому, что будет у него в субботу или воскресенье. Но позже передумал и решил ехать на следующий же день.
Я все же, отвлекаясь от главного, говорю мужу, что привезла ему письмо от Эрнста Сафонова, где тот пишет, что с Александром Исаевичем хотел бы встретиться и побеседовать о его творческих планах заведующий отделом пропаганды и агитации Рязанского обкома Шестопалов. ("Не могли бы Вы сообщить о возможности такой встречи и приемлемом для Вас времени"1.) Меня, разумеется, это волнует. Но моему мужу кажется не столь уж важным. Из-за этого он, во всяком случае, в Рязань не поедет. А когда будет там осенью видно будет...
1 Сафонов Э. 02.08.68.
Итак, мы едем на дачу к Твардовскому почти через три года после той памятной поездки, когда узналось, что органами госбезопасности на квартире Теушей взят "Круг первый". Одновременно был взят и "Пир победителей", но мы в тот день об этом еще не знали. Вот оттуда и потянулась эта злосчастная ниточка с "Пиром победителей"...
После небольших блужданий дача найдена. Александр Трифонович дома и, как выяснилось, был занят чтением последней работы Жореса Медведева "Об иностранных связях". Его дочь Оля подня-лась к нему наверх сказать, что приехал Солженицын. Александр Трифонович сразу же спустился по лестнице и радостно заключил Александра Исаевича в объятия. Он не ждал его так скоро, очень был рад.
Поздоровавшись с Александром Трифоновичем, я оставила их одних. У меня ото всего страшно разболелась голова. Мария Илларионовна, посочувствовав ("Довел жену! Довел!"), дала мне таблетку и уложила в отдельной комнате.
Твардовский и Солженицын расположились для беседы в холле, как и три года назад. Закурили. Александр Трифонович спросил, был ли Александр Исаевич в редакции, знает ли он об обстоятельст-вах дела. Ответ последовал отрицательный. Когда Твардовский привел слова Мелентьева о "Пире победителей" и "Мондадори", Александр Исаевич сказал, что Лакшин с Коидратовичем должны были тотчас же выяснить, откуда исходит сообщение? В случае, если оно подтвердится, Александр Исаевич обязательно пошлет Мондадори гневную телеграмму. Это – единственное, против чего он вообще будет протестовать. Только против печатанья "Пира победителей". Ни по какому другому поводу не будет: статьей в "Литературке" его слишком хорошо научили, как протестовать!
