Текст книги "Отлучение (Из жизни Александра Солженицына - Воспоминания жены)"

Автор книги: Наталья Решетовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

Такая получилась невеселая встреча, что на меня нахлынула грусть, которая не вполне рассеялась и на следующий день, хотя и состоялся у нас с мужем разговор о Ростове, ростовчанах. Передала ему все собранные для него материалы. Мама, видя мою невеселость, старается как-то развеять меня, сообщает всевозможные новости. Самая интересная – маму навестила Люцетта Михайловна Арутюнова, которую я когда-то для себя открыла в Рязани как превосходную пианистку, с которой занималась и даже играла на двух роялях. Потом она уехала в Ташкент. И вот, оказывается, она живет и работает теперь в Пушкине, под Москвой. Люцетта Михайловна очень сокрушалась, что не застала меня, объяснялась через маму в своей симпатии ко мне. Рассказывала, что, как-то слушая в одном доме, как превозносят Александра Исаевича, сказала: "Но если бы знали его жену!.." – и начала меня хвалить. Однако нашелся кто-то, кто в ответ резонно спросил у нее: "А может быть, романы писал не Александр Исаевич, а его жена?.."

В первый день Пасхи мы с мужем приглашены на обед в семью отца Виктора. Были у них. И все же я не вполне еще отошла...

27 апреля – наш 25-летний юбилей. Мама восприняла его как самую настоящую серебряную свадьбу и подарила набор чайных серебряных ложечек.

Праздничный обед в кругу близких. Случайно к обеду пришли две наши пожилые приятельницы – сестры Герасевы: Анна Михайловна и Татьяна Михайловна, у которых мы встречали Новый 1969 год. Муж поднялся и предложил тост:

– Нас хотели разлучить, но теперь выпьем за то, чтобы до гроба быть вместе!

Выпила и я, не спросив никаких разъяснений столь странному началу тоста. Может, и наша несколько странная встреча после почти месячной разлуки связана была с этим туманным введением: "Нас хотели разлучить..."? Но окончание тоста прозвучало так успокоительно, что не хотелось ни о чем допытываться, ничего уточнять. Ведь сказал: до гроба вместе! Навсегда вместе, навсегда родные. Так стоит ли обращать внимание на какие-то корявости в отношениях? Стоит ли огорчаться из-за них?.. И я ожила.

И во всем остальном произошел перелом. Давление у мужа упало. Медосмотр пройден. И машина стала заводиться. Можно готовиться к отъезду! Не повезло только с техосмотром. Он проводится сейчас на нефтезаводе. Территория считается взрывоопасной, а потому частные машины туда не пускают. Не беда! Уедем без техосмотра! Через месяц приеду для этого одна, в Рязань. Пройду техосмотр сама: мне не привыкать!

До конца дня 28 апреля собираемся, укладываемся. Навестившая нас Наташа Радугина опечалилась: уж слишком много мы увозим, слишком отрываемся от Рязани!..

Не совсем понятно, куда нам ехать. Надо бы в Борзовку! Сажать огород! Но погода явно портится, и мы решаем ехать в "Сеславино".

Машина и в самом деле нагружена до предела. С нами едет даже наш несгораемый шкафик, называющийся "бобиком"! Этот "бобик" совсем стиснул "штурманское" место. На верхнем багажнике – стол и мой велосипед. Возле нашей Борзовки особенно не покатаешься: много машин на шоссе, да и крутые подъемы; а вот в "Сеславине" – повсюду асфальтированные затененные дороги. И размяться можно, и в магазин съездить за продуктами. Не всегда же для этого машину гонять!

Как всегда, когда мы едем в свои излюбленные Борзовку или "Сеславино", Александр Исаевич становится добрее, доступнее. Говорит, что хотя это время, что меня не было, ему в "Сеславине" жилось довольно хлопотно (больше всего досаждал то и дело портившийся насос), но поработал неплохо. Хотя первая редакция "Августа" еще не закончена, уж занялся второй, переписав целых 10 глав романа. Рассказывает и о некоторых своих рязанских впечатлениях. Когда приехал в Рязань, увидел у клуба строителей объявление о лекции Борисовского (из Москвы) по международному положению. Подумал, не. пойти ли на эту лекцию: ведь небось не обойдется без вопросов о нем... А потом узнал, что действительно была записка: "В чем вы теперь обвиняете Солженицына?" Лектор ответил: "В его реакции на исключение из ССП".

По западному радио Александр Исаевич как-то слышал о себе, что он имеет квартиру в Рязани, живет на даче под Москвой, работает над историческим романом. (Вероятно, сведения эти были взяты из статьи лорда Бетеля, напечатанной 20 марта в немецком журнале "Ди Вельт", о чем я уже писала.)

А в Москве Александру Исаевичу рассказали, что на мехмате МГУ как-то были расклеены листовки: "Родина должна знать своих стукачей!" И даже были названы студенты, являющиеся осведомителями. Эти студенты осенью 69-го года получили благодарность в приказе "за бдительность". Заслуга их состояла в том, что по их доносу два студента были исключены из университета за чтение произведений Солженицына.

Упомянул Александр Исаевич и о своей переписке с В. Лакшиным, что получил от него ответ и снова ему ответил: "Приедешь, прочтешь..." Дело в том, что еще до моей поездки в Ростов мы случайно узнали, что Лакшин, будучи в одном доме, сказал, что Солженицын 62-го года и Солженицын сейчас – это два разных человека. Тогда – простой, общительный. Теперь надменный, недосягаемый. Александра Исаевича это очень задело, и он написал ему. И вот, оказывается, пришел ответ от Лакшина. К сожалению, сейчас я не располагаю всеми этими материалами. Есть у меня лишь копия письма Александра Исаевича, написанного Лакшину 20 апреля. Не буду его приводить. Скажу только, что Александр Исаевич в своем ответе перевел все совершенно в другую плоскость, сведя личное к политике, упрекнул Лакшина и сделал его ответственным за поведение "Нового мира" в связи с чехословацкими событиями в августе 1968 года, упрекнул его также в избыточной лояльности, осторожности и т. д. Одним словом, с больной головы свалил все на здоровую!

Ответ Лакшина уже на это письмо нам привезли в "Сеславино" 30 апреля на следующий день после нашего возвращения из Рязани. В письме – большая обида на Александра Исаевича. Мне все это очень больно. Да и муж в какой-то степени понял, что дал лишку. Решил пока на этом переписку закончить. Однако невольно завелся. И 2 мая сначала написал, а затем и перепечатал третье свое письмо Лакшину. Копии этого письма у меня также нет. Нет и последнего письма Лакшина, которое все же положило конец их переписке. Но вот он сам частично цитирует его в своей книге "Друзьям "Нового мира", являющейся ответом на книгу Солженицына "Бодался теленок с дубом". Приведу этот отрывок его письма от 8 мая:

"Вполне сочувствую Вашему желанию "на переходе к 70-м годам назвать все своими твердыми именами". Но Вы делаете ошибку, если думаете, что говорите всякий раз как бы от лица Истории. Не уверен, что она во всем согласится с Вами. К сожалению, Вы сплошь и рядом питаете иллюзии самые детские, легко теряете масштаб явлений и поддаетесь, очевидно, впечатлениям и настроениям кружковой сектантской предвзятости. А сколько наивной импровизации в Ваших исторических прогнозах и оценках!.. Сознаю, конечно, и Ваша пристрастность, и оценки эти – в большей мере результат нездоровых обстоятельств, противоестественного положения, в которое Вы поставлены, как писатель. Но, неизменно восхищаясь Вашим художественным талантом, я искренне сожалею, что Ваша общественная активность находит себе такой ложный выход".

Солженицын не ответил, и на этом переписка его и Лакшина оборвалась, а через несколько лет их спор продолжился уже не в письмах, а на страницах их книг.

В "Сеславине" в нашей квартирке прохладно: отключено отопление. На участке кое-где еще лежит снег. Но воздух! – такой, что пить его хочется.

Вечером в день нашего приезда нас навестил Ростропович. Конечно же, повел мужа любоваться результатами стройки. На достроенной части дома лепится великолепный карниз. Мстислав Леопольдович уговаривает Александра Исаевича продать нашу Борзовку, с тем чтобы постоянно жить здесь. (Он не разделяет нашего восхищения собственной дачкой.) Сами они собираются ехать в Саратов. Дмитрий Евгеньевич – "Димуля" – будет их там венчать (это через 15 лет после начала супружества!), а Галина Павловна будет еще и креститься. 15 мая – их 15-летие. Хотят отметить его в "Сеславине". Зал, увы, к тому времени закончен не будет. Зато электрик обещает осветить к этому дню парк: устанавливаются те самые фонари парижские, похожие на те, под которыми прохаживались в свое время Пушкин, Достоевский...

На следующее утро нас разбудили птицы своим многоголосьем. И сюда наконец-то пришла настоящая весна!

У меня много дел. Надо убрать всю квартиру до переезда в Борзовку. Да хочется и по-серьезному продолжить свою работу по выпечаткам нужных мне материалов из папок. Теперь в моей комнате прибавился большой стол, только что привезенный из Рязани. Есть где разложиться, где машинку поставить.

Хотя на майские праздники погода была превосходная, даже жаркая, переезд в Борзовку задержался из-за того, что мы оба дружно разболелись. У меня поднялась температура, знобит, у мужа разыгрался насморк. Но не хочется в такую погоду быть в помещении. Александр Исаевич выносит наружу черный круглый наш столик с инкрустациями (когда-то привезенный тетей Шурой из Парижа!) и перепечатывает свой ответ Лакшину. А я совершаю первую прогулку на велосипеде. Заодно покупаю в жуковском магазине кое-какие продукты. Снова пригодился приделанный когда-то к моему велосипеду багажничек.

К вечеру у мужа стало гореть лицо, сделалось прямо-таки багровым. Охлаждает себе щеки холодной водой. Значит, снова подскочило давление. Решаем, что на следующий день переедем в Борзовку, куда душа так и рвется. Авось там ему получшает!

3 мая, позавтракав и быстро собравшись, едем. Маме посылается открытка:

"Дорогая Мария Константиновна!

Доехали легко и благополучно. Грипповали после Наташкиных рязанских сквозняков, сейчас оклемались. Будем лечиться воздухом.

Целуем!"

Я чувствую себя уже хорошо, а Александр Исаевич все еще нездоров: с насморком, лицо красное, сам раздражительный, придирчивый. Все наше Киевское шоссе в колдобинах, которых так много бывает весной, после зимы, но ни в одну из них я – водитель – не имела права попасть. Однако приближение к Борзовке возымело свое действие. К мужу возвращается радость жизни. "Какое красивое наше шоссе!" – говорит он.

К самому домику нашему подъехать не смогли, земля еще не подсохла. Пришлось весь наш багаж перетаскивать вручную. Но неожиданно подоспела помощь: к нам из Щекутина пришел Сергей Иванович, что достраивал нам дачку. "Ну как гонимый писатель поживает?" – спросил он. Сергей Иванович обеспокоен видом Александра Исаевича, цветом его лица. Считает, что у него чуть ли не предынфарктное состояние. Советует ему голодать. Говорит, что сам часто практикует голодовку: как только превзойдет норму в весе. По 3-8 дней ничего не употребляет, кроме воды. Александр Исаевич согласен голодать, но только пить не воду, а Валино молоко. Отказаться от него (всю зиму мечтал!) не в состоянии.

На столе терраски мы обнаруживаем коробку с картофелем. На ней записка от Жореса Медведева, из которой мы узнаем, что картошка эта не простая, "Лебедевская"! А скоро появляется и сам Жорес Александрович. Ему тоже не нравится вид моего мужа. Да, надо поголодать! Но он не за такую уж жестокую голодовку, как Сергей Иванович. Просто надо ограничиться фруктами и овощами! Муж на все согласен, но чтоб ему оставили только Валино молоко.

Жорес Александрович рассказал нам один примечательный случай. Две москвички поехали недавно к Солженицыну в Рязань. В поисках дома смотрели на номера. И вдруг к ним подошел какой-то мужчина и стал спрашивать, какой дом им нужен, к кому они идут... А потом предложил, без дальнейших объяснений, пройти с ним... В результате женщины оказались в милиции, где их довольно долго продержали, а затем отвезли на вокзал и отправили в Москву. И делу конец.(!!!)

Когда гости нас покинули, Александр Исаевич без дальнейших раздумий отправился в поселок лесников, откуда скоро возвратился с бидоном теплого парного молока! Бросаем все дела и пьем молоко. Муж просто наслаждается.

День жаркий. Термометр показывает 27°. На кустах – набухшие почки. К вечеру полностью распустился наш "царский" нарцисс. Запел соловей. Хорошо!.

Весь день Александр Исаевич ничего не ел, только пил молоко. Немножко поработал на участке: вскопал новую огородную грядку. А то просто так ходил по участку и... наслаждался..

– Все-таки время от времени надо менять местожительство! Только изредка, не так, как ты любишь, – не преминул он пожурить меня.

Я предложила ему спать на верхнем балконе. Уж лечиться воздухом – так лечиться! Ночи здесь всегда холодные, мы спим даже с закрытыми окнами. Но ведь у него есть спальный мешок из гагачьего пуха. Так и сделал. И очень хорошо спал всю ночь. Вид у него сразу изменился, цвет лица стал нормальным.

На следующий день Александр Исаевич даже отдыхал несколько раз среди дня. Но все же понемногу расчищал нашу купальню, которую ежегодно заносило во время паводка.

Я разбираю вещи, навожу порядок в доме, помогаю мужу в расчистке купальни Устраиваем тут же костер из принесенного рекой хвороста. Но и без него жарко: 28° в тени! Даже купаемся в речке. Ох и хорошо же! Истьичка!.. Но еще расчищать ее и расчищать!..

Вся первая неделя мая очень теплая, приятная. Оживала природа. Птицы щебетали на разные голоса. Временами мычали коровы. Сквозь еще прозрачные деревья виден лесной поселок. Порой слышны чьи-то голоса. А то и метла заскрежещет. Но нам здесь так любо, что ничто не раздражает. Напротив успокаивает, примиряет...

Александр Исаевич начинает понемногу работать над романом. Получился большой перерыв: аж с 22 апреля. Жалуется, что нет полной ясности мысли. Иногда работает за своим столиком у Истьи, а то занимается раскладкой материалов в нижней комнате.

Я – то на грядках, то делаю записи в дневник, то понемножку берусь за писание мемуаров. Работаю или за "писательским" столиком у Истьи, или сидя на нижней террасе за столиком с березовыми ножками. Муж прибил к столешнице толстый картон, и получился настоящий письменный столик. Этот уголок веранды мы стали называть моим "кабинетом". Мне здесь особенно удобно заниматься, когда одновременно готовится обед.

Отвлек неожиданный приезд Бориса Андреевича Можаева на собственной черной "Волге", которая, конечно же, увязла посреди дороги, ведущей от шоссе к нашей дачке. Можаев приехал к нам из Тарусы, где мечтает купить дом. Это ближе прибалтийского "Уки" – приданого жены. Переноче-вав у нас, Борис Андреевич со свежими силами принимается помогать нам на участке, показывая, как надо поднимать целину. Мы пользуемся его большим ростом, чтобы подвесить оборванные провода, протянувшиеся к насосу через весь участок. Ведь береза явно обгоняет ольху. По приметам это – к сухому лету. Значит, надо готовиться к обильному поливу!

Однако после приятных теплых дней вдруг – настоящее ненастье. Накануне Дня Победы подул северный ветер, стало холодно и сразу же неуютно на нашей дачке. И я решила раньше, чем было задумано, сбежать в "Сеславино", где теплые батареи, где никакая непогода не страшна. А вообще-то мы должны были быть там к 15 мая. В этот день намечено празднование 15-летия супружества Ростроповича и Вишневской – Стива и Гали – и одновременно "открытие замка"!

Александр Исаевич не так чувствителен к капризам природы. Он пока остается в Борзовке. В самый День Победы, сбежав от включенных у соседей громких приемников, долго гулял по лесу, все обдумывая свой "Август".

Несколько дней мы живем врозь. Муж – в Борзовке, работая над романом, я – в "Сеславине", где больше всего занимаюсь папками, из которых все выпечатываю и выпечатываю...

Накануне предполагаемого празднования Александр Исаевич приехал в "Сеславино". А празднование... не состоялось. Строительство – слишком далеко до окончания. Вместо веселья муж едет в Москву, в Боткинскую больницу, к доктору Норберту Александровичу Магазанику. Тот констатирует серьезную гипертонию с повышенным нижним давлением. Его советы: меньше есть, обходиться без соли, сократить время серьезной творческой работы. А вот ежедневный физический труд – обязателен!..

По приезде муж сказал, что изгоняет из жизни спешку. Бог дал ему сигнал. Будет работать не спеша. Сколько сделает – столько сделает. Но мне не очень этому верится...

Живем в Борзовке. А тепла все нет. Ветер свернул трубу: топить нельзя. Днем я разогреваюсь работой на участке, Александр Исаевич пишет в своем кабинете наверху, в мансарде. По вечерам все же затапливаем печь, тут же открывая дверь, чтоб выгнать дым. И чаще всего занимаемся по вечерам пословицами. Еще – читаем привезенные нам Сергеем Ивановичем вырезки из газет относительно питания, голодания и проч. Перейдя на менее обильный стол, Александр Исаевич уже и без того заметно похудел.

Хотя муж решил меньше работать, но, увлекшись – хорошо писалась трудная военная глава, – пришел из-за столика с багровым лицом. Опять дал слово себя беречь.

В конце мая сказал мне, что осталось написать девять глав. Надеется в июне закончить первую редакцию "Августа".

– Как бы хотелось тихого, спокойного июня здесь, в Борзовке. Чтоб не было никаких внешних впечатлений, – говорит он мне.

А тут как раз и свалились неожиданные внешние впечатления. 31 мая утром мы услышали по "Голосу Америки", что Жореса Медведева насильно отвезли в Калужскую психиатрическую больницу!

1 июня я еду в Обнинск и от самой Маргариты Николаевны узнаю все подробности, как забрали ее мужа, Жореса Александровича. Она вела себя исключительно молодцом. Чтобы его вывести из квартиры, к ним обоим должны были применить физическую силу: его вывели, взявши мертвой хваткой с двух сторон под руки, а ее (бросившуюся к нему на колени с криком: "Он – здоров, я его не отдам!") прижали к стене.

Александр Исаевич взвинчен. Мысли о Жоресе не дают работать. Надо как-то действовать. Как?..

Мне в это время необходимо ехать в Рязань на техосмотр нашего "Дениса". Несколько дней провожу там. Мама делится со мной своими впечатлениями. Однажды, встретив на улице Матушки-на, мама стала упорно смотреть на него, но когда тот поздоровался с ней сквозь зубы – гордо не ответила!

9 июня среди дня я вернулась в Борзовку. Мужа застала за косьбой. Жоресова история до такой степени выбила его из колеи, что он по-настоящему работать не может. Он написал эссе "Как мы живем", но еще не пустил его в ход. Подправляет. Обдумывает. Переделывает...

11 июня я снова ездила в Обнинск к Маргарите Николаевне. По приезде все пересказала мужу. В результате он почти не спал всю ночь. Но тут-то и пришло к нему окончательное решение, как быть с тою его бумагой. Вот ее окончательный текст:

ВОТ ТАК МЫ ЖИВЕМ

Безо всякого ордера или медицинского основания приезжают к здоровому человеку четыре милиционера и два врача, врачи заявляют, что он помешанный, майор милиции кричит: "Мы – ОРГАН НАСИЛИЯ! Встать!" – крутят ему руки и везут в сумасшедший дом.

Это может случиться завтра с любым из нас, а вот произошло с Жоресом Медведевым – ученым-генетиком и публицистом, человеком гибкого, точного, блестящего интеллекта и доброй души (лично знаю его бескорыстную помощь безвестным погибающим больным). Именно РАЗНООБРАЗИЕ его дарований и вменено ему в ненормальность: "раздвоение личности"! Именно отзывчивость его на несправедливость, на глупость и оказалась болезненным отклонением: "плохая адаптация к социальной среде"! Раз думаешь не так, как ПОЛОЖЕНО, – значит, ты ненормальный! А адаптированные – должны думать все одинаково. И управы нет – даже хлопоты наших лучших ученых и писателей отбиваются, как от стенки горох.

Да если б это первый был случай! Но она в моду входит, кривая расправа без поиска вины, когда стыдно причину назвать. Одни пострадавшие известны широко, много более – неизвестных. Угодливые психиатры, клятвопреступники, квалифицируют как душевную болезнь и внимание к общественным проблемам, и избыточную горячность, и избыточное хладнокровие, и слишком яркие способности, и недостаток их.

А между тем даже простое благоразумие должно бы удержать. Ведь Чаадаева в свое время не тронули пальцем – и то мы клянем палачей второе столетие. Пора бы разглядеть: захват свободомы-слящих здоровых людей в сумасшедшие дома есть ДУХОВНОЕ УБИЙСТВО, это вариант ГАЗОВОЙ КАМЕРЫ, и даже более жестокий: мучения убиваемых злей и протяжней. Как и газовые камеры, эти преступления не забудутся НИКОГДА, и все причастные к ним будут судимы без срока давности, пожизненно и посмертно.

И в беззакониях, и в злодеяниях надо же помнить предел, где человек переступает в людоеда!

Это – куцый расчет, что можно жить, постоянно опираясь только на силу, постоянно пренебрегая возражениями совести.

15 июня 1970 г.

А. Солженицын.

Упомянув Чаадаева, Александр Исаевич был совершенно потрясен, когда, побывав 13 июня на службе в церкви Донского монастыря, вышел оттуда и, ступив всего несколько шагов, оказался у могилы Чаадаева.

– Какая-то мистика!

А ходить по Москве солженицынское эссе "Как мы живем" стало 15 июня, в Духов день.

На следующий же день, 16 июня, когда мы с мужем сидели вечером в натопленной комнате в Борзовке (он читал военные главы из "Войны и мира" Толстого, я шила тюлевые занавески), Би-би-си и "Голос Америки" сообщили, что по Москве распространяется протест Солженицына против помещения Ж. Медведева в психиатрическую больницу, в котором он сравнивает это действие с духовным убийством.

Нашлись такие, кто протест счел недостаточно сильным: "слабо", "не потрясает!" Другие поощряли, торопили, толкали. Третьи – отговаривал и, испугавшись за Александра Исаевича. Вскоре к нам придет письмо:

"Дорогой Александр Исаевич! Зачем вы это сделали? Ваш протест его не спасет. Его не спасет заступничество академиков, обладающих "официальным" весом (общественным). Вы же для власть имущих – отщепенец. Что, кроме злобного удовлетворения, родят в их черных душах Ваши грозные напоминания? Кого из распоряжающихся нашими судьбами гложет мысль о потомках, которые проклянут их. Вы хотите своим именем, своим словом вызвать волну протестов. Но неужели Ваша роль – роль детонатора? А не факела? Не пламени, не гаснущего, не сбиваемого ни ветром, ни непогодой? Конечно, письмо получит резонанс в "демократических кругах" и на Западе. Но не слишком ли дорого стоит этот резонанс?

Вы бьетесь с неправдой Вашими книгами – это так очевидно. Почему же умные, талантливые люди, причастные к "демократическому движению", не понимают этого?

Ваше письмо, не спасая Ж. Медведева, навлекает опасность на Вас – и не только как на человека, но и как на писателя, который еще не все успел сказать людям"1.

1 Г. Р., 17.06.70.

Среди очень заметных людей, сделавших все возможное для освобождения Жореса Медведева, был и Александр Трифонович Твардовский. Он даже ездил в Калужскую психиатрическую больницу, где находился Медведев, совершенно не догадываясь при этом, что дважды проезжал мимо нашей дачки, которую он так и не узнал никогда!

Нажим общественности, в том числе и академиков, был столь силен, что собирали даже специальные совещания с участием министра здравоохранения Петровского, психиатров Морозова и Снежневского, академиков Капицы, Сахарова, Александрова, Семенова, Астаурова. Врачи, министр утверждали, что Жорес Медведев болен "параноидальным реформаторством". Другие категорически возражали.

17 июня утром и днем западные радиостанции снова повторили все о Медведеве и о солженицы-нском протесте. Би-би-си пообещало дать в вечерних известиях комментарии Мориса Лейти. И вдруг в 17.45 Би-би-си поведало нам, что Жорес Медведев... освобожден!

Оказалось, что Жореса Александровича выпустили из психбольницы в 10 часов утра того дня без диагноза, без каких бы то ни было рецептов.

В тот же день писатель Каверин был вызван в Союз писателей: зачем вмешивался? Медведев на самом деле болен! Но Каверин резонно им возразил: "Почему же его выпустили?" (Он уже знал, а те – нет!)

Нас посетил сам Жорес Александрович. Вся эта невеселая история его потрясла: присущей легкости, даже беззаботности – как не бывало! Но в общем замечательно, что его выпустили. Даже как будто собираются восстановить в том же институте.

Александр Исаевич теперь может спокойно заниматься "Августом". Однако работается ему трудно. Часто уходит думать в лес, а то и писать там под раздвоенной березкой. Говорит, что по-другому пишется, возникают совсем иные мысли.

Я спросила, будет ли юмор, которым так богат "Круг", в его новом романе. Ответил, что он уже думал об этом. Но, с другой стороны, какой же юмор, когда война?

За одной трудной главой идет другая. В том числе о самоубийстве Самсонова. И вообще легких глав у него не осталось, все трудные. В пасмурные дни я уезжаю в "Сеславино", чтобы дать возможность мужу до конца углубиться в творчество.

По вечерам продолжаем заниматься пословицами. К концу июня закончили: окончательно распределили по алфавиту все особенно значительные, важные, с точки зрения Александра Исаевича, пословицы. Иногда я читаю мужу свою рукопись. Уже добралась до главы "Еще учитель". Он поругивает меня за лишние подробности: "Пиши то, что интересно другим, а не то, что интересно тебе!"

Но неизменно одобряет мои "связки", а кое-какие страницы даже находит безукоризненными. Бывает, хвалит меня за какие-нибудь находки. Нечего и говорить, как важно для меня такое поощрение.

Однажды, просматривая рукопись перед переводом ее на машинку, придумала вдруг, как можно дать ненавязчиво, не перегружая, краткую биографическую справку. Не подробно, а... пунктиром:

"Родился... воспитывался..." – и т. д. Поделилась этой мыслью с мужем. Он нашел, что это у меня "настоящая находка"!

Побывали в Большом театре на премьере "Войны и мира" Прокофьева. Дирижировал Ростропович. Наташу пела Вишневская. Была прелестна, словно девочка. Нам понравилось все: и музыка, и постановка. Александр Исаевич сказал Ростроповичу:

– От тебя я ожидал, но от Прокофьева – нет!

21 июня Александру Трифоновичу Твардовскому исполнилось шестьдесят лет. В поздравительных статьях его хвалят лишь как порта. О "Новом мире" ни слова. Наградили орденом Трудового Красного Знамени. Ходили слухи, что хотели дать орден Ленина, даже Героя, но помешало его заступничество за Жореса Медведева. Узнав об этом, Александр Трифонович пошутил:

– Впервые слышу, чтоб за трусость давали Героя!

Новомирцы отвезли дорогому шефу антикварные самовар с подносом и решето клубники. Муж послал сердечную телеграмму:

"Дорогой наш Трифоныч! Просторных Вам дней, отменных находок, счастливого творчества зрелых лет! В постоянных спорах и разногласиях неизменно любящий Вас, благодарный Вам Солженицын. Наталья Алексеевна также от всей души поздравляет Вас с Марией Илларионовной!"1.

Телеграмму Александр Трифонович ушел читать один и вернулся довольный. Тут же послал нам ответ:

"Спасибо, дорогой Александр Исаевич, за добрые слова по случаю шестидесятилетия моего. Расходясь с Вами во взглядах, неизменно ценю и люблю Вас как художника. Поклон мой Наталье Алексеевне.

Ваш Твардовский".2

1 Солженицын А. – Твардовскому А.

2 Твардовский А. – Солженицыну А., 30.06.70.

Телеграмма эта пришла, разумеется, в Рязань. А потому Александру Исаевичу пришлось успокаивать мою маму, которую растревожили слова о расхождении во взглядах.

"...телеграмму А(лександра) Т(рифоновича) Вы неправильно поняли, потом объясню, она очень хорошая" – объяснял он ей1.

Муж тотчас написал ему:

"Дорогой Александр Трифонович!

Очень рад был Вашей отзывной телеграмме, тем более что юбилейный распорядок не оставляет времени отвечать каждому. Не огорчение, что многие взгляды расходятся, в этом и развитие. Да ведь самая простая задача – что совершится завтра? – недоступна никакому мудрецу, сильнейшие умы иногда и на неделю вперед не видели – как же людям не спорить и не разногласить?

Что в телеграмму как-то не помещалось, а сейчас хочется сказать: рану, которую так несправедливо нанесли Вам разрушением "Нового мира" и еще подтравили содержанием юбилейных статей, – рану эту пустите зажить поскорее! Прошлого все равно никто не вычеркнет, а от боли ее – Вам только боль. Все еще обновится, возродится, вынырнет.

Я кончил 1-ю редакцию "Августа-14", теперь уже начал 2-ю. Очень велика получилась вещь – больше "Р(акового) К(орпуса)" – это меня смущает. Таких только военных глав, как Вы читали 12, получилось 46, да еще "мирных" 18. Боюсь, что от военных глав читатель будет обалдевать, скучать. И как будто нигде не размазывал, все плотно писал. Может быть, есть какая-то ошибка во всей методике, в первоначальном замысле. Если будем живы и одолею 2-ю редакцию – где-нибудь в октябре попрошу Вас почитать, ладно?

Обнимаю и целую Вас! Ваш Солженицын"2.

1 Солженицын А. – Решетовской М. К., 12.07.70.

2 Солженицын А. – Твардовскому А., 07.07.70.

В то время, когда писалось это письмо, меня не было с мужем. Я снова предприняла поездку, на этот раз в Прибалтику – повидаться с друзьями и родственниками, развлечься и для мужа сделать полезную работу.

Наварив несколько банок клубничного варенья, я с легкой совестью покинула Борзовку, оставив Александра Исаевича заниматься второй редакцией романа.

В Прибалтике я пробыла около трех недель. Остановилась я в тот раз у Ольги Юрьевны Зведре, которая жила уже теперь не на хуторе Эглитас, а в самой Риге. Когда-то пробыв несколько лет в лагере, она давно была реабилитирована, а сейчас получала персональную пенсию и пользовалась всеми привилегиями старых большевиков. Так, на лето в ее распоряжении была еще комната в дачной местности, на Рижском взморье, где она меня и поселила, иногда ко мне наведываясь.

В плохую погоду я перечитывала те материалы времен Октябрьской революции, которые Ольга Юрьевна подготовила для моего мужа. Ведь она должна была стать одним из персонажей его романа. Александр Исаевич хотел назвать ее Вандой, а Ольга Юрьевна не любила этого имени и просила назвать ее как-нибудь иначе. А в хорошую погоду я бывала на пляже, в кино, навещала своих дальних родственников – Наумовых, также живших в Лиелупе, только по другую сторону железной дороги и поближе к реке. Повидалась в тот раз и со своей подругой по аспирантскому общежитию Надей Кравченок. И Наде, и Нине Наумовой много рассказывала о нашей неспокойной, но очень насыщенной жизни. С Ниной (она очень большой души человек!) делилась и своими огорчениями из-за все большей тяги моего мужа к творческому одиночеству. Ей же читала и те письма, которые получала от него.

Впрочем, письма те, казалось, совершенно опровергали мои жалобы. Они были неизменно ласковыми и какими-то очень близкими, задушевными, своими...