Текст книги "Отлучение (Из жизни Александра Солженицына - Воспоминания жены)"
Автор книги: Наталья Решетовская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)
– Наталья Алексеевна, – спросил он меня, – вы могли бы убить кого-нибудь?
– Нет.
– А ведь это то же самое.
Как в свое время в моей научной работе, так и теперь, профессор Кобозев сразил меня неопровержимостью своего аргумента.
Николай Иванович вызвался поговорить с Александром Исаевичем, если тот захочет этого, пойдет на это...
Я ушла от него предельно ему благодарная, подбодренная в своей затаенной надежде не потерять мужа...
На следующий день, прервав свои музыкальные занятия, начала говорить с Вероникой, в чем-то убеждать ее, немного делиться вчерашней беседой с Кобозевым. Не чувствуя в ней согласия в том, что мне казалось совершенно очевидным, я вдруг обрушилась на нее за то, что она, моя младшая сестра, посмела взять на себя такую ответственность: согласиться передать мне Санино письмо. Тем самым она взяла на себя фактически ответственность за мою жизнь. И вот я, пожалев ее, осталась жить...
– Ты имеешь дело лишь с теми, кто тебе подыгрывает! – вспыхнув, залившись краской, бросила мне Вероника.
– Ты можешь ставить себя на одну доску со священником? с ученым? с мудрейшими людьми?..– воскликнула, в свою очередь, я.
В день нашей с Александром Исаевичем встречи, в субботу, 3 октября, я проснулась с головной болью (спала в бигуди!). Пилюль от головной боли не оказалось. Пришлось принять горячую ванну. А потому не успела позавтракать. Скудно перекусила в буфете Белорусского вокзала, запив холодным кофе.
Электричка. Тот путь, по которому когда-то брела пешком... Ильинское. Муж встречает меня на платформе с обаятельной улыбкой. Ведет к машине.
Он – за рулем. Я – рядом. Сказала ему, посмеиваясь, что буду для него самой дорогой любовницей: квартира мне будет стоить 35 рублей в месяц!
– Ты приехала шпильки отпускать?..
И, держа руль левой рукой, а правую положив мне на колени, успокоительно произнес:
– Ты и есть самая дорогая. Ведь столько прожито... Едем привычной дорогой. Говорим о разном. Однако не прошло и получаса, как Саня настойчиво заговорил о разводе.
– А ты мне от н е е письмо привез?
– Даже не заикнулся ей об этом. Что она может тебе написать? Это дело нас двоих...
– Но я должна почувствовать ее душу перед тем, как решиться на развод, как ты говоришь, формальный...
Вместо того чтобы помочь мне поверить, что юридический развод станет фактическим разводом лишь в самом исключительном случае, мой муж, не давая мне опомниться (время, когда его могут объявить лауреатом, неумолимо приближалось!), жал на меня так, что у меня было ощущение, что по мне едут танки...
– Ты душу мою потеряешь, если не согласишься! – крикнул.
– Издеватель! – не выдержала я. Сказала ему со всей решительностью, что сама не буду с ним говорить больше на темы развода: – Не хочешь говорить с отцом Всеволодом, поговори с Николаем Ивановичем!
– Ладно, с ним мне проще всего говорить. Устрой свидание с обоими, только подряд, в один и тот же вечер!
...И тут – вечная экономия времени! Муж не понимал, что когда-нибудь время жестоко отомстит ему! Экономя время, не сбережешь душу! Вся поездка в Борзовку и назад вместо прогулки новоявленных "любовников" оказалась сплошным кошмаром.
Перед "Сеславином" мы заехали на станцию, где был телефон-автомат. Мне удалось договориться и с Всеволодом Дмитриевичем, и с Николаем Ивановичем на следующий вечер: у первого – в 17 часов, у второго – в 19...
– Целую "парторганизацию" на меня напустила, – ворчал мой муж.
6. Статуей Командора...
Наступило воскресенье 4 октября. Мы оба – совершенно больные после наканунешней перепалки. Не только я лежу, но и Саня. Каждый в своей комнате. Я читала первые его главы "Августа четырнадцатого". Он тоже чем-то занимался.
После на сей раз раннего обеда Саня уехал в Москву – на свидание с отцом Всеволодом и Кобозевым.
...Чем я могла помочь тому, что должно было происходить в Москве? в двух домах? в двух беседах? в сердце и уме моего мужа? в его душе?.. Только молитвой.
Я пошла в Санину комнату, опустилась на колени перед Распятием и стала горячо молиться, чтобы Бог помог и мне, и ему через отца Всеволода, через Николая Ивановича... Чтобы у них нашлись слова, нашлись доводы... Чтобы их увещевания, убеждения смягчили моего мужа, чтобы он перестал быть таким немилосердным, таким жестоким...
Потом села опять за свои папки. Очередь была папки 10. Вторая папка писем доброжелателей. ...Разве авторы вот этих самых писем любят только писателя Солженицына? Разве им не все равно, каким он окажется человеком?..
Включила "Мелодию". По УКВ звучит "Трио памяти великого артиста" Чайковского, потом – сонаты Бетховена.
То и дело прерываю работу над папками. Снова иду к Распятию. Снова молюсь...
В тот день удивительным образом слились наши с мамой душевные движения. Вот что она писала в дневнике 4 октября:
"Я помню себя маленькой. Я верила в доброго Бога. Бывало, в тревожные моменты свой детской жизни я становилась в уединении на колени и молилась: "Боженька, сделай так, чтобы мамочка не умерла", а часто, когда брат уходил мальчиком на рыбную ловлю и бывала гроза, – я просила боженьку, чтобы брата не убила молния, и он счастливо бы вернулся домой. И мне становилось так легко, и я верила, что все будет хорошо. Сейчас я не могу так молиться. И где найти опору? Я не мыслю, чтоб после "5 августа" все может круто измениться... Хочется сказать: "Боженька, дай силы моему Серенькому пережить трагедию разрыва и повести здраво свою жизнь по другому руслу... На дворе дождь, осенний мрак... Тоска ужасная... смертельная... Не хочется жить... Пустота... Где бы почерпнуть хоть капельку радости? Зачем так долго живешь? Не для чего, не для кого..."
Моя мама не знала в тот день, что ее дочь, как когда-то она сама, только в детстве, стояла на коленях и молилась Богу...
В тот вечер Александр Исаевич не должен был возвращаться в "Сеславино". О результатах его бесед, на которые я так уповала, я должна была узнать на следующий день, побывав и у Всеволода Дмитриевича, и у Николая Ивановича. А с мужем мы должны увидеться во вторник, то есть через день.
Утро понедельника. Еду в Москву-Посещение отца Всеволода не принесло мне на этот раз облегчения. Отец Всеволод не нашел, что возразить мужу, когда тот сказал ему, что "разлюбил меня и любит другую". Значит, надо ставить точки над "i"! Но сделать все по-хорошему, щадя меня...
...Я помню выражение лица Всеволода Дмитриевича раньше как-то выражение, с которым он сказал: "Как?.. Он уже произнес слово "развод"?" И вот оно, это слово, не поражает его больше. Разлюбил... Полюбил... И это довод? Если жене уже за пятьдесят?! Если он составляет весь смысл ее жизни?.. Почему же не нашлось у отца Всеволода другого слова – долг?.. Быть может, если бы он знал, на какой риск я шла ради своего мужа, ради его дела, он не поддался бы на эти "разлюбил", "полюбил"? Но ведь это – тайна, тайна ото всех! Я не смею открывать ее никому...
Вышла от Всеволода Дмитриевича подавленная. Разрешил... За что мне еще хвататься?.. Совсем рядом живут Копелевы. Зайду!
Мы сидим друг против друга. По мере того как я рассказываю, у Льва Зиновьевича начинается нервный тик на лице.
– Ну хорошо, пусть так... – говорю я. – Отбросим сейчас мои переживания. Но я хочу знать, как будет воспринято это теми, кто, возможно, присудит ему Нобелевскую премию?.. Ведь вы так хотели этого, столько усилий приложили!..
– Королевская Академия этого не любит...
Я чувствую, что Лев Зиновьевич все принял очень близко к сердцу.
– Наташа, – говорит он мне, провожая, – старайтесь как только можно оттянуть!..
И у мамы в этот день очень худо на сердце. Вот ее запись:
"Как тяжело! Как жутко! Как страшно! Из "жизни" переходишь в "существование". Как долго это можно вынести!? Лучше – гроб! Ничего не чувствовать!..
"5 августа" всегда в ушах, всегда в мозгу...
Третий день стучит дождь. Земля усыпана желтыми листьями. Тоска..."
А мне вечером пришло неожиданное облегчение. Это – когда я услышала от Николая Ивановича краткий пересказ его разговора с моим мужем и реакцию последнего. Николай Иванович даже показал мне тезисы, подготовленные им для разговора с Александром Исаевичем. Понятие сверхценности... Нравственная ошибка... Цена слезы ребенка по Достоевскому... Необходимость нравственной расплаты... И, наконец: в сложившейся ситуации не один человек, а все должны страдать!
Ответ моего мужа был таков:
– Вы меня не убедили, но поколебали...
Боже мой! Чтобы Солженицын поколебался?.. Он, который всегда движется так напрямик! Мои молитвы услышаны. Бог есть!!!
Я благодарю Николая Ивановича.
– Не меня благодарите! Пойдете в церковь и станьте на колени перед Богородицей!
Еду к Теушам. У них и переночую, в их уютной кухоньке (квартира у них однокомнатная). Огромное чувство благодарности к Николаю Ивановичу переполняет меня. Теперь я получила не только внешнюю опору (в человеке!), но и внутреннюю: в неопровержимости тех аргументов, которые поколебали моего мужа! Они существуют, эти неопровержимые аргументы, объясняю-щие мой протест, мое непринятие развода! Вот почему я не могла победить в себе протест! Николай Иванович это понимает. Поймет ли до конца мой муж?..
Долго говорим с Сусанной Лазаревной. А с утра не только я, но и она садимся за письма моему мужу. Ее письма я не читала: у меня свои доводы и слова, пусть у нее будут свои! На Сусанну Лазаревну как-то особенно подействовало, что у меня нет не только боязни, но есть даже готовность, потребность нести ответственность за свою жизнь с Солженицыным, за помощь ему в работе...
– Я не боюсь гонений, я ничего не боюсь, что может последовать, убежденно говорила я ей.
А черновик моего письма, написанного в тот день, у меня сохранился:
"Санюшенъка, дорогой!
Я уже написала тебе, как горячо молилась, когда ты был у отца Всеволода и Николая Ивановича. И вижу, что я была услышана, что Бог есть! Ведь ты сказал Николаю Ивановичу (он все свои аргументы повторил мне): "Вы меня не убедили, но поколебали".
Так пусть же колебание это не будет у тебя мгновенным импульсом!
Я не в состоянии жить с сознанием, что официально, перед людьми, отвергнута тобою. Все равно при этом 25-летнее общее прошлое наше зачеркивается. Для меня это не простая потеря бумажки, а нечто, ни в какое сравнение с этим не идущее.
Сначала только любя, потом любя и страдая (в чем и свою долю вины я признаю), я разделяла с тобой все опасности, все риски, никогда ни в чем не останавливала тебя, никогда ни в чем не подвела. Значит, это было внутри меня, это была и моя жизнь тоже. Я не могу от нее отказаться, я могу ее только продолжить, продолжить хотя бы только внутри себя. Расплаты же за это внешней я не боюсь никакой, я к ней готова. Я хочу нести ответственность за всю прожитую с тобой жизнь! Потому что это была, есть и останется моя жизнь...
Именно тем путем, которого ты хочешь и который считаешь лучшим для меня (ни за что не отвечаю, спокойно занимаюсь мемуарами), я теряю все, совсем все. Для меня это – не выход, не спасение, а... гибель!..
Дорогой мой! Не совершай этого безумного шага! Не распинай меня! Будь милосерден!
Я люблю твое будущее дитя. Но все же – он плод греха (ведь он мог и не от нее родиться; ты ведь сказал Веронике, что "пожалуй, это лучший из вариантов"). Почему же Я ОДНА, прямо к этому греху непричастная, должна нести расплату?..
Я, особенно пока для меня все так болезненно (а потому я срываюсь часто), буду с тобой очень мало видеться; в "Сеславине" бывать в те дни, когда ты будешь бывать в Москве, а тебя видеть лишь тогда, когда во мне будет одна доброта только. Я ведь полна ею все время, пока ты не жмешь на меня, идя для этого то на ласки, то на угрозы ("Потеряешь душу мою навсегда"). Потому так тяжела была наша последняя встреча и для тебя, и для меня – тем более для той меня, к которой вернулись иллюзии.
Нет, отбросим этот путь. Я отказываюсь от борьбы между ею и мною, отказываюсь от иллюзий...
Но сними с меня хотя бы это мучение. Не отторгай меня от себя официально.
У меня и сейчас нет зла к ней. А если ты пойдешь навстречу моим мольбам, мое сердце будет для нее открыто...
Не думай намного вперед! Само развитие жизни подскажет, а Бог поможет выполнить!
Прислушайся к моей просьбе, к моей мольбе, к моей молитве. И я буду такой доброй, такой жертвенной, какой ты меня еще не знал!".
Встреча с мужем происходила у нас на перроне Белорусского вокзала. Он торопился. Впереди его ждало какое-то деловое свидание.
Саня стал подводить итоги посещений им моих заступников: Всеволода Дмитриевича и Николая Ивановича.
– Первое посещение тебе ничего не дает. А теперь – о втором. Чисто теоретически я принимаю формулу Николая Ивановича, что должны страдать все, а не только ты. Но... практически?..
И он сознается, что завтра хочет ехать в Рязань (уже есть билет) и подать в суд заявление о разводе. Если не произойдет никаких событий заберет его назад...
– Нет, нет, подожди. Прочти сначала письма: мое и Сусанны Лазаревны. И не отвечай ничего сразу. Подумай над ними, – молю я.
Александр Исаевич быстро прочел оба письма. Сказал:
– Ничего нового в них не вижу.
Продолжает меня убеждать со всякими смягчениями.
– Напиши то, что обещаешь. Не в виде расписки, разумеется, а в виде письма! – попросила я.
Саня стал писать тут же, прямо на коленях:
"Дорогая Натушенъка!"
Увы, письма этого у меня нет. Но в нем было приблизительно следующее: "Я обещаю тебе, что по истечении октября-ноября, если событий не будет, заберу из суда свое заявление. Дело может возобновиться лишь при твоем согласии..." и т. д.
Муж просит, чтобы я дала ответ – ехать ли ему в Рязань или нет – в тот же день, позвонив в десять вечера к Чуковским (он будет там!). Он понимает, что мне захочется посоветоваться, да и самой подумать...
Расстались. Мне все же стало как-то легче. Я даже зашла в "Блинную" подзакусить. А потом поехала к Кобозевым. Прочтя Санино письмо, Николай Иванович сказал:
– Виктория! Нельзя требовать уступки до конца, что-то должны уступить и вы... Передайте ему, что Бог в нем победил!..
Я ожила. Даже впервые поиграла у Кобозевых на пианино. Целовала Николая Николаевича...
К Теушам я вошла со слабой улыбкой на лице. Они поражены. Садимся в кухоньке на диване. Прежде чем показать письмо, начала рассказывать. Но меня тут же прервал звонок. Сусанна Лазаревна пошла открывать дверь. На пороге... мой муж. Извинился, что беспокоит так поздно (был десятый час). На лице – не улыбка вовсе, а страшная напряженность какая-то... Объясняет: ему надо со мной поговорить.
Нас оставили с ним вдвоем в кухне.
– Давай посмотрим еще раз бумажку. Я написал наспех.
– Ты что... отнимаешь? – вся сжалась я. – Давай посмотрим письмо.
– Тогда будем говорить втроем, с Сусанной Лазаревной.
Перешли в комнату. Вениамин Львович вышел. Мы все трое как наэлектризованные.
Снова – просьба дать письмо. Протянула как приговоренная...
Александр Исаевич быстрым, решительным жестом положил его во внутренний карман пиджака.
– Надо кончать с векселями! В Рязань – не еду. Отдадимся на волю Божью, как предлагает Николай Иванович... Я дал слишком большой темп.
– А что будет завтра? – спросила я. – Еще новое решение?.. А Николай Иванович просил тебе передать, что Бог в тебе победил...
– Пусть октябрь идет как идет! Решение отложим...
Как вошел каменным гостем, так каменным гостем и вышел.
Казалось бы, исполнилось то, чего я хотела. Он не едет в Рязань. Не подает на развод. Откуда же это ощущение опустошенности?.. Почему все происшедшее только что воспринимается как пиррова победа?..
И Сусанна Лазаревна расстроена и опустошена. Именно с этого момента она почувствовала безнадежность и бесцельность борьбы. Для нее 6 октября было тем же, чем было для моей мамы 5 августа. А я – я все еще не сдавалась, хотя чувство опустошенности гнуло меня к земле, сжимало в какой-то маленький жалкий комочек...
Переночевав у Теушей, с утра поехала в "Сеславино".
Я хочу быть предельно смиренной и жертвенной и ничего не требовать взамен. Убрав квартирку нашу, кое-что сготовила. Тщательно вымыла нашего "Дениса". Прочла еще одну главу из "Августа", 42-ю. О Сане и Коке. Ведь это муж себя и Коку примысливает к тому времени! Любопытно...
Оставив небольшое деловое письмецо Сане, я сразу, взяв свои вещи, ушла в "большой дом" поиграть на рояле.
Когда вышла, чтоб идти на станцию, форточка во флигельке была открыта. Саня дома! И хотя и обнаружила, что забыла кашне, так и не зайдя к мужу, уехала, в Москву.
Позвонила маме. Надо ее подбодрить! Как оказалось, накануне она записала: "..Леночка позво-нила: попросила приготовить по просьбе Наташи зеленое платье с воланами (длинное), 3-й концерт Бетховена и проч. ...Зеленое платье и 3-й концерт – это все связано с музыкой... С помощью кого? Люцетты? Ундины? И хорошо! и как-то больно! За что-то хватается, чтобы удержаться в этой жизни... Моя бедняжечка!!"
И после моего "успокоительного" звонка ей не становится лучше:
"Где легче? В чем легче? Как легче?" – пишет она в дневнике.
Перед тем как подняться на пятый этаж в свое новое обиталище, остановилась возле телефонной будки с автоматом, чтобы позвонить, не помню уж кому. И вдруг отчетливо слышу, как молодой человек кому-то говорит в трубку, что Солженицыну дали Нобелевскую премию, пояснил, будто об этом передали вчера вечером.
Звоню Веронике... И от нее слышу, что ей был один звонок по этому поводу. Но если б это было действительно так – дело не ограничилось бы всего лишь одним звонком, телефон в ее квартире звонил бы не переставая!..
Еще не зная, что и думать, поднялась в свою комнатку, где и провела ту ночь.
В этот день, 7 октября, если бы не в спешке написанное мужем накануне письмо мне, в Рязанский суд поступил бы иск от Солженицына о разводе с женой.
7. Лауреатство
День 8 октября для меня начался музыкальным уроком у Ундины Михайловны. Она похваливает меня: чувствуется большой сдвиг, "не подпорченный летним немузицированием", совсем другой звук!.. Шопен... Рахманинов...
Ундина Михайловна не сказала мне в тот день, лишь потом, как заметила, что у меня дрожали руки...
После Ундины Михайловны, как часто делала, зашла к Шуре. Вместе пообедали. И тут – телефонный звонок. Шура берет трубку и почти тотчас же говорит мне:
– Сане дали Нобелевскую премию.
Вероника говорит, что ей звонил Лев Копелев: к лауреату уже рвутся корреспонденты... "Ассошиэйтед пресс"...
Если бы год назад! Какая бы радость, ничем не замутненная, захлестнула меня, какая гордость за мужа, какое торжество!. А сейчас... Сколько разноречивых чувств это вызвало! И все-таки главным из них была радость!
Я звоню на дачу Ростроповича. К своему удивлению, слышу голос мужа. Был тот час, когда он должен работать в своем кабинете. Оказывается, мой звонок – уже четвертый! Потому не отходит от телефона в ожидании следующих: все равно его работу прервут! В голосе слышится уже некоторая досада по этому поводу. Я предлагаю приехать, чтобы освободить его от излишнего ажиотажа.
– А может... не надо? Я и сам справлюсь.
– Это в такой день? Почему же? Нет уж, давай я приеду.
– Ну, ладно.
Подходя к даче Ростроповича, вижу огромную машину, полную кирпича, тщетно пытающуюся заехать во двор. На моих глазах грузовик увязает задними колесами так, что сдвинуть его удастся лишь на следующий день. А в "день лауреатства" все легковые машины, привозящие дачных соседей из города, вынуждены были давать задний ход и совершать объезд по другим аллеям.
Вопреки всему, приехала к мужу радостная, возбужденная Поздравила его, поцеловала. Он же – сдержан.
– Снизь возбуждение. Ты же знаешь, как все сложно... – отрезвлял меня. – Рано объявили о премии. Лучше б, когда закончил роман...
Оказывается, в 15 часов шведское радио на шведском языке объявило, что Нобелевская премия по литературе за 70-й год присуждена Солженицыну. (Позже нам стало известно, что, объявляя о премии, шведское радио передало, что она присуждена писателю Солженицыну "за нравственную силу произведений, возрождающую лучшие традиции русской литературы".)
После этого Александра Исаевича официально поздравил по телефону шведский корреспондент Пьер Хегги. На поздравление Солженицын ответил:
– Благодарю. Принимаю. Намерен приехать получить лично, поскольку это будет зависеть от меня. Здоровье поездке не мешает. Никаких корреспондентов не приму.
На вопрос, над чем он работает сейчас, ответил:
– Пишу "Август четырнадцатого".
Вскоре после моего приезда муж решил пообедать: все равно привычный распорядок нарушен. 16 часов 30 минут. Слушаем Би-би-си. Сообщается, что Солженицын получил Нобелевскую премию. Более того, им уже известно, что Солженицын ответил шведскому корреспонденту, что он "хотел бы поехать получить премию"... Подумать только! Это через полтора часа после объявления о премии и через час после звонка Хегги!
Муж еще не кончил обедать, как нагрянул Ростропович, да еще почему-то вместе с художником Титовым и его женой. Титовы рассказывают, что еще 6 октября знали от корреспондента Хегги, что весьма похоже, что Солженицын будет лауреатом, что в шведских газетах он идет как кандидат № 1.
Ради столь торжественного случая Титов привез в подарок лауреату еще один проект храма Троицы. Александр Исаевич усмотрел в нем нечто языческое: вход в храм – через арку в огромном кресте! Через крест! Какая-то потрясающая сверхсимволика!..
Я быстро приготовила кое-какую закуску. Нашлась и выпивка. Хотя сам виновник торжества воспринял это празднование, увы, без всякого энтузиазма.
Когда гости уехали, мы, обнявшись с Мстиславом Леопольдовичем, гуляли по участку.
– Стив, не вычеркивай меня из Саниной жизни. Не могу... Хотела оторваться – не получается...
Ростропович, казалось, понимал меня, сочувствовал, жалел...
По Саниной просьбе позвонила вечером маме в Рязань. Она уже слышала о награждении зятя. Передаю Санин наказ: "На все вопросы по телефону или при личных приездах, можно ли его видеть или получить интервью, отвечать: ничего в его обычае, в его порядке не изменилось, интервью никому не даст и никого не примет".
– Адреса не давай! – добавила я.
Совсем поздно приехала к нам в "Сеславино" еще одна знакомая.
– Я не смогла ни поздравить, ни повидать лауреата. Вся Москва взволнована...
Скоро я вышла с фонариком ее проводить. Прощаясь, она дружелюбно сказала мне:
– Я очень рада...
Я поняла, что она имеет в виду не только премию, но и то, что мы с Саней вместе. (Именно ей поручал Александр Исаевич найти для меня комнату в Москве!) Я не стала ее разуверять. Тот день не должен был ничем омрачаться!
9 октября к нам в Рязань стали поступать телеграммы. К вечеру их было уже 22. Получая эти телеграммы, да и все последующие, мама регистрирует их, одновременно дублируя текст. А в дневнике ее – запись: "Состояние возбужденное. Ночи сплю плохо. Хочется порадоваться по-настоящему. А – не получается! вливается все время грусть. Что там Наташа? Как моя Наташа?"
Бедная моя мамочка! Все чувства смешались в ней... Она написала поздравления отдельно Сане, отдельно мне и нам вместе (последнее я должна была по своему усмотрению показать или не показать ему).
Было решено, что эти письма, а также письма рязанских друзей и все пришедшие к тому времени телеграммы будут доставлены нам с оказией в ближайшие субботу-воскресенье, то есть 10 или 11 октября.
А у нас в "Сеславине" 9 октября тихо. У меня – светлое настроение, неоставляющее чувство благодарности Богу, что не дал нам разлучиться. Может, и не даст?.. Муж, возможно, досадует. Ведь события-то происходят. Подай он заявление в суд, развод бы состоялся... Спасибо тебе, Господи, что хоть отдалилось все как-то!..
Да и внешне все в этот день вроде бы по-старому, по-привычному. Муж с утра пишет в своем кабинете за кафедрой. Я играю в "большом доме", потом еду за продуктами. В один магазин, в другой... Привожу на заднем багажнике велосипеда большую сумку, полную провизии. Саня выходит навстречу и, любуясь, говорит:
– Посмотри на себя в зеркало, какая ты хорошенькая... Тебе полезно ездить на велосипеде!
Что мне до того, хорошенькая я или нет. Лишь ему всегда хотела нравиться, ему одному... Стала кухарничать.
Саня вошел через часок и, глядя на свежерумяные бифштексы, попросил:
– Оставь к обеду теплый бифштекс!
– А ты съешь сейчас...
Помялся немного, а потом, как ребенок, съел и похвалил. По мне будто ласковая приятная волна прошла... Неужто такой грех, что я люблю, когда похвалит меня?..
Одевшись потеплей, Саня ушел в парк продолжать работу за нашим новым столом. А я, закон-чив с кулинарией, принялась за печатанье откликов зарубежного радио на награждение. Они были записаны нами на магнитофон. Продолжала и вечером, уж после обеда. Приведу выдержки из них.
Би-би-си. 8 октября.
"Нобелевская премия по литературе 1970 года присуждена советскому писателю Александру Исаевичу Солженицыну. Сообщая об этом, Шведская академия заявила, что премия присуждается в знак признания нравственной и этической силы Солженицына, которой он продолжил традиции русской литературы... В полученном Би-би-си из Стокгольма корреспондентском сообщении говорится, что нынешнее решение Нобелевского комитета похоже на решение 1958 года, когда Нобелевская премия по литературе была присуждена Борису Пастернаку, автору романа "Доктор Живаго". Когда Александру Солженицыну сообщили о присуждении ему Нобелевской премии, он сказал, что если это окажется возможным, он поедет в Стокгольм, чтобы лично ее получить".
"Голос Америки". 8 октября.
"Писатель Александр Солженицын принял Нобелевскую премию по литературе, присужденную ему Шведской Королевской академией. Солженицын заявил, что 10 декабря, если он будет иметь возможность, он прибудет в Стокгольм для получения премии. Это Солженицын сказал одному западному корреспонденту, который с ним беседовал по телефону. Солженицын заявил, что он выражает благодарность Шведской Королевской академии. (...) Он сказал также, что не примет никаких западных корреспондентов.
В настоящее время еще не получено никаких сообщений о том, как советские власти реагируют на решение Шведской Королевской академии".
Би-би-си. 8 октября.
Специальная передача. (Комментатор – Иван Иванович Сапиет.)
"Александра Солженицына сравнивают с великими русскими писателями Достоевским и Тургеневым. Большинство литературных критиков, несомненно, поддержат мнение о том, что Солженицын – самый выдающийся прозаик нашего времени. Объявляя о присуждении премии, Шведская академия заявила, что Солженицыну присуждена Нобелевская премия за ту нравственную силу, которую он проявил, придерживаясь лучших традиций русской литературы. От великих дореволюционных русских писателей Солженицын унаследовал глубокое сознание ответственности, которую несет художник, и беспощадное отношение к себе и социальному злу, которое кроется в обществе. В то же время он – дитя революции. Он пережил все ужасы сталинского режима, защищал свою страну во время войны и испытал на себе затем унижение восьми лет лагерей и тюрем, хотя и был совершенно невиновен, о чем можно судить хотя бы по тому, что был впоследствии реабилитирован. Именно это слияние элементов личного опыта и дает возможность Солженицыну творить так страстно, рисовать своих героев с таким глубоким человеческим пониманием и состраданием.
Беспощадное отношение Солженицына к социальному и политическому злу общества и привело к возникновению конфликта между ним и властями.
Когда в 1962 г. в журнале "Новый мир" была опубликована повесть Солженицына "Один день Ивана Денисовича", в которой описана жизнь в советском концлагере, все увидели в этом обнадеживающее указание на либерализацию советского режима.
Однако эти надежды оказались преждевременными. С тех пор в Советском Союзе было опубликовано еще только 4 рассказа Солженицына. Самые выдающиеся произведения Солженицына – романы "Раковый корпус" и "В круге первом" появились на западе, но не были опубликованы и все еще запрещены на родине писателя. Сам Солженицын подвергся резким нападкам советской печати и был осужден за его якобы антисоветские взгляды. Он был исключен из Союза советских писателей. До этого его обвинили в том, будто бы он предоставил свой талант на службу западной пропаганде.
Когда Союз писателей просил его отмежеваться от зарубежной пропаганды, он ответил: "Здесь употребляют слово "заграница" как какую-то важную инстанцию, чьим именем очень дорожат. Я не понимаю, как можно так чувствительно считаться с заграницей? Под моими ногами всю мою жизнь земля отечества, только ее боль я слышу, только о ней пишу".
Таким образом, Солженицын, самый выдающийся русский писатель, оказался в совершенно невероятном положении. Во всем мире его имя появляется на первых страницах газет, его романы переводятся на десятки иностранных языков, в то время как на его родине, в Советском Союзе, делается все для того, чтоб не дать читателям возможности познакомиться с тем, что же именно говорится в тех произведениях Солженицына, которые советская печать так громогласно осуждает. Единственная возможность ознакомиться с произведениями Солженицына в Советском Союзе – читать его в самиздате.
Высказывались опасения о том, что советские власти, ввиду их враждебного отношения к Солженицыну, окажут на него давление, с тем чтобы Солженицын отказался от премии, как это случилось с другим лауреатом Нобелевской премии – Борисом Пастернаком. Однако Солженицын остался верен своей привычке говорить то, что думает. Он заявил, что, если ему предоставят такую возможность, он готов поехать в Стокгольм. Предоставят ли, однако, советские компетентные органы Солженицыну выездную визу? Они не возражали против поездки Шолохова в Стокгольм в 65-м году для получения там Нобелевской премии. Отказать теперь в визе Солженицыну было бы равносильно признанию того, что Советский Союз – полицейское государство. Дилемма, стоящая перед советскими руководителями, действительно, нелегкая".
А 9 октября мы прослушали передачу из Швеции: "Шведская печать за малым исключением одобряет решение Королевской академии. Литературная сторона вопроса ни у кого не вызывает сомнения, но есть разногласия по поводу того, какую реакцию это вызовет в Советском Союзе".
Газета "Свенска дагбладет" ссылается на интервью своего московского корреспондента Пьера Хегги, которому писатель сказал, что он приедет в Стокгольм, чтобы принять премию, если, как он выразился, это будет зависеть от него самого. Ответ на этот вопрос будет пробным камнем зрелости советского общества.
Литературная газета "Дагенс нюхетер" подчеркивает, что дело Солженицына до сих пор не касалось политических инстанций Советского Союза, а являлось чисто литературным вопросом. Меры, принятые в этих кругах, исходили из писательских организаций. Хотя эти организации, как правило, действуют в согласии с тем, что они считают волей властей, может оказаться, что они в своем рвении попадают не в точку, будем надеяться, что ничто не помешает Александру Солженицыну лично принять Нобелевскую премию. Тогда выяснилось бы, что политическое руководство страны станет выше жалких суждений недалеких литературных прислужников. Выражается надежда, что престиж Нобелевской премии явится решающим для исхода дела.
