Текст книги "Отлучение (Из жизни Александра Солженицына - Воспоминания жены)"
Автор книги: Наталья Решетовская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)
"Ты же писал маме, – обращаюсь я к мужу: "...хотя все мы этому сопротивлялись, в том числе и Наташа, – оказалось, что это сильнее нас, и, значит, иначе быть не могло.
Наташа внесла в мою жизнь огромное счастье и вообще все то, чего в ней не хватало эти годы"1.
А вот что ты писал Зубовым: "...я завидую сам себе, что мне выпало это пережить!"2
Меня заново потрясли письма периода нашего воссоединения. Я делала длинные выписки из них, я снова ощущала ту могучую силу любви, которая тогда влекла нас друг к другу:
"... прежняя любовь захватила с такой силой, что я почувствовал себя ничтожным в ней... "3
"...с моей Наташкой у меня так быстро и на основе, кажется, еще более прочной, чем раньше, восстановилась та супружеская гармония, которая создает ощущение всей полноты жизни!" 4
"Мы с Наташей души друг в друге не чаем, – кажется, никогда прежде так не любили друг друга, как сейчас... "5
"... Умри я в 53-м году – я не узнал бы настоящей любви"6.
"Любовь моя, моя единственная! До чего же потрясла меня ты и эти трое суток с тобой... Вчера и сегодня все пело во мне, жизнь воспринималась как сплошной праздник, я не мог вместить всего счастья, оно выплескивалось из меня, я готов был раздавать его людям целыми охапками... До сих пор свою болезнь я воспринимал совершенно спокойно. А сейчас – Боже мой! как стало хотеться жить! – для тебя и с тобой!"7
1 Солженицын А – Решетовской М. К., 04.12.56.
2 Солженицын А – Зубовым Н. И. и Е. А., 02-03.11.56.
3 Солженицын А – Зубовым Н. И. и Е. А., 11.11.56.
4 Солженицын А – Зубовым Н. И. и Е. А., 07.12.56.
5 Солженицын А.– Зубовым Н. И. и Е. А., 19.02.57.
6 Солженицын А.– Зубовым Н. И. и Е. А., 16.04.57.
7 Солженицын А.– Решетовской Н., 25.10.56.
"Я умоляю тебя, девочка моя, будь тверда до конца и без единого компромисса!"1
"Все-таки это поразительно: если встреча превзошла и твои, и мои ожидания, – значит, была какая-то могучая сила, действовавшая помимо нас и поверх нас. Это была – наша любовь. Мы должны радоваться и гордиться, что она допустила нас на такие вершины! Иные не побывают там и за всю жизнь. Люблю-люблю-люблю тебя, единственная моя, жизнь моя!..2
"Я обещаю тебе, что я тверд в своем слове: я все тебе простил, люблю тебя вновь и готов соединить наши жизни навсегда"3.
"...Хочется всегда доставлять тебе радость, и чтобы радость эта никогда не исчерпывалась"4.
"Все меня поздравляют с твоим возвращением – и я чувствую себя действительно переродившимся и безмерно богатым оттого, что у меня есть такое сокровище"5.
"Гордость моя! – вот как впервые в жизни захотелось тебя назвать. ...Дал бы только Бог, чтобы болезнь не вырвала меня из этой прекрасной занимающейся зари. Может быть, всю жизнь мы жили и все пути прошли – для этих самых лет? ...Я люблю тебя ПРЕДАННО и БЕЗ ОСТАТКА – этого не бывало никогда прежде"6.
А вот письмо, в котором он сам дает оценку своим нынешним действиям: "...религии и нравственности всего мира запрещают женитьбу на жене живого мужа"7.
...А, значит, для христианина – при живой жене?! Если тот – настоящий, он не простит этому, сегодняшнему! Какие муки совести ждут его! Зачем обрекать его на них?.. Зачем позволять ему совершить то, что исправить будет уже невозможно?.. Зачем становиться соучастницей его безумия?..
Позже, уже живя в Рязани, Саня писал Зубовым:
"Мы с Натусъкой живем совершенно неразливно и тем больше значим друг для друга, что нет у нас детей и что с нашей смертью окончимся и мы. Но оба мы сейчас совершенно не жалеем, что нет детей: вырастает существо большей частью тебе чужое и неблагодарное, вижу это повсеместно"8.
"Минутами кажется, что 38 лет я только добирался до настоящей жизни и вот сейчас она наступила"9.
1 Солженицын А. – Решетовской Н., 27.10.56.
2 Там же.
3 Солженицын А. – Решетовский Н., 30.10.56.
4 Солженицын А. – Решетовской Н., 05.11.56.
5 Солженицын А. – Решетовской Н., 11.11.56.
6 Солженицын А. – Решетовской Н., 12.11.56.
7 Солженицын А. – Решетовской Н., 16.11.56.
8 Солженицын А. – Зубовым Н. И. и Е. А., 20.11.57.
9 Солженицын А. – Зубовым Н. И. и Е. А., 19.01.58.
Ведь все эти письма, писанные в Рязань, читались мною, проходили через меня. Какую безграничную веру в нашу неразрывную общую жизнь вселяли они в меня!
Мелким почерком исписано уже 12 страниц... Постепенно я поняла, что пишу уже не для Сани... Разве будет он все это сейчас читать?.. Разве это изменит его решение в его нынешней одержимости?.. В его непреклонном стремлении к цели?.. Но когда-нибудь он не простит себе того, что совершает! В его письмах – приговор самому себе! Моя убежденность когда-нибудь станет и его убежденностью. Я должна закрепить все это. И я пересаживаюсь за свою "Колибри" и начинаю в нескольких экземплярах делать выпечатки из прочитанных писем, озаглавив их: "Вокруг нашего воссоединения". Он прочтет это когда-нибудь...
А читать письма дальше продолжаю само собой. Так проходят 4, 5, 6, 7 ноября.
8 ноября я погружаюсь в чтение Саниных писем военных лет. И тут столько любви! столько восхищения!.. Но в письмах последних предарестных месяцев – тревога, сомнения, споры о жизни после войны... А вот... о ребенке! Значит, не только говорилось, но и писалось! "Будучи у меня на фронте, ты сказала как-то: не представляю нашей будущей жизни, если у нас не будет ребенка. И сказала довольно безапелляционно. Ну, а я вот не представляю нашей жизни, если у нас будет ребенок. Рожать и воспитывать сумеет чуть ли не всякий. Написать художественную историю Октябрьской революции могу, может быть, только я один, да и то – разделив свой труд с Кокой1. Настолько непосилен этот труд для мозга, тела и жизни одного человека"2.
А в самом последнем письме, полученном мною от мужа с фронта и написанном им за четыре дня до ареста, были такие строки:
"Весной 44 г. я увидел, насколько еще эгоистична твоя любовь, насколько ты полна еще предрассудков в отношении семейной жизни. "Мы будем жить так", "я не представляю себе жизни без этого, без того (без ребенка, в частности)"3.
1 Кока – Виткевич Николай.
2 Солженицын А. – Решетовский Н., сентябрь 1944 года.
3 Солженицын А. – Решетовской Н., 05.02.45.
Это были последние капли, переполнившие чашу...
Утром 9 ноября я дала телеграмму своим друзьям, бывшим сослуживцам по Рязанскому сельскохозяйственному институту, которые жили теперь в Великих Луках:
"Прошу срочно телеграфировать пожить вас недельку".
На следующий день пришла телеграмма:
"Приезжайте. Ждем. Целуем".
Итак, прочтя в письмах Александра Исаевича приговор самому себе, я приняла решение бежать от развода. Я спасала не только себя – я спасала и его тоже, я спасала душу его!
Вечером того же дня я – у Шпиллеров.
Всеволод Дмитриевич говорит мне о звонке Юдиной, которая от кого-то все же узнала, кто она. Предельно расстроена. Всеволод Дмитриевич еще добавляет, что отец Александр, узнав о происходящем в личной жизни Солженицына, плакал... Здесь, вот на этом самом диване...
Я зачитываю отцу Всеволоду некоторые цитаты из писем своего мужа – те цитаты:
"Я обещаю тебе, что я тверд в своем слове: я все тебе простил, люблю тебя вновь и готов соединить наши жизни навсегда".
"Я считаю его негодяем за то, что он соблазнял к женитьбе жену живого мужа".
"Рожать и воспитывать сумеет чуть ли не всякий..."
Отец Всеволод потрясен.
Я делюсь с ним своим намерением уехать.
– Уезжайте и ничего ему не пишите! – советует он. – Вы должны выступать не в роли просительницы, а в роли обвинительницы.
11 ноября я занялась сборами. Ничего нельзя забыть! Уехать придется надолго... Во всяком случае – до того времени, когда вручают нобелевские награды, а это всегда происходит 10 декабря, накануне дня рождения моего мужа. Для него эти праздники в этом году сольются в один. Где он будет в эти дни? Там или здесь? А где потом? Разделит нас с ним граница, как когда-то разделила колючая проволока?.. Возьму и "Колибри" с собой, и бумагу, и копирку, и разные материалы, письма, кое-что из уже написанного, чтобы продолжать...
Нагрузилась так, что еле добрела до остановки автобуса. К счастью, подвернулось такси. Еду на Рижский вокзал. Сдаю в камеру хранения все, кроме самого ценного: писем и всего, относящегося к моей работе. Покупаю билет до Риги. Великие Луки – на полпути. Сделаю там 10-дневную остановку. Поживу у Марии Павловны и Владимира Андреевича. Пойму за это время, смогу ли пожить у них еще: будет ли мне там работаться, не буду ли очень в тягость. А потом поеду в Ригу, где много друзей, много родных душ.
Снова беру такси и еду дальше по проспекту Мира, а потом в Медведково, к Владимировым, где сейчас живет моя мама. И уже вместе с мамой на том же такси – в другой конец Москвы, к Соколу, к Веронике. По дороге говорю маме о своем намерении уехать. Все силы прилагаю, чтоб за то время, что мы с нею в такси, мама поняла, чем вызван мой отъезд. Чтоб объяснила Вероне... Я рассказываю маме, что за эти дни перечла множество Саниных писем: времени нашего воссоединения, военного времени.
– Но ведь это было давно! – воскликнула мама, не понимая меня. – Те чувства ушли... – пыталась отрезвить она меня.
– Нет, нет, он сам когда-нибудь не простит себе того, что делает... Что нарушает все обещания, данные мне...
Да и что может ждать меня потом, после того, как разведемся?.. Если сейчас, когда еще даже заявления о разводе не подали, отказал в том, чтобы заехать в "Сеславино" согреться, подкрепиться. Вместо того – замерзшую, голодную, исстрадавшуюся, обессиленную и раскаявшуюся посадил с тяжелыми вещами в электричку и был таков... Причинять муки можно, терпеть их нет?.. И я еще должна идти ему навстречу?.. Соглашаться на развод?..
..Ах, как мало времени, чтобы свою убежденность передать маме, вселить в нее неприятие происходящего!..
Пока поднимались в лифте на третий этаж, дала маме заклеенный конверт с моим адресом (она спрятала на груди) и взяла с нее клятву, что никому не скажет, что будет говорить, что сама не знает, где я...
Не закрыв лифта, подношу мамины вещи к двери квартиры Туркиных, прощаюсь с ней, отпираю дверь поворотом ключа английского замка (к тому времени ключи мне были возвращены!) и... снова в лифт. На этот раз – вниз. За ворота. К такси, которое ждет меня. Второе бегство мое от Вероники...
О том, что произошло по ту сторону Вероникой двери, сохранилась коротенькая мамина запись, сделанная позже:
"Когда Наташа привезла меня от Нади, всунувши быстро мои вещи, и сама не зашла в дом – Вероня очень расстроилась. А вечером, после долгого отсутствия из-за очереди за ботами для Лили, совершенно измученная, вдруг упала на кровать и в судорогах рыдала".
...Почему мама не поняла меня тогда так, как понял отец Всеволод?.. Ведь у мамы была ниточка к Сане, через Веронику. Что-то могло бы дойти до него... Но мама хотела не того, чего хотела я. Она хотела того, что для меня было совершенно невозможно. Вот оказавшееся в ее архиве неотосланное письмо ее ко мне того времени:
"Дорогая моя Наташенька, ты цепляешься за самую тонкую ниточку, в чем хочется тебе увидеть хоть какой-то остаток любви к тебе; ты копаешься в прошлых письмах...
Но ты ведь перед фактом: он любит другую, и у него от нее будет ребенок... Значит, чувство к тебе у него умерло. Так останьтесь вы в дружбе. Дай ему развод, расстаньтесь по-хорошему.
...Наташенька, найди в себе силы. Уйди от него. Но "уйди от зла и сотвори благо".
А я видела благо в другом.
Остаток дня 11 ноября и следующий день до вечера я еще оставалась в Москве. Ночевала у Татьяны Васильевны. У нее же занималась сортировкой материалов: что взять с собой, что может подождать...
Повидалась еще только с Ундиной Михайловной. Может, и не зашла бы очень трудно мне с теми, кто не знает всего... Но как-то я оставила у нее купленные мною сапожки, а теперь они были мне нужны.
Ундина Михайловна встревожена, видя мое нервное состояние. К тому же ей звонила одна знакомая стенографистка. Той довелось в свое время стенографировать заседание московской секции прозы, посвященное обсуждению "Ракового корпуса". Она видела там Александра Исаевича, видела меня... Зная, что я бываю у Ундины Михайловны, спросила ее по телефону: "Все ли у них в семье благополучно?.."
Уж я сказала Ундине Михайловне все, как есть... Горюет вместе со мной. Утешала, как могла... Надеется, что музыка поможет мне встать на ноги в любом случае. Она вернет меня на сцену!
...Поздно, слишком поздно...
11. Беглянка
Утром 13 ноября я сошла с поезда в Великих Луках. Меня встретил милый Владимир Андреевич, да еще на своем "Москвиче". Говорит, что Мария Павловна уже приготовила мне отдельную комнату. Их сын сейчас не дома, не с ними, а потому его комната будет моей.
Великие Луки – это не Москва с ее длиннющими концами. Очень скоро мы уже въезжаем во двор дома, где живут сотрудники сельскохозяйственного института.
Отсюда рукой подать до набережной реки Ловать. До той самой Ловати, с которой когда-то Саня писал мне:
"...полюбил грустную задумчивую Ловать, протекающую среди разрушенных и сожженных сел"1.
1 Солженицын А – Решетовской Н , 29 03 43
...Теперь нет разрушенных гитлеровцами сел. Зато есть... разрушенная жизнь...
И вот я в уютной, со вкусом обставленной квартирке со множеством цветов. А в "моей" комнатке – тахта, полки с книгами вдоль стен и даже... секретер, на откидном столике которого так удобно будет писать, да и печатать на моей верной "Колибри".
Что же касается "хозяев" – одна приветливость, сочувствие, благожелательность. А против моего мужа – гнев! Ведь они были живыми свидетелями страданий того человека, которого я оставила ради Александра Исаевича, видели его слезы, отчаяние... А теперь видят меня в том же состоянии... Но им и в голову не приходит сказать мне, даже подумать, что это мне наказание за то... То было неизбежно: я рвала новую жизнь ради прежней, истинной моей жизни, которая была у меня отнята тюрьмой. А здесь наоборот: попытка уйти от истинной своей жизни, бегство от своей судьбы...
С Марией Павловной переходим на "ты" и по именам. Она будет представлять меня как свою двоюродную сестру.
У них в семье тоже горе, хотя совсем иное. Тем отзывчивее они на чужие беды...
– Вы сделали большую ошибку, – серьезно говорит Владимир Андреевич. Вы должны были приехать к нам раньше.
Я не ошиблась в своем выборе. Я приехала к своим настоящим друзьям!..
На следующий день 14 ноября, оставшись одна, я записала в своем дневнике:
"Ушли на работу. Я – одна. Сижу вот, записываю.
Боже, как же он там негодует! Смотрю на карточку, снятую в Солотче, где он нежно обнял меня и мы оба с ним смотрим вдаль, и... (хоть и приняла седуксен) плачу. Что видели мы в этой дали? Уже... разное? Или тогда он еще не отдавал себе отчета, что отрывается от меня? от старых проверенных друзей? Что ему захочется быть с теми, для кого он затмит Бога и которые толкнут его к "абсолютной свободе", ко "все дозволено"?..
Тишина полная. Одиночество. Мысли. Давно бы мне, в самом деле, не в Москву бежать, а подальше, подальше...
Но и его жалко безумно. И не могу иначе..."
С недоумением, сначала даже с привычным к таким вещам неодобрением отнеслась к тому, что у моих друзей принято раскладывать пасьянсы. Но начала понемногу приглядываться И... втянулась. Отвлекает...
На следующий день я и сама раскладывала уже пасьянс, чем не занималась со времен отрочества.
– Будет суд или не будет? Будет или не будет?
– Не будет! – сказали мне карты.
...Так ли это? Ведь теперь он, конечно, скажет, что я сама все обрезала.
15 ноября мои "хозяева" по случаю воскресенья весь день были дома. Меня это как-то рассеивало, в хорошем смысле рассеивало. Даже весь день обошлось без седуксена. Но были не только разговоры. В тот день я продолжила и даже закончила печатанье главы, которая у меня тогда называлась "Безвестность": о нашем тихом житье в Рязани...
Среди дня нет-нет да и посещала мысль: едет ли о н сейчас в Рязань на "Денисе"? Ведь он назначил 15 ноября последним сроком отгона его в Рязань! И что вообще там? Что предпримет дальше?..
Вечером включили приемник. Настроили на Би-би-си. В обзоре английских газет сказали об Открытом письме Ростроповича в защиту Александра Солженицына. Надо печатать его на Родине... Он прав, что принял премию... В свое время мы хулили Шостаковича, Прокофьева тоже. Позже экземпляр этого Открытого письма, направленного Ростроповичем 31 октября главным редакторам "Правды", "Известий", "Литературной газеты" и "Советской культуры", оказался в моих руках. Ростропович указывает, что на это письмо его толкнула газетная кампания в связи с награждением Солженицына Нобелевской премией.
"...Получается так, – пишет он,– что мы избирательно то с благодарностью принимаем Нобелевскую премию по литературе, то бранимся. ...Почему "Литературная газета" тенденциозно подбирает из множества западных газет лишь высказывания американской и шведской коммунис-тических газет, обходя такие несравненно более популярные и значительные коммунистические газеты, как "Юманите", "Леттр Франсез", "Унита", не говоря уже о множестве некоммунисти-ческих? Если мы верим некоему критику Боноски, то как быть с мнением таких крупных писателей, как Белль, Арагон, Ф. Мориак?..
Неужели прожитое время не научило нас осторожно относиться к сокрушению талантливых людей? Не говорить от имени всего народа? Не заставлять людей высказываться о том, чего они попросту не читали или не слышали?.. Я ворошу старое не для того, чтобы брюзжать, а чтобы не пришлось в будущем, скажем, еще через двадцать лет, стыдливо припрятывать сегодняшние газеты...
Я знаю, что после моего письма непременно появится МНЕНИЕ и обо мне, но не боюсь его и откровенно высказываю то, что думаю. Таланты, которые составляют нашу гордость, не должны подвергаться предварительному избиению. Я знаю многие произведения Солженицына, люблю их, считаю, что он выстрадал право писать правду, как ее видит, и не вижу причин скрывать свое отношение к нему, когда против него развернута кампания".
Все – правильно. За мужа моего есть кому заступиться. А вот за меня некому...
...Слово РАЗВОД в применении к нам с Саней не входит в мое сознание. Оно висит надо мною как дамоклов меч. Муж в состоянии одержимости не хочет понять, что для нас, связанных всею жизнью, общим риском, развод невозможен. Но, может быть, можно воспрепятствовать разводу... юридически? Разве письма, обещания, заверения не будут приняты во внимание?..
Мы говорим об этом с моими великолукскими друзьями. Нужно посоветоваться с хорошим юристом и, вероятно, лучше всего... в Риге.
В Великих Луках я в тот раз прожила около недели. Должно быть, здесь как раз те условия, которые мне сейчас нужны. Я – то одна, то с Марией Павловной и с Владимиром Андреевичем. Чередование одиночества и общества людей, которые понимают меня и понимают, что мне сейчас нужно. Когда я раскисаю – заставляют меня работать. Стараются во всю питать меня. Из холодиль-ника извлекаются то грибы, то компоты собственного изготовления. Есть с ними могу, не то что одна, когда еда превращается для меня в пытку.
По утрам меня посещают маленькие творческие открытия. То пришло решение: к главе "Безвес-тность" прибавить и о себе: чем я жила эти годы. То вкрапить в нее цитаты из писем Александра Исаевича. (Об этом мне сделала подсказку еще Нина Викторовна.) В этой связи написала "Маленькое предисловие" с объявлением, почему я считаю возможным это делать...
Заново и всерьез занялась письмами. Это нужно и для работы, и для консультации с адвокатом...
...Как он может от всего этого... отречься?.. То, что происходит, наваждение какое-то.
Утром 19 ноября Владимир Андреевич отвозит меня на своем "Москвиче" на вокзал.
В Ригу поезд вез меня почти весь день. В вагоне пусто. Москвичи и рижане предпочитают ездить ночными скорыми поездами. В своем отделении я совсем одна. Устраиваюсь у столика. Буду готовиться к разговору с адвокатом, классифицировать выпечатки из писем. Один из машинописных экземпляров у меня разрезан, каждая цитата – сама по себе. Теперь я объединяю их по смыслу...
Закончив с этим, берусь за чтение. Ничего придуманного я в ту пору читать не могла (да и сейчас читаю с неохотой!). Лишь то, что было в действительной жизни. Да и то часто приходилось читать страницу по нескольку раз, убегали мысли...
Мария Павловна дала мне в дорогу "Встречи с Есениным" Ильи Шнейдера.
Я особенно воспринимаю то, что вызывает ассоциации. На этот раз меня поразил случай с Айседорой Дункан. Как-то она танцевала Родену. После одного из ее танцев Роден пошел к ней навстречу с протянутыми руками и затуманенными глазами. И она... оттолкнула его. Но еще больше поразило меня то, что впоследствии Дункан жалела, что оттолкнула... кого? – самого Родена! – объясняя это своею молодостью и неопытностью.
Я задумалась. ...Нет, Дункан сама не понимала, почему она оттолкнула Родена. Она оттолкнула его потому, что тогда в ней была сильна вера в идеалы, которую она растеряла потом! ...Что достойнее? Оттолкнуть человека, которого ставишь на недосягаемую высоту? или уступить его импульсивному порыву?.. В наш век идеалы растоптаны. Следующее за нами поколение совсем другое. Отсюда – все...
Меня вдруг неудержимо потянуло написать то, о чем я никогда ранее писать не собиралась, считая главу "Безвестность" началом своих воспоминаний о муже, в первую очередь как о писателе, об его уникальной писательской судьбе. Нет, я напишу не только об этом. Я опишу историю нашей с Саней жизни, начиная с женитьбы: нашу любовь, наши разлуки, наше воссоединение...
Рука потянулась к перу и бумаге:
"Когда началась война, нашему супружеству было немногим более года", начала я. И неотрывно писала почти до самой Риги...
Первыми, к кому мне удалось дозвониться, были Кравченки. Надя и Костя. Те самые Кравченки, на даче у которых я впервые услышала, что французские писатели выдвинули моего мужа на Нобелевскую премию. К ним и приехала.
Оказывается, в Риге уже кое-что известно. Друзья расстроены, что все подтвердилось. О нашей драме они узнали от писательницы Павлович, с которой были дружны. А Павлович знает об этом от... Юдиной.
...Что же происходит? Я так просила Юдину никому ничего... И она обещала мне это. И вот – сказала Всеволоду Дмитриевичу, сказала Павлович... А значит, и другим?.. Или она так же не может молчать об этом, как не могу молчать... я?.. Ладно, пусть так! Рано или поздно все равно тайное станет явным...
Павлович сообщала, что Юдина тяжело, возможно, даже смертельно, больна. Ее мучит наша история. Она все время порывается писать моему мужу, желая образумить его...
После письма от Павлович Надя звонила Наумовой – той самой родственнице Вероники, с которой я не раз виделась еще летом этого года... Надино беспокойство передалось Нине. Она несколько раз заказывала телефонный разговор с Вероникой, но все неудачно...
Я попросила Надю пока Нине не звонить. Ведь я вынуждена скрываться! Я сама покажусь ей, но не сразу.
Мне сочувствуют. Идут навстречу: хорошо, они не скажут обо мне Нине. Говорю с ними об адвокате. Они знают одну очень опытную женщину-адвоката. Она – русская. Ее фамилия – Буковскун. Созваниваются с ней. Согласна принять. Я должна быть у нее на следующий день в три часа дня.
С утра Кравченки ушли на работу. Сидя за большим старинным письменным столом, я готовлюсь к разговору с адвокатом. Намечаю вопросы, какие хочу задать. Окончательно привожу в систему выпечатки из писем. Обещания, обещания... И... такой финал?.. Да разве это возможно?..
В назначенное время я – в юридической консультации. Ввожу Буковскун в курс дела. И вот итог разговора. Как юрист, она должна огорчить меня: развод гарантирован. ("Сейчас, к сожалению, разводят очень легко!") Ничто не будет принято во внимание! Письма – нравственная сторона отношений между двумя.
...Между нами двумя...
...Неужели же у нас мораль и закон в таком противоречии?
Как человек, Буковскун советует мне поступать на работу, взять на воспитание ребенка...
...Не то, не то...
Там, в консультации, сдержалась. Но, идя по улице, заливалась слезами.
Магазин. "Детский мир". Катят детские коляски... Ему это скоро будет нужно. Мне... никогда!
Кравченков все еще нет дома. Даю волю слезам. Безнадежность полная...
А вечером – новые испытания! – Телефонный звонок. Надя берет трубку.
– Нина?..
Я быстро делаю знак, что меня здесь нет. Переспрашивая Нину, Надя повторяет многое из того, что та ей говорит.
Ужас охватывает меня от того, что я слышу... Нина дозвонилась в Москву, но говорила с Юрой. Тот "разъяснил" ей, что "Саня разводится с Наташей из-за ее плохого характера"? ? ? !!! Вероника же сейчас... в театре "Современник", с... Саней!!!???
Боже мой! Боже мой!.. Он не знает, жива я или нет, не знает, что со мной, и... в театре?.. Да еще с моей сестрой?! Вероника тем самым продемонстрировала его правоту!.. (???) Она объявила без слов, что ее сестра, то есть я, вполне заслуживает своей участи! Значит, все, что происходит, естественно, дозволено, оправдано...
...Как все это пережить? Вот уж и Нина склонна поверить Юре, оправдать моего мужа... Так ведут себя самые мне близкие. Чего же мне ждать от других?..
Я беру трубку телефона и сознаюсь, что я здесь.
– Ты слышала наш разговор?
– Да. Умоляю тебя, приезжай. У меня просто нет сил, чтоб приехать к тебе. Все совсем не так, совсем не так...
– Хорошо. Приеду.
Нина приехала из своей дали почти тотчас же, на подвернувшемся такси. Мы говорили долго. Нина больше слушала. А я говорила взволнованно, убежденно. Я читала ей отрывки из Саниных писем: старых и из... главного письма. Вероятно, мой вид, мое состояние, мои дрожащие руки, заплаканные глаза, на которые то и дело набегали слезы, досказали ей то, что мною оставалось недосказанным...
– Я сделаю для тебя все, что смогу! – сказала Нина.
Я умоляю Нину не выдавать меня, не говорить Веронике, что я здесь...
Мы сидим за круглым столом. Надя приносит чай.
И вдруг звонок.
Телеграмма от Павлович: "Мария1 скончалась. Тревога матери кузины где Ната".
Как душераздирающий аккорд!.. Смерть, утяжеленная, а быть может, ускоренная нашей трагедией...
Я уронила голову на стол и громко заплакала.
1 М. В. Юдина
12. Без развязки
Я повидалась в Риге со всеми, кого видела прошедшим летом. Определеннее всех отнеслась к случившемуся Ольга Юрьевна Зведре.
Ожидая меня, она приготовила для передачи Александру Исаевичу конверт с вложенными в него ее записями, нужными ему для романа. Но, услышав грустный мой рассказ, спрятала конверт обратно в ящик стола.
Ольга Юрьевна заставляет меня держать выше голову! Хуже тому, кто совершает плохое дело!
Когда вернулась от нее к Кравченкам, обнаружила записку, написанную мне Надей: "Позвони Нине. Неплохие новости из Москвы".
Тотчас звоню. Нина говорила с Версией. Разговор длился 20 минут. Расскажет мне все подробно потом, а пока – самое главное.
На тот случай, если я появлюсь, Вероника просит передать мне, что никто меня не будет искать, нажимать на меня, торопить... когда сама смогу...
...Смогу ли?..
Воскресный день, 22 ноября, я весь провела у Наумовых.
– Иван Иванович, как вы на все это смотрите? – спросила я Нининого мужа.
– Это страшная несправедливость по отношению к вам, – ответил он.
Нина пересказывает мне вчерашний разговор с Вероникой. Та прежде всего спросила у нее, в Риге ли я. Нина ответила отрицательно.
– А откуда ты что-то знаешь?
– Надя получила письмо от Павлович.
– Павлович ничего не знает. Тебе трудно разобраться. Наташа – в жалком положении. Но и он жалок. У Наташи – только личное. Ему же плохо со всех сторон.
Когда Нина попыталась что-то возразить, Вероника сказала ей, что у меня к Сане истеричная любовь. Будто такой диагноз поставил мне врач. И это говорит моя сестра?! От Юры я "узнала", что у меня "плохой характер", от Вероники – что у меня "истеричная" любовь. И это говорят те, которых я считала своими самыми близкими родственниками! Как же они могли?!
Так рождались аргументы, оправдания тому, что оправдать было нельзя, даже если бы у меня на самом деле были и плохой характер, и истеричная любовь...
Да... Одним словом, поездка в Ригу не только не успокоила меня, но, напротив, только разбередила раны, углубила их... Надо уезжать! Надо возвращаться в Великие Луки и окунуться в работу. Вот то единственное, что держит меня сейчас на земле!
Перед самым отъездом позвонила маме в Рязань. Спрашиваю ее, неужели она продолжает... молчать? Ведь так можно сойти с ума! Но бедная моя мама продолжала переживать все внутри себя. Я прошу ее "раскрыть рот". В конце концов, это и для меня важно. Пусть узнают! Неужели и рязанские друзья предадут меня, как предали мои родственники?.. Но от мамы слышу жалобное: "Да уж кончала б!"
...Как это горько, что мама не понимает меня! Что она не союзница мне...
Смирение покинуло меня. Я уже не могла жить с той "Молитвой", которую написала в больнице. Прав был Николай Иванович, сказав, что я написала ее на слишком высоком уровне. Буду жить с другой "Молитвой", на которую мне указала Надя Кравченок. Она – из романа Курта Воннегута "Бойня номер пять":
Господи, дай мне душевный покой,
Чтобы принимать
то, чего я не могу изменить,
мужество
изменять то, что могу,
и мудрость
всегда отличать
одно от другого.
Вот это последнее и есть самое главное: всегда отличать одно от другого. Всегда понимать, что еще можно изменить, а что уже невозможно.
23 ноября днем я уже бродила по Великим Лукам. Был хороший солнечный день. Гуляла по набережной Ловати. Голубое небо. Солнце слепит воду и островки на реке. Ветерок. Какая-то едва ощутимая радость просто жизни, физического существования будто дрожью пробежала по мне. Но радость во мне могла быть только рядом с надеждой. Несмотря на непроходящее отчаяние, она все-таки теплилась во мне. Без нее не могла...
Вечером читала Владимиру Андреевичу и Марии Павловне одну из написанных глав. Они одобрили, хотя Владимир Андреевич и поругал за слишком частое цитирование. Но ведь теперь документальность моего повествования становится особенно необходимой!..
А на следующий день начала главу, которая будет перед "Безвестностью", наброски к которой делала в поезде.
Все последующие дни все время почти безотрывно писала. По вечерам читала написанное своим друзьям.
27 ноября мы прервали чтение, чтобы послушать западное радио. И тотчас услышали по "Голосу Америки":
"Шведская академия заявила, что писатель Александр Солженицын не приедет в Швецию за получением Нобелевской премии".
...Боже мой! Остается... Но из-за чего? Не пускают или... сам?
