Текст книги "Исповедь Стража"

Автор книги: Наталья Некрасова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 44 страниц)

ГЛАВА 27

Месяц гваэрон

Опять не знаю, который сегодня день. Знаю только то, что близится Начало Года, по случаю чего устраивается невиданное празднество на Кормалленском поле. И дворец, и стража (не Тайная), и мы (Тайная) – все похоже на разворошенный муравейник. Господин Советник принимает во всем непосредственное участие. Поговаривают, что он желал бы на время празднеств остаться в городе, ибо возраст и скромность, мол, не позволяют, но государь в этом случае проявил твердость. Так что, господин Советник, извольте. Обязанности звания есть обязанности. Никуда не денешься. Говорят, тот весьма досадовал. Мне же все это на руку. Я человек маленький, останусь здесь, никто не помешает разобраться в моем деле до конца.

Великие Валар, посмотрел в окно – весна! А я тут сижу…

Так. Снова ах'энн, пергамент.

ЙОЛЭННИ – ЦЕЛИТЕЛЬНИЦА

– Учитель…

Вот так же она пришла в первый раз, четыре года назад – темноволосая, по-мальчишечьи стриженая, большеглазая, трогательно-угловатая. Он тогда спросил ее имя. «Ахтэнэ», – ответила она. «Ну, здравствуй, Ахтэнэ…» Она чуть склонила голову – глаза у нее были зеленовато-карие, печальные и добрые, как у олененка, он еще подумал, что за четырнадцать прожитых ею лет ей нечасто приходилось видеть радость, – и сказала с тенью смущения, но без страха: «Здравствуй, Учитель…» Было в ней что-то, вызывавшее чувство щемящей нежности, что-то смутно знакомое, но никак не понять – что…

– Учитель, позволь, я попробую вылечить – твои руки.

– Не получится, девочка…

– Но разве кто-нибудь пробовал?

Он с удивлением осознал – нет, никто.

Да он же вроде каждый раз, как кто-то пытался ему помочь, отказывался? Так чего же удивляться? Все к его ранам давно уже относились как к святыне, которую вообще трогать нельзя, равно как и упоминать об оных.

Как-то сразу поверил, что эти раны и ожоги не заживут. Она без труда разгадала смысл его молчания:

– Вот видишь! Я хотя бы попытаюсь. Я многому научилась…

Это было правдой: потому-то она и оказалась здесь. Девочка обладала редким даже для целителей Твердыни даром – чувствовать травы и говорить с ними. Алри, один из лучших целителей Аст Ахэ, только руками разводил: «Такой ученицы у меня еще не было. Бывает, я уже к ночи с ног валюсь, а ей хоть бы что – про то расскажи, это объясни… Ну, бывает, и поворчишь на нее… Но упорная девчонка попалась! Веришь ли, Учитель, – я иногда думаю, что и мне не справиться, не исцелить рану, смотришь – она отвар или настой какой сделает, пошепчет что-то, листочки приложит… и ведь удается все! Бывает, правда, и сама потом еле на ногах стоит, одни глазища и видны – в поллица…»

– Ты только не говори себе, что ничего не выйдет. Надо поверить.

Серьезный взгляд, и голос – ласковый, но твердый. Верно; эта уж, если решила что, от своего не отступится. «Что ж с тобой делать… Только ведь испугаю тебя…»

– Не думай, я не побоюсь, – словно мысли прочла. – Покажи руки, Учитель…

Только губы дрогнули. Опустилась на колени, провела рукой над его ладонями.

– Тебе рассказал кто-то?

Дернула плечом, не поднимая глаз:

– Я знала. Всегда знала. Теперь… только поверь мне. «Если бы ты знал, почему я выбрала этот путь…»

Она склонилась к самым его рукам, зашептала что-то – быстро, горячо, беззвучно. Он чувствовал ее теплое дыхание на своих ладонях; то ли мерещилось, то ли и вправду – боль утихала… Удивился про себя: неужто и меня убедить сумела?.. Невероятно…

Она закрыла глаза, борясь с безумным неодолимым желанием – коснуться губами этих израненных рук; стискивала зубы, чувствуя, как набегают на глаза слезы. Хотелось верить, так хотелось верить – все удастся, ведь не было еще так ни разу, чтобы не удалось… ничего, ничего, бывали раны и страшнее… но никогда не было – таких. Незаживающих. Как долго, долго, бесконечно тянутся минуты… Если бы ты знал… если бы ты знал – все эти годы, все, все – только ради этого… Голова кружится, перед глазами – огненные круги. «Не может быть. Не может! Я не верю…»

– Не могу… больше…

Он поддержал ее, когда она начала медленно валиться навзничь. Не открывая крепко зажмуренных глаз:

– Что?..

Он молчал, глядя в ее лицо.

– Не получилось… Не говори ничего! – почти зло. – Я знаю. Значит, я так ничему и не научилась.

Одна слезинка, жгучая и злая, все-таки пробилась из-под длинных ресниц:

– Ненавижу себя.

Он не знал, что говорить. Попытался как-то успокоить:

– Мне стало легче, девочка. Поверь, это правда.

– Вот именно. Девочка. Девчонка. Глупая самоуверенная девчонка. Так и скажи. И не нужно меня утешать! – посмотрела с вызовом. – Только прости. Если сможешь. За то, что понадеялся на меня. А я… Прости.

Она стремительно поднялась и выскочила за дверь прежде, чем он успел ответить.

Потом он долго не видел ее – похоже, Ахтэнэ избегала встречаться с ним. До этого вечера…

Ей вовсе не хотелось спать в эту ночь: странное чувство непокоя, не дававшее даже на мгновение сомкнуть веки. Даже старинные книги не могли унять смятения души; может, виной тому была бьющая в окно метель…

Она не смогла бы объяснить, откуда знала, что нужно идти именно сюда, в Одинокую башню. Из приоткрытой двери тянуло холодом, но видно было, что в комнате горит светильник – значит, не спит. Не спит. Странная мысль. Грустная. Нелепая. Он говорил – Бессмертные не умеют спать.

Мысль о бессмертии заставила ее помедлить на пороге. Наверно, легче всего это понять детям – им кажется, что они никогда не умрут. И – правы: он ведь тоже говорит, что люди не умирают – уходят. Он вообще в последнее время много говорит о Дороге. Ему верят. В людях Твердыни нет страха смерти – а потому они сами подчас вызывают страх почти священный. Многие думают, что Черным Рыцарям вообще неведом страх: словно нет ничего страшнее, чем ступить за порог, словно бояться можно только за себя. Смешно. И грустно.

Наверное, в этом и есть разница между нами. Страх смерти? По мне, отсутствие страха смерти – не достоинство. Куда выше преодолеть этот страх вопреки всему.

Вообще смерть пугает именно своей неизвестностью – что потом, там, за пределом жизни? Даже если нам откроются новые пути, даже если мы станем иными – все равно страшно. Потому что мы слишком любим этот мир. Или эта скорбь, этот страх вечной разлуки нужны для того, чтобы мы стали мудрее?

И что будет потом? Люди такие разные. Есть ведь и такие подонки, на которых пробу ставить негде. Что будет с ними? Если они станут творцами, то что ЭТИ натворят? Ведь должно же быть какое-то воздаяние, какое-то исправление Зла – иначе Зло будет продолжаться в Творении. Неужели этому никогда, никогда не будет конца? Неужели все бесполезно?

Или нет? Или задача нас, живых, как раз в том и есть, чтобы не дать Злу победить здесь, не дать ему распространиться и в Творении там, за пределом жизни?

Предел жизни – есть ли это предел бытия?

И что должно было быть в Арде Алахаста, Арде Неискаженной? Какими мы должны были быть?

И какой будет Арда Энвиньянта, Арда Возрожденная? Если будет…

Может, все совсем не так, как я думаю… Просто я представить не могу, потому, что не знаю иного мира, кроме нынешней Арды?

А то, что Мелькор освободил своих воинов от страха смерти, – что ж, таких бойцов иметь хорошо, они будут легко умирать, их можно тысячами кидать в бой, пока не вымостишь их трупами дорогу к победе…

Бессмертие… Те, что были рядом с тобой, уходят без возврата – а ты живешь. И всегда вокруг тебя – люди, и всегда ты – один, потому что знаешь: они уйдут. Ты – останешься. И будешь помнить – всех и все. Тяжело понять, как это – помнить все. Иногда у кого-нибудь случайно вырывается: «Учитель, ты не помнишь?..» – и в его глазах появляется тень печальной улыбки. Милосердный дар – забвение: тускнеют воспоминания, и самые тяжелые и страшные из них, теряя отчетливость, оставляют по себе только смутную горечь и приглушенную саднящую боль. И человек сживается с ней, привыкает. А когда, вспоминая, переживаешь все заново? Так, словно это происходит сейчас?.. Он однажды обмолвился об этом свойстве памяти Бессмертных, и с тех пор она часто задумывалась над этим.

Но ведь эльфы – тоже бессмертны. И они тоже не забывают. И так же переживают все заново. Так за что же их считать – не способными понимать? И видеть? Разве им – не больно?

Девушка тряхнула головой, пытаясь отогнать грустные мысли, и тихо проскользнула в комнату.

…Стрельчатое окно в тонком переплете распахнуто настежь, вьюжный ветер врывается в комнату, швыряет пригоршни снега в лицо тому, кто стоит у окна, – высокому, седому, запахнувшемуся в крылья, как в плащ…

Он стоял, запрокинув голову, закрыв глаза – она знала это, даже не видя, – и ветер развевал его волосы – белые, белые, как зимняя луна, и металось звездное пламя в хрустальной чаше светильника – огонек бесприютной души, а вьюжная ночь за окном была светлой, ветер гнал призрачные рваные облака, и в разрывах туч проглядывало черное небо с далекими искрами звезд – ночь полнолуния; тени и блики скользили по его лицу, и вздрагивали больные крылья…

Она беззвучно вздохнула, и беззвучно выскользнул сухой стебель из ее пальцев, но он услышал и обернулся, и она одними губами прошептала – не надо… – зная, что сейчас произойдет: черные крылья обернутся плащом, снегом рассыплются звезды в волосах, и яркая ледяная звезда на челе – погаснет, и погаснет, уйдет из глаз этот невероятный горький и счастливый свет, заставляющий видеть только – глаза, только – взгляд…

И – ничего этого не произошло.

Все с тем же странным выражением на лице, словно еще во власти неведомого ей видения:

– Ты?..

– Я, Учитель, – по-прежнему одними губами, – ты замерз, наверно… я принесу тебе горячего вина…

Так-уже-было. Он кивнул.

– И огонь погас… Сейчас я…

– Не надо…

Ощупью, не отводя глаз от ее лица, он закрыл окно, шагнул к камину – так уже было – и начертил в воздухе знак Ллах: взметнулись языки пламени.

– Но… ты ведь не за этим пришла. – Он с трудом выговорил эти слова. – Ты… хотела говорить со мной?

– Да… Нет… – Внезапно она поняла, что хочет сказать, осознала, что несколько ломких веточек и высохших кореньев, которые все еще держала в руках, – только предлог, повод прийти. Поняла и то, что ничего не скажет – просто не сможет, настолько чудовищным и невероятным было ее видение – а может, всего лишь кошмарный сон.

И – медленно, как во сне, наклонилась, подняла хрупкий стебель, подошла к столу. Шорох – шелест – шепот…

– Я принесу вина, – повторила, мучительно сознавая, что, быть может, разрушает непонятное, ею самою созданное наваждение, что может никогда больше не вернуться эта тень памяти – что он не ответит ей на единственный вопрос, который она хотела – и страшилась задать.

…Вернулась очень быстро; он благодарно улыбнулся одними глазами, приняв из ее рук чашу.

– …Это чернобыльник – ахэнэ, его еще называют Черной Девой: есть такая легенда… Он успокаивает в горе, утишает боль. Если растереть листья и приложить к ране, останавливает кровь, а рана заживает быстрее. Лечат им и лихорадку… Это ветка ивы, ниэнэ – свежие листья ивы хорошо класть на воспаленную рану, а древесный сок, собранный в пору цветения, лечит болезни глаз. Вот пятилистник – къет'Алхоро, волчий след: он обостряет чувства и дает мыслям ясность, а волчьим следом зовется потому, что растет на глухих лесных тропах – людские предания говорят, там, где прошел Древний Волк. Можжевельник, йэллх, – его плоды собирают с пятнадцатого дня знака Локиэ до пятого дня знака Хэа и сушат только на воздухе. Чтобы язва подсохла и зажила скорее, сушеные ягоды надо истолочь и смешать с медом, а если омыть голову отваром или просто смочить им виски и лоб, можно снять головокружение. Дым от сухого можжевельника хороший, от него легче думать… Къелла, или аирный корень; аир. Собирают его коревища с поздней осени до первых дней знака Алхор, но выкапывать нужно непременно железным клинком. Тоже лечит раны – если настой сделать или присыпать рану сушеным корнем, истолченным в порошок. А это корень ириса, иэллэ; если сушеный корень смешать с вином, он хорошо помогает от кашля и боли в груди, дает успокоение душе и притупляет боль телесную. А это – о, это эл-гэле, звездный колос… где ты его разыскала? Его в здешних лесах трудно найти. Он помогает при чахотке. И… это – серебристая полынь.

Опустил глаза. Долго молчал.

«Понимаешь ли – помнишь ли, что ты сказала мне этими травами, йолэнни-ини?»

Разделю твою боль – пусть не ранит память былого,

Пусть не омрачит сердца скорбь.

Я все вижу и понимаю.

Позволь мне быть твоей ученицей.

Ты один – любовь моя, надежда моя навеки.

Я вижу путь мой, я иду…

– Трава Странников. Трава Дороги… Ахтэнэ, ты совсем не за этим пришла. Ты ведь знаешь все это не хуже меня.

– Трава Дороги… – повторила она и неожиданно для себя самой спросила: – Учитель… а вернуться можно? Если шагнешь за Грань?

– Не знаю, – глухо, словно через силу. – Но… если нужно, если что-то не окончил, не завершил, и больше некому…

Так уже было.

– Когда-нибудь и я…

Неоконченная фраза обожгла ее – стало невыносимо, до немоты страшно. Как от того видения, о котором не могла рассказать даже Учителю. Даже ему. Именно ему.

Ее взгляд упал на его руку с тяжелым браслетом наручника на запястье – он больше не прятал от нее рук.

– Оковы ненависти, – бессмысленно-размеренно, не осознавая смысла слов.

– Что?..

Она смотрела прямо в его растерянное лицо, смотрела невидящими, широко распахнутыми глазами:

– И оковы ненависти не разбить… Ортхэннэр однажды ведь пытался…

Потом – вдруг, порывисто:

– Учитель, откуда я помню это?

Он почти бессознательно отметил: не «знаю» – «помню».

– Ведь это было так давно…

– И танец Хэлгэайни…

– И танец Хэлгэайни… Откуда ты…

Он поднялся, прошелся по комнате, стараясь не хромать – по привычке.

– Ахтэнэ…

«Как тебе объяснить, как рассказать тебе это. Я многое знаю… Многое – но не все. Меня почитают бесстрашным – и вот теперь я боюсь. Боюсь ошибиться. Боюсь разбудить твою память – не знаю, не понимаю почему. Одного слова будет довольно, а я не смею произнести это слово… Скажи, полынный стебелек, видишь ли ты то, что вижу я? И что будет с тобой, если ты вспомнишь? Что станешь делать ты? Что делать мне…»

– Ахтэнэ, я… я не знаю.

Благоразумие – милосердие – трусость… не все ли равно, как называть. Не понимаю себя. Или – это ты, та – ты, и ты вернулась?..

– Учитель…

Голос позади – неожиданно глуховатый. Он, не оборачиваясь, почувствовал, как она склоняет голову, как бессильно опускаются ее плечи.

– Ты, наверно, устал… Я… пойду.

Без надежды на то, что он остановит ее.

– Приду… в другой раз. Потом.

Он не смел обернуться.

– Я пойду, – совсем тихо. И вдруг: – Кори'м о анти-этэ.

Он вздрогнул и обернулся. Она повторила, глядя ему в глаза:

– Кори'м о анти-этэ, Мелькор.

И, мгновение помедлив, подняла руки – открытыми ладонями вверх.

Знак открытого сердца – знак того, что этот разговор останется между ними – просьба об ученичестве, в которой нельзя отказать – или… Или – все это вместе? И – имя вместо привычного – «Учитель»… Он коснулся ее рук – ладонь к ладони:

– Кор-мэ о анти-этэ.

Взял в ладони ее лицо – как доверчиво, как беззащитно смотрит, Тьма, какие глаза, губы почти детские – сердце мое в ладонях твоих, слова древнего языка, и – имя вместо привычного – «Учитель»…

– Я пойду…

Он молча кивнул. Она пошла к двери – легко и странно неуверенно, снова чем-то напомнив еще беспомощного маленького олененка; он закрыл глаза – и услышал тихое, похожее на стон:

– Учитель, Мелькор – кто я?

И – нет ее в комнате. Как сон.

Он подошел к столу, невольно прислушиваясь к затихающим – неверным, словно вслепую, – шагам и поднял сухой стебель серебристой полыни.

Бедная девочка. Она таки вернулась к нему. Велика же та любовь, что позволяет вернуться из-за порога смерти… Наверняка он все понял. И снова он будет бояться чужого чувства, опять спрячется. Опять будет беречь себя и лелеять свои страдания. Или все же осмелится открыть свое сердце? Или хотя бы сказать – «я не люблю тебя»? Честнее все же, чем так мучить бедняжку…

Больше она не приходила. Не спрашивала ни о чем. Когда они все же встречались – нетрудно затеряться среди полутора тысяч людей, – приветствовала его легким поклоном, прижав ладонь к сердцу, и проскальзывала мимо – легкая, тоненькая, кажущаяся невероятно юной в своей мужской одежде.

…Льалль поет тихо – словно стебли трав под ветром.

Как мучалась она, подбирая – те, единственные, хрустальные слова – в одиночестве, в тишине, где терн и можжевельник, – ну почему обязательно терн и можжевельник, ведь было – другое: высокое небо и весенний непокой ветра с горьким чистым юным запахом трав… когда пришло – это: лицо твое – полет сокола, и больше я не знаю слов – им-мэи кэнни дэнъе.

И слов больше не стало. Да и все равно не смогла бы она сказать их – никогда.

Режущие струны – стальные; собственный, со стороны слышащийся ломкий какой-то голос – ей всегда не хватало дыхания, но сейчас это неважно – никто ведь не слышит:

Файи-мэи таа айантэ -

Къантэй-мэи тайаа эрто…

Отпустите меня в небо,

Отведите меня к дому -

Там осока поет ветру,

Под луной – голубые травы;

Там в ладони мне лягут звезды

Серебром бубенцов горьким -

Файи-мэи таа айантэ -

Къантэй-мэи тайаа эрто…

Ушли слова с детства знакомого языка; стали – иные, и показалось – всегда было только так, и травы вставали по грудь – аи эрно-эме, мельдо…

Там вишневых цветов жемчуг -

Лепестки в серебряной чаше,

Там сплетаются стебли судеб -

Травы встреч и светлой печали -

Файи-мэи таа айантэ -

Къантэй-мэи тайаа эрто…

Во сне она летала – высоко в прозрачном небе, таком праздничном, родниково-чистом, что не было для него иного имени, кроме – айантэ.

Там цветы колдовской ночи

Станут птицами на рассвете,

Будут пить из моих ладоней

Капли звезд и вино тумана -

Файи-мэи таа айантэ -

Къантэй-мэи тайаа эрто…

…каплей росы, говорил он, стань пером птицы в ладонях ветра – пусть он летит сквозь тебя, пусть поднимет тебя над землей, над холмами в лиловой вересковой дымке – все вверх, вверх – распахни крылья – лети…

Во сне она знала, как это – летать.

…Там надежда – солнцем рассветным,

Там сердца распахнуты ветру,

Сокол кружит в высоком небе,

На равнине звенит вереск…

Файэ-мэи таа айантэ -

Къантэ-мэи тайаа эрто…

Льалль поет тихо – словно стебли трав под ветром…

…Она вошла – нерешительно, словно силой заставляя себя идти. В этот час обычно редки были гости – люди все-таки опят по ночам. В такие минуты он принадлежал только себе. Он мог быть самим собой. И были это страшные часы, потому что это были часы откровенности. Днем – он еще мог надеяться на лучшее, на то, что все будет хорошо, а в тишине ночи беспощадное осознание надвигающейся беды, неотвратимой и жестокой, все сильнее сжимало его сердце. Он совсем не казался величественным сейчас – усталый седой человек. Он сидел, ссутулившись, за низким столом, обхватив голову руками, и не мигая смотрел на белый огонек – маленькую звездочку в хрустальном кубке. Крохотный магический светильник. Тоскливое развлечение. А ночь тянется, тянется без конца… Много ли еще осталось таких ночей… Уже скрылся в тумане нездешних морей горький свет похищенного Сильмарилла. Скоро взойдет он кровавой звездой – знаком войны и мести Врагу…

Тихий-тихий голос сзади:

– Учитель… Можно?

Он вздрогнул, неожиданно выхваченный из бесконечной круговерти своих мыслей:

– А? Кто здесь? Ты? Зачем ты здесь, дитя мое?

Отчаянные, горькие глаза, покрасневшие от слез:

– Ты сейчас так сидел, Учитель… И рукава сползли… Так тяжело стало…

Он внутренне выругал себя. Неужели даже наедине с собой нельзя быть самим собой… Но что с ней такое? На себя непохожа… Всегда такая спокойная, уверенная, а тут… И голос…

– Так с чем ты пришла? – спросил, как мог, мягко.

– Я? Я… так. Учитель, знаешь… – Она попыталась улыбнуться, но губы ее жалко задергались. Она расплакалась – так дети плачут от горькой обиды, нелепо вытирая руками глаза. Он быстро встал и, взяв ее за плечи, слегка подталкивая, подвел к столу.

– Садись. Успокойся, пожалуйста. Вот, выпей. Так что случилось?

– Да нет, я уйду… Как глупо…

Попыталась усмехнуться сквозь слезы.

– Никуда ты не уйдешь. Говори, что случилось? Разве я могу отпустить тебя с твоей бедой – одну?

Ему показалось – она немного успокоилась. Он медленно ходил взад-вперед, глядя куда-то мимо нее. А через мгновение она дрожащим комочком прижалась к его ногам и зашептала, смеясь и плача:

– Учитель, я люблю тебя. Люблю. Вот я и сказала…

Наверное, ничего глупее нельзя было ответить:

– Что же теперь делать…

Таким беспомощным он себя еще никогда не чувствовал. Он поднял ее – осторожно, дрожащими руками.

– Дитя мое… бедная девочка… Что же мне делать с тобой…

Она стояла, закрыв глаза; потом вдруг гордо, почти с вызовом, вскинула голову, губы искривились в горькой улыбке:

– Знаю, ты – для всех, ты не можешь быть – для одного. Но я люблю тебя, и перед всеми готова сказать это. Что мне до того, что ты никогда не сможешь полюбить меня? Я живу во имя твое и за тебя умру, когда придет час. Я знаю, что будет, и прошу тебя лишь об одном: позволь остаться здесь, не отнимай у меня хотя бы этого последнего счастья – умереть за тебя. Ведь большего ты не можешь мне дать. Знаю все, что будешь говорить, все, что подумаешь, – все равно. Я прошу тебя.

И после такого признания он – спрячется? Снова примет этот дар и беспомощно будет стоять, как последний трус?! Ну почему? Может, он тогда бы переменился, может, эта любовь заставила бы его сделать первый шаг навстречу своим братьям… Я не верю в ТАКИХ Валар, как в этой Книге. Они знали, что такое любить. Они поняли бы его и простили – хотя бы ради этой девочки.

Или он – боится измениться?

Почему?!

Она же любит его!

Ей хватило смелости открыться – а что он?

А ему не хватило отваги откровенно объясниться с ней. Неужели так трудно сказать – «я люблю» или «я не люблю», тем более когда она так распахивает перед ним свою душу…

«Нет. Нет! Никто больше не умрет за меня – так. Никогда я не смел заставлять. Теперь так будет… Ты не умрешь. Ты не будешь меня любить. Великая Тьма, у тебя такие же глаза… как же я раньше не понял… ведь просто не позволял себе понять, поверить… Ты – та же? Другая? Не надо, не надо, зачем тебе, это страшная кара…»

– Но почему же – я…

– Потому, что тебе плохо. Тебе больно за всех. Неужели никому не дано взять хоть часть твоей боли? И еще одно… Да, женщины любят за страдания. Но разве ты не знаешь, что ты прекрасен? Прекраснее всех в Арте? А я только женщина…

– Прекрасен… – Он криво усмехнулся. – Посмотри на меня получше.

Она выдержала его взгляд:

– Да. Ты прекрасен.

– Девочка. Уж кому-кому, а мне известно, кто красив, а кто нет. Гортхауэр – во всем лучше меня. Я сам дал ему этот образ. Я знаю. Почему не он?

Она тихо и грустно улыбнулась:

– Я люблю тебя, Мелькор… – И повторила на древнем языке: – Мэллъе-тэ, мэл кори.

…Как сказка. Печальная и прекрасная сказка. Красавица спит в пещере у темного озера среди елей; спит волшебным сном – пока не придет тот, кому суждено будет разбудить ее… Он приходил сюда, подолгу стоял у ее ложа, вглядываясь в лицо спящей, не смея понять, почему оно кажется ему таким мучительно-знакомым, не смея назвать ее по имени…

…Этот человек был предводителем одной из многочисленных шаек изгоев, изверившихся во всех – и в эльфах, и в их западных покровителях; враги всем, кроме самих себя. И все же Враг был первым врагом. Тем более – златокудрому дому Хадора. Наверное, он изрядно насолил оркам – видавшие виды воины Аст Ахэ не помнили, чтобы отбитый у орков человек был искалечен до такой степени. Хуже всего, что орки влили человеку в горло какое-то зелье, не позволявшее впасть в забытье. Первой мыслью было – прикончить его, чтобы не мучился. Но потом решили все-таки попробовать спасти ему жизнь. Сначала везли осторожно, потому что он кричал от боли при малейшем сотрясении. Затем пустились во весь опор, уже не обращая внимания ни на что – иначе не довезли бы.

…Эти большие серые глаза были так похожи на глаза Гортхауэра в тот день, когда он умирал у него на руках… Сразу понял – один он ничего не сможет. Пятеро лучших учеников помогали ему. Это тянулось так долго – бесконечно долго, вечно… Когда наконец закончили, оказалось, что прошло двое суток. Человек спал. Теперь он будет жить…

Долгие дни прошли. Пережитый ужас остался позади – страшным сном; только в золото волос подмешалось изрядно серебра. Он не знал, куда попал, но, поскольку его лечили и обращались с ним хорошо, думал, что это эльфийское поселение, а седой величественный владыка – наверное, какой-нибудь эльфийский правитель. Говорили с ним на его родном языке – неожиданно, но приятно. А черные одежды… Что ж, видно, много горя пережил, потерял близких…

Говорить с ним было хорошо, хотя и странно – кто в такие времена говорит о красоте и мире? Печальный мудрец, жаль его. Такие гибнут в нынешние времена. Смерть забирает самых беззащитных, а они-то, как правило, и есть лучшие. Как странно дрогнуло его лицо, когда человек назвал свое имя – Хурин. Славное имя, и не во всяком знатном роду человеку осмелятся дать его. Может, этот, печальный, знал сына Галдора? Ведь эльфы, говорят, бессмертны…

А чуть позже Хурин мельком увидел руки собеседника. И впервые подозрение проникло в его душу. Вскоре он осмелился спросить у одного из своих лекарей, как имя того, кого здесь называют Учителем…

Удар был страшным. Словно предательство лучшего друга. Он так привязался к этому эльфу… Враг… нет, невозможно. Враг, которого он знал по рассказам, совершенно не походил на того, кого он видел перед собой. И то был не обман, Хурин чувствовал это. Но как же понять все, что о нем говорили? Эта раздвоенность так измучила его, что он начал придумывать самые невероятные объяснения. Пережитой ужас вновь неотвратимо заполнял его душу. Ночь он провел без сна, почти на грани безумия; мысли его путались, и жуткие видения клубились во тьме. Утром его вынули из петли – еще живого, по счастью!..

Наверное, сильно изменились люди с тех пор. Или этого человека орки уж слишком жестоко пытали. Я бы постарался выжить и бежать, чтобы продолжать сражаться. Но ведь столько тысячелетий прошло… И я не могу сказать, что бы сделал я, если бы меня так пытали, да и потом, я очутился бы у Врага, да еще в такую пору, когда поражение эльфов и Эдайн казалось почти полным…

Как бы мне сейчас тоже хотелось вот так, запросто пообщаться с кем-нибудь с ТОЙ стороны… Но ведь не осталось никого. И я не смогу ничего, ничегошеньки проверить, убедиться или разочароваться…

…Вала стоял рядом с человеком и сурово смотрел ему в глаза:

– И зачем же ты сделал это, Хурин? Неужели я дал тебе повод?

Человек отвел взгляд и, смежив веки, откинулся на подушки. Говорить было тяжело и мучительно стыдно.

– Прости. Но сомнения истерзали меня. Я не знаю, чему верить. Не так легко забыть все, чему учили с детства. Я хочу верить тебе – и не могу. Послушай, я говорил с тобой, я не верю, что ты так чудовищно жесток. Я не знаю, зачем ты велел меня лечить. Если для новых мучений, то лучше убей меня. Верю, ты знаешь жалость. Может, я обманываюсь и ваш обычай велит убивать пленных мучительной смертью, но хотя бы ради своего прошлого сжалься надо мной! Ведь ты пришел в Арду из любви к ней, так вспомни же свое прежнее имя! Ведь не всегда ты был таким!

– Верно, – тяжело сказал Вала. – Верно, Хурин. Не всегда. Когда-то я даже умел летать, смеяться и петь. Пока брат мой не сломал моих крыльев, не отнял мою радость, не лишил меня песни. Но имя свое я помнил всегда. Я никогда не менял его и не изменял ему. Странно, что и ты помнишь его смысл. Почему? Почему не Восставший в Мощи Своей?

– Но я же знаю язык эльфов…

– Другие тоже знают, но почему-то не понимают… Благодарю и за это. За то, что поверил в мое милосердие. За то, что поверил мне. Жаль, что твой тезка не был столь понятлив… Когда встанешь на ноги, я отпущу тебя. А пока, – Вала коротко усмехнулся, – ты мой пленник.

Он не сразу покинул Твердыню. Здесь его уже никто не считал врагом, и свободы его никто не стеснял. Странно, но мысль о побеге никогда не приходила ему в голову. А иногда он покидал черный замок в горах и подолгу бродил по лесам. И, должно быть, сама судьба вывела его – сюда…

…Как сказка. Печальная и прекрасная сказка. Красавица спит в пещере у темного озера среди елей; спит волшебным сном – пока не придет тот, кому суждено будет разбудить ее… Он долго смотрел в юное печальное лицо спящей, а потом, не удержавшись, наклонился и поцеловал ее. И это тоже было – сказкой, потому что она открыла глаза и улыбнулась ему. Он не сразу решился задать вопрос:

– Кто ты?..

Шорох-шепот:

– Ахтэнэ…

И все же он не принял ее любви. Испугался. Нет, скорее всего он просто ее не любил. Не умел он любить. И что же сделал с ней? Лишил памяти? Ладно, пусть я не прав – он хотел спасти ее. Но – честно ли это было по отношению к Хурину? Ведь она его не любила. Все это неестественно…

Я вспомнил не столь давнюю историю – о любви Эовин к Арагорну. Но там, по крайней мере, все было честно сказано, да и любила она его, как любит простой ратник великого военачальника. А здесь было другое…

Неисповедимы путь любви…

«…Неужели судьба всегда будет так жестока? Неужели и эти – погибнут? Как же прекрасны они своим счастьем…»

– Долго ты был моим гостем, Хурин. Теперь, когда ты совсем здоров, ты можешь уйти.

– Куда же мне идти теперь? Разве я смогу уйти один? Разве ты позволишь взять с собой это сокровище?

Лицо Валы стало очень серьезным и печальным:

– Напротив. Я хочу, чтобы вы ушли. Вот что. Я отпускаю тебя, но с одним условием. Ты уведешь своих людей отсюда на Восток. И никогда вы не поднимете меча против моих воинов. И – береги ее.

– Я все исполню. Но почему – на Восток?

– Не спрашивай. Так я велю. А завтра пусть у нас будет радость – пир и веселая свадьба. Нечасто здесь такое бывает…

Красивая сказка. И, наверное, не на пустом месте возникла. Все сказки не просто так рождаются. Мой университетский учитель, помню, пытался выискать в них отражение неких природных явлений или древних обычаев. Довольно любопытно, а иногда и убедительно. Но мне больше запомнилась та сказка, которую мне в детстве рассказывала мать. Сказка о Берене и Лютиэн. Потом, уже став старше, я прочел эту повесть так, как она была записана в старину. И поразился разнице. В сказке Лютиэн – дочь короля Зачарованного королевства, имени короля даже не упоминается. Просто король. Она заточена в башне, откуда ее длинные волосы струятся до земли. Сидит она там потому, что отцу ее предсказали, что она выйдет замуж за простого смертного. Ну, Берен-разбойник ее находит, идет к ее отцу, тот дает ему три задания, которые он с помощью ее мудрых советов и волшебных слуг и выполняет. Добывает корону Моргота, убивает Великого Волка и ловит чудовищного черного кота Тевилдо. Потом – счастливая свадьба, на которой Берену дают напиток бессмертия, после чего он не может покидать границ Зачарованного королевства. Я слышал эту сказку несколько раз, и у нее было два конца – в первом случае Берен так и остался в Зачарованном королевстве, а во втором он покинул его пределы и пошел проведать родные места. Оказалось, там уже прошло много столетий и о Берене лишь сказки рассказывают. И тут чары спадают, и Берен рассыпается горсткой праха…