Текст книги "Продолжение следует"

Автор книги: Наталья Арбузова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

НАДЯ: Не выталкивай меня в открытый космос. Будь я красавицей, я бы сама подошла и, фигурально выражаясь, пригласила на танец – кого? уж придумала бы. А так я должна, фигурально выражаясь, сидеть у стенки, и фиг кто ко мне подойдет, потому что у меня на лице будет крупными буквами написано: аутсайдер. И то же самое мое бардство в этом бардаке. Сплошное аутсайдерство.

Я: Ну кого-нибудь твое сильное поле да притянет.

НАДЯ: Более мелкий объект, по всем законам небесной механики. Слабака депрессивного, ищущего к кому присосаться. И повиснет, ровно мертвый альбатрос на старом мореходе.

Я: Нечем крыть.

17. Диалог

НАДЯ: Георгин, а ты не боишься, что я у тебя тут рожу? потом будет трудно меня выселить. В Америке ни один здравомыслящий человек не внесет из состраданья в свой дом рожающую на улице женщину. Уже ученые. Ее с ребенком закон долго запрещает трогать с места.

ГЕОРГИЙ: Не переживай. Там каждый полицейский умеет принять роды. Лично я вызову такси и перевезу тебя в Нахабино.

НАДЯ: Адрес?

ГЕОРГИЙ: В паспорте. Спрячешь? мента позову.

НАДЯ: Стану кусаться и царапаться. Мент решит, что ребенок от тебя.

ГЕОРГИЙ: Организую защиту. Тесты ДНК. Лучше послушай. В министерстве под моим началом поначалу работала только одна женщина: мать-одиночка Вера Лаврова. У ней была очень длинная фаланга большого пальца. Все ходили просили – Вера, покажи кукиш.

НАДЯ: Теперь по-другому показывают.

ГЕОРГИЙ: Ага. Могу продемонстрировать.

НАДЯ: Ну и что Вера Лаврова?

ГЕОРГИЙ: Не переводи разговор. (Демонстрирует.) Она родила в тридцать шесть. Такое же было безжалостное лето, семьдесят второй год. Шатура горела, на подоконники раствор марганцовки ставили. Лежала она в роддоме на улице Зои и Александра Космодемьянских. В карточке написали – пожилая первородящая. У ней потом был сдвиг по фазе. Ярко выраженная послеродовая депрессия.

НАДЯ: Откуда ты всё знаешь? у тебя что, сын? где он

ГЕОРГИЙ (неохотно): Угадала. В Канаде.

НАДЯ: От Жени?

ГЕОРГИЙ (цедит сквозь зубы): Глупость сморозила. Женя меня вряд ли помнит. И вообще фигуру портить не станет. (Воодушевляется.) Как сложена! отпад.

НАДЯ: Да, я не подумавши брякнула. Она тут была.

ГЕОРГИЙ: Учуял. У меня на ее ауру датчики. И твои все фокусы-крокусы легко разгадываю. Терплю, покуда терпится. Ну, ты про Веру Лаврову слушаешь или нет? Когда ее годовалый сын болел воспаленьем легких – лежал под кислородным колпаком – она у меня в кабинете седой головой весь день по столу каталась. Первый раз в жизни опоздала на работу, забрали пропуск. Я ходил в отдел кадров вызволять. Полчаса рассусоливал во всех подробностях, пока вернули. Сын ее выжил и вырос. Но ты на этот путь не становись. Слишком трудно. Как-нибудь без тебя человечество не вымрет. Не подпадай под власть инстинкта. Это всё хорошо, когда есть на кого облокотиться. Я не в счет. Я бы тебе что-нибудь завещал, да боюсь – сын станет возникать. Разве что фиктивный брак.

НАДЯ (хмуро): Не надо. Ничего не надо.

ГЕОРГИЙ: Про Веру Лаврову рассказывать? У ней еще раньше крыша ехала. С пятнадцати лет жила в восьмиметровой комнате со старшей сестрой и ее мужем. В двадцать поседела. Не очень заметно – белокурая.

НАДЯ (слушает и не слушает): Георгин, ты мне свой страшный диагноз скажешь? ну, не говори, если не хочешь. Скажи, за что ты так любишь советскую власть? за свои загранкомандировки или за Верины Лавровы мученья? за перепад между своим положеньем и ихним совковым?

ГЕОРГИЙ: Умная, черт. Попала в точку. Бодливой корове бог рог не дает. Нефига умных рожать.

НАДЯ: Расколола, расколола! В кои-то веки.

ГЕОРГИЙ: Понимаешь, я потерял след. Когда был молодой, еще не ответработник, занял как-то очередь на выставку в манеж. Дождь накрапывал, время тянулось – я отлучился. Запомнил последовательность цветных женских зонтиков. Вернулся – дождь кончился. Зонтики закрылись точно цветы, и я не знал, куда воткнуться. Шел вдоль очереди, спрашивал – не здесь ли я стоял? Никто не признал, никто не признался. Тогда еще не говорили – вас тут не стояло. Понимаешь, мои жизненные ориентиры оказались ненадежными. А новых пока не вижу. Не добивай меня, Гуслиана. И без того я как пес язык отвесил.

НАДЯ: Я что. Я тебе не враг.

18. Пылающее пространство

Перестали гадать – когда придет погода из Питера. В Питере такой же кошмар. Все жданки прождали, де не сегодня-завтра похолодает. Сверху боятся что-либо обещать. Люди притихли, смирились и покорились – берегут силы. Гигантский антициклон опустил железный занавес на западные наши границы. К нам нельзя. Не принимаем. Циклоны ударились как об стенку горох. Начались наводненья у наших соседей и у соседей наших соседей. Умеем обеспечить погоду на полдня для парада – выжать тучи на подступах к столице. Умеем расстреливать лавины из пушки. А здесь мы бессильны. Торф горит, лес горит, горят избы. Эвакуация! – кричит в рупор плотная женщина. Стариков под руки ведут к автобусам. Черный удушливый полог накрыл Москву. Никто не злорадствует. Напротив, все помогают. Наш лес, наш воздух, наши реки – резерв всего человечества. Ось ли земная сместилась? озоновый истончился слой? вывалился из солнца гигантский протуберанец? Говорят, нет. Глобальное потепленье? на полградуса. Тогда какого чёрта? В Америке, меж двух океанов, стихия вечно лютует: грозы, смерчи. Оказывается, большой континент таит свои опасности. А еще они норовят съехаться все вместе, материки. Не сейчас. Пока что терпите – вы, влюбленные в бескрайний простор. Простор полыхает.

19. Глазок-смотрок

Внутри музея на Волхонке еще нет задымленья. Еще не срабатывает датчик пожарной сигнализации. Пикассо давным-давно увезли в Питер. Тихо, пусто. Надя пробежала по верхнему этажу – от масштабных цветаевских копий пахнуло мертвечиной. Спустилась. В глубине зала, за стеклом, две фигурки из терракоты, не большие и не маленькие, гармоничные сами по себе и чему-то тайно соразмерные. Надя бросилась туда, откуда потянуло подлинником. Энергетика пробилась сквозь века. И сквозь стекло тоже. У Нади развито шестое чувство – чувство подлинности. Стас, король подделок, ее побаивается.

Теперь она смотрит малых голландцев, будто в чьи окна заглядывает. И тут появляется девушка в белой синтетической безрукавке, воротник хомутом. А из воротника высовывает нос крупная белая крыса. Проморгали на входе. Служительница: на выход! немедля! сгрызет масляные холсты! (Это еще надо умудриться – залезть по отвесной стене. Хотя…) Крыса послушала-послушала, неспешно соскочила с плеча хозяйки, шмыгнула в соседний зал… и там ее уж нет. Девушка ушла, не настаивая на возвращенье крысы. Служительница смекнула, что происшествие выгоднее замять. А Надя – ее дело сторона. Подышала кондиционированным воздухом – и за щеку. Гуляй, крыса. Не попади под лопасти вентилятора. Не стремись на волю – там сейчас паршиво.

20. Искательница жемчуга

Вышла из музея – упали редкие капли. Испаряются в горячем воздухе, не долетая до земли. Входила в метро – уже ливень. Возле редакции всемирный потоп. Троллейбус еле плывет. Забрала материал для считки. Теперь надо зайти в столовую института связи, чтоб не свалиться голодной на голову Алениным таджнахалам. А около студенческого общежития, где живет кто попало – море разливанное. Надя перебирает руками-ногами по качающейся решетке ворот. Тут на ней рвутся бусы. Резные перламутровые листочки с бульканьем падают в лужу, чуть отразившую дымное небо. Сняла босоножки, откинула их на мгновенно высохший асфальт. Шлепает в теплой воде, собирает свои жемчужины. Все или не все? Сидит в столовой, нижет. Тамошние таджики (или узбеки?) стоят смотрят. Снизала, надела. Лучше прежнего. Как раз по ее тонкой шее. Странное красное солнце глядит словно через закопченное стекло. Будто мы солнечное затменье наблюдать собрались.

21. Байкер переметнулся

Добегалась. Доигралась. В Подольске ей не открывают. Свет горит, две тени в окне. И мобильник Славкин не отвечает вторые сутки. Идет по ночному Подольску обратно к вокзалу. Сидит до утра в дальнем конце перрона на неостывшей скамье. А что, я его как следует не любила. И он меня по большому счету не знал. Другие, сложные парни самодостаточны, им мои фокусы ни к чему – своей дури хватает. Они меня на пушечный выстрел не подпустят. А для недалеких я ничем не лучше других девчонок. Заколдованный круг. Любовь, какая ни есть – короткая передышка, короткая перебежка от одиночества к одиночеству. Душная ночь. Гарь в воздухе. Свобода и одиночество – синонимы. До отправленья двадцать минут.

22. Какая отсюда мораль

У Надиных личных несчастий есть совесть: они не валятся на голову все сразу. Когда погорит любовь – на работе пока еще держат. Когда погонят с работы – любовь еще теплится (не эта, другая). В общей сложности у Нади не было ни одного спокойного года. Потеряешь работу – бегай, ищи. Волка ноги кормят. Под лежачий камень вода не течет. Потеряв любовь, получив под дых – отойди в сторонку, скрючься и не показывайся на люди, покуда боль не пройдет или хотя бы не притупится. У глобальных всеобщих несчастий нет совести, когда они явятся – бежать некуда.

НАДЯ: Я знаю. Прочла с Георгиновой полки «Архипелаг Гулаг» – пошла привязывать к балконным перилам веревку. Узлов навязала, чтоб легче было спускаться. Приготовила на балконе рюкзачок с вещичками, себе и ему. Тогда только опамятовалась, когда дождик рюкзак промочил. Но Георгин надо мной не смеялся.

23. Чертовщина

Общая беда гуляет по городу в марлевой маске. Сижу у Георгина в хрущевке, закрыв все окна. Сам он уехал кому-то срочно помочь на даче. Женя долго маячила в зеркале. Я перевернула и зеркало и портрет. Перевернула всю Георгиеву постель, сама не знаю зачем. И ничего не нашла, кроме рваной пижамы. Полезла искать телефонных книжек. В какой-то сравнительно новой нашла: Евгения. Наверняка помнил наизусть. Записал, готовясь к маразму. Я позвонила. Простите, Вы помните такого Георгия? – Даже нескольких. (Не спросила ни отчества, ни фамилии.) – Тут у меня Ваш портрет. – Хотите продать мне? – Нет, показать. – С меня много писали. – У зеркала, в белом. – Не помню. Хороший? – Да, очень. – Сейчас позвоню мужу в офис, он меня отвезет. Скажите адрес. (Адрес я кое-как назвала. Она приехала быстро. А бизнесмен ждет под окнами в шевроле с кондиционером.) Нет, не видела. Пишут и с фотографий. Хотя похоже.– Вы не вспомнили автора? – Нет. Немного другой макияж. (Подкрасила губы.) Да, пожалуй, куплю. – Не могу, не мой. – Как знаете. (Я принесла ей чаю. Не пьет, расхотелось. Ушла, забыла помаду. Стучит каблуками в подъезде. Портрет изменился. Стал старше. Намного. Немного другой макияж. Пытаюсь подкраситься ейной помадою. Нет, не идет. Слишком резкая мимика. Сильная, вплоть до гримас.)

24. Король умер – да здравствует король

Я Георгину никогда не звонила. Кошка, гуляющая сама по себе. По две недели и больше. Однажды в час ночи стала совать ключ в уже смененный замок. Очнулась, с трудом вытащила застрявший ключ и трезво подумала: его нет. Нигде. Тут чужие люди. Георгин не стал бы от меня запираться. Положила ненужный ключ в пыль и окурки, за железную дверцу ниши технического назначенья. Последние остатки хмеля выветрились из моей головы. Мысленно простилась с хорошим отрезком времени, перекрестилась на электросчетчик, развернулась кру-гом! и тут дверь распахнулась. Человек моего возраста жестом пригласил войти.

На Георгина он не был похож. На кого-то, не знаю на кого. И тут взгляд мой упал на Портрет. Обрамлён – так быстро? повешен на видном месте. И смотрит с плохо скрываемым торжеством. И я не могу даже перевернуть тебя лицом к стенке. Максим – представился новый хозяин квартиры. Уж поздно, Надя. (Гад, знает имя.) Ночуйте здесь. Отец покойный мне о Вас рассказал. (Врет, на Георгия не похоже.) Я на машине. Поеду к маме. Кивнул Портрету. Обулся, пока говорил. Вышел, захлопнул дверь. Я попыталась открыть, задержать его – новый замок без ключа не открылся. Шаги удалялись быстро, и окна выходили не на подъезд – я не смогла окликнуть его. Искала ключ – не нашла. Забеспокоилась, стала разыскивать телефонную книжку с Жениным номером. Ни одной книжки. Всё уничтожено. И я заснула сном отчаянья на своей же постели. Дышал кондиционер – успели поставить – и скалился в холодной улыбке Портрет. Во сне ко мне пришел безнадежно желанный Георгий – вся ночь была наша. Такие сны мне снятся в открытую, без камуфляжа. А за ночь ушла жара.

Утром – настоящим прохладным утром, тихим, туманным, с изредка накрапывающим дождем – я позавтракала, как в садах Черномора. Мы с Георгином такой дорогой еды не покупали. Потом позвонила с мобильного реставратору Стасу: Стас, я в ловушке. Тот почему-то сильно перепугался. Сиди, не отвечай на звонки. Еду к тебе с отмычкой. (Круто!) Скажи-ка адрес. Тут зазвонил городской. Максим извинялся, что не оставил ключа. Сейчас Вас выпущу. Я в подъезде. Стас орет мне: алло! алло! Я ему: Стас, отбой! меня выпускают. И отключилась. Ключ повернулся в замке. Да, не похож. Но я к нему бросилась, как к Георгину во сне. И сон не кончался долго.

25. Затменье

Мы на Кипре. Отель – офигеть. Заявленье мы подали перед отъездом. Далёко остались горелые русские пни.

Я: Надя, какое к чертовой матери заявленье? какая такая спешка? (Не слушает. Отпочковалась от меня, живет своей жизнью.)

Колючие рифы подходят к берегу. Стоят корабли на рейде. Дует ветер из Африки. Осень сюда нескоро придет. Мы не увидим. Умчимся со своей любовью на север.

Я (сквозь зубы): Спятила. Хоть кол на голове теши.

26. Переполох

СТАС: Инна, она мне не отвечает. Послал ей шесть эсэмэсок.

ИННА: Всех-то забыла я, родных, подруженек, знаю и помню лишь друга любезного. Не трогай ее. Тут всё ясно.

СТАС: Наоборот. Пришла эта Женя – как крыса, понюхала и ушла. А кто сидел в шевроле? муж? или сын? Чей сын? Георгия? у них вроде бы не было. Из Канады? так быстро? Ну, заявил права на наследство, если вообще они есть, и лети себе – делай деньги. Через полгода вернешься, получишь. Нет, нужна ему Надька. Она не красавица. Чтоб ее любить, надо во как узнать.

ИННА: Ну, любовь зла.

СТАС: Ты дурочка, Инна.

27. Крыша едет, дом стоит

Мы с Максимом живем под Звенигородом. Двухэтажный деревянный дом, и еще мансарда. Красота – офонареть. А сад вобще отпад. В комнатах по стенам картины Георгия, его аура. Он говорил: отдал дачу жене при разводе. Даже ездил помогать, что-то делал, ключ у него оставался. Потихоньку всё проясняется. Выходит, был женат на Евгении. Наверно, недолго. И оба это отрицали. Скрытные, блин. Что за трагедия там произошла – вряд ли когда узнаю. Максим уехал на несколько дней по делам. Через неделю поженимся. Тихо, без помпы – у нас траур. Его мать, двое его друзей – и хватит.

Сыро, холодно. Включаю отопленье на всю катушку. Выхожу под облетевшие клены. Самолет пролетел. Расплывается, тает в небе редкая полоса. Звонит мбильник: тореадор, смелеееее! Никому не отвечу, только Максиму. А высветилось: Георгий. – Георгин, миленький! значит, есть тот свет? скажи, не томи. – Гуслиана, звонить из нового света проще, чем из Питера. Нашла мои распоряженья? живи спокойно. – Георгин! люблю тебя и за гробом не разлюблю. – Не за что. Ну, будь. – Отбой. Стою, поливаю слезами укрытые лапником розы.

Да, Максим распоряженья отца нашел. Он очень благородно составил брачный контракт: совместное владенье недвижимостью. При разводе инициатор его ничего не получит, противная сторона получает всё. Это он меня застраховал от всяких таких страхов. У него уже считай двухкомнатная хрущевка и еще какой-то Георгинов плохонький домик в Купавне. После матери он унаследует звенигородское поместье плюс классную четырехкомнатную квартиру в сталинском доме на проспекте Мира – тоже была Георгинова. Фамилия у Максима по матери, отчество – Юрьевич. Я удивилась, читая брачный контракт. Но он сказал: один черт… один святой. Юрий, Георгий, Егор. Игорь, кажется, тоже, хотя не уверена.

Я: Гуслиана! где девалось твое хваленое чувство подлинности? где девалось твое хваленое чутье? Гуслиа-а-ана! очнись.

28. Анкор, еще, анкор!

Меня будто кто под бок толкает: не ходи за него, не ходи. Держись за кусты, пусть крутит байдарку, лишь бы не снесло. Там подводный камень, пропорешься. А струя тянет, тащит – того гляди кильнёшься. И так и эдак пропадать. Нет, вы не подумайте – я счастлива. Лишь бы пришел, лишь бы обнял. Подпишу не то что брачный контракт – всё что угодно подпишу: троцкистка, враг народа. Не едет, десять дней не был. А Евгения на проспекте Мира не живет. На Бабушкинской. Я такие вещи по телефонной книге определяю довольно точно. Небось Георгинову квартиру сдает, а живет у нового мужа. Электричка прошла. С крысами проделывали такой эксперимент: она нажимает на педаль, и в ее крысином мозгу возбуждается центр удовольствия. Они от этой педали вообще не отходили. Подыхали возле нее. Так бы и я, если б Максим меня не осаживал. Приехал! лечу навстречу, прошибая лбом невидимую стену.

Я: Гуслиана! ты что – кролик? он что – удав? куда ты лезешь?

29. Говорит Георгий, живой, но не здоровый

Я уехал без приглашенья к Андрею в Канаду – на птичьих туристических правах. Примет-не примет. После смерти Тани в Москве у меня не осталось обязанностей. Не привязанностей – привязанности остались. Отпустил (не хочется говорить выгнал) семью, что годами жила бесплатно в квартире на проспекте Мира – смотрели за Таней – и такую же семью с теми же обязанностями убрал с дачи под Звенигородом. Пусть теперь Андрей распорядится. По причине Таниной недееспособности вся эта недвижимость плюс мамина хрущевка и мамин разрушающийся домик на станции Купавна – висела на мне.

Я: Георгий, об этой развалюхе ты прежде не упоминал.

Не перебивайте, пожалуйста. Не упоминал, потому что не ездил. Там сохранилась нетронутой старая русская печь с плитой и духовкой. Там колодец на соседней улице. Там лес рядом – дрова разве что сами из лесу не ходят. Там топор и четыре пилы. Там санки и зэковская тачка. Там на чердаке самодельные бидоны с керосином и лампа с черным от копоти стеклом. И дотуда всего тридцать километров. Мне часто снилось, что началась война или революция – скорей второе. Прочно погас свет, отключили отопленье, и газа нет. (Не оставляй открытым вентиль, Гуслиана. Слышишь – шипит выходящий воздух. Вот такое положенье должно быть, горизонтальное. Думай головой.) Сажаю ее, Надю, на багажник велосипеда. Никаких вещей, там всё есть. Лишь бы не остановили. Тяжело кручу педали посреди редкого потока машин, в которых еще остался бензин.

Так вот, в газовой камере смога Таня угасала на глазах. Еле-еле исхитрился поймать момент просветленья, уломал нотариуса, и то лишь потому, что действовал не в свою пользу. Успел оформить бумаги на нее как на собственницу – большой квартиры и большой дачи. Надеюсь, Андрей согласится взять из рук матери то, что не взял бы из моих. Когда он уезжал, мы расстались врагами. Дальше: я дал своему единственному абсолютно честному другу Петру Семьянинову генеральную доверенность с правом дарения на то, что у меня осталось. Сделал письменное распоряженье: подарить Гуслиане Рудольфовне Карнауховой. Та где-то шлялась по своему обыкновенью, пока умирала Таня, о которой она слыхом не слыхала. Я положил на стол записку: «Надюша, велю тебе жить спокойно и радоваться. Дарственную на всё мое недвижимое имущество тебе скоро передадут. А движимое ты и так возьмешь.» Бросил рядом ключи от хрущевки, какие нашел – Надька, похоже, носит с собой две связки. Там на одной связке и от звениородской дачи ключи, если не посеяла. Растяпа, бестолочь. Вышел, захлопнул за собой дверь с английским замком. Совсем ушел. Со всем ушел.

Звать Андрея на похороны не посмел. Наша большая беда разразилась намного позже его отъезда, когда Евгения «по дружбе» показала Тане мои письма. Таниных сил хватило только на официальный развод. Делить недвижимость она отказалась: Евгения подучила проявить гордость. Всё по-прежнему висело на мне, Таня оставалась лишь прописанной. Получив свидетельство о разводе, уселась рисовать цветы на полу. Больше в здравом уме я ее не видел. Ходили частные врачи – безрезультатно. Я возил безумную Офелию на дачу и с дачи. Андрей мне не звонил и моих звонков не принимал. Когда месяц назад он сухо подал мне руку на другом краю земли – камень с души свалился. Я долго приходил в себя, наконец позвонил Гуслиане. Она в своем репертуаре. Ладно, разберется. Сообразит. Сейчас я однолюб. «Подруги» Таня и Евгения для меня умерли в один день. Свободен. Имею полное право помереть. Чем и займусь.

30. Это свадьба, свадьба, свадьба

Мы расписались в ноябре месяце, накануне моего дня рожденья. Я родилась в самый беспросветный месяц и оттого так сурова. Свадебный ноябрь стоит сухой и светлый, как июньская белая ночь на севере. Красивая свекровь, на время сошедшая с портрета, сразу после бракосочетанья поехала к себе на проспект Мира.

Я: На Бабушкинскую.

НАДЯ (будто бы зомбированная, тоном подтвержденья, а не возраженья): Да, на проспект Мира. Мы с Максимом и двумя его товарищами немного посидели за столиком в ресторане. Потом друзья откланялись. Максим усадил меня в шевроле. Он отлично водит. Машина принадлежит Евгении, а не отчиму.

Я (в сторону): Ну конечно. Теперь-то я разнюхала, как дело обстоит. Георгин подарил ей тачку в один из рецидивов любви. А отчима вообще не существует в природе. Хотя не удивлюсь, если еще что-нибудь всплывет. (К Наде.) Почему ты не спрашиваешь, где похоронен Георгин? ты, блин, была на его могиле?

НАДЯ (не вслушивается, грезит наяву): Таинственно свалившееся на меня. Чувствую себя золушкой. Боюсь показать, как сильно влюблена в мужа. Боюсь спугнуть.

Я: Правильно боишься. (Про себя.) Георгин тоже иной раз привирает. Насчет Евгении, которая не хочет портить фигуру. Один сын у нее есть, факт. Такой же опасный, как сама мамочка. (К Наде.) Гуслиана, ты хоть знаешь, чем занимается твой муж? какие у него источники существования?

НАДЯ (услыхала наконец): Да, он весь в делах. После свадьбы сразу уехал. А я потеряла работу. Издательство прогорело. Нам сначала всем велели взять за свой счет, а потом… Буду устраиваться. И как назло телефон городской не работает. А на сотовом деньги кончились. И Евгения то и дело исчезает с портрета. Нынче с утра вижу в раме пустой грунтованный холст.

Я (каркаю): Не ндравится мне это… не ндравится.

31. Первый самостоятельный выход на люди

В редакции на Гуслиану окрысились. Завтра освобождаем офис. Выбросили бы твою трудовую книжку к чертям собачьим. Что у тебя с мобильником? дай сюда. Конечно – заблокирован. Сейчас разблокируем. Случайно нажала? ты что, под кайфом? вроде бы нет. Тебе не пятнадцать лет. Подумаешь – вышла замуж. Все выходят замуж. И тут прорвался Стас. Надя! жива! я тебе на счет деньги кинул. Ты где? Говори точный адрес, приеду немедля. И не так как в прошлый раз, поняла? стой не шевелись.

Пока Наде со скрипом выдали малую часть причитающихся ей денег – скажи мерси и больше не проси – Стас уже примчался. Ворвался бурей в офис, заваленный нереализованными книгами. Выволок Надю на улицу под порхающий снежок, втолкнул в машину вместе с ее собственным ноутбуком, три месяца провалявшимся в редакции. Припарковались где потише. Ну, рассказывай. С начала и до конца. И стал из нее выуживать. И всё больше мрачнел. Скажи мне Георгинов телефон. – Не тревожь его… а ну как ответит – и сразу помрешь. Тот свет не свой брат. Может, сам еще раз прорвется. На машину звучно посыпалась снежная крупа. Казалось – не только сверху, со всех сторон. Ветер крутит… бес шутит. Стас отобрал у Нади ее мобильник, переписал себе номер Георгия. На тот свет так на тот свет. Потустороннее – потусторонним. Пусть приструнит даму с портрета.

32. Свет рушится

Стас высадил меня у подъезда. Надя! ноутбук забыла. А то, может, тебя здесь подождать? – Нет, не надо. Уехал. Снег какой-то серый. И лампочка в передней тусклая. И голоса в комнате приглушенные.

МОЙ МУЖ: Ты должна была проверить по официальным каналам. Рисковать своей свободой из-за мерзкой хрущевки и купавенской рухляди…

МОЯ СВЕКРОВЬ: Я звонила на проспект Мира за два дня до Татьяниной смерти. Спросила – ты, конечно, ничего от него не приняла? Ответ был – мне уже не нужно. Провела меня на мякине в момент возврата сознанья. Месть покойницы… страшная месть. Теперь терпи, пока замухрышка оформит на себя жалкие остатки недвижимости. А Лилиана завтра прилетает из Нью-Йорка. Лучше отправь замарашку с глаз долой на дачу. Лилиана не должна ни о чем догадаться. К следующему ее визиту ты уже будешь с развязанными руками.

Я-НАДЯ (нарочно громко хлопаю дверью): Ку-ку!

МОЙ МУЖ (выглядывает в прихожую): А, Надюша! получила трудовую книжку? не ищи пока работы, отдохни. Зима рано легла. Отвезу тебя сейчас же на дачу – там есть лыжи и вся одежонка.

Я-НАДЯ (спокойным и веселым тоном): Вот прямо так, с ноутбуком. (Подаю ему с вешалки его куртку, пододвигаю ногой полуботинки.)

МОЙ МУЖ: Забегать никуда не будешь? (Я мотаю головой. Евгения так и не показалась.)

33. Плененье и побег

На даче я даже отопленья не включила и купленных по дороге продуктов в холодильник не убрала. Только зажгла лампочку – ставни были закрыты. Стала лихорадочно проверять, что у меня с собой. Паспорт и трудовая книжка. Я ведь не думала не гадала, что Стас меня достанет в издательстве. Собиралась оттуда идти по какому-то адресу: глянцевый фиговый журнал. Алена таджикская жена там курьером, она предварительно договорилась. Ноутбук? вот он, в полном комплекте. Мобильник? разрядился. Оказался включенным – я сидела сзади в машине, а сумку неаккуратно бросила на переднее сиденье. Зарядное устройство? осталось дома. То есть у филевского парка. Я теперь не знаю, где чей дом. Толком не поняла подслушанного разговора. На чьей я даче? на чейных лыжах мне предлагают кататься? где они, лыжи? Дверь заперта, ключей нема. Это мы уже проходили. Еще неизвестно, кто покатается-поваляется. Пытаюсь из последних сил садящейся батарейки пробиться к Стасу. Занято, треплется. Только номер успела списать, пока мобильник не сдох. Спокойно. На даче есть телефон. Выключен. Туалет! слава КПСС, внутри. Оттуда спешу разведать обстановку на втором этаже. Тоже ставни, вдобавок электричество на зиму отключено. Ноутбук не потерять! ношусь с ним как с писаной торбой. Никак не могу нащупать пути назад. Начинает мерещиться: я отрезана… кто-то ходит внизу. Тут висел еще один женский портрет. Не Евгении, нет. Шарю, ищу его, чтоб перевернуть… явный заскок… глухо колотится сердце. Блин! материализовались с портретов Георгиновы женщины и сейчас загрызут. Мобильник звонит: тореадор, смелее! Высветилось: Стас. И сразу экран погас. Батарейка кончилась. В угол загнали, блин. А в углу – ступеньки и люк в мансарду. Тяжелый. Я его поднимаю спиной – руками не получилось. Вечерний свет проник в комнату. Тускло блеснули стекла. Открыла балконную дверь, глотнула холодного воздуха, натрясла снежку на ковер – и поползла по обледеневшей крыше, судорожно держась за ноутбук. Давным-давно Георгий приладил пожарную лестницу: для меня! На забор я влезла сама. Электричка стучит вон в той стороне. Через полчаса сижу без билета в вагоне: деньги будут нужны, впереди черт и что. Пока к Алене, дальше будет видно. На Беговой собираюсь спрыгнуть с платформы в неположенном месте. Парень безбилетник мне подал руку. И я с размаху прыгаю на дружественную лапу.

34. Облом

Я бессознательно ждала, что ладонь молодого человека дрогнет, когда я рухну на нее всей своей тяжестью. Она не дрогнула. Словно это был каменный гость или железный дровосек. И Я ПОЛОМАЛА ПЛЕЧО В ВОЗДУХЕ, ПРЕЖДЕ ЧЕМ МОИ СТУПНИ КОСНУЛИСЬ ШПАЛ. Как балерина при неправильной поддержке. Или как гимнастка при неквалифицированной страховке. Ноутбук стукнулся об рельс. Я благодарно кивнула юноше, и он пошел, куда ему было нужно. Стою на путях, в глазах темно. Не хватало еще, чтоб, переводя стрелку, мне защемили ногу – и сразу пустили поезд. Правая рука длинная, как у шимпанзе. Кажется, будто тыльная сторона ладони лежит на гравии. Я подобрала ноутбук, шагнула в пролом бетонной стены. Спустилась в метро и сдалась милиции.

Они меня, возлежащую за решеткой, спрашивают: Вы что, упали? – Упала. – Здесь, в метро? – Ага. (Попробуй не подтверди. Пошлют в травмпункт, а он неведомо где. Не доберусь.) – Вас что, толкнули? – Ага. – Кто? – Парень. Бритоголовый. – Составим протокол. Ваш паспорт? (Тут мне довольно ясно представилось, что сумка осталась на рельсах. Сейчас придется всё переигрывать. Я уж открыла рот, но вошел мент – вот… обронили у нас в сенях.)

35. Больничка

Как менты обо мне пеклись! отцов не надо. Отправили в новый хирургический корпус боткинской больницы. Больница рядом, на Беговой, а современный хирургический корпус вона где – в Вешняках. Примитивная боль вытеснила шок от обмана и страх одиночества. Инна, учившаяся (не доучившаяся) на факультете психологии МГУ, называет это «отработать на физическом уровне». Почитай за благо. Мне сделали рентген, наложили повязку. Дохлая тряпичная рука повисла всей тяжестью на загривке. Снаружи намазали гипсовый желоб, прихватив волосы. В палате я бросилась проверять ноутбук. Дисковод не фурычит. Выползла в коридор. Таблички «профессор такой-то», «профессор такой-то». Ординаторская. Вхожу. Парни, вы в этом шарите? Оставили недопитый чай, покопались – заработало. Уже одиннадцать (вечера). В палате смотрят телевизор. Сажусь попробовать, берет ли моя левая клешня все шифты. Берет. Скорей набираю текст, застрявший в голове. Когда я еще смогу писать правой рукой? неизвестно. Тетка с соседней кровати строго сказала: выключите, вы меня облучаете. А телевизор, блин, не облучает? На всякое чиханье не наздравствуешься. Печатаю, она бранится, повернувшись ко мне спиной, к телевизору лицом. Крещу ее – тут же замолкла. Со всех кроватей смех. Левой рукой крестила, и сама неверующая – надо же, подействовало. Великая сила символа.

Утром при обходе мне сказали: операция. Титановый штырь, двадцать пять тысяч. И я пошла звонить Стасу – на городской, с бесплатного больничного автомата. Стас примчался. Его не пускают – неприемные часы. Он за вертушкой, я за стеклом. Похоже на тюремное свиданье. Пустите меня к нему, он мне деньги принес на операцию. Ах, вы платите за операцию? у нас этого ие может быть. Но нянечка уж сует мне пухлый журнал. Там деньги – с запасом – и зарядное устройство для моего мобильника. Живем. Ложусь на левый бок, на бьющееся сердце. Неродная рука, вывалившись из гипсового желоба, плюхнулась отдельно, но тоже налево. В Севилье от ран страдать, в Кордове умирать.