Текст книги "Останься со мной навсегда"

Автор книги: Наталья Калинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

«Мне это никогда не надоест, Констанс… Но почему такой интерес к моим ресницам?»

«Не знаю. А может, знаю. Когда ты смотришь на меня, мне хочется целовать твой взгляд…»

«Это потому, что я восхищаюсь тобой?»

«Нет. Неужели ты думаешь, что я так эгоистична?»

«Это называется не эгоизмом, Констанс».

«Как же это называется?»

«Я не помню, Констанс. Не заставляй меня шевелить мозгами сейчас. Мой мозг пребывает в состоянии невесомости – и ему там очень даже уютно».

«Там – это где?»

«В невесомости, Констанс. Невесомость – это очень уютная среда для обитания. Это то же самое, что Вечность».

«А откуда ты знаешь, что в Вечности уютно? Может, там холодно и пусто?»

«Там не может быть ни холодно, ни пусто, Констанс. Мне ведь никогда не бывает холодно или пусто, когда я с тобой».

Она знала на память их диалоги. То, что она читала, моментально отпечатывалось в ее мозгу, и уже ничто не могло выдворить оттуда этих двух влюбленных, которые выражали свои чувства – и чувствовали – в точности так же, как она.

Эта абсолютная схожесть между чувствами матери и ее собственными мучила ее больше всего. Наверное, она смогла бы смириться с тем, что он когда-то любил ее мать, если бы у них все было по-другому, не так, как было у нее с ним. Но ее мать испытывала к нему в точности те же чувства, что и она…

А он? Что чувствовал к ее матери он?

То же самое, что чувствовал к ней, Веронике. Только тогда это было наверняка сильнее. Ведь первое чувство всегда самое сильное… Потом – это уже повторение, сентиментальное возвращение в некогда пережитое…

Она привыкла верить в единственность их любви. В единственность своей собственной любви – и в единственность его любви к ней. И он сделал все, чтобы она в это поверила. Он говорил ей, что таких, как она, больше нет и быть не может… Но ведь те же слова он говорил ее матери четверть века назад! Где же тогда единственность?

Нет, она ни в чем не винила его. Было бы смешно винить его в том, что он нашел в ней любовь своей юности… Он и сам наверняка не понимал этого. Двадцать пять лет – очень долгий срок. Мог ли он помнить сейчас свои чувства той поры? Конечно же, нет. То есть он помнил о них, но чисто подсознательно – помнил и желал пережить вновь. И опять-таки подсознательно, он искал девушку, которая чем-то напоминала бы ему любовь его юности – Констанс. Она походила на мать лишь отдаленно, но этого оказалось достаточно.

Тогда, во время пробы, он бросился к ней сломя голову – так, как будто узнал… И действительно в ту минуту она прочла в его взгляде узнавание. Это было опять же чисто подсознательное узнавание – но подсознательное в нас бывает иногда сильнее сознательного… Даже не иногда: всегда. Ведь и любовь по сути своей подсознательна – никто никогда не сумеет объяснить, как и почему она возникает. Он был очень искренним человеком – он бы наверняка сказал ей об этом, если бы понял, что она напоминает ему ту самую девушку, которая была его первой любовью.

«Ты похожа на русалку, Констанс, – снова зазвучали в голове слова одного из их диалогов. – У тебя светлые волосы и зеленые глаза. Я в детстве представлял себе русалок именно такими».

«Ты верил всерьез в существование русалок?»

«Конечно. В детстве человек верит во все, в том числе в себя самого… Правда, в себя самого я до сих пор верю».

«Мне все говорят, что у меня глаза, как у кошки».

«В тебе нет совершенно ничего от кошки, Констанс. У кошек хитрые глаза – они всегда как бы себе на уме. А у тебя глаза наивные. Наивные и бездонные, как море… Мне очень нравится твоя наивность».

«Я вовсе не наивная – это тебе так кажется».

«Нет, Констанс, ты наивная. Ты даже сама не знаешь, как ты наивна… Кстати, наивность – явление крайне редкое среди актрис. Но очень частое среди русалок».

«Так, значит, ты окончательно причислил меня к категории русалок?»

«Конечно. Кстати, знаешь, кто был моей первой любовью?»

«Кто?»

«Та русалочка из сказки, которая выкинула плавники, потому что слишком любила рыбака – а может, они просто вышли из моды… Я пошутил, Констанс. Ты сама прекрасно знаешь, кто моя первая любовь, – ты видишь ее каждое утро в зеркале, когда гример готовит тебя к съемке. Но это вовсе не отрицает того факта, что ты – русалка».

«Я согласна быть русалкой, если так хочется тебе, – с плавниками или без».

«Я предпочитаю тебя без плавников, Констанс. Плавники, наверное, очень колючие… А если серьезно – знаешь, я думаю, каждый мужчина в глубине души мечтает о том, чтобы его полюбила русалка. Русалки умеют любить самоотверженно».

Она-то думала, что он любил в ней ее саму, а теперь выяснилось, что она была всего лишь жалкой копией его первой любви.

Он сказал, ему кажется, что она всегда была рядом. Это, наверное, потому, что он уловил в ее облике уже знакомые черты. Ее же это навело на мысль, что они уже были вместе когда-то раньше – в прежних жизнях, в предыдущих воплощениях… Это делало их любовь чем-то бесконечным, находящимся вне пределов времени. То чувство, которое соединило их в этой жизни, как будто бы указывало обоим путь в бессмертие…

А оказывается, все объяснялось так просто и банально! Разочарование на какое-то мгновение взяло верх над болью. Нет, она не разочаровалась в нем – ведь он и сам не понимал, чем было порождено его чувство к ней. Она разочаровалась в жизни вообще, в бытии как таковом. Она-то думала, что существует какая-то особая – вселенская – логика, которой следуют избранные и которая помогает этим избранным обрести друг друга в новой жизни, в новом воплощении… Абсурд, да и только.

Но как объяснить то, что она тоже его узнала? Как объяснить озарение, пришедшее к ней в ту минуту, когда он выбежал на сцену? Когда, взглянув на него, она подумала… Нет, она ничего не подумала в ту минуту – она была слишком поражена, увидев его, чтобы думать вообще. Она просто почувствовала, что он – он.

Генетики утверждают, что талант может передаваться по наследству от родителей к детям – и это действительно доказано историей. Она не унаследовала от матери ни один из ее талантов и внешне походила на нее лишь отдаленно, а по характеру вообще была совсем другая. Но ей передалось от матери самое главное: ее любовь. Любовь матери к парню с лучистыми глазами и до дерзости обаятельной улыбкой, которая словно обещала тебе вечный праздник, уже была заложена в ней, когда она родилась на свет. Портрет, написанный матерью, был лишь жалкой копией того образа, который все это время жил в ее, Вероники, сознании незаметно для нее самой, и чисто интуитивно она искала его черты в окружающих ее мужчинах… Вот как, оказывается, все это объяснялось: ее многочисленные – и всегда поверхностные – увлечения, а потом – это невероятное узнавание, когда она встретила его.

Но сейчас ее не интересовало, как это объяснялось и объяснялось ли вообще. Чем была порождена ее любовь, не имело больше никакого значения с тех пор, как сама любовь потеряла всякий смысл. Сейчас важно было лишь одно: как ей спастись от этой боли?..

Вряд ли для нее существовал путь к спасению. Разве что один… Но и он невозможен. Время невозможно повернуть вспять, и она, Вероника, не может перевоплотиться в белокурую Констанс с наивными зелеными глазами, то есть в ту девушку, которая была незабываемой любовью его юности. И которая потом стала ее матерью.

– Ты ли это, Вероника? – произнесла она вслух, резко затормозив у светофора на въезде в Вашингтон. – Ты ли это?.. Неужели ты, та самая Вероника, которая всегда считала себя центром мироздания, теперь готова отречься от себя самой, от своей собственной сути? Неужели, если бы в силу какого-то волшебства это стало возможным, ты бы согласилась перестать быть Вероникой и превратиться в Констанс?..

Из зеркальца заднего вида на нее смотрели воспаленные, растерянные глаза. Растерянность, которую она прочла в собственном взгляде, и дала ей ответ на этот вопрос: да, она бы согласилась. Какой ей смысл быть Вероникой, если его настоящей любовью была Констанс?

Сзади нетерпеливо засигналила машина, напомнив ей о том, что зеленый свет уже давно зажегся. Отбросив упавшую на лоб прядь волос, она сорвалась с места и снова понеслась вперед. В неизвестность.

Уже начало светать, когда она добралась до аэропорта. Клерк за окошком кассы спросил, куда ей нужно лететь. Она могла бы ответить: «В страну юности моей матери». Но вместо этого попросила продать ей билет на любой ближайший рейс.

Клерк покосился на нее с подозрением – он почти наверняка подумал, что она какая-нибудь преступница и скрывается от правосудия, – однако не стал задавать лишних вопросов и продал ей билет на Майами. Он сказал, что вылет через двадцать пять минут, и посоветовал поторопиться.

Когда самолет оторвался от земли, ей стало немного легче.

«В то утро, проснувшись рядом с тобой, я вдруг почувствовала себя невероятно чистой, – читала Вероника, пока самолет уносил ее к солнечным пляжам Майами. – Я не знала, что возможно очиститься от всей той грязи, которая прилипла ко мне за последние четыре года – за эти четыре отвратительных года, что я провела в Голливуде… Это происходило не по моей вине – а может, и по моей вине тоже… Но теперь это не имело никакого значения. Теперь я была чиста, как новорожденный младенец, – потому что ты очистил меня своей любовью.

Я ждала, когда ты проснешься, чтобы сказать тебе об этом… Потом вдруг поняла, что не могу тебе этого сказать – ведь тогда мне бы пришлось посвятить тебя во все мерзейшие подробности моей жизни в Голливуде. А этого я бы никогда не смогла сделать.

Ты спал, свернувшись калачиком и спрятав обе руки под подушкой, – в такой позе обычно спят дети. Твои густые черные волосы рассыпались по белоснежной наволочке и падали тебе на глаза… Ты улыбался во сне, и в твоей улыбке было что-то настолько чистое и по-детски беззащитное, что, глядя на тебя, мне хотелось плакать от нежности.

Ты говорил мне, что я чиста и наивна, как маленькая девочка… Ты бы, наверное, отшатнулся от меня, если б узнал, какой жизнью я жила до того, как встретила тебя.

Прозрачное мартовское утро медленно просыпалось за окном, просачиваясь к нам сквозь неплотно задернутые шторы, а я смотрела на тебя спящего и размышляла о своем прошлом… И удивлялась, что эти воспоминания больше не причиняют мне боли. Даже отвращения к себе самой, которое жило во мне все эти годы, я больше не испытывала – ведь теперь я была чиста, чиста, чиста…

Теперь мне казалось, что все эти мерзости происходили не со мной, а с какой-то другой, едва знакомой мне девушкой – именно поэтому я могла совершенно спокойно перебирать в памяти события моего прошлого, не испытывая при этом стыда и отвращения.

Наверное, я очень слабохарактерная – иначе я бы сумела воспротивиться, когда все это началось. Я была марионеткой в руках судьбы – и судьба распоряжалась мной как ей заблагорассудится. Я даже не пыталась выбраться из грязи – я просто плыла по течению, позволяя этим скотам делать со мной все, что они хотели… А подумать, что с самого раннего детства я мечтала о большой и чистой любви!

Я с детства хотела только этого: любить и быть любимой. Успех, карьера в кино, крупные гонорары – все это пришло ко мне как бы само собой, я вовсе не желала славы… Когда я, поверив, как последняя идиотка, этому скоту Уэсту, решила попробовать свои силы в Голливуде, я устремилась туда в поисках любви. Я думала, что там, в этом мире красивых людей, сверкающем праздничными огнями, я непременно встречу великую любовь.

Так оно в конце концов и вышло. Ведь, не стань я актрисой, я бы не получила эту роль, не приехала бы в Рим и не встретила тебя… Наверное, это оправдывало все.

Лежа рядом с тобой в то утро после первой ночи, которую мы провели вместе, я мысленно рассказывала тебе мою историю – уже зная, что никогда не смогу рассказать ее тебе вслух.

Я родилась на маленькой ферме в Калифорнии, в живописном захолустье. Мы ни в чем не нуждались, но вовсе не были богаты. Я была единственным ребенком, и родители очень оберегали меня. До тех пор, пока я не пошла в школу, я ничего не знала, кроме нашей фермы.

Я проводила свои дни в полном одиночестве, если не считать родителей – которые, впрочем, не могли уделять мне много времени, потому что были слишком заняты работой на ферме. Но одиночество не тяготило меня. Я нисколько не завидовала другим детям, которых родители отпускали на целый день из дома, – даже если бы мои отец и мать не запрещали мне выходить за пределы двора, я бы все равно не стала участвовать в их шумных играх. Мне никогда не было скучно наедине с самой собой – ведь у меня были мои мечты…

Мечтать я начала, можно сказать, с пеленок. Когда я была совсем маленькой, мама читала мне на ночь сказки. Засыпая, я воображала себя героиней очередной сказки, прочитанной мамой, и мне снились удивительные сны… Уже тогда я была Золушкой, ожидающей появления своего Принца.

В школе у меня не было ни друзей, ни подруг. Я была очень робкой девочкой, меня же, наверное, считали зазнайкой, и никто не проявлял желания со мной дружить. Но я и не нуждалась в их дружбе – мне и одной было хорошо. После занятий я бежала домой, чтобы уединиться в своей комнате или в каком-нибудь уютном закоулке сада с интересной книгой или со своими мечтами. Книги и мечты были для меня неразделимы: ведь я всегда была героиней романа, который читала. Разумеется, это были романы о любви.

Это были очень счастливые времена. Тогда я пребывала в полнейшей уверенности, что когда мне настанет пора любить, мой герой, тот единственный мужчина, которому я буду принадлежать, заглянет в этот Богом забытый уголок и, влюбившись в меня с первого взгляда, увезет в свой большой, неведомый и прекрасный мир.

Если бы кто-то спросил у меня, каким был герой моих детских грез, я бы затруднилась ответить. Мой герой был чистой абстракцией – я и сама не знала, какое у него лицо, какого цвета глаза и волосы. Я знала лишь, что он непременно должен быть красивым, обаятельным и сильным… И особенным – то есть не таким, как другие.

По воскресеньям родители водили меня в кино в награду за мои школьные успехи – я была первой ученицей. Я обожала эти воскресные походы в местный кинотеатр. Фильмы увлекали меня не меньше, чем книги, – если это были фильмы о любви. Я нередко «влюблялась» в киноактеров… Но моя влюбленность проходила, стоило мне увидеть того же актера в другом фильме: тогда я понимала, что на самом деле мне понравился не актер, а роль, которую он сыграл. Я снова возвращалась к моему абстрактному возлюбленному и продолжала терпеливо ожидать его появления.

В тринадцать лет я стала участвовать в любительских постановках школьного драматического кружка. В первое время я ужасно робела на сцене, но потом начала раскрепощаться, потому что мне очень нравилось вживаться в тот либо иной образ… Все говорили, что я – прирожденная актриса, мне же не было никакого дела до похвал. Эти школьные спектакли были для меня таким же бегством от повседневности, как и мои тайные грезы. Костюмы, декорации, романтические истории, героиней которых я была, – все это принадлежало миру вымысла, поэтому было моей стихией. Играя, я чувствовала себя как рыба в воде. Но все бы, наверное, так и закончилось для меня школьным драматическим кружком, если бы не случайность.

Мне было шестнадцать лет, когда кинотруппа из Голливуда приехала на съемки в наши места. Все девчонки из моего класса устремились туда, где расположилась съемочная площадка, чтобы посмотреть на пришельцев из мира кино и приобщиться к таинству съемок. У меня съемки особого интереса не вызывали, но я пошла туда за компанию с ними.

Там я и встретила Уэста. Уэст был режиссером фильма, который они приехали снимать. Он подошел ко мне в перерыве между съемками… Я не знаю, почему именно ко мне, а не к какой-нибудь другой девочке. Может, потому, что все держались вместе, а я, как всегда, стояла в стороне.

Уэст спросил, не хочу ли я попробовать свои силы в кино, и я ответила, что да, мне бы очень этого хотелось… Я не была тщеславна, но мне казалось, кое-какие задатки актрисы у меня есть. Я понимала, что если стану актрисой, то буду жить в том большом, прекрасном и неведомом мире, к которому всегда стремилась. К шестнадцати годам я уже начинала всерьез сомневаться в том, что мой герой, кем бы они ни был, сам приедет за мной, когда наступит желанный день. В самом деле, откуда ему знать, что я, девушка его мечты, жду его здесь, в маленькой деревеньке, затерянной среди холмов на берегу реки?..

Уэст поинтересовался, кто я такая, сколько мне лет и как меня зовут. Я ответила, что меня зовут Констанс Эммонс, что мне шестнадцать лет и я еще учусь в школе. К этому я добавила, что уже три года участвую в любительских постановках школьного драматического кружка, где мне доверяют главные роли, и что я действительно умею играть – так говорят все. А еще я сказала, что больше всего на свете желаю вырваться из этого захолустья.

Эта последняя фраза, думаю, и выдала меня. Именно тогда Уэст понял, что я готова на все или почти на все, лишь бы жить в большом городе.

Он попросил меня подождать, когда он освободится, чтобы побеседовать о планах, которые уже имелись у него на мой счет. Когда съемочный день закончился, он отвел меня в сторону и вкратце изложил мне эти планы.

Он сказал, что к концу лета я переселюсь в Голливуд и пройду курс обучения в школе при киностудии, где меня научат всем тем приемам, которыми должна владеть современная актриса. После чего он сам позаботится о том, чтобы для меня нашлась подходящая роль в каком-нибудь из его фильмов. Что же касалось платы за обучение и жилье, ее возьмет на себя киностудия.

Я слушала затаив дыхание. Мне казалось, что моя встреча с Уэстом – это всего лишь чудесный сон и скоро я проснусь в своей постели на родительской ферме, наедине с моими несбыточными мечтами. За короткое время нашей беседы Уэст успел каким-то образом убедить меня, что без него моим мечтам ни за что не сбыться… Иногда я ловила на себе его слишком пристальный, изучающий взгляд, но не придавала ему значения. Я действительно была очень наивной тогда… Наверное, если бы кто-нибудь спросил у меня в то время, что означает выражение «грязный тип», я бы ответила: «Это человек, который не моется».

Мои отец и мать в отличие от меня знали, что означает это выражение, и именно так они назвали Уэста, когда я, вернувшись домой, рассказала им о встрече с режиссером. Каждый взрослый человек наслышан о том, как влиятельные мужчины из мира кино забивают головы юным девушкам сказочными обещаниями с целью воспользоваться ими…

– Все актрисы проходят через эту мерзость, – сказала моя мать. – Ты вот только почитай…

И она принесла журнал со статьей об одной известной актрисе и о бесчисленных унижениях и компромиссах, через которые этой женщине пришлось пройти, прежде чем стать таковой. Для меня, конечно, все это было лишь словами. Даже если это и было правдой – какое отношение это могло иметь ко мне? Мистер Уэст был порядочным человеком и искренне хотел мне помочь.

– Знаем мы этих «порядочных» людей. У всех у них одно на уме, – возразил отец в ответ на мои доводы. Разумеется, о том, чтобы отпускать меня в Голливуд, и речи быть не могло.

– Ведь все равно уеду, – капризно заявила я, чуть ли не впервые в жизни повысив голос на родителей. – Вот увидите – уеду. Не буду я гнить в этой дыре.

Хлопнув дверью, я уединилась у себя в спальне. Я лежала на кровати и плакала, когда ко мне вошел отец.

– Выбрось из головы эти глупости, Констанс, – сказал он, стараясь не обращать внимания на мои слезы. – И не смей больше встречаться с этим типом. Смотри у меня – если я только прослышу, что ты опять околачиваешься на съемочной площадке, я… я тебя выпорю. Мы с мамой никогда тебя не били – но если будешь глупить, я не побоюсь это сделать. И ты сама скажешь мне потом спасибо.

Я рыдала несколько часов подряд, и к ночи у меня поднялась температура. Родители всполошились.

После долгих переговоров было решено пригласить Уэста к нам в гости, чтобы понять, что это за человек. Мама сама позвонила ему в отель, где остановилась съемочная группа, и попросила зайти, как только выдастся свободный вечер.

Уэст только того и ждал. Думаю, ему уже не раз случалось «обрабатывать» родителей своих юных жертв, и в этом он был так же опытен и ловок, как и в одурачивании самих жертв. Он потом сам признался мне, что я далеко не первая – и наверняка не последняя – девушка из порядочной семьи, попавшая в его сети. Превращать наивных, неискушенных девушек в продажных шлюх было его хобби – он не раз повторял мне это во время тех отвратительных ночей… Он говорил, что девицы свободных нравов, готовые переспать с кем угодно ради роли в кино, не представляют для него никакого интереса. Однако ничто не могло сравниться с тем наслаждением, которое он получал, когда чистые, бескомпромиссные девушки сознательно продавались ему.

Этот человек, наверное, был самим дьяволом. Он был хитер, как тысяча чертей. Свою беседу с моими родителями Уэст начал с наступления.

– Я знаю, многие мои коллеги отличаются весьма безнравственным поведением. И я прекрасно понимаю, что человек моей профессии и моих лет (Уэсту было в то время под пятьдесят), заинтересовавшийся юной красивой девушкой, вызывает подозрения. Да я и сам, признаюсь, если бы был отцом такой девушки, как Констанс, не доверял бы невесть откуда взявшемуся незнакомцу, который стал бы предлагать ей уехать из дома, чтобы сниматься в кино. Я сам нередко наблюдал, как доверчивых девушек вовлекали в сети обмана, играя на их желании стать кинозвездами – а всякая хорошенькая девушка в глубине души мечтает об этом. Мне страшно подумать, в какую ситуацию могла бы попасть ваша дочь, окажись на моем месте кто-нибудь из моих так называемых коллег. Ваша девочка, насколько я понял, очень доверчива…

Мои родители кивнули. Им было невдомек, мне, разумеется, тоже, что, распространяясь о коварных незнакомцах, пользующихся наивностью доверчивых девушек, Уэст говорит о себе самом.

– Вас, конечно, удивило, что мне вдруг вздумалось сделать актрисой девушку, которую я встретил случайно на съемочной площадке, – продолжал он. – Но в Голливуде не так много талантов, как вы можете подумать, и лично мне всегда приятно найти новое дарование и помочь этому дарованию осуществить себя. А ваша дочь сказала, что она очень увлечена театром. К тому же у нее есть все внешние данные для того, чтобы стать киноактрисой…

И так далее и тому подобное. Потом Уэст рассказал моим отцу и матери о школе актерского мастерства при Голливуде.

– Об оплате не беспокойтесь, – заверил он. – Все расходы оплатит киностудия – если, конечно, ваша дочь выдержит вступительный экзамен. А я уверен, что она его выдержит…

К этому он добавил, что у него уже есть на примете подходящая роль для меня в фильме, который он собирается снимать будущей зимой.

– По-моему, он вполне порядочный человек, – сказала мне мать, когда Уэст ушел. – И действительно хочет тебе помочь…

Съемочная группа пробыла в поселке около месяца, и чуть ли не каждый вечер Уэст заявлялся к нам в гости с коробкой конфет и с цветами для моей мамы (хотя в нашем саду их было сколько угодно), засиживался допоздна, вновь и вновь описывая моим родителям будущее, ожидающее меня в Голливуде.

– Конечно, Голливуд – это не рай, – рассуждал он. – И если ты хочешь удержаться там, то ты должен усердно работать, а не развлекаться. Но ваша дочь любит актерскую специальность, и, по-моему, она очень серьезная, целеустремленная девушка. Она будет думать о том, как выбиться в люди, а не кокетничать с кем попало, как всякие безмозглые актрисули.

После нескольких таких визитов Уэст уже стал чем-то вроде друга семьи. Вместе с моими родителями он посетил школьный спектакль, в котором я исполняла главную роль, а после спектакля, похвалив мою игру, не забыл также указать и на недостатки, дав мне несколько полезных советов. И в остальном он тоже вел себя как старший наставник. «Не одевайся слишком нарядно на каждый день. Это дурной тон», – говорил он мне. Или: «В этом розовом платье ты выглядишь совсем ребенком. Попытайся одеваться более по-взрослому – в тебе и так слишком много детского». Он также посоветовал мне подстричь волосы, сказав, что длинные сейчас не в моде. Я с готовностью следовала его советам – я ведь и сама знала, что, живя на ферме, порядочно отстала от моды, а мне вовсе не хотелось выглядеть деревенщиной в Голливуде.

То лето, когда мне было шестнадцать, было, наверное, самым счастливым летом в моей жизни. Я была полна веры в будущее, и мечта уже была для меня реальностью, а реальность была прекрасна, как мечта. Мир раскрывался передо мной, приглашая меня стать его хозяйкой, а жизнь представлялась мне в самых радужных красках. «Моя судьба в моих руках, – думала я. – Теперь все зависит только от меня».

В июле съемочная группа уехала из поселка, а в конце августа и мне пришло время уезжать. Разумеется, мои родители уже смирились с моим отъездом из дома. Но они, конечно же, тревожились, отпуская меня в этот неведомый мир, где девушку могли подстерегать Бог знает какие опасности, в особенности если она в свои шестнадцать лет еще совсем не знала жизни.

– Если что-то будет не так, возвращайся домой, – сказала мне на прощание мама, стараясь изо всех сил не разрыдаться. – Или звони, и мы с отцом приедем за тобой. Обещаешь?

– Обещаю, – ответила я. – Только все будет хорошо, мама. Я уверена, все будет хорошо.

Мне было жаль родителей, но я успокаивала себя мыслью, что они будут гордиться мной, когда я стану актрисой. Гордиться и радоваться за меня.

Так оно и получилось. Мои отец и мать были без ума от счастья, когда началась моя «головокружительная» карьера в кино. Знали бы они…

Голливуд мне сразу же понравился. Как ни странно, я вовсе не почувствовала себя там деревенщиной – наверное, я умею приспосабливаться к окружающей среде с той же легкостью, с какой вхожу в тот либо иной образ.

Поначалу все шло прекрасно. Приемный экзамен в школе актерского мастерства я выдержала без всякого труда. Учеба давалась мне легко. Педагоги только и делали, что хвалили мой талант, а девушки из моего класса относились ко мне очень дружелюбно – если у меня не появилось близких подруг среди них, так это лишь потому, что я сама не очень общительная по натуре. Что касалось Уэста, он все так же был моим наставником и старшим другом. Он снял для меня маленькую уютную квартирку неподалеку от киностудии. Мама несколько раз навестила меня за время обучения и теперь была полностью спокойна.

Кое-кто из молодых актеров пытался завязать со мной знакомство, но я отклоняла любые знаки внимания со стороны мужчин. Уэст, наверное, был прав, назвав меня целеустремленной: я твердо решила сначала выбиться в люди, а потом уже думать о личной жизни. Конечно, я бы поступилась моим решением, если бы в ком-то из этих молодых людей увидела своего героя, но почему-то среди голливудских красавцев его не оказалось.

Уэст, кстати, предостерегал меня насчет мужчин.

– Они только о том и думают, как бы затащить тебя в постель, – не раз говорил он. – Они привыкли к тому, что актрисы – развратницы. Ты должна доказать им, что ты не такая. Веди себя серьезно и не заставляй меня краснеть за тебя перед твоими родителями.

К декабрю я закончила трехмесячный курс обучения в голливудской школе, а съемки фильма, в котором Уэст пообещал мне роль, начинались в январе. Однажды вечером, вскоре после того, как я получила диплом об окончании курса актерского мастерства, Уэст позвонил мне и предложил отметить мое, как он выразился, «посвящение в актрисы».

– Ты не против, если я заеду сейчас к тебе? – спросил он. – Устроим маленький праздник – с тортом и шампанским.

Я не имела ничего против торта, но вот шампанское… Нет, у меня и в мыслях не было заподозрить Уэста в чем-то дурном, но мне было внушено с детства, что пьяная женщина выглядит смешно, чтобы не сказать вульгарно. Я подумала, что ведь мне потом будет стыдно перед Уэстом, если он увидит меня в таком состоянии. А поскольку я никогда прежде не пила спиртного, я не знала, какую реакцию оно может у меня вызвать.

– Думаешь, я позволю тебе напиться? – сказал Уэст в ответ на мои возражения по поводу шампанского. – Я сам терпеть не могу алкоголиков. Тем более не потерплю пьянства от актрисы, которую собираюсь снимать в своем фильме. Шампанское – это чисто символически, Констанс. Я думаю, ты не опьянеешь, если выпьешь несколько глотков за компанию со мной.

Я согласилась с ним.

Придя ко мне, Уэст с порога окинул внимательным взглядом мое темно-синее шерстяное платье модного покроя, купленное мною уже в Голливуде, и сказал:

– Почему бы тебе не одеться понаряднее, Констанс? У нас как-никак сегодня праздник.

– Но мне казалось, это платье вполне…

– Это очень элегантное платье, – уверил он меня. – Но мне бы все-таки хотелось, чтобы ты надела что-то более нарядное. К примеру… Ты привезла с собой то розовое платье, что носила летом?

Он был настоящим извращенцем, этот Уэст. Потом я поняла, почему ему хотелось, чтобы на мне в тот вечер непременно было то розовое платье, в котором, как он сам говорил, я выглядела лет на двенадцать-тринадцать. Но это я поняла, к сожалению, потом. Тогда же я поспешила выполнить его просьбу, тем более что это было одно из самых любимых моих платьев.

Мне вовсе не казалось странным, что Уэст придает такое значение тому, что на мне надето. Он – режиссер, я – актриса, и этим сказано все. Я все еще безоговорочно верила этому человеку…

Когда я вошла на кухню, оправляя на коленях воздушное розовое платье – за последние месяцы я сильно вытянулась, и оно было мне коротковато, – Уэст уже разлил шампанское и протягивал мне бокал.

– За будущую актрису, – торжественно провозгласил он, поднимая свой бокал. – За великую актрису Констанс Эммонс.

Шампанское показалось мне горьковатым на вкус, но я не придала этому значения – ведь я никогда его прежде не пила. Сделав лишь несколько глотков, я отставила от себя бокал, и Уэст не стал уговаривать меня допивать вино. Мы ели торт и говорили о моей будущей карьере… Потом со мной вдруг начало происходить что-то странное. Я внезапно почувствовала себя окрыленной, невероятно счастливой… Конечно, я и должна была чувствовать себя счастливой – ведь будущее улыбалось мне. Но это ощущение радости было каким-то особенным, такой острой радости я еще никогда не испытывала. Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я потянулась за своим бокалом и залпом осушила его.

Дальнейшее я помню очень смутно. Кажется, я кружилась по комнате, напевая себе под нос какую-то мелодию, все вокруг меня сверкало и искрилось, и даже воздух будто состоял из миллиона блестящих точек… «Я пьяная, я пьяная», – думала я, и мне становилось от этого еще веселее. Я была уверена, что это все от шампанского, и решила, что и впредь буду употреблять этот замечательный напиток, от которого мне вдруг стало так невероятно хорошо…