Текст книги "Останься со мной навсегда"

Автор книги: Наталья Калинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Ну и пусть себе следят. Она все равно будет бродить по улицам, пока не подкосятся ноги. Сейчас у нее лишь одна цель – довести себя до состояния полного физического изнеможения. Физическая усталость – самое лучшее лекарство от неприятных мыслей. Когда у тебя болит каждый мускул и ноет каждая косточка, ты просто не способен думать о чем бы то ни было, кроме горячей ванны и свежей постели. Конечно, ей понадобится много времени, чтобы довести себя до такого состояния – Вероника регулярно занималась спортом и с легкостью переносила физические нагрузки. Зато с каким удовольствием она плюхнется в горячую ванну у себя в номере, а потом задернет шторы, если к тому времени еще не стемнеет, и растянется среди прохладных простыней! Потребности хомо сапиенс на самом деле предельно просты – нам только кажется иногда, что нам хочется Бог знает чего.

Улицы опустели, магазины закрылись, в воздухе повисло сонное молчание итальянской сиесты. Теперь она была совсем одна в белой солнечной пустыне… Нет, она была не одна. Какой-то тип, праздно стоящий в открытом подъезде, нехорошо поглядывал в ее сторону. Когда она поравнялась с подъездом, «тип» отделился от него и последовал за ней. Она ускорила шаг и свернула в соседний переулок. «Синьорина, красивая синьорина!» – неслось ей вдогонку, но она уже была далеко.

Переулок вывел ее на какую-то широкую шумную улицу. Ужасно хотелось пить, но поблизости не было никакого бара. Ища спасения от жажды, она купила клубничное мороженое. Но у мороженого оказался какой-то неприятный вкус – как будто клубника была гнилая. Она решила выбросить его и оглядывалась в поисках урны, когда кто-то схватил ее за локоть.

Нахальный итальянец заменил бы Веронике урну, если бы он не оказался проворнее ее и не отвел бы ее занесенную с мороженым руку. Мороженое, описав замысловатую дугу в воздухе, расплющилось на противоположном тротуаре.

– Я хочу пригласить тебя на кинопробу, – сказал итальянец.

А как же, они всегда приглашали на кинопробу либо обещали сделать тебя топ-моделью или манекенщицей… Вероника резко высвободила локоть и открыла было рот, чтобы сказать мужчине пару ласковых по-итальянски, когда тот достал из внутреннего кармана пиджака какой-то документ и раскрыл его перед ней.

Документ оказался удостоверением работника киностудии. При фотографии и печати – кажется, все как надо.

– Ты правильно делаешь, что не доверяешь, – сказал работник киностудии, держа раскрытое удостоверение перед Вероникой. – Красивая девушка должна быть недоверчивой. Но теперь-то веришь?

Вероника кивнула.

– Что это за проба? – безразлично осведомилась она.

– Я же сказал тебе – кинопроба, – ответил работник киностудии, отмечая про себя сильный иностранный акцент девушки. Американский скорее всего. – Если пройдешь пробу, будешь сниматься в кино. – Он достал из кармана карточку с координатами киностудии и протянул ей. – Здесь адрес и как проехать. Покажешь ее на входе, чтобы тебя пропустили. Проба начинается сегодня в три… Кстати, ты ориентируешься в Риме?

– Не очень. – Она вертела карточку в руках, машинально загибая ее уголки. – Но найду, если захочу.

– Что это значит – если захочешь? – Работника киностудии, привыкшего к неизменному энтузиазму, которым девушки встречали приглашение на пробу, начинало сердить полное отсутствие интереса у этой иностранки. – Изволь появиться в три на студии.

– Что это значит – изволь появиться? – ответила девушка в тон ему, однако спрятала карточку в карман джинсов. – Я, кажется, никому ничем не обязана.

Это заявление вконец вывело из себя мужчину.

– Хочешь ты или нет сниматься в кино? – взорвался он.

Девушка презрительно повела плечами.

– Подумаешь, велика честь – сняться в каком-то вшивом эпизоде!

Работник киностудии не верил собственным ушам. «Вшивый эпизод»! Где это видано, чтобы девушка, которой предлагают сниматься в кино, отвечала в подобном тоне? Даже если бы речь в самом деле шла об эпизоде – любая девушка многое бы отдала, чтобы появиться на экране пусть хоть на несколько минут. Он всегда считал, что это правило не имеет исключений. Что ж, если эту синеглазую мисс не интересует кино, пусть она катится ко всем чертям.

Но вместо того, чтобы послать ее ко всем чертям, работник киностудии продолжал смотреть на девушку, поражаясь чистоте черт и переменчивости выражений ее лица. Ее лицо не переставало жить ни на минуту – как будто она постоянно разыгрывала какой-то спектакль сама с собой. Наверное, эта подвижность ее лица и бросилась ему в глаза в первую очередь, когда он заметил ее у прилавка с мороженым. И еще у ее лица было какое-то почти магнетическое свойство. Оно притягивало глаза – и, притянув, уже не отпускало. Если ты пытался отвести взгляд, тебе сразу же хотелось посмотреть на него вновь. Даже не хотелось: ты просто нуждался в этом.

Работник киностудии вовсе не собирался, что называется, «увиваться» за девушкой – он только что женился и был искренне влюблен в свою молодую супругу. Но сейчас он поймал себя на мысли, что ему будет очень жаль, если девушка исчезнет и не появится на пробе и ему больше никогда не доведется увидеть ее чудесное изменчивое лицо. «Она знает себе цену, – подумал он. – Такие, как она, не играют в эпизодах».

– Это не эпизод, – сказал он девушке. – Думаешь, меня поставили бы дежурить на улице, если бы они искали статистку? Статисток у них и так хоть отбавляй – девчонки сами приходят на студию и просятся на эпизоды. – Он умолк, опять залюбовавшись ее лицом. Девушка выжидающе смотрела на него, и дерзость в ее взгляде постепенно сменялась самым неподдельным, почти детским любопытством. – Они ищут исполнительницу для главной роли. И этой исполнительницей можешь стать ты, если понравишься кому надо.

– Кому надо? – Она вопросительно приподняла брови. – То есть режиссеру? Или отборочной комиссии – или как там это у вас называется?

– Это не совсем так… Хотя, конечно, будет и режиссер, и отборочная комиссия – как же без них? Но решают все-таки не они.

– Кто же тогда? Продюсер? – любопытствовала девушка. – Но мне всегда казалось, что в кино…

– В кино обычно решает режиссер, – закончил за нее работник киностудии. – Обычно. Но у нас, понимаешь ли, все не как у людей… Впрочем, это не имеет значения. – Он посмотрел на часы. – Уже второй час. Если хочешь, я могу подбросить тебя на студию – подождешь там. Моя смена, правда, еще не закончилась, но мне надоело жариться на солнцепеке. Думаю, они простят мне, что я снялся с места раньше времени, – я все-таки нашел сегодня кое-что.

Габриэле сидел в подсобном помещении и устало наблюдал по видео за ходом пробы. В последние дни он больше не присутствовал в просмотровом зале – ему наскучило ловить на себе вопросительно-умоляющие взгляды конкуренток. Все они тем либо иным образом узнавали, кто он такой, и понимали, что решающее слово за ним. А дилетантки жаждали заполучить роль намного сильнее, чем профессиональные актрисы, что было вполне понятно.

С приходом так называемых «девушек с улицы» просмотр профессиональных актрис был на некоторое время приостановлен. Но мало что изменилось. «Девушки с улицы» – те из них, что не терялись перед камерой, – кривлялись перед ней так же, как это делали до них профессионалки, только у них это получалось еще более безвкусно. Режиссер и его ассистенты остались верны своим методам. Помидорам, розовым кустам и обезьянам не было конца. Были еще и певицы, танцовщицы, принцессы, злые колдуньи и разные другие персонажи из артистического и сказочного мира. Чем больше он наблюдал за этим зверинцем – или назвать его цирковым представлением? – тем больше склонялся в сторону профессиональных актрис. Глупая затея искать свою героиню среди дилетанток.

Габриэле зевнул и полез в карман за сигаретами. Можно бы и пойти в бар освежить горло и поболтать с Ренатой – все равно, если вдруг появится что-то интересное, его позовут. Впрочем, откуда взяться чему-то интересному?

Ему никак не удавалось закурить – зажигалка почему-то капризничала, хоть и была еще совсем полной. Раздраженный до предела, он отшвырнул ее в сторону и встал, собравшись идти в бар за спичками… Вдруг что-то на экране телевизора привлекло его внимание.

– Я клоун, – сказала девушка, стоящая посреди помоста, и обвела взглядом своих зрителей. – Клоун, поняли? – ее голос звучал вызывающе. – Хотя какая разница, клоун я, или акробатка, или укротительница львов? – Она пожала плечами, как будто решая сама с собой проблему своей принадлежности к артистам цирковой сцены. – По-моему, это не имеет никакого значения. Главное – это чтобы вы взяли меня на роль. Не потому, что этого хочу я. Конечно, мне бы тоже очень хотелось сыграть эту роль, но дело все-таки не в этом. – Она сделала значительную паузу, как будто желая привлечь особое внимание к своим последующим словам, потом заявила самым что ни на есть естественным тоном: – Понимаете, мне почему-то кажется, что этому фильму никак не обойтись без меня…

– Кто ты? Кто ты такая? – Он тряс ее, схватив за плечи.

Когда она подняла на него торжествующие блестящие глаза, он понял, что, вбежав сам не помня как в зал и очутившись на сцене рядом с ней, он просто-напросто последовал ее приказу. Она сказала, что этому фильму без нее не обойтись – и ему даже не пришло в голову усомниться в этом.

– Кто ты? – повторил он.

– Я уже представилась, – ответила она. – Ты разве не слышал?

– Я не слышал, – признался он.

– Тогда где же ты был? И, кстати, кто такой ты?

– Я спросил, кто ты такая. Сейчас вопросы задаю я.

Он сильнее сжал ее плечи – и сразу же отпустил, заметив, что она слегка поморщилась, как будто от боли.

– Я Вероника, – произнесла она по-детски чистым, солнечным голосом. Казалось, сама только что сделала это открытие и безумно рада тому, что она не кто иная, а Вероника. И даже не подумала добавить свою фамилию, как будто она – единственная Вероника на этом свете. – А ты что, подумал, я клоун?

Он расхохотался.

– Все, что угодно, только не клоун. Ты абсолютно не похожа на клоуна.

– Очень жаль, – она вздохнула с притворным разочарованием. – Я так старалась!

– Почему ты сказала, что хочешь сыграть эту роль? – спросил он. – Ты ведь не можешь знать, что это за роль.

– Я и не знаю, что это за роль, – согласилась она. – Но мне почему-то захотелось ее сыграть.

– Хочешь знать, кто написал эту роль?

– Кто?

– Тот же, кто решает, брать тебя на роль или нет.

– А кто решает?

– Я.

Ее ресницы взметнулись вверх, и глаза заблестели еще сильнее.

– Ты возьмешь меня на роль? – моментально прореагировала она.

Он наклонил голову, вглядываясь в ее по-дерзки красивые черты.

– Я думаю, этому фильму никак не обойтись без тебя, – медленно проговорил он.

Она вдруг резко повернулась в сторону.

– Он взял меня на роль! – радостно объявила она, обращаясь к камере.

Только сейчас он понял, что все это время съемка продолжалась.

– И тогда я решила, что ни за что на свете не стану палеонтологом.

Этими словами Вероника завершила свой рассказ о раскопках и, допив кока-колу, спрыгнула с мраморного края бассейна, и поплыла в прозрачной голубоватой воде. Габриэле некоторое время наблюдал, как ее гибкое, грациозное тело ритмично движется под самой поверхностью воды, подернутой легкой рябью, потом отставил в сторону бокал и последовал за ней.

– А тут как раз подвернулась кинопроба, – сказал он, плывя рядом с ней. – Что называется, свалилась с неба… Я рад за тебя, Вероника, за фильм, конечно, тоже. Наверное, прежде всего за фильм.

Она легла на спину, и ее длинные волосы расплылись темным полукругом вокруг ее головы, потом перевернулась на бок.

– Боюсь, еще рано радоваться, – сказала она, но в ее голосе не было и тени неуверенности. – Я никогда в жизни не играла и вообще абсолютно не умею имитировать, перевоплощаться и так далее. Я просто не представляю, как буду играть твою героиню.

Он рассмеялся, вспомнив ее «имитацию» клоуна.

– Моя героиня тоже не умеет перевоплощаться, – сказал он. – Она просто красивая девушка с ярким характером и умеет делать лишь одно: быть самой собой. Но она умеет делать это так красиво, что этого вполне достаточно. Зачем ей перевоплощаться? – Они доплыли до противоположного края бассейна. Он взобрался на лесенку и протянул ей обе руки, помогая вылезти из воды. – Кстати, у моей героини нет никакой профессии, – продолжал он. – Я просто не смог придумать профессию для нее. Я решил, что она, наверное, еще учится в школе – потому и искал очень молодую девушку.

– У меня далеко не школьный возраст, Габриэле, – сказала Вероника, обертываясь ярко-розовым махровым полотенцем, которое он набросил ей на плечи. – Люди не учатся в школе в двадцать четыре года – или я ошибаюсь?

Он внимательно посмотрел на нее. Во время пробы, наблюдая за ней через экран телевизора, он мог вполне допустить, что ей уже исполнилось двадцать – очень юные девушки не держатся так уверенно. Но сейчас, вблизи, с мокрыми волосами, беспорядочно и красиво разбросанными по плечам, и с капельками воды на щеках и ресницах, она казалась ему совсем ребенком. И кожа у нее была восхитительно чистой, как у ребенка, с той лишь разницей, что у детей обычно румяные щеки, а на ее щеках не было и намека на румянец. Но ее бледность нельзя было назвать нездоровой – скорее это была даже не бледность, а почти прозрачная белизна мрамора. Гример позаботился о том, чтобы придать ее щекам немного цвета.

– Вероника, ты должна помочь мне разрешить очень сложную проблему, – серьезно сказал он.

Она удивленно приподняла брови.

– Я заметил, Вероника, что женщинам обычно приятно, когда им говорят, что они выглядят моложе своих лет. А дети, наоборот, обижаются. Как мне поступить с тобой?

Она расхохоталась и плюхнулась в шезлонг.

– Значит, мне повезло, что твоя героиня еще учится в школе, – сказала она. – Иначе ты бы не взял меня на роль, так ведь?

Вытянувшись в шезлонге и сомкнув руки за головой, она смотрела на него снизу вверх вопрошающе-смеющимися глазами. Он пожал плечами, оставив без ответа ее вопрос, и опустился в шезлонг рядом с ней, предварительно подвинув его так, чтобы было удобно смотреть на нее.

– Раз уж речь зашла о везении, Вероника, – я думаю, сегодня повезло всем. Ты нашла новую работу, а кинематограф нашел новую актрису. – Он разглядывал ее лицо, как-то по-новому красивое в сгущающихся сумерках. Ее черты были как будто специально задуманы для игры света и тени, для всех тех световых и цветовых эффектов, которыми славится современный кинематограф – казалось, они всякий раз рождаются заново при любом световом изменении. – Везение, кстати, состоит всего лишь из двух элементов: попасть в определенное место и попасть туда в определенное время, – продолжал он. – Что и случилось с тобой сегодня. Ты попала в наш город чисто случайно и чисто случайно оказалась на одной из тех улиц, по которым мы разослали наших людей в поисках… – Он чуть не сказал «тебя». – В поисках исполнительницы для главной роли. И, как видишь, все разрешилось ко всеобщей радости и удовольствию.

Она замотала головой.

– Этих элементов не два, Габриэле, – возразила она. – Ты забыл о третьем – а он, мне кажется, самый главный.

– Что же это за элемент?

В ее глазах засверкали искорки торжества.

– Понравиться кому надо, – сказала она тихо, но очень отчетливо.

– Понравиться кому надо? – Он поначалу не понял, потом, поняв, рассмеялся. – То есть мне?

Он даже не задумался над тем, что он в самом деле остановил свой выбор на ней, потому что она ему понравилась. Выбрать ее было для него естественным, как бы само собой разумеющимся.

– Тебе, – она кивнула. – Только тогда я еще не знала, что это ты.

– Тогда?

– Когда меня остановили на улице. Тот парень, что остановил меня, именно так и выразился: «Тебя возьмут на роль, если ты понравишься кому надо». И он сказал, что это не режиссер, и не отборочная комиссия, и даже не продюсер, но не захотел говорить, кто это такой. Я просто умирала от любопытства, что же это за загадочная личность, которой я должна понравиться?..

– И «загадочная личность» оказалась не кем иным, как автором сценария, – подхватил он. – Скажи, тебя удивляет, что всем этим делом заправляю я, а не режиссерская группа и даже не спонсоры?

– Я не вижу в этом ничего удивительного, даже наоборот – мне это кажется очень логичным, – ответила она. – Ведь фильм начинается с сюжета. Кому же, как не автору сценария, быть самым главным?

Он улыбнулся.

– Я рад, что ты считаешь это нормальным. Обычно актерам трудно привыкнуть к тому, что ими управляет сценарист. Это идет вразрез с традициями кинематографа.

– Для меня традиции кинематографа не значат ровно ничего. Не забывай, что я никогда не снималась в кино. И вообще я терпеть не могу всякие традиции, устои и так далее – ненавижу делать как принято.

Он незаметно для самого себя потянулся к ее руке.

– Ты это, по-моему, уже доказала, – сказал он, сжимая ее пальцы. – Ты вела себя просто великолепно на пробе. Набросилась на них, как самая настоящая укротительница львов. Не хватало только, чтобы ты им сказала: «Если не возьмете меня на роль, вам же будет хуже». – Он отпустил ее руку. – Мне это безумно понравилось, Вероника.

– Ты работаешь с актерами? – спросила она. – Я имею в виду, говоришь им, как они должны играть и так далее?

– Никогда. Я просто не умею работать с ними. Если бы я умел, я бы, скорее всего, ставил фильмы сам. Быть постановщиком фильма – это, наверное, очень интересно. Но… Понимаешь, я знаю, как они должны играть, но не имею ни малейшего представления, как им это объяснить. А если я иногда и пытаюсь им что-то объяснить, они все равно меня не понимают… Режиссера они понимают с полуслова. Я обычно излагаю в общих чертах режиссеру, чего я хочу от того или иного актера или актрисы, и он передает им это на более доступном языке. Режиссер – он как бы мой переводчик, понимаешь?

Она подалась вперед в шезлонге и, опершись локтями о колени и положив подбородок на сомкнутые руки, внимательно посмотрела на него:

– И что ты скажешь своему переводчику насчет меня? Какие указания отдашь на мой счет?

– На твой счет я отдам лишь одно указание, Вероника: чтобы поменьше к тебе лезли. Я не хочу, чтобы они обучали тебя их киношным трюкам. Это может испортить в тебе самое главное.

Она облегченно вздохнула и откинулась назад.

– И в этом мне тоже повезло, – сказала она. – Терпеть не могу, когда мне указывают, как делать. – И добавила чуть тише, глядя на него из-под полуопущенных ресниц: – Я, наверное, очень везучая, Габриэле.

– Я, кстати, тоже везучий, – сказал он. – Знаешь, я всегда задавался вопросом, что делает одного человека везучим, а другого неудачником.

– И что же ты решил?

– Я думаю, невезучих людей нет – каждый человек везучий изначально. Везение заложено в каждом из нас еще до того, как мы появляемся на свет, просто не всякий умеет им воспользоваться. Вся разница между везучим человеком и так называемым неудачником состоит в том, что везучий человек знает, где и когда ему появиться, а неудачник нет. Я уверен, Вероника, что для каждого из нас где-то что-то припасено – иначе рождаться на свет было бы сущим наказанием.

– Но тогда почему одни люди знают, куда и когда им прийти за этим, а другие нет? Ведь это что-то чисто подсознательное, согласись: человек не может додуматься до этого умом, даже самый умный из людей.

Он улыбнулся. Ему нравилось в ней ее желание докопаться до самой сути вопроса.

– Дело, наверное, не в уме, а в чувствительности, – предположил он. – В какой-то особой чувствительности, которая ведет человека по жизни. Может, это просто обостренное восприятие пространства и времени – и соответственно хорошо развитая способность ориентироваться…

Она сосредоточенно смотрела в сумеречное небо, на котором уже начинали проглядывать очертания полной луны. Она, казалось, искала ответ на какой-то очень важный вопрос.

– Чувство времени, – задумчиво повторила она, потом, как будто очнувшись, встряхнула головой и посмотрела прямо на него: – Я, кажется, поняла, Габриэле: это чувство музыкального ритма. Именно оно. Не случайно «чувство времени» и «чувство ритма» звучит абсолютно одинаково по-английски: timing. Вся суть заключается в том, чтобы настроиться на правильную волну.

Он смотрел на нее в изумлении. Ему казалось, она знает намного больше, чем он или кто-либо еще, о таких вещах, как везение, счастливая случайность, жизненное предназначение, – все то, что принято считать сверхъестественным, магическим, для нее было предельно ясно и объяснимо. И сейчас ему тоже все стало ясно. Ослепительная ясность разлилась в его мозгу, и вся его жизнь предстала перед ним в свете этого невероятно простого открытия. Тот путь, что он прошел в жизни, все то, что он сделал и чего достиг, наполнилось каким-то новым, не житейским, а логическим смыслом. Как будто какая-то нить протянулась сквозь все прожитые годы, объединяя их и подводя к единой цели. Он не мог найти определения этой только что открывшейся ему цели – она не имела ничего общего с теми целями, которые он ставил перед собой на том или ином этапе своей жизни. Да он и не искал ей определения. Ему было достаточно знать, что эта цель есть. И ведь он всегда знал, что эта цель есть, только не отдавал себе в этом отчета. Так же, как знал всегда, с тех самых пор, как появился на свет, что когда-то, в теплый и немного ветреный вечер, он будет сидеть возле бассейна с девушкой, обернутой в розовое полотенце, и в воздухе будет пахнуть фиалками, закатом и чем-то еще – может, ее духами? – и что у девушки будут синие улыбчивые глаза и длинные темно-каштановые волосы, еще не совсем просохшие после купания, и вот эта привычка покусывать нижнюю губу в моменты задумчивости и чуть приподнимать брови, когда она чем-то удивлена или собирается что-то сказать…

Она слегка подалась вперед, собираясь заговорить, и он с нетерпением ждал ее слов, напряг слух, чтобы ни в коем случае не пропустить их… Но почему-то вместо ее голоса услышал свой собственный.

– Молчи, – сказал его голос. – Не говори ничего сейчас. Слова…

Он не договорил, но она поняла.

– Ты прав, – согласилась она. – У воды в бассейне тоже есть уши, и у этого дерева, – она указала на раскидистый клен у дорожки, ведущей к дому, – у него они тоже есть. Уж не говоря о воздухе… Сегодня, кстати, очень ветреный день. – Она слегка поежилась и встала.

– Ты замерзла? – спросил он, тоже поднимаясь с шезлонга.

– Пока нет. Но замерзну, если буду сидеть неподвижно. – Она сбросила с себя полотенце и направилась к бассейну. – Поплыли? – предложила она, оборачиваясь.

– Поплыли.

Он приблизился к ней почти вплотную, с наслаждением вдыхая этот едва уловимый и мучительно влекущий запах, который исходил от нее. Он не заметил этого запаха днем – запахи, наверное, усиливаются с темнотой.

– Что это за духи, Вероника?

– Духи? – Она провела по шее тыльной стороной руки. – По-моему, они давным-давно испарились. Остались в бассейне. Я, честно говоря, не чувствую никакого запаха.

– И все-таки – что это за духи?

Она подошла к самому краю бассейна и посмотрела в воду, изготавливаясь для прыжка.

– Мои духи называются «Obsession»[5]5
  Наваждение (англ.).


[Закрыть], – сказала она и, оттолкнувшись ногами от края бассейна, нырнула вниз головой.

Он расхохотался и последовал за ней.

– Чему ты смеешься? – спросила она, выныривая. Намокшие волосы прилипли к ее лицу, и она нетерпеливо отбросила их назад обеими руками.

– У твоих духов очень подходящее название, Вероника. Парфюмеры, оказывается, большие шутники…

– У тебя очень красивый дом, Габриэле. Красивый и снаружи, и внутри. Я никогда в жизни не видела такого красивого дома.

Вероника стояла, прислонившись спиной к стволу апельсинового дерева, и, гладя огромного лохматого волкодава, прильнувшего в полном блаженстве к ее ногам, восхищенно смотрела на большое белое строение по ту сторону газона, залитого лунным светом. В кронах деревьев, окружающих дом по периметру, были подвешены фонари, и их желтоватый свет, пробиваясь сквозь листву, устремлялся к центру, как бы приподнимая белую виллу над всем остальным.

– Я бывала в гостях у богатых и даже у очень богатых людей, – говорила Вероника, – но все они – как бы это сказать? – они как будто боятся слишком красивых вещей. Не хотят, что ли, привлекать глаз… Они тратят бешеные деньги на совсем неприметную обстановку. Они называют это хорошим тоном. Я, честно говоря, не понимаю, какой смысл тратить такие деньги на то, что остается незаметным для глаза. А у тебя каждая мелочь бросается в глаза – и все вместе выглядит очень красиво. Если бы у меня был мой собственный дом, я бы обставила его в точности, как твой.

Габриэле с удовольствием слушал ее восторженный монолог, глядя, как ее пальцы ласкают лохматую собаку, утопая в длинной белой шерсти. Он очень гордился своим домом и его роскошным убранством и был счастлив, когда люди оценивали это, – не случайно во время съемок того или иного фильма «уикэнды у Габриэле», на которые приглашались все члены съемочной группы, стали традицией. Если это правда, что в жизни каждый из нас играет какую-то роль, он не видел для себя более подходящей роли, чем роль гостеприимного хозяина. Пусть многие считали, что его пристрастие к роскоши и к пышным празднествам было лишь желанием выставить себя напоказ, блеснуть перед другими своим богатством… Какая разница в конце концов, как они это истолковывали? Люди всегда с радостью откликались на его приглашение и потом еще долго вспоминали о приеме – этого ему было вполне достаточно, чтобы чувствовать себя удовлетворенным.

– Кто-то из моих знакомых назвал мою голубую гостиную гостиной арабского шейха, – сказал он. – Ту самую, которая так понравилась тебе.

Она засмеялась.

– Это, наверное, из-за атласных подушек. Как же они красивы! Я бы никогда не подумала, что в наше время подушки еще вышивают парчой – да еще украшают камнями… Но все-таки самая красивая комната – это твоя ванная. Та, где золотые краны, и люстра из горного хрусталя, и это безумное зеркало во всю стену…

– Моя ванная и шокирует людей больше всего, – заметил он. – Они считают ее излишеством, дурным тоном. Для большинства людей приемлемы золотые пепельницы в моей гостиной, или обои с золотым тиснением, или даже те атласные подушки. Но они никак не могут понять, какой смысл устанавливать в ванной краны из чистого золота, да еще с большим алмазом на каждом.

– По-моему, это яснее ясного. Где, как не в ванной, устанавливать все самое красивое? – Она погладила по голове волкодава, который терся о ее ноги, требуя ласк. – Я думаю, ванная – это самая близкая человеку комната из всего дома, даже ближе, чем спальня. В ванной мы расслабляемся как нигде. В ванной мы остаемся одни и нас ничто не отвлекает, значит, мы обращаем больше внимания на то, что нас окружает. Вообще приятно смотреть на красивые вещи, когда лежишь в горячей воде.

– Тебе нравится лежать в горячей ванне?

– Спрашиваешь! Я бы, наверное, могла провести в ней полжизни. Мне иногда горячая ванна кажется решением всех проблем… А у тебя просто королевская ванная. Ты, наверное, чувствуешь себя самым настоящим королем, когда купаешься в ней.

– Они и называют меня в шутку королем, – сказал он, смеясь. – Королем Кинематографа, конечно, а не Итальянской Республики, которая в таком случае перестала бы быть республикой…

– Они – это кто?

– Народ на студии. И вообще все те, кто знает меня близко.

– Но почему в шутку? – недоумевала она. – Ты ведь в самом деле очень известен, если я правильно поняла.

– Ты правильно поняла, Вероника. Мои сюжеты в самом деле имеют успех… Но те, кто знает, как я живу, – они, наверное, думают, что я специально окружаю себя роскошью, чтобы доказать всему миру, что я король. Королевская слава – королевская жизнь, понимаешь? Кому-то это кажется смешным… – Он умолк, потом, понизив голос, добавил: – Может, я и в самом деле хочу доказать, что я король. Только не всему миру.

Она стояла неподвижно, внимательно разглядывая в полутьме его лицо.

– Доказать самому себе, Габриэле? – спросила она очень тихо. – Ты хочешь доказать это себе самому?

Он рассеянно кивнул, потом удивленно посмотрел на нее. Неужели она уже поняла?..

– Когда ты стал известным? – спросила она. – Наверное, очень давно?

– Очень. Все началось, когда… Мне было тогда меньше лет, чем тебе сейчас.

– И ты всегда жил… вот так?

– Я всегда старался жить как можно… красивее, по мере средств, – скромно ответил он – и усмехнулся по поводу этой своей скромности. – Конечно, я далеко не сразу смог себе позволить золотые краны в ванной. Но даже то, как я жил двадцать лет назад, уже называлось, наверное, роскошью – по обычным меркам.

– И после двадцати лет славы и роскоши ты еще не доказал себе, что ты король?

Он подавил вздох и полез в карман за сигаретами.

– Самому себе никогда не докажешь ничего до конца, Вероника…

– Джимми, – обратилась она к собаке, которая сразу же завиляла хвостом при звуке своего имени, – твой хозяин не знает, что он король. Может, он поверит, если это скажешь ему ты? – Она склонилась над волкодавом и, приподняв его морду, потерлась носом о его нос, к его великому восторгу. – Ты ведь любишь роскошь, правда, Джимми? Да и как можно ее не любить? Ты бы уже, наверное, не смог прожить без красного персидского ковра в холле, без парчовых штор и без голубых вышитых подушек. Ты бы просто впал в депрессию без этой красоты – то есть без этого дурного тона, потому что красоту в этом мире принято называть дурным тоном… Я, кстати, не верю, что собаки видят все черно-белым, – заметила она, оборачиваясь к Габриэле.

– Я тоже не верю, – ответил он. – Может, они видят цвета иначе, чем мы, – вместо красного видят, например, зеленый, а вместо синего – красный, и так далее. Или вообще видят цвета, о существовании которых мы даже не подозреваем. Я думаю, люди специально изобрели теорию насчет того, что глаз собаки не улавливает цвет, чтобы лишний раз доказать свое превосходство над другими видами.

Она выпрямилась и улыбнулась, подняв лицо к нему.

– Ты знаешь, что глаз насекомого, например, способен видеть инфракрасные и ультрафиолетовые излучения в атмосфере, различать преломления света, невидимые для человеческого глаза? То есть именно то, что ты сказал о собаках – насекомые видят цвета, которых не видим мы.

– Слышу впервые, – признался он. – Но верю на слово ученой.

Она рассмеялась.

– Без пяти минут ученой, Габриэле. Не забывай, что я еще не получила диплома.

– И рада, что уже никогда его не получишь, – подхватил он. – Ведь рада – признайся.

– Конечно, – согласилась она. – И еще больше рада, что я теперь актриса… Слышишь?