Текст книги "Останься со мной навсегда"

Автор книги: Наталья Калинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Наталья Калинина
Останься со мной навсегда

Оранжевое солнце медленно садилось на западе, утопая в кроваво-алой дымке. Золотистые сонные лучи отражались бликами на черепичных крышах домов вдалеке и зажигались в их окнах. Небо за холмами порозовело, потом стало лиловым, и сумерки окрасили воздух. Габриэле задернул шторы и отошел от окна.

Осторожно переступив через большую белую собаку, растянувшуюся на полу, он сел за письменный стол и включил настольную лампу. Направив ее так, чтобы свет падал прямо на стопку девственно-белой бумаги перед ним, он потянулся за ручкой. История со счастливым концом – таково было задание, полученное им от продюсера. История любви, разумеется. Любовные сюжеты для кинематографа были его специальностью. Он написал их за свою жизнь более семи десятков. Он уже двадцать с лишним лет только тем и занимался, что писал любовные киносценарии… А подумать, что когда-то он мечтал стать писателем!

Ну и что, что из него не вышло писателя? Кино прославило его имя. Кино было его хлебом, его личным самолетом, его роскошным римским домом и его мраморным бассейном; кино было его виллами в Риччоне, Таормине, Кортине, на острове Линоза и на Мальте, машинами в его гаражах, которым он уже давно потерял счет, его наимоднейшим гардеробом, разработанным специально для него известнейшими стилистами мира. Кино позволяло ему содержать целый батальон прислуги, иметь дома свой собственный офис с секретарями, машинистками и суперменеджером, а также личного парикмахера и массажиста. Мог ли он сожалеть о литературной славе, имея все это? Какой писатель жил в такой роскоши, в какой жил он? И вообще, его ли это вина, если ему не дали стать писателем?

Его рассказы не публиковали, его роман отвергли. Это было очень давно, он был тогда совсем мальчишкой. Мальчишкой-неудачником. Но мальчишка перехитрил свою неудачу. Он продал свою душу кино и из неудавшегося писателя превратился в известнейшего сценариста, в самого настоящего Короля Кинематографа. Король Кинематографа! Он так свыкся с этим титулом, что иногда его удивляло, что люди, обращаясь к нему, не говорят «Ваше Величество».

Душа у мальчишки была, наверное, дорогостоящая. Деньги непрерывным потоком текли в королевскую казну, заказам от киностудий не было конца. С тех пор, как он набрел на золотую жилу кино, ему только и оставалось, что черпать и черпать, зная, что она никогда не иссякнет… Или это кино набрело на золотую жилу Габриэле?

Он и кино встретились чисто случайно – до этого он бы никогда не подумал, что будет писать для кинематографа. Он тогда работал над очередным романом, в надежде, что на этот раз добьется успеха… Адский, неблагодарный труд. Не желая жить на содержании у родителей, он подался в кино за заработком – они жили в двух шагах от Чинечитты[1]1
  Киностудия в Риме.


[Закрыть]. Он начал с того, что за мизерную плату помогал адаптировать литературные произведения для экранизации. Он был мальчиком на побегушках у сценариста и выполнял самую черную работу. Это было скучно до тошноты. Но, наблюдая за тем, как работают кинематографисты, он быстро освоил трюки кино и научился использовать их наилучшим образом при создании киносценария на основе литературного произведения. Его способности были замечены, и скоро ему начали доверять материалы для самостоятельной работы. Однажды в разговоре с одним из своих работодателей, крупным продюсером, он вскользь упомянул, что сам пишет. Продюсер предложил ему попробовать написать сценарий на собственный сюжет. Он согласился – просто из спортивного интереса, он вовсе не ожидал, что из этого что-то выйдет. Да он и не писал всерьез – скорее развлекался.

Сценарий был одобрен, и по нему сняли фильм. Фильм получил приз на фестивале в Венеции за лучший сюжет года. Успех был настоящим шоком. Успех вскружил ему голову.

Но головокружение иногда полезно для мозга – оно заставляет мозг работать быстрее. И его мозг заработал в полную силу. «Что им так понравилось в моем сюжете?» – задался было вопросом он – и сразу же понял. Критики назвали это «неожиданным поворотом событий», «высококачественным трюком», «оригинальной находкой». Он бы скорее назвал это «неожиданным в рамках традиционного». Он также понял, что, используя одну и ту же схему построения, можно создать бесконечное множество с виду разных произведений. В особенности, если речь идет о кино, самом коммерческом из искусств.

Разгадав секрет успеха, девятнадцатилетний мальчишка взялся за дело – после фестиваля в предложениях недостатка не было. И мальчишка стал королем.

Его Величество и сейчас не терял времени попусту. Ручка не оторвалась от бумаги, пока его размашистый королевский почерк не увековечил на ее белоснежной глянцевой поверхности новый киносюжет. Теперь оставалось только обозначить кульминационные места, набросать несколько «сильных» диалогов – и его дело сделано. Об остальном подумает его staff[2]2
  Штат, персонал (англ.).


[Закрыть]. Он уже давно работал по этой системе – ни к чему тратить время и расходовать мозги на то, что могут сделать не хуже тебя другие.

Габриэле откинулся на спинку кресла и с удовольствием потянулся. Как проста жизнь, подумал он, и как просто жить, когда ты изучил все ее трюки и изобрел свои… Какая-то птица за окном громко защебетала и захлопала крыльями. Белая собака, растянувшаяся у его ног, простонала во сне. Габриэле зажег сигарету и, поудобнее устроившись в кресле, начал перечитывать написанное.

– Нет, это совсем не то. Она не подойдет. Можете сказать ей, что она свободна.

– Но, Габриэле! Она прекрасная актриса. Она умеет сыграть все что угодно…

– Изобразить, если точнее. Это я уже понял. Она изобразила обезьяну, розовый куст и помидор. Теперь скажите ей, чтобы изобразила салат из брюссельской капусты с тертым пармезаном. Если у нее это выйдет, может, я возьму ее статисткой.

– Но хоть позволь ей сыграть какую-нибудь из твоих сцен! Ты тогда сам поймешь, как хорошо она умеет перевоплощаться…

– Мне не нужно, чтобы она перевоплощалась. Я не писал роль для розового куста или помидора. И уж, конечно, не для обезьяны. Я писал роль для живой женщины. И когда я говорю «нет», это значит только одно: «нет».

Вряд ли за всю историю кинопроизводства существовал другой сценарист, которому было бы дозволено диктовать свои законы продюсеру и режиссерской группе. Но существовал ли когда-нибудь сценарист с его славой? А одна из наиболее важных привилегий, которую дарует слава, – это право устанавливать свои законы в той области, в которой ты прославился. И Его Величество Король Кинематографа безраздельно властвовал в своем королевстве. Не потому, что ему хотелось власти. Его вмешательство было просто необходимо.

Сценарий, как бы он ни был хорош, обретает смысл лишь тогда, когда по нему поставлен хороший фильм – это яснее ясного. Плохая режиссура или плохая игра актеров свели бы на нет все достоинства сюжета. Это касалось костюмов, декораций, музыки и всего того, что тем либо иным образом соприкасалось с сознанием зрителя. А разве он мог допустить, чтобы его имя значилось в титрах плохого фильма?

Фильмы по его сюжетам были прежде всего его фильмами. Публика шла на его имя, потому что оно гарантировало наивысшее качество. Его прямой обязанностью было добиться этого качества от съемочной группы. Право на заключительное слово во всех решениях, касающихся художественной части, неизменно обозначалось во всех его контрактах с продюсерами.

Его профессия называлась «сценарист», но написанием сценария завершалась лишь оплачиваемая фаза его работы. Другая ее часть – неоплачиваемая – была намного обширнее и интереснее. Изобретая сюжеты, он был просто машиной – хорошо слаженным механизмом, работающим в расчете на человеческое сознание, но начисто лишенным всякой человеческой характеристики. Да и кто бы не стал машиной, изобретя такое количество сюжетов, какое изобрел он? Машина становилась человеком, когда начиналось претворение сюжета в жизнь – то есть в фильм. Не просто человеком – он чувствовал себя самым настоящим творцом, участвуя в создании фильма. Сценарий был для него всего лишь словами на бумаге, а кино научило его не придавать значения словам, за исключением, конечно, слов диалога. В сценарии у его героев не было лица, не было сути – они были лишь фрагментами мозаики, из которых составлялся сюжетный рисунок. Мозаика начинала оживать, когда он находил своих героев среди актеров, – когда встречался с теми, чьи лица станут лицами его героев, чьими голосами его герои будут разговаривать между собой и с публикой, чьи движения помогут его героям лучше выразить себя. Он очень любил эту неоплачиваемую часть своей работы.

Конечно, фильм нуждался в нем, и это знали все – доказательством тому были неизменно успешные экранизации его сюжетов. Но вряд ли кто-нибудь догадывался, что он сам нуждался в фильме намного больше. Фильм давал жизнь его сюжету – и в какой-то мере ему самому. От актеров он тоже требовал жизни. Он придавал огромное значение правильному выбору актеров.

– Я сказал, она должна быть живая. Живая. Эта девушка не подходит. Она вся сделанная.

– Поверь, Габриэле, она прекрасная актриса. Она закончила с отличием Миланскую экспериментальную театральную школу, а потом получила диплом на конкурсе молодых талантов…

– Ты предлагаешь начать фильм с показа дипломов и премий героини, то есть исполнительницы? Интересная мысль. Я бы назвал это оригинальным художественным решением. Удивительно, как это не пришло в голову мне самому.

Конечно, не всегда его вмешательство вызывало восторг у спонсоров. Были моменты, когда они бы предпочли обойтись без его «бесплатных услуг» – наверное, приплатили бы, лишь бы только не влезал. Он был требователен в выборе актеров, зачастую привередлив. Ни один актер или актриса не утверждались на главную роль без его одобрения. Случалось, что из-за него приходилось откладывать съемки…

– Габриэле, мы уже потеряли массу времени и продолжаем его терять. Не мне объяснять тебе, что время – деньги…

Он прекрасно знал, что время – деньги, в кино как нигде. Но фильм – это тоже деньги. Он принесет огромный доход, если это будет хороший фильм. Если товар будет соответствовать требованиям покупателя, то есть зрителя. А о каком товаре могла идти речь, пока не нашлось подходящей кандидатуры для женской роли?

– Вот именно, время – деньги. Поэтому не будем его терять. Вызывай следующую.

Им ничего не оставалось, как смириться и, набравшись терпения, ждать, когда он сделает свой выбор. Его имя в титрах и его сюжет стоили того, чтобы они шли на компромисс.

– Не подходит, не подходит, не подходит. Слишком стара для роли.

Этими словами он забраковал очередную кандидатку.

– Стара? Но ей всего двадцать лет, Габриэле!

– Тогда придется обозначить в титрах год ее рождения. Иначе откуда публике знать, что ей всего двадцать лет? Вызывай следующую.

У следующей претендентки на роль был неплохой голос и абсолютный слух, чем она и решила блеснуть, исполнив популярный шлягер под аккомпанемент гитары.

– Я, наверное, ошибся адресом. Шел на кинопробу – а попал на конкурс певческих дарований.

– Она изобразила свою любимую певицу, Габриэле, – пояснил продюсер. – И ведь согласись, она…

– У нее диплом об окончании консерватории – угадал? Кстати, что это за певица, если не секрет?

Продюсер назвал имя одной из известнейших эстрадных певиц.

– Ни за что бы не догадался! Правда, я не очень большой знаток итальянской эстрады. Что ж, скажите ей, чтобы приберегла свои силы для следующего Сан-Ремо – я писал сценарий не для мюзикла, а для обычного фильма. Кто там у тебя на очереди?

На следующей кандидатке было светлое воздушное платье, похожее на балетную пачку. У нее были очень красивые ноги – просто загляденье.

– А эта будет изображать свою любимую балерину, – пробормотал Габриэле, переводя взгляд с длинных, стройных ног девушки на ее по-кукольному хорошенькое личико. – Надеюсь, Карла Фраччи[3]3
  Известная итальянская балерина нашего времени.


[Закрыть] не заметит моего исчезновения…

Воспользовавшись тем, что девушка не смотрела в его сторону, он встал со своего кресла в глубине зала и, стараясь не привлекать к себе внимания, пошел к выходу.

Выйдя из просмотрового зала, Габриэле направился в бар освежить горло и переброситься парой слов с барменшей. Это вошло у него в привычку, стало традицией. Рената бы обиделась, если бы узнала, что он был на студии и не зашел к ней.

Пока Рената смешивала его коктейль из киви, он наблюдал за ее руками. Его всегда завораживали движения ее рук. Рената делала свою работу невероятно быстро – но ее руки двигались так плавно, так грациозно, что это создавало впечатление замедленной съемки. Кошачья мягкость ее движений обманывала глаз – наблюдая за этой видимой медлительностью, ты был удивлен, когда через несколько секунд заказанный тобой напиток был готов.

Он знал прикосновение этих рук. И знал, что никогда не забудет того, что чувствовал при их прикосновении, хоть и никогда не будет сожалеть, что этого больше не повторится. Прошло уже много времени с тех пор, как он и Рената расстались. Но они до сих пор были друзьями.

Габриэле всегда удавалось сохранить дружеские отношения с женщинами, которые у него были, – быть может, потому, что к каждой из них он относился искренне, и женщина чувствовала это. А когда они расставались, это происходило как-то само собой, по обоюдному согласию и от взаимной усталости. Обычно женщины уставали от него быстрее, чем он от них. Какая-то из женщин сказала ему однажды, что он очень требователен и это изнуряет… Но если он был требователен к женщинам, то чего же он от них требовал? Он не знал этого. В самом деле не знал.

Он не помнил, чтобы когда-нибудь бросал женщин – разве что в ранней юности. Он вовсе не был тем, кого принято называть «однолюбом», но это еще не значило, что он не был способен любить искренне. Он любил каждую из своих женщин так, как будто она – единственная женщина в его жизни. Пока он был с ней, для него существовала лишь она – он забывал о прошлом, он не думал о будущем. Других женщин он просто не замечал… Его ли это вина, если его любовь была огромным, огромным домом, с таким количеством комнат, что – он был в этом уверен – ему не хватит целой жизни, чтобы их пересчитать? Любимая им на данный момент женщина занимала лишь малую часть этого дома. Пусть и этой малой части было много – больше, чем ей было нужно, и, может, больше, чем любой другой мужчина смог бы ей дать. А когда любовь проходила, он вовсе не выгонял женщину из той части дома, где она обитала, – он просто шел обследовать другие комнаты… Он не помнил, чтобы когда-нибудь любовь поглощала все его чувства и мысли. Наверное, он был просто неспособен отдаваться безраздельно любви.

Он не был скептиком, но опыт научил его, что ничто в его жизни не длится вечно. Он не знал причины своего непостоянства, тем более не мог объяснить этого женщинам. Но они и не требовали объяснений – они понимали. Может, они знали заранее тот ответ, которого не мог найти он, улавливали каким-то чисто женским чутьем самую суть его преходящей любви. Каждая женщина знает что-то непостижимое и неведомое для мужчины. Самой простой и нехитрой из женщин известен какой-то секрет, который никогда не раскроется для самого умного из мужчин. Он часто видел этот секрет в глазах женщин, которых знал, но так и не сумел его разгадать – и был рад, что не разгадал. Он очень любил женские глаза за их неразгаданный секрет.

Рената капнула в его коктейль джина и, поставив бокал на стойку, подняла на него смеющиеся зеленые глаза.

– Любуешься?

Она взглянула на него только сейчас – но знала, что все это время он смотрел на ее руки. Она всегда чувствовала его взгляд.

– Любуюсь, – признался он. – Ты сама прекрасно знаешь, Рената, что у тебя очень выразительные руки… Кстати, я только что видел девушку с очень выразительными ногами.

– Ну и? Взял ее на роль?

Она уже знала, что ответ будет отрицательным. Она, конечно, поняла по его лицу, что он еще не нашел той, которую ищет. На этот раз выбор исполнительницы главной роли затянулся как никогда – в последние недели этот вопрос стал привычной шуткой Ренаты.

– Моя героиня не балерина, – ответил он. – И даже если бы она была балериной… У балерин тоже бывают лица – иногда.

Рената смеялась.

– А еще я видел, точнее, слышал, девушку с очень выразительным голосом, – продолжал он, потягивая через соломинку коктейль. – Она чудесно пела, и когда она говорила, это тоже получалось у нее очень красиво. К сожалению, на этом все и заканчивалось. А еще была девушка с чудесными глазами. И она умела играть – но только глазами… Знаешь, что я подумал, Рената? Если бы я мог, вот как ты смешиваешь коктейли, взять и смешать этих девушек – этих и еще многих других. Взять у каждой из них то, что мне нравится, и соединить в одной. Как ты думаешь, что бы из этого получилось?

Рената обернулась от мойки, где полоскала стаканы, и с улыбкой посмотрела на него.

– Я думаю, получилось бы что-то взрывчатое – скорее химическое соединение, чем коктейль. Зная твои вкусы… Тебе ведь всегда нравится в женщинах то, что взрывается. Или я не права?

Он рассмеялся. Рената была права.

– Я и ищу что-то взрывчатое, Рената, – ответил он. – Ты очень правильно выразилась. Я в самом деле ищу девушку, которая пришла бы – и взорвалась. Пусть она не будет очень красива. И пусть она будет ноль как актриса. Я бы даже не стал ей указывать, как играть – и режиссеру запретил бы вмешиваться. Пусть делает, как знает – лишь бы продолжала взрываться на экране, то есть перед камерой. И чтобы все время оставалась самой собой… Эти девушки, – он сделал жест в сторону просмотрового зала, – они даже не знают, кто они такие. Они ничего не знают о себе, кроме того, что они актрисы. За ужимками и дипломами, да еще под килограммом грима, их самих даже не видно.

– Так поищи среди непрофессионалок, если актрисы тебя не устраивают, – подсказала Рената.

– Но ты же сама помнишь, сколько раз…

Сколько раз он искал своих героинь среди непрофессиональных актрис! Скольких «девушек с улицы» он пересмотрел и переслушал в поисках чего-то, чего недоставало профессионалкам… И иногда в них это было. В некоторых девушках он находил ту непосредственность, ту свежесть, что искал. Но когда девушек ставили перед камерой, они теряли это – это, а заодно и самих себя. Они просто забывали обо всем, кроме того, что их снимают, и ничто не могло помочь им вспомнить. И он прекрасно их понимал, он бы и сам, наверное, растерялся на их месте. Так уж камера влияет на человека. Мы привыкли ко взглядам окружающих, то есть других людей. А взгляд человека, пусть даже самый беспристрастный взгляд, всегда в какой-то мере субъективен – невозможно быть полностью объективным к себе подобному. Вполне естественно, что ты чувствуешь себя неловко под беспощадно-объективным взглядом камеры. Профессионалы, те по крайней мере привыкли к камере, для них присутствие камеры в порядке вещей. Но профессионалы – это всегда в некотором смысле суррогат. Жаль, что в школе актерского мастерства студентов не учат играть самих себя…

– Раз на раз не приходится, – сказала Рената. – Чем больше ищешь, тем больше шансов найти, – и ведь это, кажется, твои слова.

– Банальнейшая из истин.

– Истина, однако. Я бы на твоем месте расставила сети повсюду.

– И получится, как… – Он задумчиво улыбнулся, глядя в свой бокал, где кубики льда медленно таяли в светло-зеленой жидкости. – Получится, как в той сказке о рыбаке. Он расставил сети – и поймал русалку. Она была красивая. Она была особенная. И она любила его, очень сильно любила. Но – здесь было одно «но» – она не умела ходить… Что ж, она научилась ходить. Выбросила плавники и стала обитательницей суши – а все ради него, ради рыбака. – Он некоторое время молчал, играя кубиками льда, потом продолжил: – И что же ты думаешь, Рената? Однажды рыбак ушел в море – и не вернулся. Утонул, наверное. Хотя – кто знает? – может, встретил другую русалку… Так вот, наша русалочка – теперь женщина – бросилась в море, чтобы быть с ним. И утонула.

Он замолчал, и Рената посмотрела на него в недоумении, догадываясь о скрытом смысле, вложенном им в сказку, но не совсем постигая этот смысл. Габриэле не вкладывал никакого смысла в сказку, по крайней мере, не собирался вкладывать. Он даже не знал, почему вдруг эта сказка пришла ему на ум – скорее всего, по чисто словесной ассоциации с фразой Ренаты «расставить сети».

– Ее сгубило то, что она была особенная? – попробовала угадать Рената, вспомнив, что он сделал ударение на этом слове. – Ты это хотел сказать?

Он пожал плечами.

– Не знаю я, что ее сгубило. Хотя… Я думаю, ее сгубило то, что она не умела плавать. Если бы она родилась женщиной, она бы, может, научилась. Но она была прирожденной русалкой, и вода была ее стихией – пока у нее были плавники. Без плавников она была беспомощна… Не надо было их выбрасывать. И ведь никто не заставлял ее их выбрасывать – а она взяла да и выбросила. Очень непредусмотрительная русалка, – он покачал головой. – Я с детства люблю эту сказку, Рената.

Рената улыбнулась, опять не улавливая хода его мыслей.

– Так напиши киносюжет на ее основе, – сказала она.

Он рассмеялся.

– Издеваешься? Кто же у меня купит такой сюжет? Они ведь ждут счастливого конца – по крайней мере, от меня. Для трагических фильмов у них есть другие авторы. Каждому свое, Рената. Один король не может царствовать в двух королевствах. – Он допил коктейль и посмотрел на часы. – Тебе пора закрываться на обед. Не буду тебя задерживать.

– Я не спешу, Габриэле…

Но он уже слез с табурета и шел к выходу.

– У меня тоже дела, Рената. Я, наверное, послушаюсь твоего совета – пойду распоряжусь, чтобы расставляли сети.

Вероника шла под ослепительным палящим солнцем, безучастно наблюдая, как лица, краски и солнечные блики мелькают вокруг нее. Шум машин, обрывки разговоров, звяканье посуды, доносящиеся из распахнутых окон ресторанов и пиццерий, – все это, наверное, называлось жизнью… Но какая жизнь может быть у мертвого города? Рим был мертвым городом. Город, у которого так много истории, не может быть живым. История – это камни, обломки угасших цивилизаций. Среди обломков ты и сам чувствуешь себя обломком.

Может, она и была обломком – обломком какого-то далекого, не познанного даже ею самой прошлого. Может, в ней сейчас жизни было не больше, чем вот в этом сухом фонтане посреди площади или в том старинном дворце с облупившейся штукатуркой и полуразрушенными скульптурами на крыше. Лучше нью-йоркские небоскребы, если уж на то пошло. Конечно, мало красоты в стекле и бетоне, но это, по крайней мере, сегодняшний день. Небоскребы не вызывают у тебя ощущения чего-то вчерашнего, чего-то «бывшего в употреблении», как исторические памятники этого так называемого «вечного города». Вечный город! Если Рим – вечный город, тогда вечность – это смерть.

Глупое слово «вечность». И глуп был тот, кто его изобрел. Наверняка он не видел дальше порога собственного дома.

Зачем она ездила на эти раскопки? Она поехала в Пьянуру[4]4
  Маленькое местечко неподалеку от Неаполя.


[Закрыть], чтобы дотронуться до жизни – до той жизни, которую она всегда знала, до той, что всегда была рядом… До самой живой жизни. И во что превратилась эта жизнь? В груду изъеденных червями и временем костей некогда умершего динозавра! Проклятые, проклятые раскопки. До вчерашнего дня она думала о них как о живых, радуясь тому, что они когда-то жили – жили там, у самых истоков времени, где ей самой тоже очень бы хотелось оказаться. Она как-то не задумывалась над тем, что их уже больше нет. Теперь все было наоборот. Боже, как бы она хотела забыть то, что видела вчера!

Когда кости динозавра достали из ямы, она расплакалась прямо на глазах у всех, бросилась на чью-то грудь и разревелась как последняя идиотка перед целым сборищем народа. А потом сбежала оттуда. Сбежала, потому что не могла этого вынести. Проклятая палеонтология. И как только она могла изучать эту самую мертвую из наук? Как она могла не догадаться раньше, что раскапывать их останки – это то же самое, что присутствовать на их похоронах?

В детстве она читала о них книги – интересные книги с красочными иллюстрациями. Только они были красивее всякой иллюстрации. И ей хотелось узнать о них как можно больше – ей казалось, чем больше она о них узнает, тем живее они станут. А потом кто-то сказал ей, что есть специальная наука, которая занимается ими. Палеонтология. Она решила, что, когда вырастет, будет изучать эту науку.

Теперь ей оставался год до защиты диплома. Но теперь она знала, что никогда не защитит этот диплом. Руководить раскопками – и чтобы все было опять, как вчера? Только не это! Она пошла по ложному пути, спутав жизнь с наукой. Науку изобрели люди, а людей еще не было и в помине, когда жили они. Мама, кстати, всегда говорила ей, что наука – неподходящее занятие для женщины, тем более для красивой женщины. Но ведь мама не знала, почему она изучала палеонтологию. Мама не знала о ее снах. Никто не знал о них.

Интересно, как отнесутся родители к ее решению послать ко всем чертям науку за год до защиты диплома? Удивятся, конечно. Но вряд ли огорчатся. Они всегда говорили ей: «Делай как знаешь», никогда ни к чему ее не принуждали, И они были очень удивлены, что она, такая непоседливая и нетерпеливая во всем остальном, была столь терпелива и усидчива, когда дело касалось ее науки… Надо обязательно позвонить домой сегодня вечером, а то отец и мама будут волноваться. Она не нашла в себе сил позвонить им вчера. Они еще не знали, что она сбежала с раскопок.

Но что она будет теперь делать в жизни? Какую профессию выберет? Она ведь ровно ничего не умела делать – и ровно ничего не интересовало ее в профессиональном смысле, кроме того, что перестало интересовать ее ровно двадцать четыре часа назад. Конечно, она могла бы работать на фирме у отца – отец бы быстро обучил ее всему необходимому и был бы очень рад, что она пошла по его стопам. Она была единственным ребенком в семье, и отец уже не раз сокрушался по поводу того, что когда-то ему придется передавать руководство фирмы чужому человеку.

Но это так скучно – руководить фирмой по производству зеркал! Заказы, поставки, оптовики, новые технологии… Зеркала для стен, зеркала в рамке и без рамки, зеркала для шкафов и для шифоньеров, для ванных комнат и для туалетных столиков – полный ассортимент, выбирайте на вкус… Зеркала интересовали Веронику меньше всего на свете, за тем единственным – но далеко не редким – исключением, когда они отражали ее саму. Во весь рост, или до пояса, или только лицо – в нарядном платье, в джинсах, в домашнем халате или вообще без ничего – все это было одинаково интересно.

Папина фирма – это скучно. Но ничего не делать – это тоже скучно. Она привыкла иметь какой-то определенный интерес, определенную цель в жизни. А теперь, когда ни интереса, ни цели больше нет – что же теперь?

Что же теперь, когда они из живых превратились в мертвых и их мир навсегда закрылся для нее?

Надо постараться не думать об этом. Может, если она очень постарается, ей удастся забыть останки того динозавра – и, может, они еще вернутся…

Вдали виднелся собор святого Петра. Площадь перед собором кишела людьми в шортах и с фотоаппаратами на шее – наверняка ее соотечественники. И что они только нашли в этих камнях? Так уж устроен человек: он просто не может прожить без обломков чего-то древнего. Издержки интеллекта, наверное. Американцы, не имея обломков у себя дома, едут на край света, чтобы посмотреть на них. Вероника не только не разделяла пристрастия к туризму, которым славилась ее нация, – она, напротив, была рада, что принадлежит к нации с такой молодой – юной – историей. Можно сказать, совсем без истории.

И что только принесло ее в этот Рим?

Веронику принесло в Рим не что иное, как поезд. Когда она приехала на вокзал в Неаполь, оказалось, что ближайший поезд отходит в Рим. Конечно, она могла бы не ехать до конечного пункта, а высадиться где-нибудь по пути, она и в самом деле подумывала об этом, но потом все-таки решила, что в большом городе проще сориентироваться (найти приличную гостиницу и так далее), чем в каком-то незнакомом захолустье. Тем более послезавтра ей все равно вылетать из Рима.

Может, поменять билет и вылететь сегодня? Она так соскучилась по родителям, особенно по маме! У нее сразу же станет легче на душе, когда она увидит маму. Если она вылетит из Рима сегодня вечером, то прилетит домой еще засветло – наверстает на обратном пути те шесть часов, что потеряла, летя с запада на восток… Хотя, наверное, ей все-таки лучше побыть одной эти два дня, прийти в себя после вчерашнего. Она сейчас в таком состоянии, что вполне может разрыдаться при виде мамы – разреветься, как вчера на раскопках, только на этот раз от радости. Нет, не надо больше слез. Слезы – это что-то нездоровое, проявление слабости и неуравновешенности. Ей уже и так стыдно за вчерашнее.

Солнце было просто невыносимым. Оно слепило ее, и ей все время приходилось щуриться. От этого вокруг глаз появляются морщины… Она забыла темные очки в гостинице – не возвращаться же за ними? Если бы по дороге попалась оптика, она могла бы купить очки. Вероника обвела взглядом вывески маленьких лавочек справа и слева от нее, но оптики среди них, как назло, не оказалось.

Магазины уже начали закрываться – близилось обеденное время. Скоро на улицах станет совсем пустынно и спокойно, и никто не будет приставать. У итальянских мужчин есть одна очень дурная черта: они просто неспособны оставить без внимания красивую девушку с «нездешней» наружностью, гуляющую по улицам в одиночестве. И если бы они просто глазели на нее, все было бы в порядке. Веронике вовсе не было неприятно, когда на нее смотрят, скорее наоборот. Но ведь они лезли знакомиться! Она уже ответила как следует нескольким таким назойливым поклонникам. К счастью, она довольно свободно владела итальянским языком в целом и итальянскими бранными словами в частности. Первому ее обучила между делом мама – для мамы итальянский был почти как родной, последних же она успела нахвататься за свое недолгое пребывание на раскопках от группы неаполитанских студентов. Интересно, что эти ребята подумали о ней, когда она расплакалась прямо при всех, а потом исчезла? Наверное, решили, что у нее не все в порядке с мозгами.

Вероника вытерла со лба пот и перешла на теневую сторону улицы. Солнце раздражало ее все больше и больше. Вообще она любила солнце, но сегодня оно было каким-то неприятным. Оно скорее жгло, чем грело, и было каким-то бесцветным и невыносимо ярким – космический прожектор, зажженный специально для того, чтобы следить за ней.