Текст книги "Останься со мной навсегда"

Автор книги: Наталья Калинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

– То, что я – Констанс Эммонс, – ответила девушка, глядя куда-то сквозь него. – Вы когда-нибудь слышали о Констанс Эммонс? Я получила «Оскара» двадцать пять лет назад, а потом перестала сниматься. Потому что мне нет никакого дела до кинематографа. Я хочу от жизни лишь одного – любви. Его любви. И он любит меня. Вы меня слышите? Он любит меня – и любил все эти годы. Он ждал с таким нетерпением моего приезда! Я одного не могу понять – почему мы с ним расстались тогда, если так любили друг друга?.. Я обязательно спрошу его об этом, когда мы с ним увидимся в следующий раз.

Она несла какой-то вздор. Ее восторженный монолог, лишенный всякой логической последовательности, был, конечно же, наркотическим бредом, решил продавец. Он не знал, как на него реагировать, и лишь вежливо сказал:

– Ну что ж, мисс Эммонс, очень рад за вас, если вы снова встретились с любимым человеком. Но вы еще не сказали, на чье имя я должен адресовать…

Он не договорил: девушка пошатнулась и тихо застонала, закрыв глаза. Она бы, наверное, упала, если бы он не успел поддержать ее.

– Горячо, горячо, – шептала она, медленно опускаясь на колени и цепляясь руками за край прилавка. – У меня в голове пожар. Принесите воды. Скорее. Надо залить огонь, а то я сгорю. Я не хочу сгореть. Я больше никогда не увижу его, если сгорю.

Отпустив девушку, продавец побежал в подсобное помещение за водой. Когда он вернулся со стаканом воды, девушка лежала без чувств на полу.

Он шлепал ее по щекам, чтобы привести в сознание, брызгал водой ей на лицо, но ни то, ни другое не помогло. Он растерялся, не зная, что делать. Конечно, он мог бы вызвать по телефону «скорую помощь». Но он был уверен, что девушка накачалась наркотиками. Если он сдаст ее врачам, те могут отправить ее на принудительное лечение – тем более что она, вполне возможно, еще не достигла совершеннолетия: вид у нее был очень юный… С минуту поразмыслив, он решил, что лучше всего отвезти девушку к ее матери, пусть та сама решает, как поступить. Ее мать жила совсем близко отсюда – в адресе, продиктованном ему девушкой, была указана улица, параллельная этой. Это был один из самых фешенебельных кварталов города, где жили только очень состоятельные люди.

Осторожно подняв девушку с пола, он вынес ее на улицу и уложил на заднее сиденье своего «фиата». Запер дверь магазина, повесил табличку с надписью «Закрыто» и сел за руль.

Вскоре он выехал на улицу, где жила мать девушки. Замедлив ход, стал искать дом под номером четырнадцать, указанный девушкой в адресе… Он был немало удивлен, когда обнаружил, что под этим номером оказалось не что иное, как роскошная резиденция Габриэле дель Соле, известного сценариста, которого многие в Риме называли Королем Кино, человека, которому удалось разбогатеть и добиться невероятной популярности, сочиняя любовные сюжеты для кинематографа.

Площадь вокруг фонтана была залита ярким солнечным светом. Солнце отражалось в водяных струях, зажигаясь в них миллионом сверкающих точек. Молодой человек, стоящий возле фонтана, обернулся, когда она подошла к нему, и улыбнулся ей, щурясь от слепящего света. Солнце не позволяло ей рассмотреть как следует его лицо, но она видела его улыбку. Этой улыбки ей было достаточно, чтобы понять, что это и есть он.

– Я знала, что ты будешь ждать меня здесь, – сказала она.

– Я ждал тебя очень долго, Констанс, – сказал он. – Почему ты не пришла сразу сама, а прислала ко мне твою дочь?

– Мою дочь? – удивилась она. – Разве у меня есть дочь?

– Да, – кивнул он. – Ты прислала ее ко мне, и я полюбил ее. Но это случилось только потому, что она – твоя дочь. На самом деле я люблю и всегда любил только тебя.

Она приблизилась к нему еще на шаг. Теперь они стояли вплотную друг к другу, но их тела не соприкасались. Будто какая-то невидимая черта разделяла их – его и ее – миры.

– Объясни мне, почему мы расстались тогда, если так любили друг друга, – попросила она.

– Я этого не знаю, Констанс, – ответил он. – Я думал, это знаешь ты…

– Но я тоже этого не знаю. Кто же тогда это знает?

Он пожал плечами.

– Может, твой дневник? – предположил он.

– Откуда ты знаешь, что я вела дневник?

– Я знаю о тебе все, Констанс. Я присутствовал в каждой минуте твоей жизни, пока ты была далеко… Ты ведь хотела, чтобы я остался с тобой навсегда, – и я остался.

– С тех пор прошло так много лет, а мы такие же юные, какими были тогда. Разве это возможно – не состариться за эти годы?

– Возможно, – улыбнулся он. – Наша любовь существует вне времени – и мы тоже. Мы всегда будем юными, пока будем любить друг друга… Ты только запомни это солнце и этот фонтан, ладно? Запомни это место и всегда возвращайся сюда – я буду ждать тебя здесь.

– Запомню, – пообещала она.

– Я люблю тебя, – прошептал он, крепко сжимая ее руки…

В следующее мгновение он исчез – осталось только солнце и шум фонтана. Ей было больно смотреть на солнце, и она закрыла глаза. Стало темно. Фонтан продолжал шуметь где-то совсем рядом…

Разомкнув веки, она увидела незнакомого мужчину, сидящего возле ее постели. Мужчина держал ее руки в своих и не сводил с нее глаз. На улице бушевала гроза, и струи дождя бились в окна. В комнате, где она лежала, все было белым – потолок, стены, пол, мебель, постель, в которой она лежала… Эта белизна наводила на нее уныние.

– Мне не нравится здесь. – Она медленным взглядом обвела комнату.

– Знаю, – сказал мужчина. – Я сразу же заберу тебя отсюда, как только твое здоровье пойдет на поправку. Я вообще не хотел отвозить тебя сюда, но врачи сказали, что это необходимо. Ты была без сознания так долго, что мы начали опасаться за твою жизнь.

Он замолчал и провел рукой по своим густым черным волосам. Взгляд его темно-синих глаз был встревоженным и каким-то несчастным. Она внимательнее пригляделась к нему. Он почему-то нравился ей, наверное, потому что был на редкость привлекательной наружности. Его можно было бы назвать красивым, если бы не это выражение безысходной грусти, не сходящее с его лица. Вздохнув, она отвернулась к стене.

– Ты не узнаешь меня? – тихо спросил он, отпуская ее руки.

– Почему я должна тебя узнавать? – недоуменно проговорила она, снова поворачиваясь к мужчине.

– Я Габриэле.

– Очень приятно. – Она протянула ему руку. – А меня зовут Констанс.

– Тебя зовут не Констанс… – начал было незнакомец, но она не дала ему договорить.

– Послушай, если ты начинаешь свое знакомство с девушками с того, что говоришь им, как их зовут, ты, наверное, очень странный человек. Или ты считаешь это остроумным?

– Ты меня не помнишь?

– Нет. А разве я с тобой знакома?

Незнакомец не ответил.

– И вообще, если хочешь знать, ты мне нравишься, – продолжала она. – Ты красивый, только ты очень грустный. Я не люблю грустные лица. Я люблю, когда люди улыбаются. Он всегда улыбается мне.

– Он – это кто? – спросил незнакомец.

– Зачем тебе знать?

– Я хочу знать.

– Я не помню, как его зовут. Но даже если бы и помнила, все равно не сказала бы. Потому что это никого не должно касаться.

Мужчина долго молчал, словно о чем-то размышляя. Потом он протянул руку и положил ладонь на ее лоб. Она на секунду закрыла глаза – ей почему-то было приятно его прикосновение.

– У тебя больше не болит голова?

– Нет. А почему она должна у меня болеть?

– Она у тебя болела, и очень сильно. Ты кричала, но мы сначала не могли понять, почему ты кричишь. Когда мы это поняли, я приказал врачам ввести тебе большую дозу обезболивающего… От этого у тебя начались галлюцинации. Ты все время кого-то звала, но никогда не называла этого человека по имени. Ты просто кричала: «Где ты?!» Если ты скажешь мне, кто этот человек, я разыщу его для тебя, где бы он ни был.

– Я уже сказала тебе, что не знаю его имени. Я только знаю, что он всегда ждет меня возле фонтана.

Незнакомец убрал руку с ее лба и удивленно посмотрел на нее.

– Ты хочешь сказать, он назначил тебе встречу возле какого-то фонтана, а ты не смогла прийти?

– Нет, почему же – я пришла. Я только что была там. И он попросил меня запомнить это место, чтобы возвращаться туда еще.

– Это был бред, Вероника. – Он покачал головой. – Ты почти неделю пролежала в полубессознательном состоянии…

– Почему ты назвал меня чужим именем? – перебила его она.

– Я не называл тебя чужим именем. Я назвал тебя твоим именем. Тебя зовут Вероникой.

– Я – Констанс! Тебе это понятно?! – закричала она, рывком садясь в постели. – Я никогда в жизни не слышала ни о какой Веронике – и слышать о ней не хочу!

Мужчина долго молчал.

– Тебя зовут Вероникой, – наконец заговорил он. – Пожалуйста, поверь мне: ты Вероника, а не Констанс. Констанс – это твоя мама. Когда ты будешь готова выслушать меня, я объясню тебе все. Думаю, сейчас еще не время…

– Не время для чего?

– Для того, чтобы объяснить тебе кое-что очень важное, – ответил он. – Но если хочешь, я сделаю это сейчас. – Он подался вперед на стуле и положил руки на ее плечи, глядя ей в глаза. – Послушай меня внимательно, Вероника. Я никогда не любил твою маму, хотя она и написала в своем дневнике, что я ее любил. Но она была всерьез влюблена в меня и очень страдала, когда я ее бросил. Эти фантазии, наверное, помогали ей утешиться… Мы с ней встречались двадцать пять лет назад, и после этого я больше с ней не виделся и вообще позабыл о ней. Я даже не узнал ее, когда она приехала ко мне на прошлой неделе. Я не испытывал к ней совершенно никаких чувств – для меня она была теперь просто твоей матерью. А если она лежала в моей постели в то утро, так это ровно ничего не значит. Я понимаю, как сильно это должно было тебя потрясти, но поверь мне, Вероника: между мною и твоей матерью совершенно ничего не произошло в ту ночь. Я выпил снотворное и спал мертвым сном, когда она пришла ко мне, – я даже не знал, кого обнимаю…

– Послушай, меня совершенно не интересует, когда ты встречался и чем ты занимался с моей матерью, – нетерпеливо перебила она, стряхивая его руки со своих плеч. – И я не понимаю, почему ты отчитываешься в этом передо мной. Мне кажется, личная жизнь моей матери вообще не должна меня касаться.

Вздохнув, он откинулся на спинку стула. Потом устало провел ладонью по лицу и сказал, склоняясь над ней:

– Твоя мама приехала ко мне, чтобы рассказать о своем дневнике и объяснить, почему ты убежала. Поверь, Вероника: ни у нее, ни тем более у меня и в мыслях не было…

– Я уже просила тебя не называть меня чужим именем! – Она смерила его сердитым взглядом. – Я никакая не Вероника, а Констанс. Ты, должно быть, обознался. И вообще оставь меня в покое. Мне наскучили твои разговоры.

– Ты хочешь, чтобы я ушел?

– Да.

Она растянулась в постели – ею снова овладела сонливость. Он поднялся и направился к двери.

– Постой, – окликнула она его, когда он был уже на пороге. – Может, ты объяснишь мне, где я нахожусь?

Он обернулся и посмотрел на нее долгим взглядом. Этот взгляд был очень несчастным, но, кроме отчаяния, в нем было и что-то еще, она не могла понять, что именно.

– Это одна из самых лучших частных клиник в Риме, – сказал он. – Она специализируется на заболеваниях мозга и нервной системы… – Он на секунду умолк, потом добавил, глядя в сторону: – Это вовсе не означает, что у тебя что-то не в порядке с головой. Просто у тебя было легкое психическое расстройство, которое привело к головным болям, и доктора посчитали необходимым…

Она больше не слушала его. Свернувшись в комочек под одеялом, она закрыла глаза и прижалась щекой к подушке.

– Я хочу к нашему фонтану, – прошептала она, прежде чем погрузиться в глубокий сон.

Выйдя из палаты Вероники, Габриэле подошел к Констанс, сидящей на диване в коридоре. Она подняла голову и посмотрела на него вопрошающим взглядом.

– Мне кажется, теперь с ней все в порядке, – сказал он.

Констанс нервно облизнула губы.

– В порядке в каком смысле?

– В том смысле, что она больше не страдает, – коротко ответил он и, сделав ей знак следовать за ним, направился к выходу.

На улице все еще лил дождь. Водяные струи обрушивались на асфальт с такой силой, будто хотели пронзить насквозь земной шар и выйти с противоположной его стороны. Небо рыдало, скорбя об их утраченном счастье.

– Она тебя узнала? – спросила Констанс, когда они сели в его темно-синюю «альфа-ромео» и выехали с территории клиники.

– Нет, – ответил он, закуривая. – Но, по-моему, она не имела ничего против того, что я сижу в ее палате. Скорее наоборот, мое присутствие было ей приятно – до тех пор, пока я не стал ей объяснять, что она…

Он закашлялся, поперхнувшись дымом.

– Что ты стал ей объяснять, Габриэле?

– Понимаешь ли, твоя дочь пребывает в полнейшей уверенности, что она – это ты, то есть Констанс Эммонс. – Он откинулся на сиденье, придерживая одной рукой руль и не сводя глаз с мокрой полосы дороги. – Она очень рассердилась, когда я назвал ее по имени. Я пытался объяснить ей, что она на самом деле Вероника, а не Констанс, – это буквально вывело ее из себя… – Немного помолчав, он продолжал: – Я думаю, это что-то вроде защитной реакции. Она больше не хочет быть Вероникой, потому что Вероника слишком много страдала. Отождествив себя с тобой, она таким образом избавилась от себя самой и от своей боли… Если ты помнишь, тот парень, продавец из книжной лавки, который привез ее домой в то утро, сказал, что она назвала себя Констанс Эммонс. Однако перед этим она сказала, что так зовут ее мать. Наверное, тогда она просто пыталась убедить себя саму в том, что она – это ты. А теперь она окончательно уверовала в это. Потому и перестала страдать. Я почти уверен, что теперь ее головные боли прекратятся и в дальнейшем можно будет обойтись без инъекций… Как ты думаешь, Констанс, кого она звала, когда лежала в бреду?

Констанс посмотрела на него с неподдельным удивлением.

– Неужели ты этого не понял?

– Нет.

– Я бы давно тебе это сказала, но была уверена, что ты понял это сам. – Констанс помолчала. – Она звала тебя, Габриэле, – тихо произнесла она.

– Меня?! – Он затормозил так резко, что Констанс подскочила на сиденье, но тут же сорвался с места. – Не может быть, – прошептал он, качая головой. – Ведь я сидел рядом, а она смотрела сквозь меня и кричала: «Где ты?»

– Она звала тебя, Габриэле, – повторила Констанс. – Тебя и никого другого. Просто она не понимает, что ты и есть тот самый человек, которого она хочет видеть. Если она не помнит, кто она такая, значит, не помнит и о том, что было у вас с ней. Поэтому она тебя не узнает. Но она отождествляет себя со мной, а в моем дневнике…

– Я понял, – перебил ее он. – Она желает видеть героя описанной тобой истории – то есть какой-то несуществующий персонаж, плод твоего воображения, который вряд ли имеет что-либо общее со мной. Я помню, какой идеалисткой ты была в те времена.

– Почему же несуществующий? – возразила на это Констанс. – Может, я действительно была идеалисткой в моих представлениях о жизни, но тебя я не идеализировала. Тебя я просто любила.

Он лишь пожал плечами. Он не читал дневника Констанс, а потому не мог знать, каким она его изобразила. Он бы многое отдал, чтобы прочесть этот дневник – тогда, быть может, он лучше понял бы Веронику…

– Я задаюсь вопросом, поймет ли она когда-нибудь, что я и есть тот самый человек, о котором ты писала в дневнике, – сказал он через некоторое время. – Но если поймет – вполне возможно, это поможет ей обрести себя саму… А вообще, честно говоря, я очень боюсь этой минуты.

– Какой минуты? – спросила Констанс.

– Когда Вероника снова станет самой собой. Разумеется, я всей душой желаю, чтобы это случилось как можно скорее… Но я знаю, что ей будет очень больно, когда она вспомнит, кто она такая. Ведь тогда она вспомнит и все остальное…

Он замолчал, не решаясь продолжать.

– Я никогда себе этого не прощу, – сказала Констанс. – Никогда. Как я могла так поступить? Я ведь приехала к тебе для того, чтобы помочь вам обрести друг друга, а получилось все наоборот. Она вернулась к тебе сама – и увидела нас вместе. Лучше бы я вообще не приезжала.

– Пожалуйста, Констанс, умолкни – у меня сейчас нет сил выслушивать все это, – устало проговорил Габриэле, сворачивая к фешенебельному отелю, в котором она остановилась. – Лучше скажи мне, когда ты собираешься сообщить о случившемся ее отцу. Я думаю, его приезд был бы сейчас очень кстати. Вполне возможно, что, повидавшись с отцом, она начнет постепенно осознавать, кто она на самом деле. С ним у нее должно быть связано много воспоминаний.

– Я позвоню ему сегодня же и расскажу обо всем, – пробормотала Констанс, нервно покусывая губы. – Но ты уверен, что мне самой нельзя встречаться с ней?

Габриэле остановил машину у входа в отель и повернулся к своей спутнице.

– Тебе ни в коем случае нельзя встречаться с ней, Констанс, и ты сама должна понимать, почему, – сказал он тихо, но твердо. – Встреча с тобой может пробудить в ней болезненные воспоминания и отрицательно сказаться на состоянии ее здоровья. Конечно, рано или поздно она вспомнит все, когда обретет связь с действительностью и осознает, кто она такая, но я не хочу, чтобы ее возвращение в сознательное состояние начиналось с боли. Думаю, когда она окончательно выздоровеет, то сама захочет повидаться с тобой – и тогда, разумеется, я не стану препятствовать вашей встрече. Но сейчас она не готова к этому, и тебе придется запастись терпением и подождать.

– Ты прав, – согласилась Констанс. – Я уже и так слишком много навредила ей… и тебе тоже. Наверное, она будет ненавидеть меня, когда вспомнит обо всем. Она посчитает это предательством с моей стороны и никогда не сможет мне простить.

Она заплакала, низко склонив голову. Габриэле протянул руку и с братской нежностью обнял ее за плечи.

– Ты ошибаешься, Констанс, – мягко сказал он. – Вероника сумеет тебя понять, когда узнает всю правду. Ты ведь вовсе не хотела… вставать между нами. Ты приехала как раз для того, чтобы прояснить эту историю с дневником. Вероника очень любит тебя. Она много рассказывала мне о тебе и всегда говорила, что у нее самая замечательная мама на свете. Я никогда не поверю, что из-за какого-то идиотского недоразумения любящая дочь может отказаться от собственной матери.

– Я удивляюсь, что ты не возненавидел меня после всего случившегося, – всхлипнув, проговорила она.

– Возненавидеть тебя?

Он убрал руку с ее плеча и заглянул в ее заплаканное лицо. В последние дни Констанс перестала пользоваться косметикой – она была слишком потрясена болезнью Вероники и замучена угрызениями совести, чтобы обращать внимание на свою внешность. Без грима она выглядела на все свои сорок пять лет, и ее даже нельзя было назвать привлекательной женщиной – душевные страдания, наверное, никого не красят… Сейчас ему казалось удивительным, что эта женщина с измученным и постаревшим лицом когда-то была юной девушкой и трепетала в его объятиях.

– Если бы не я, этого бы никогда не случилось, – сказала она в ответ на его слова.

– Этого бы действительно не случилось, если бы ты не приехала ко мне, – согласился с ней он. – Но было бы глупо сваливать всю ответственность за это на тебя. Твоя вина во всем этом косвенная, а в целом это было жестокой шуткой судьбы, стечением обстоятельств. Посуди сама: Вероника скрывалась от меня почти полтора месяца – и вдруг решила вернуться именно в тот самый день, когда ты была у меня… Так что перестань себя казнить. Все будет хорошо, я в этом уверен.

– Мне бы очень хотелось верить, что все будет так, как ты говоришь, – прошептала Констанс, вытирая пальцами слезы. – Но если моя дочь не придет в себя, мне тогда лучше вообще не жить.

– Не говори глупостей, Констанс, – сказал он, подавив вздох. – Вероника снова станет прежней, я в этом совершенно убежден. У твоей дочери здоровая психика, хоть она и наделена обостренной чувствительностью ко всему – как к хорошему, так и к плохому. Она умна, рассудительна, в ней развито чувство здравого смысла. Такие люди, как она, никогда не становятся душевнобольными. Кстати, как только ее физическое состояние придет в норму, я заберу ее из клиники, и мы отправимся путешествовать. О ее душевном здоровье я позабочусь сам.

– Я думаю, тебе не следует торопиться, – неуверенно возразила Констанс. – Мы не можем знать, какие изменения произошли в ее мозгу. Доктор говорил мне сегодня, что ее психическое состояние внушает ему серьезные…

– Плевать я хотел на то, что говорил тебе доктор! – резко перебил ее он. – Я знаю Веронику лучше чем кто бы то ни было – лучше, чем ты, и, конечно же, лучше, чем доктора. Тебе это может показаться странным – мы провели вместе всего лишь шесть недель. Но поверь мне на слово, Констанс: я знаю о твоей дочери многое, чего не знает о ней больше никто. Наверное, все дело в том, что мы с ней очень похожи… – Некоторое время он молчал, глядя, как капли дождя растекаются по переднему стеклу машины. – Конечно, прежде, чем разъяснять ей, кто она такая, я должен добиться ее доверия. Сейчас я в ее понимании всего лишь посторонний человек, и она не станет прислушиваться к моим словам, пока не убедится, что может мне полностью доверять. Только тогда я смогу внушить ей, что она – не кто иная, а Вероника. А потом… потом я объясню ей и все остальное тоже – и она поймет, что просто оказалась жертвой невольного обмана. Но даже тогда вряд ли ей захочется возвращаться в мой дом. Поэтому я решил сразу увезти ее отсюда.

– Куда ты собираешься ее увозить? – спросила Констанс, распахивая дверцу машины.

– Куда-нибудь, – уклончиво ответил он, пожав плечами. – Мы просто поедем путешествовать и остановимся там, где ей понравится. Вряд ли мы когда-нибудь вернемся в Рим. И знаешь, мне совсем не жаль уезжать отсюда. В конце концов, земной шар не такой уж маленький, наверняка на нем найдется место, где люди… – Он на секунду умолк и посмотрел в беспросветное серое небо, нависшее над городом. – Где люди могут быть счастливы.

В эту минуту он очень сомневался в том, что есть на свете такое место, где он и Вероника смогут обрести свое утраченное счастье.

– В ее мозгу произошли необратимые процессы, синьор дель Соле. Она больше никогда не станет прежней. Я говорю вам об этом сейчас, чтобы вы не лелеяли пустых надежд.

– Это не пустые надежды. Я уверен, Вероника очень скоро выйдет из этого состояния самообмана и станет самой собой – и плевать я хотел на вашу чертову психиатрию.

– Вы называете это самообманом, синьор дель Соле, но на самом деле это называется иначе…

– Как же это называется, доктор?

– Пожалуйста, присядьте, синьор дель Соле, и выслушайте меня спокойно. Вы хотели узнать мое мнение относительно состояния нашей пациентки, и я сейчас изложу вам все, что думаю об этом редком, чтобы не сказать уникальном, случае в истории психиатрии. Мои коллеги, которые вместе со мной наблюдали за мисс Грин в течение этих трех недель, пришли к тем же выводам, что и я.

Пропустив мимо ушей приглашение доктора присесть, Габриэле остался стоять перед столом, за которым сидел профессор и три его ассистента. Профессор и его ассистенты долго совещались между собой, закрывшись в кабинете, прежде чем пригласить его и родителей Вероники войти. Сейчас Констанс и Эмори, сгорбившись, сидели на кожаном диване в углу. Констанс беззвучно плакала. Эмори не плакал, но выражение безысходной скорби на его лице было хуже всяких слез. Оба, судя по их виду, были убеждены в том, что доктора не могли ошибиться и что болезнь их дочери действительно неизлечима.

За окнами накрапывал дождь. Конец августа в этом году был очень дождливым – лето плакало, уходя.

– Суть проблемы, синьор дель Соле, состоит не в том, что наша пациентка не может вспомнить, кто она такая, – продолжал профессор. – Если бы дело было только в этом, мы могли бы назвать это амнезией, наступившей вследствие сильнейшего нервного потрясения, и надеяться, что память со временем вернется к ней. Но мисс Грин не просто забыла о том, кто она на самом деле. Она отождествляет себя со своей матерью, то есть с миссис Грин, в девичестве мисс Эммонс. По каким-то загадочным причинам она зациклилась на юности своей матери и пребывает в полнейшей уверенности, что ее зовут Констанс Эммонс, что ей сейчас двадцать лет и она приехала в Рим сниматься в главной роли на Чинечитте. Хотя, наверное, причины, побудившие нашу пациентку отождествлять себя со своей матерью, не так уж загадочны, как это может показаться на первый взгляд. Мы подозреваем, что ключом к разгадке является дневник миссис Грин, в котором она, исходя из ее же слов, описала связь, некогда существовавшую между нею и вами, значительно приукрасив некоторые детали…

Громкий стон, донесшийся со стороны дивана, заставил профессора умолкнуть. Взгляды всех обратились к Констанс, которая теперь рыдала взахлеб, закрыв лицо руками.

– Не надо, доктор, не пересказывайте содержание ее дневника, – поспешно проговорил Габриэле. – Констанс, то есть миссис Грин, уже сама рассказала мне о нем достаточно много, чтобы я мог понять, как сильно это должно было травмировать…

Он замолчал и полез в карман за сигаретами. Но у него так отчаянно дрожали руки, что зажигалка выскользнула из его пальцев и упала на пол. Один из ассистентов профессора тут же вскочил на ноги, обошел стол и, подняв зажигалку, щелкнул ею и протянул ему, чтобы он мог прикурить. Этот исполненный почтения жест напомнил Габриэле о том, что он – человек известный и всеми уважаемый. В некотором смысле – король… В последние недели он совершенно забыл об этом.

Судьба, наверное, приберегает свои самые жестокие шутки для людей, которые чем-то выделяются из общей массы, подумал он. Пусть бы она подшутила только над ним, он в конце концов смирился бы с этим, даже если бы Вероника ушла от него, если бы он потерял ее из-за этого чудовищного недоразумения. Но Вероника потеряла себя саму, и с этим он никогда не смирится. Ему ни за что не обрести покоя, пока она не станет прежней.

– Продолжайте, доктор, – сказал он, глубоко затягиваясь сигаретой. – Вы еще не сообщили диагноз.

– Как вам известно, синьор дель Соле, мы очень много беседовали с мисс Грин в эти дни, применяя различные методы психоанализа в надежде, что эти беседы помогут ей обрести связь с действительностью и осознать, кто она на самом деле, – снова заговорил профессор, стараясь не смотреть ему в лицо. – К сожалению, все наши усилия ни к чему не привели. Мисс Грин настолько убеждена в том, что она Констанс Эммонс, что нет никакого смысла рассказывать ей о ней самой и пытаться напомнить о той травме, которая послужила причиной ее… болезни.

– Вы пытались разговаривать с ней об этом? – Габриэле оперся обеими руками о край стола и склонился над профессором, устремив на него испепеляющий взгляд. – Но ведь я запретил!

– Вы должны понять, синьор дель Соле, что методика психоанализа на том и основывается, чтобы заставить пациента пережить заново травму, послужившую причиной его нервного расстройства, – пробормотал профессор, опуская голову. – Пациент должен осознавать, чем именно была вызвана его душевная болезнь, в противном случае он никогда не сможет победить свой недуг.

– К черту ваш психоанализ! – взорвался Габриэле. – Я сказал вам: не смейте разговаривать с ней на эту тему. Я не хочу, чтобы ей было больно, – вам это понятно?

Оттолкнувшись обеими руками от стола, он резко выпрямился и отступил на несколько шагов, не сводя глаз с растерянной физиономии профессора.

– Вы сами пытались говорить с ней об этом, – напомнил ему тот.

– Я – это другое дело. Мне она поверит, когда я скажу, что эта, как вы ее называете, травма была результатом нелепого недоразумения и дела обстояли вовсе не так, как она могла подумать…

Он покосился в сторону Констанс, которая перестала плакать и смотрела на него. В ее взгляде было столько боли и вины, что он, не выдержав, опустил глаза.

– В любом случае наши психоаналитические беседы ни к чему не привели, – примирительно сказал профессор. – Мисс Грин никак не прореагировала, когда мы попытались напомнить ей об этой… щекотливой сцене, виденной ею в вашей спальне, будто бы это ее не касалось. Понимаете ли, синьор дель Соле, для мисс Грин ее собственная жизнь не представляет никакого интереса – потому что она уверена, что никогда не жила этой жизнью. Точно так же, как ей ничего не говорит имя Вероники Грин. Хотите знать, о чем она спросила меня во время нашей последней беседы? Почему мы все задались целью убедить ее в том, что она – какая-то Вероника Грин, и не хотим ей верить, когда она говорит, что ее зовут Констанс Эммонс. Именно эти ее слова заставили меня и моих коллег сделать определенные выводы…

Профессор замолчал и, сняв очки, принялся усердно протирать их стекла носовым платком, как будто старался оттянуть ту минуту, когда диагноз будет произнесен вслух.

– Что же это за выводы, доктор? – Габриэле снова приблизился к столу.

В течение бесконечно долгой минуты доктор протирал очки. Казалось, это занятие настолько поглотило его, что он забыл, кто перед ним стоит. Габриэле судорожно затянулся сигаретой и, не найдя пепельницы, раздавил окурок на зеленой суконной скатерти под самым носом профессора. Это заставило профессора заговорить.

– Я знаю, синьор дель Соле, как дорога вам эта девушка, и, поверьте, мне очень неприятно сообщать вам то, что я должен вам сообщить, – извиняющимся тоном начал он, надевая очки. – Ее болезнь… Выражаясь медицинским языком, она называется «умопомешательство на почве смещения личности». Нет никакой возможности вернуть мисс Грин в прежнее состояние. Современная медицина располагает множеством методов и средств для лечения нервного расстройства, истерии и тому подобных психических заболеваний, но, к сожалению, еще не изобретена такая терапия, с помощью которой пациента можно было бы излечить от безумия.

– Вы хотите сказать, Вероника… то, что случилось с ней, называется безумием? – Габриэле смотрел на профессора так, словно тот нанес ему личное оскорбление. – Да как вы смеете! Как вы смеете говорить так о ней! Неужели вы считаете себя вправе оскорблять Веронику, пользуясь тем, что ее сейчас здесь нет и она не может вам ответить? Да вы сами уже давно сошли с ума, возглавляя клинику для умалишенных! Как вы смеете называть сумасшедшей ее?

– Вы неправильно истолковали мои слова, синьор дель Соле, – пролепетал профессор, шокированный этим взрывом гнева. Он инстинктивно отодвинулся назад вместе с креслом, с опаской поглядывая сквозь сверкающие стекла очков на Габриэле, чей вид не предвещал ничего хорошего. – Я ни в коем случае не собирался оскорблять мисс Грин – напротив, я всей душой сочувствую ей… и вам. Но вы просили меня сообщить диагноз, и я вам его сообщил. Болезнь мисс Грин называется умопомешательством на почве смещения личности, потому что ее сознание зафиксировалось на личности ее матери, вследствие чего ее собственное «я» сместилось, и впредь она всегда будет считать себя…