Текст книги "Останься со мной навсегда"

Автор книги: Наталья Калинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Констанс взяла пропитанную ацетоном тряпочку и вытерла выпачканные краской руки, потом опустилась на стул. Она очень устала за эти дни, работая с утра до вечера над портретом… Нет, она устала не от работы – работа, напротив, помогла ей на какое-то время отвлечься от этого ада, который разверзся в ее душе в тот самый момент, когда она узнала, что он и ее дочь… Она громко застонала, схватившись обеими руками за горло. Она устала страдать – вот от чего она устала. Она больше не может этого выносить.

В течение последних полутора месяцев она пребывала в состоянии, близком к умопомешательству. Когда Вероника позвонила из Рима и сказала, что встретила его, что живет теперь у него, она подумала, что сойдет с ума… Как ни странно, рассудок она сохранила. Было бы лучше, если бы она потеряла его. Говорят, помешанные страдают меньше, чем нормальные люди.

После того звонка ее жизнь превратилась в непрекращающуюся пытку. Ночами она лежала без сна в своей одинокой постели, представляя себе его, сжимающего в объятиях Веронику, – так же, как когда-то сжимал в объятиях ее… От бессонницы ей в конце концов удалось избавиться с помощью сильного снотворного. Но нет такого лекарства, которое могло бы спасти человека от душевных мук.

Но почему, почему и зачем они встретились? Ясное дело, зачем: чтобы любить друг Друга.

Факт их встречи слишком невероятен, чтобы быть случайностью.

Регулярные телефонные разговоры с Вероникой были для нее самой мучительной из всех вообразимых пыток – ведь почти всегда он был там, рядом с ее дочерью. Вероника говорила о нем мало и вообще упоминала его имя, лишь когда речь заходила о работе. Например: «Габриэле сделал набросок костюма, в котором я должна появиться в заключительной сцене. Боже, но как же он оригинален! Я уверена, он стал бы великим стилистом, не будь он Королем Кино. Он сказал, что сам займется разработкой всех моих костюмов для своего будущего фильма. Кстати, ему уже пришел в голову сюжет…» Или: «Габриэле сегодня накричал на режиссера, потому что тот хотел объяснить мне, как я должна играть. И ты представляешь, режиссер начал с ним спорить. Я посоветовала Габриэле ввести на студии правило – чтобы все обращались к нему «Ваше Величество» и на «вы». К королям ведь не обращаются по имени, правда, мама? И с ними не спорят. Каждое слово короля – закон».

В таких случаях на противоположном конце провода слышался приглушенный мужской смех, и все у нее внутри умирало, потому что она знала, кому принадлежит этот смех.

А сегодня утром дочь сообщила ей, что съемки закончились, к их обоюдной радости и облегчению. Она догадывалась, почему они так рады окончанию съемок – ведь теперь они смогут проводить вместе каждую минуту дня и ночи. Вероника сказала, что вечером они устраивают у себя прием по случаю окончания съемок, а в ближайшие дни планируют поехать на какой-нибудь экзотический курорт. Потом вернутся в Рим и снова приступят к работе. Габриэле будет теперь писать все женские роли специально для нее. «Я сказала ему, что ведь это будет сплошным однообразием, если все его героини будут похожи одна на другую, – добавила Вероника. – А он говорит, ничего подобного, все они будут совершенно разными: я такая разная каждую минуту своей жизни, что всех ролей на свете не хватит, чтобы выразить всю меня…»

Констанс вскочила на ноги и нервно заходила по комнате. Хотелось бежать куда глаза глядят, только бежать было некуда. Он нашел в ее дочери всех тех женщин, которые были ему нужны. От Вероники он никогда не устанет. Он будет всякий раз открывать ее заново – и заново влюбляться в нее, делая героиней новой фантазии, новой истории, вдохновленной, быть может, ею же. Вначале она еще тешила себя надеждой, что их идиллия скоро подойдет к концу и они расстанутся. Она всей душой презирала себя за то, что желала их разрыва, однако ничего не могла с собой поделать. Это было просто парадоксально: ведь она с тех самых пор, как родилась Вероника, более всего на свете желала счастья дочери. Зная, что ей самой уже никогда не быть по-настоящему счастливой, надеялась, что ее дочь, когда вырастет, будет счастлива за них обеих… А теперь, когда Вероника нашла свое счастье, она, ее мать, страдала. Но ведь она и думать не могла, что ее дочь найдет свое счастье с ним.

Что будет дальше? Вполне возможно, они поженятся. А может, и не поженятся – Вероника презирала всякие условности, он, насколько она его знала, тоже. Впрочем, поженятся они или нет, не имеет никакого значения. Сейчас они вместе, и этим сказано все. Они вместе, они счастливы, они живут друг другом и видят друг в друге смысл бытия – и так будет продолжаться и впредь. А она? Что будет делать она? Она не в силах быть свидетелем их счастья!

Почувствовав удушье, она подбежала к окну и, распахнув его, высунулась наружу. С неба на нее взирало желтое безразличное солнце. Она сейчас ненавидела солнце – это солнце, и то, другое, которое освещало ее холсты. Она сейчас ненавидела все и всех: этот мир – за то, что он так жесток и несправедлив, Веронику – за то, что она украла у нее счастье, которое по праву принадлежало ей, себя саму – за то, что ненавидит дочь… Только его она продолжала любить. Любить его она никогда не перестанет.

Внизу город жил своей привычной жизнью. Машины шуршали шинами по асфальту и сигналили на перекрестках, солнце отражалось в витринах магазинов и в окнах домов, люди на тротуарах спешили куда-то. Она сейчас позавидовала этим людям – никто из них не страдал и не будет страдать так, как страдает сейчас она, в этом она была уверена. Она бы многое отдала, чтобы оказаться на месте любого из них… Но больше всего на свете ей хотелось другого. Ей хотелось оказаться на месте Вероники. Стать Вероникой, упасть в его объятия и раствориться в них. А потом поднять голову и увидеть его улыбку и этот мягкий свет в его взгляде… На скольких женщин он смотрел таким взглядом? На многих, наверное. Конечно же, с тех пор, как они расстались, у него было очень много женщин. Но это ни в коей мере не касалось ее, это не могло затронуть ее чувств. Она не знала тех женщин, они не имели к ней никакого отношения. Но Вероника была ее дочерью. Вероника была плотью от ее плоти – в некотором смысле продолжением ее самой… Дочь и продолжила тот путь, который оборвался для нее. Она поехала в Рим – и встретила там его. И вдруг выяснилось, что оба всегда ждали этой встречи.

Внезапная боль пронзила все ее существо, и она уцепилась руками за подоконник. Она вдруг увидела перед собой их – его и Веронику, увидела так явственно, словно была сейчас вместе с ними там, в роскошном доме на окраине Рима, присутствовала при их торжествующем счастье… Только его она видела таким, каким помнила, – восемнадцатилетним мальчишкой, с глазами, полными света. Чем они сейчас занимаются? Наверное, готовятся к предстоящему приему, ведь в Риме уже вечер. Вероника прихорашивается перед зеркалом, а он следит взглядом за каждым ее движением… Потом Вероника встает от зеркала и идет к нему, следуя молчаливому зову в его взгляде – и он раскрывает объятия навстречу ей…

Констанс зажмурилась и прикусила губу, чтобы не закричать – и тут же почувствовала во рту вкус крови. Нет, она больше не может пребывать в этом аду. Лучше ей вообще исчезнуть, сгинуть, перестать существовать – ничего не знать и ничего не чувствовать, ни о чем не думать… Забвение – вот что ей нужно. Вечное забвение. Только в забвении она обретет покой.

Она открыла глаза и снова посмотрела вниз на улицу. С высоты двенадцатого этажа мир казался маленьким и суетливым… Что случается с человеком, который падает с двенадцатого этажа? Ясное дело, что: он расшибается насмерть. Она судорожно втянула в себя воздух, пытаясь представить, как это будет происходить – она взберется на подоконник, прыгнет вниз, пролетит все двенадцать этажей и… Потом ее найдут в луже крови с размозженным черепом и переломанными костями.

Громко вскрикнув, она отпрянула от окна. Нет, только не это! Это слишком неприглядная смерть, она не хочет превращаться в кровавое месиво. Она видела однажды труп женщины, выбросившейся из окна, – тошнотворное зрелище. И ведь это, наверное, очень больно… Прежде, чем она канет в небытие, ей будет больно – а с нее боли уже и так достаточно. Нет, нет, она поступит иначе. Она изберет другой путь… Вот только какой?

Решение пришло внезапно – и принесло невероятное облегчение. Ведь у нее есть таблетки! То самое снотворное, которое она принимала на ночь, чтобы избавиться от мучительного видения, возникающего перед ней всякий раз, стоило ей только лечь в постель… Теперь она будет навсегда избавлена от этого видения и ото всех других. Теперь ей больше никогда не будет больно. Она уснет – и не проснется. Что может быть проще этого?

Она знала, что люминал – очень опасное снотворное. И врач, выписывая рецепт, предупредил ее, чтобы она была осторожна и ни в коем случае не превышала указанную дозу… Удивительно, как она не догадалась раньше прибегнуть к этому наипростейшему средству, несущему в себе избавление от всех мук.

Она сняла рабочий халат и собиралась уже выйти из мастерской и приступить к осуществлению своего плана, когда вдруг поймала на себе его взгляд. Он смотрел на нее с портрета, и его глаза больше не лучились, не улыбались ей, как улыбались еще несколько минут назад. Теперь их синева подернулась дымкой, и в них появился упрек и еще что-то, похожее на тревогу. «Не делай этого, – сказали ей его глаза. – Ты не можешь причинить ей такую боль… ей, и мне тоже. Потому что мне будет больно, если будет больно ей».

Она подошла к мольберту. Наверное, у нее разыгралось воображение – глаза на портрете не выражали ничего, кроме… насмешки. Они смотрели на нее в упор и смеялись, так, словно хотели сказать: «Твоя любовь не стоит и выеденного яйца, Констанс. Ты любила меня все эти годы – а я тем временем жил своей жизнью и даже думать забыл о тебе. Ты знаешь, со сколькими девушками у меня было то же, что было с тобой?.. Только они в отличие от тебя не создавали себе романтических иллюзий. Ты же окружила себя иллюзиями и жила все эти годы ими… А теперь уходи. Уходи и не мешай мне и твой дочери любить друг друга».

– Что ж, я уйду, – прошептала Констанс. – Я уйду. Ведь таким неисправимым фантазерам, как я, в этом мире не место…

Вздохнув, она повернула мольберт лицевой стороной к стене и, окинув прощальным взглядом пейзажи на стенах, вышла из мастерской.

У нее ушло ровно полчаса на то, чтобы привести себя в порядок – принять душ, переодеться в свое любимое платье из бледно-зеленого шифона, расчесать волосы и наложить на лицо легкий грим. Конечно, это смешно – прихорашиваться перед тем, как отойти в мир иной… Но в последние минуты своей жизни ей все-таки хотелось быть красивой.

Закончив накладывать грим, она окинула критическим взглядом свое отражение в зеркале, с горечью отмечая про себя, как сильно она сдала за последние недели, превратившись почти в пожилую женщину. Хотя стареть она, конечно, начала давно, только не замечала этого, не задумывалась над тем, что ей уже перевалило за сорок… В том своем мире, в котором она жила все эти годы, ей всегда было двадцать, поэтому в душе она продолжала чувствовать себя двадцатилетней девчонкой. И только теперь, когда этот ее мир был разрушен, она стала подмечать на своем лице признаки приближающейся старости: морщины вокруг глаз и в уголках рта, складки на лбу, дряблую кожу под подбородком… Только глаза остались такими же, какими были тогда: ярко-зелеными и наивными, как у девочки.

Он всегда говорил ей, что у нее по-детски наивный взгляд и что это ему очень нравится… При мысли о нем ею овладела невыразимая грусть. Теперь, когда она приняла свое решение, в ней больше не было ревности, не было боли – лишь бесконечное сожаление по поводу того, что прошлое невозвратимо, что она больше никогда не увидит его, никогда не услышит его беззаботный мальчишеский смех…

Она провела еще раз щеткой по своим волнистым пшенично-русым волосам, как ни странно, еще не тронутым сединой, и поднялась с пуфа перед туалетным столиком. Не надо больше медлить. Если она позволит этим сентиментальным мыслям овладеть ее сознанием, ей может не хватить решимости.

Она подошла к окну и задернула шторы, чтобы защититься от нахального солнца, наблюдающего за ней с улицы. Потом бросила быстрый взгляд на часы на тумбочке: еще не было и двух, муж – точнее, этот чужой мужчина, который назывался ее мужем – никогда не возвращается из офиса раньше восьми-девяти, а к тому времени ее дело уже будет сделано. Ей, можно сказать, повезло: у Бетси, их приходящей прислуги, сегодня был выходной, значит, ей никто не помешает… На всякий случай она все-таки заперла изнутри дверь спальни.

Когда со всеми приготовлениями было покончено, она включила проигрыватель и нашла в кипе пластинок на полу ноктюрны Листа. Она очень любила ноктюрны Листа, в особенности один из них – «Грезы Любви». Эта музыка говорила ей о том, что могло бы у нее быть, но чего у нее не было.

– Мне до сих пор это кажется странным, мисс Наваждение.

– Что именно тебе кажется странным?

Вероника отложила большую мягкую кисть, которой накладывала румяна, и, обернувшись от туалетного столика, посмотрела на Габриэле, наблюдающего за ней из кресла в противоположном углу комнаты.

– То, что было когда-то такое время, когда тебя не было рядом, – ответил он.

Она улыбнулась, глядя на него из-под полуопущенных ресниц, удлиненных с помощью темно-синей туши, которая подчеркивала таинственную синеву ее глаз. Он залюбовался ее лицом, которое преобразилось почти до неузнаваемости после того, как она наложила вечерний грим, – теперь оно было более взрослым и по-новому привлекательным… соблазнительным.

– Однако такое время было, – сказала она. – Мы встретились шесть недель назад, а до этого…

Она умолкла, задумавшись над тем, что было в ее жизни до этого. Кажется, ничего – она жила в какой-то пустоте… Только она не понимала, что это пустота, потому что не знала, что можно жить иначе. Она что-то искала, много увлекалась, пытаясь заполнить пустоту… А может, она просто искала его – искала, не веря, что когда-то найдет.

– А до этого мы просто делали вид, что живем, но еще не начали жить на самом деле, – закончил за нее он. – Я прожил на этом свете сорок три года и даже понятия не имел, что это значит – быть живым. – Он помолчал. – Знаешь, что мне кажется странным во всем этом, мисс Наваждение? – продолжал он. – То, что мне сорок три года, а тебе только двадцать четыре. Получается, что когда ты родилась, мне уже было девятнадцать лет…

– Что в этом странного?

– Мне кажется странным, что я уже был взрослым, мыслил, чувствовал, планировал свою жизнь, а тебя еще не было на свете. Я просто не в состоянии в это поверить. У меня такое ощущение, что ты была всегда и где-то совсем рядом, только я почему-то тебя не видел… И вообще я не верю, что было когда-то такое время, когда я уже был, а тебя еще не было.

Сказав это, он сам же удивился своим словам. Он не мог понять, откуда взялось это странное ощущение, возникшее в нем, наверное, еще в тот первый вечер, когда они сидели возле бассейна, и усиливающееся с каждым днем – как будто Вероника всегда была в его жизни.

Оба долго молчали, внимательно глядя друг на друга и размышляя над этой загадкой. Сумерки наполняли своим таинственным сиреневым светом высокие окна спальни, а со двора доносился щебет птиц и голоса прислуги, занятой приготовлениями к праздничному ужину – столы накрывались в саду. На этот раз прием обещал быть еще более грандиозным, чем все другие празднества, которые когда-либо устраивались в этом доме. На него были приглашены не только члены съемочной группы фильма с участием Вероники, но и вообще чуть ли не вся киностудия. Праздник, по всей вероятности, затянется до утра. Будут танцы, праздничный фейерверк, как на Рождество.

Подготовка к этому торжественному мероприятию заняла целую неделю. Фасад дома был украшен гирляндами из разноцветных лампочек, такие же гирлянды были развешаны вдоль подъездной аллеи, на деревьях вокруг бассейна и в саду, где были установлены длинные столы. Вчера, когда электрики закончили работу и включили все гирлянды, Вероника сказала, что дом и сад напоминают ей картинку из рождественской сказки, не хватает только снега…

– Я думаю, все мы уже были до того, как появиться на этот свет, – тихо проговорила Вероника, скорее рассуждая сама с собой, чем обращаясь к нему. – То есть не думаю – я уверена в этом. Я не знаю где, как и в каком качестве, но мы уже существовали до того дня, который считаем днем своего рождения. Человеческая душа… Она ведь бесконечна, бесконечна и вечна. У нее нет ни начала, ни конца – как у вечности. Я, например, никогда не понимала людей, которые боятся смерти. Как можно бояться того, чего на самом деле нет?

– Я тоже никогда не верил в смерть. По крайней мере, в то, что она когда-нибудь постигнет меня. А сейчас тем более не верю. – Он улыбнулся и провел рукой по волосам. – Значит, тебе тоже знакомо это ощущение? Даже не ощущение – сознание собственного бессмертия?

– Конечно, – кивнула она. – Ведь это яснее ясного – то, что мы были всегда и будем всегда. И это вполне объяснимо с точки зрения самой обыкновенной логики.

Он потянулся за сигаретами на маленьком мраморном столике.

– Как же ты это объясняешь?

– Очень просто. Человеческая душа, или сознание, – это очень сложный механизм, настолько сложный, что никому из нас никогда не постичь всех тех процессов, которые происходят в его душе. В каждом из нас живет столько разных чувств, мыслей, желаний, что человек и сам не успевает познать себя до конца за тот отрезок времени, который мы называем жизнью. Ты только подумай, сколько усилий, сколько энергии затрачивается на то, чтобы создать каждую человеческую душу. Так неужели Тот, Кто ее создал, станет выбрасывать, использовав лишь однажды?

Он с интересом смотрел на нее.

– Ты хочешь сказать, что веришь… в перевоплощения?

Она пожала плечами.

– Я не знаю, верю я в них или нет. Хотя, наверное, все-таки верю. – Вероника задумчиво играла прядью своих длинных шоколадно-каштановых волос, накручивая ее на палец. В этом жесте было что-то детское – так, по крайней мере, казалось ему. – Знаешь, я вполне допускаю возможность, что каждый из нас уже по многу раз жил в этом мире – и еще будет жить здесь в новых воплощениях. Это так же, как… как в кино. Ведь один и тот же актер может сняться во многих фильмах, не так ли?

Он глубоко затянулся сигаретой и затушил ее в золотой пепельнице. Потом проговорил, медленно и очень отчетливо, будто надеялся, что его слова обретут особый, реальный смысл:

– Если это действительно так, Вероника, то мы с тобой должны позаботиться о том, чтобы и в следующий раз мы оба были задействованы в одном и том же фильме.

– А ты напиши для него сценарий, – с улыбкой подсказала она. – Разумеется, со мной в главной роли. Тогда я появлюсь в твоей жизни в тот самый момент, когда ты этого захочешь, и навсегда останусь с тобой.

Это было всего лишь шуткой, и он прекрасно это понимал: ведь вовсе не мы пишем сценарии наших судеб. Но сейчас, глядя в ее улыбчивые глаза, затемненные по-театральному длинными ресницами, он вдруг почувствовал себя всемогущим, словно действительно мог просчитать намного вперед не только тот путь, который ему еще оставалось пройти в этой жизни, но и все пути, которые он пройдет в последующих жизнях, если они у него будут. Как будто она вручила ему Вечность, сказав: «Распоряжайся ею как считаешь нужным» – и он был уверен, что сумеет правильно сориентироваться в потоке времени, сумеет просчитать каждый свой шаг так, что и все другие пути неизменно приведут его к ней, к счастливой случайности их встречи… Это было удивительным ощущением – чувствовать себя полновластным хозяином своей судьбы. Своей судьбы и своего счастья.

Она встала и подошла к нему, шелестя шелковым платьем. Остановившись за спинкой его кресла, положила руки ему на плечи. Сквозь тонкую ткань рубашки он чувствовал тепло ее ладоней.

– Я всегда хотела оказаться у самых истоков времени, когда этот мир только-только начинал просыпаться к жизни… Потому что Вечность – это очень уютная среда для обитания, я знаю. Но здесь мне еще уютнее.

– Здесь?

– Здесь – в этом доме, в этом городе, в этом мире… В сегодняшнем дне. И в этой минуте.

Он закрыл глаза и запрокинул голову на спинку кресла. Ее пальцы скользнули в легкой, почти невесомой ласке по его лицу.

– Я узнаю тебя везде, где бы мы ни встретились, – прошептала она. – В любом воплощении…

– Но ведь в другом воплощении у меня будет другое лицо.

– Ничего подобного, – возразила она. – У тебя будет то же лицо, те же глаза – и та же улыбка. И вообще все-все в тебе останется таким же. Потому что ты умеешь быть только самим собой – ты не сумеешь стать другим, даже если захочешь.

Он поднял обе руки и обнял ее за шею. Мягкое облако ее волос упало на его лицо, когда она наклонила голову. Она присела на подлокотник кресла, потом соскользнула с него к нему на колени. Никогда прежде она еще не была такой желанной, как сейчас, – но это, наверное, потому, что он стал всемогущим и бессмертным, он стал хозяином судеб их обоих… И хозяином всех тех жизней, которые им еще предстоит прожить. Сознание собственного могущества и бессмертия усиливало в нем каждое чувство, обостряло каждое ощущение.

– Ты никогда не изменишься, – шептала она, – и я тоже никогда не изменюсь. Мы останемся такими, какие мы сейчас, и будем такими всегда. Всегда и везде – во всех мирах и воплощениях, в Вечности… И даже за пределами Вечности мы останемся самими собой. Мы никогда не потеряем друг друга. А если потеряем, то сразу же найдем… Ты мне веришь?

– Верю, – прошептал он в ответ. Разве он мог не верить в это сейчас?

Когда ее губы коснулись его губ, он чуть не задохнулся от радости…

Телефон зазвонил оглушительно громко.

По лицу отца, встречающего ее на частной посадочной полосе в аэропорту Кеннеди, куда ее доставил самолет Габриэле, Вероника тут же поняла, что он сказал ей правду по телефону – жизнь матери действительно вне опасности. Лицо отца было усталым и озабоченным, даже встревоженным, но все-таки не настолько, чтобы она могла подумать, что случилось худшее или что это «худшее» еще может случиться. Шесть часов перелета были, наверное, самыми ужасными часами во всей ее жизни – нет, не наверное, а точно. Она боялась, что отец солгал, что состояние матери на самом деле намного хуже, что пока она летит через океан, ее мама, быть может… При этой мысли ей становилось так жутко, что не хватало храбрости додумать ее до конца.

– Мама… мама в порядке? – с запинкой выговорила она, подходя к отцу.

Ее так трясло, что ей стоило большого труда отчетливо произносить слова, а ноги в самом буквальном смысле подкашивались под ней. Отец, заметив это, взял ее под локоть.

– Мама в полнейшем порядке, я могу тебе в этом поклясться, – уверил ее он. – Я бы не стал тебе лгать, если бы дела обстояли хуже, чем в действительности. Когда я звонил тебе, она уже была в сознании, как я тебе и сказал. К счастью, мы спохватились вовремя… Я теперь ругаю себя за то, что потревожил тебя. Но я… я ужасно растерялся, Вероника, – мне было просто необходимо поговорить с тобой.

Они подошли к его синему «форду», и Эмори распахнул перед дочерью переднюю дверцу.

– Ты очень правильно сделал, что позвонил, папа, – сказала Вероника, когда отец сел за руль. – Я должна все знать.

– Все равно тебе не надо было приезжать.

– Нет, папа, я не могла не приехать.

У нее дрожали губы, а зубы отбивали нервную дробь. Ей все никак не удавалось взять себя в руки, хотя теперь она точно знала, что с мамой все в порядке… В целом.

Вот именно – в целом. А что не в целом?

Но почему, почему она сделала это? Как ей вообще могла прийти в голову эта безумная мысль – лишить себя жизни?

– Расскажи мне, как это произошло, – попросила она отца, когда они выехали на пустынное в этот уже поздний час шоссе. – Только сначала дай мне сигарету.

Они закурили, и Эмори посвятил дочь в подробности случившегося.

– Я оказался дома в такое время дня чисто случайно, – начал он. – Ты ведь знаешь, я никогда не приезжаю домой на ленч, да и вообще сегодня у меня был очень загруженный день. Но так получилось, что вчера вечером я взял с собой из офиса кое-какие бумаги, чтобы просмотреть их перед сном, и вдруг выяснилось, что я оставил их дома, а они были нужны мне срочно. Был уже третий час, а на три у меня были назначены переговоры, для которых мне и понадобились эти бумаги, и я очень спешил. Когда на звонок мне никто не открыл, я решил, что мама просто куда-то вышла, а Бетси, если ты помнишь, по пятницам выходная. Я открыл дверь своими ключами… – Эмори ненадолго умолк. Потом, судорожно затянувшись сигаретой, продолжал: – В квартире громко играла музыка. Я подумал, что мама поэтому не услышала звонка, и решил не беспокоить ее – ты ведь знаешь, она не любит, чтобы я к ней входил, когда она уединяется в своей комнате, тем более когда она слушает музыку. К тому же я очень спешил. Я уже взял папку с бумагами и собрался уходить, когда, прислушавшись, понял, что звучит одна и та же музыкальная фраза. Тут я и заподозрил неладное. Я подумал: почему она не поправит иглу, если заело пластинку?.. Конечно, она могла уснуть, но я не помню, чтобы она когда-нибудь спала под музыку. Я испугался, что она почувствовала себя плохо, потеряла сознание, – в последнее время она почти ничего не ела и вообще была сама не своя… Дверь ее комнаты была заперта изнутри, и она не ответила на стук. Тогда я, разумеется, понял, что все это не случайно – я хочу сказать, запертая дверь, музыка… Она ведь обычно не запирается, когда остается дома одна. Мне пришлось позвать соседа, чтобы высадить дверь – самому мне не удалось это сделать. Когда я увидел ее, то в первую минуту подумал, что мы опоздали…

Голос отца дрогнул, и он замолчал, медленно качая головой. Вероника понимала, что он чувствует в эту минуту, потому что сама чувствовала то же. Все у нее внутри переворачивалось при мысли, чем бы это закончилось, если бы отец не заехал случайно домой посреди рабочего дня и если бы не заело ту пластинку… Когда отец снова заговорил, его голос прозвучал глухо, словно он с трудом сдерживал рыдания.

– Она лежала на спине поперек кровати, и на ней было выходное платье. Она была накрашена, только грим растекся по лицу – наверное, от слез… На полу возле кровати валялся пустой флакон из-под люминала, стакан и графин. Мне показалось, что она не дышит… Я так испугался, что даже забыл, что надо делать в подобных случаях. К счастью, сосед сообразил вызвать по телефону «скорую помощь». Врачи сделали ей взбадривающий укол, и она проснулась. Она тут же начала кричать, чтобы ее оставили в покое… Она сопротивлялась, когда ее укладывали на носилки, и ее пришлось связать. Правда, в больнице она притихла, но это потому, что ею снова овладела сонливость. Врач сказал, ее еще долго будет клонить в сон, но ее физическое состояние не внушает опасений… – Эмори вздохнул. – Чего, однако, не скажешь о ее психическом состоянии. Я просто ума не приложу, с чего ей вдруг взбрело в голову пить эти чертовы таблетки.

Вероника молчала, отвернувшись к окошку. Точки освещенных окон домов вдалеке, похожие на светлячков, неоновые вывески ночных баров и станций автосервиса, фары редких встречных машин – все это лишь подчеркивало непроглядную темноту ночи. На душе было невыносимо тоскливо. В эту минуту она бы многое отдала, чтобы Габриэле был рядом.

Он хотел поехать с ней. Не просто хотел – настаивал. В конце концов он даже рассердился. Но все-таки согласился с ней, когда она объяснила, что ситуация слишком деликатна – ведь ее мать пыталась покончить с собой, поэтому присутствие человека, с которым ее родители не знакомы, в некотором смысле стесняло бы их. Тем более что родители ведь не знали, насколько она и Габриэле близки. А главное – но этого она ему не сказала – ей не хотелось взваливать на него проблемы своей семьи. Она должна разобраться в этих проблемах сама – и непременно разберется. Мать доверяла ей больше, чем кому бы то ни было. Что бы ни случилось в ее жизни за то время, что ее, Вероники, не было дома, она не станет это скрывать. Ведь что-то у мамы должно было случиться – человек не выпивает целый пузырек люминала просто от нечего делать или потому, что у него дурное настроение… За исключением тех случаев, когда дурное настроение преследует человека изо дня в день, разрастаясь до масштабов депрессии. Врачи, по крайней мере, утверждают, что депрессия – это нервное заболевание, в основе которого далеко не всегда лежит какая-то реальная причина.

Наверное, это состояние непрекращающегося восторга, в котором она пребывала последние полтора месяца, сделало ее бесчувственной к окружающему – иначе она бы заметила, что с мамой происходит что-то неладное. Только сейчас ей пришло на ум, что мамин голос в телефонной трубке всегда был каким-то потухшим, безжизненным – она же просто не хотела омрачать свое счастье тревогой о матери. Ей было достаточно услышать мамино «У нас все в порядке» – и она снова переключалась на себя саму… и на него.

Сейчас она ненавидела себя за свой эгоизм.

– Ты сказал, мама была не в себе в последнее время? – спросила она, поворачиваясь к отцу.

Эмори сбавил скорость. Вероника заметила, что у него дрожат руки.

– Я, честно говоря, не очень много виделся с ней в последние дни, – признался он. – Я допоздна засиживался на работе и возвращался домой только к ужину. Впрочем, она и не искала моего общества… Она почти никогда не ужинала со мной – говорила, что не голодна. Я как-то не придавал этому значения, думал, она опять села на какую-нибудь зверскую диету – ты ведь знаешь, мама помешана на своей фигуре… А вообще я начал замечать в ней перемены вскоре после того, как уехала ты, – хотя я ни в коей мере не связываю это с твоим отъездом.

Вероника внимательно посмотрела на отца.

– Какие перемены, папа?

Отец задумался, устремив взгляд на темную ленту дороги.

– Я имею в виду перемены в ее характере. Она вдруг стала резкой в обращении, даже вспыльчивой, чего за ней никогда не водилось. Стала кричать на Бетси, а ведь она никогда в жизни не повышала голоса на прислугу. Однажды накричала на меня – всего лишь потому, что я сказал ей, что она неважно выглядит, и посоветовал обратиться к врачу… Она кричала, что это не мое дело, как она выглядит, и если она превратилась в старуху, то, наверное, не от хорошей жизни… Но я вовсе не говорил, что она выглядит старо.