Текст книги "Останься со мной навсегда"

Автор книги: Наталья Калинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Где-то совсем близко оглушительно громко застрекотала цикада. Вероника улыбнулась, вслушиваясь, – казалось, она уже давно ждала этой песни.

– Она знает что-то, чего не знаем мы. Знает все то, что знаем мы, и еще многое, чего мы не знаем. – Вероника говорила шепотом, как будто боялась, что ее голос заглушит стрекотание цикады. – Она не только видит цвета, которых мы не видим. У нее есть антенны, и она умеет улавливать сигналы, которых нам ни за что не уловить…

Цикада умолкла так же внезапно, как и запела, как будто поняла, что речь идет о ней, и решила послушать. Вероника продолжала чуть громче:

– Люди изобрели радио по принципу их антенн, но радио улавливает только звуковой сигнал – так же, как человеческое ухо, с разницей лишь в расстоянии. Людям никогда не удастся построить в точности такую антенну, как у них, – людям не дозволено постичь то, что знают они… И Джимми тоже знает что-то, чего мы не знаем. – Она потрепала по шее волкодава, сидящего у ее ног и не сводящего с нее преданно-обожающих глаз. Казалось, он тоже с увлечением слушает ее. – Хоть у Джимми и не антенны, а обычные уши. Но уши Джимми работают намного лучше, чем наши, а его сознание не засорено всякими глупостями, как сознание большинства людей, и воспринимает внешнюю информацию намного яснее, чем человеческое сознание, и быстрее реагирует на нее. Не зря у животных реакция лучше, чем у людей… Правда, Джимми?

Как будто желая выразить свое одобрение, белый волкодав вскочил с места и, встав на задние лапы, уперся передними в плечи Вероники. Габриэле улыбнулся, заметив, что она даже не попыталась отвести лица, когда язык собаки прошелся по ее щекам. Все женщины без исключения старались уклониться от поцелуя Джимми. Впрочем, Джимми редко кого удостаивал этой чести. Джимми вообще был недоверчив по натуре, а зачастую и агрессивен, не признавал даже многих из регулярных гостей – случалось, что его приходилось закрывать, чтобы он не покусал человека. Веронику же он моментально признал и с той самой минуты, как был допущен к ней, не отходил от нее ни на шаг…

– Чему ты улыбаешься? – спросила Вероника, оборачиваясь.

Но как она могла знать, что он улыбается, если стояла к нему спиной?

– У тебя что, глаза на затылке?

– Я спросила, чему ты улыбаешься. Сейчас вопросы задаю я.

Он рассмеялся. Это получилось у нее в точности, как у него на сегодняшней пробе. Сегодняшняя проба… Так трудно поверить, что это было только сегодня. Казалось, с тех пор прошло так много времени! Но это время не прошло, а пролетело, промелькнуло, как вспышка. Он даже не успел опомниться, как сумерки сменили день, а ночь сменила сумерки. Те несколько часов, что прошли с тех пор, как он усадил ее в свою машину (даже забыв предупредить на студии, чтобы прекратили пробу, но это они, наверное, уже и так поняли) и привез к себе домой, эти часы, что он провел с ней, были, наверное, не временем, а его квинтэссенцией. Они были так полны, что переливались через край, что казалось, могли взорваться…

Полны чем? Ею?..

– Джимми без ума от тебя, – сказал он, осторожно снимая лапы волкодава с ее плеч – он боялся, что когти собаки поцарапают ее кожу, защищенную только тонким батистом блузки.

– Я тоже без ума от Джимми, – сказала она. – Знаешь, что я подумала? Если из меня не выйдет актрисы, ты, может, возьмешь меня на место Марии? – Мария была женщиной, приставленной к Джимми, чьей единственной обязанностью было ухаживать за волкодавом. – Я буду по несколько раз в день расчесывать ему шерсть, купать его, кормить, чистить ему зубы… Я, честное слово, буду выполнять свою работу не хуже Марии. А Мария может заниматься чем-нибудь другим – кошками, например, или цветами…

Он выслушал до конца ее монолог, наслаждаясь мелодией ее голоса, потом возразил:

– Но ты будешь актрисой, Вероника. Если не по собственной воле, то… Я воспользуюсь своей неограниченной королевской кинематографической властью, чтобы сделать тебя актрисой, поняла? Что же касается Джимми, я, может, позволю тебе заниматься им во время уик-эндов – если, конечно, они у нас будут. И если ты будешь вести себя хорошо… на съемочной площадке.

Он протянул руку и взлохматил ее волосы, пышные от фена – после бассейна она приняла душ и вымыла голову; последнее было, как он подозревал, просто предлогом, чтобы провести как можно больше времени в его «королевской» ванной.

Она встряхнула головой и пригладила обеими руками растрепавшиеся шелковистые пряди.

– Ты всегда обращаешься с актерами как с детьми? – спросила она.

– Они и есть мои дети, – ответил он. – Без них мои сюжеты бесплодны.

– Ты, мне кажется, не слишком высокого мнения о своих сюжетах, – заметила она.

– Хотел бы я видеть, какого мнения была бы о них ты, если бы написала их такое количество… Но что мы решили насчет ужина? Поедем в город – или будем ужинать дома?

Дома? Он сказал «дома»? Габриэле был очень точен в выражениях в силу своей литературной специальности. Он бы никогда не сказал «дома» вместо того, чтобы сказать «у меня» или «здесь». И в данной ситуации он должен был бы сказать «здесь» или «у меня»… Но он сказал «дома» – и это вовсе не резало слух.

– По-моему, было бы интереснее поехать в город, но Луиза может обидеться…

Луиза была его поваром.

– Луиза сама тебе сказала, что не обидится, с тем условием, конечно, что ты еще вернешься и оценишь ее кухню. О чем, впрочем, позабочусь я. Но… – Он посмотрел на Джимми, сидящего с понурой головой у ног Вероники, – наверное, он уже понял, что гостья собралась уходить, а вместе с ней и хозяин. Придется взять его с собой, – решил Габриэле. – Он будет страдать, если мы оба уйдем и бросим его на чужих людей.

Вероника подпрыгнула и захлопала в ладоши, восторгаясь, как ребенок, перспективой ужина в обществе собаки.

– Но ты уверен, что его пустят в ресторан? Или мы поедем в такой ресторан, куда пускают с собаками?

– Его пустят в любой ресторан, Вероника. Какой же владелец ресторана осмелится не впустить мою собаку?.. Пошли. – Он дотронулся до ее руки, направляя в сторону гаража. – А то мое лохматое чудовище умрет с голоду. Мы еще должны решить, на какой машине поедем. Ты любишь ездить быстро?

Ярко-желтая «мазерати»[6]6
  Марка автомобиля. Такого же быстрого и дорогостоящего, как «феррари», только более редкого.


[Закрыть] неслась на бешеной скорости среди мелькающих разноцветных огней проснувшегося к ночной жизни города. Габриэле наблюдал краем глаза за Вероникой, притихшей на сиденье рядом с ним. Закрыв глаза и подавшись вперед, она, казалось, к чему-то сосредоточенно прислушивалась. Ее тщательно расчесанные, густые и прямые, как шелковые нити, волосы, свободно струящиеся по плечам и по спине, напоминали ему жидкий шоколад. Желтое атласное платье, красиво облегающее ее стройную фигуру – она заехала в гостиницу и переоделась, – придавало золотистый оттенок коже ее обнаженных рук и плеч, подернутой легким загаром. Ее лицо было одухотворенным, как у человека, самозабвенно слушающего музыку. У скорости, наверное, тоже есть своя музыка.

Когда он закурил, она открыла глаза и потянулась за сигаретой.

– Ты куришь? – удивился он. Он несколько раз предлагал ей сигарету, и она всякий раз отказывалась, из чего он заключил, что она не курит.

– Иногда. – Она зажмурилась, затягиваясь сигаретой. – А… твоя героиня курит?

Он напряг память, припоминая подробности давно переставшего его интересовать сценария.

– Кажется, нет. Хотя… Ах да, есть сцена, где она затягивается сигаретой и кашляет. Понимаешь, она нервничает – ей насплетничали про ее возлюбленного, точнее, наклеветали, но она не знает, что это ложь, и…

Вероника сильно закашлялась, схватившись обеими руками за горло.

– Что такое? – обеспокоился он.

Она встряхнула головой, и волосы рассыпались по ее лицу, потом всхлипнула и утерла слезы.

– Поверил? – спросила она, поднимая на него абсолютно сухие смеющиеся глаза.

– Боже, Вероника, это получилось у тебя… – Он чуть не врезался на повороте в столб. Резко вырулив, немного сбавил скорость. – Я, честное слово, подумал, что ты на самом деле поперхнулась дымом.

Она довольно улыбнулась.

– Сделать еще?

– Не надо. Это вредно для горла. И, кстати, съемка еще не началась.

– Я не дождусь, когда она начнется.

Она некоторое время курила молча, глядя в боковое окошко, потом спросила, оборачиваясь к нему:

– Ты не против, если я буду иногда проверять на тебе то, что я должна делать по фильму? Ну, чтобы знать, насколько это выглядит убедительно. Понимаешь, я очень боюсь, что из меня не получится актриса – я ведь никогда не играла…

– Я уже слышал, что ты никогда не играла. Не повторяйся. – Он опять чуть не врезался в столб и опять резко вырулил. – А «проверять» можешь сколько твоей душе угодно. Всегда к твоим услугам.

Она опустила окошко и выбросила недокуренную сигарету.

– А что еще делает твоя героиня? – осведомилась она.

– Что еще она делает?

– Ну да, кроме того, что затягивается сигаретой и… учится в школе.

Он пожал плечами, глядя на дорогу.

– То же, что делают люди в жизни. Ходит, разговаривает, смеется…

– И все?

Ему показалось, что в ее голосе звучал смех, но он не обернулся.

– Нет, не все. Она, конечно, влюбляется, – ответил он, не сводя глаз с дороги. – Это история любви, Вероника.

– Влюбляется, – повторила она, как бы пытаясь постичь смысл этого слова. – Влюбляется на самом деле?

Он удивленно покосился на нее.

– Ты считаешь, можно влюбиться не на самом деле? Мне казалось, сам глагол «влюбляться» уже подразумевает…

– Конечно, подразумевает, – тихо проговорила она, глядя на свои колени.

– Неужели ты боишься, что не сумеешь сыграть влюбленную девушку? – недоумевал он. – Это же элементарно, Вероника. Как в жизни.

– Как в жизни. – Она резко подняла голову. – А что, если в жизни я…

– Не говори мне, что ты никогда не любила, – не выдержал он.

– Конечно, любила. Папу с мамой. Любила и продолжаю любить, – по-детски просто ответила она, и он не мог понять, смеется она над ним или говорит всерьез.

– Не притворяйся, что ты не поняла. Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду.

– Знаю, Габриэле. Я прекрасно тебя поняла. – Теперь ее голос звучал серьезно и очень по-взрослому, неожиданно для него, уже успевшего привыкнуть к ее детскому щебетанию. – Не удивляйся, но я в самом деле никогда… Ты только не подумай, что я имею что-нибудь против мужского пола, – поспешила уточнить она. – Я очень даже люблю мужское общество – намного больше, чем женское, – она улыбнулась. – И мне нравилось в моей жизни много мужчин. Очень много, Габриэле. Но как бы это сказать?.. Меня привлекала в каждом из них какая-то одна черта. Понимаешь? В одном мне могло понравиться, например, как он смеется, у другого была красивая манера держаться, у третьего… У третьего, может, были те же взгляды на жизнь, что и у меня, и так далее. Но я всегда знала, что это всего лишь часть чего-то большего, знала и не собиралась притворяться, что это не так – ни перед ними, ни перед самой собой.

Она потянулась за новой сигаретой. Он зажег ее сигарету и закурил сам, сосредоточенно прислушиваясь к ее словам, зная, что они скажут ему очень многое и о ней, и о нем самом, хотя еще не совсем улавливал ход ее мыслей.

– Многие люди, – говорила она, глядя на горящий кончик своей сигареты, – считают, что они влюблены, когда на самом деле это просто так – на минуту, на день… А завтра им опять покажется, что они влюблены – в кого-то другого. Или нет, они остановятся на том, первом, потому что у них есть так называемые моральные принципы и они не решаются сказать себе правду о себе самих. Я бы ни за что на свете не стала лгать себе. К чему лгать, если потом все равно узнаешь правду?.. Я никогда ничего не выдумывала, Габриэле, как это обычно делают женщины. Мужчины, наверное, тоже.

Она умолкла, переводя дыхание. Потом заговорила громче:

– Кто-то сказал, что любовь – это выдумка, игра воображения. Но я не верю. Любовь невозможно выдумать – она или есть, или ее нет. Я думаю, она все-таки есть. Как видишь, я не циник. Но ведь нельзя назвать любовью, когда тебе нравится в человеке только что-то одно, а все остальное безразлично, правда? Любовь – это когда целиком… И тогда это, наверное, навсегда.

Он затормозил так резко, что Джимми, спавший на заднем сиденье, вскочил и, заскулив, встал передними лапами на спинку. Остановив машину на обочине, Габриэле выключил мотор и повернулся к ней.

– Тебе не кажется это странным, Вероника? Мы встретились только сегодня – и никогда не встречали друг друга раньше. Ведь так?

Она кивнула.

– И вдруг выясняется, что мы оба… – Он осекся, не решаясь продолжить.

– Выясняется, что мы оба любим роскошь и броские вещи, – подхватила она. – Оба любим горячую ванну и быструю езду. Оба терпеть не можем всякие устои, традиции и так далее и не любим делать как принято… И оба верим, – она слегка понизила голос, – оба верим, что есть на свете цвета, которых мы не видим, и что есть звуки, которых мы не слышим… А еще верим в везение и в счастливую случайность. Удивительно, правда?

– Вот именно. – Он не смотрел на нее. – Если бы я не был старше тебя почти на двадцать лет, – сказал он, – я бы, наверное, решил, что мы с тобой близнецы, которые в детстве потеряли друг друга и встретились уже взрослыми. Тебе так не кажется?

– Не знаю. Я не знаю, Габриэле, что значит быть близнецами. Я не близнец, и вообще у меня нет ни братьев, ни сестер…

– Быть близнецами – это значит быть… быть очень близкими, независимо от пола. Это значит иметь какую-то особую связь. Это значит быть, в некотором смысле, единым целым… – Он говорил медленно и очень тихо, как будто рассуждал сам с собой. – Близнецы и есть единое целое, пока они в утробе матери. Они неразделимо связаны в течение девяти месяцев, и эта связь сохраняется и после. Даже если они расстаются и больше никогда не встречаются, даже если… даже если один из них погибает. Они продолжают жить как бы параллельно, пусть в разных мирах. Их связь слишком крепка, чтобы что-то могло ее нарушить…

Внезапно он умолк, задумавшись.

– Откуда ты знаешь так много о близнецах? – спросила она.

– Я… Меня всегда интересовал феномен близнецов. Я в свое время читал об этом много научной литературы.

– Но почему они так тебя интересуют?

– Я собирался писать роман о близнецах, – ответил он, глядя в сторону.

– Ты пишешь романы? – удивилась она. – Я думала, ты пишешь только для кино.

Он включил зажигание и снялся с места.

– Я писал романы. Точнее, пытался писать… Но это было очень давно.

– Ты жалеешь, что не стал писателем? – спросила она, уловив, по-видимому, оттенок горечи в его словах. – Ты поэтому относишься так… Я хочу сказать, не воспринимаешь всерьез свои сюжеты?

Он усмехнулся.

– Не знаю, относился ли бы я лучше к своим романам, если бы писал романы.

– Но тебе ведь хотелось писать романы?

– Я думаю, на самом деле мне хотелось лишь одного: прославиться. Тогда я просто не знал другой области, кроме литературы, и думал, что писать книги – это единственное, что я умею делать. – Он откинулся на сиденье, придерживая руль одной рукой. Теперь он вел машину медленно, оглядываясь по сторонам. – Мне тогда не приходило в голову, что в кино, например, есть профессия, очень схожая с профессией писателя. А кино – это быстрая слава и быстрые деньги, чего не скажешь о литературе. Я, по крайней мере, еще не слышал о таком писателе, который бы прославился сразу. Мне же не терпелось прославиться. Безвестность была для меня… Она была для меня чем-то постыдным, позором, который я должен был смыть с себя как можно скорее. Как будто на моей душе лежал какой-то тяжкий грех, который я мог искупить, лишь добившись успеха… Смешно, правда?

– Нет, не смешно. Мне даже кажется, что я тебя понимаю.

– Я бы, наверное, никогда не вышел на кино, – продолжал он, – если бы кино само не нашло меня. Кстати, о везении. И знаешь, я вовсе не сожалею, что в моей жизни все произошло именно так. Я мечтал о славе – и я получил славу. Намного быстрее и намного большую, чем я мог ожидать. А если мне хочется чего-то большего, – он подавил вздох, – так это, наверное, побочный эффект славы.

Она тихо смеялась.

– Все, о чем-то мечтают в юности, да? – сказала она через некоторое время. – Мужчины обычно мечтают о славе, а женщины… Некоторым женщинам тоже хочется славы, всеобщего поклонения. Но, наверное, все девушки поголовно мечтают о… о том, что принято называть любовью. Ждут, что придет сказочный принц и заберет их с собой… Я никогда ни о чем не мечтала, Габриэле. Я даже не знаю, что это значит – мечтать. Как ты думаешь, это ненормально?

Он обнял ее плечи и слегка притянул к себе.

– Я не думаю, Вероника, что ты очень много потеряла, – сказал он – и решил про себя, что она, скорее всего, права, отвергая всякий вымысел. Если она когда-нибудь полюбит, то, по крайней мере, не обманется, посчитав себя влюбленной. Но полюбит ли когда-нибудь Вероника? – Поэтому не засоряй голову и не порть себе аппетит ненужными мыслями. Лучше скажи, где остановиться. Тебе нравится здесь?

Они выехали на небольшую площадь с шумящим фонтаном в центре, окруженную с трех сторон старинными зданиями. Голубая неоновая вывеска на портике одного из домов, а также звон посуды и запах кухни указывали на то, что это нечто вроде траттории.

– Посмотри, какая красота! – воскликнула Вероника, указывая на крышу одного из зданий, и, распахнув дверцу, выскочила из машины еще до того, как та успела остановиться. – Габриэле, ты только посмотри, – повторила она, когда он обошел машину и встал рядом с ней. – Эти деревья растут прямо на крыше – и кажется, что дом живой. Деревья, а еще эти вьющиеся растения… Что это? Дикий виноград, наверное. Совсем как волосы у человека. Я никогда не думала, что дом может быть живым.

– А кто-то, кажется, еще сегодня ненавидел Рим…

– Не обижайся. – Она дотронулась до его рукава. – У меня было просто плохое настроение, и ты знаешь почему…

– Знаю, – он улыбнулся. – Я рад, что это прошло.

– Кока-кола для синьорины, – сказал Габриэле метрдотелю, подоспевшему к их столику со списком вин. – Синьорина не пьет спиртного, поэтому даже не пытайтесь ее уговорить…

– Вы не обидитесь? – спросила Вероника, поднимая глаза на пожилого степенного итальянца, который сразу же расхохотался. – Я в самом деле никогда не пью спиртного. Понимаете, от него портится кожа…

– А синьорина ни в коем случае не может себе позволить разочаровать свою публику, – подхватил Габриэле. – Популярность обязывает человека обращать внимание даже на такие мелочи, как цвет кожи… – Он сделал значительную паузу и посмотрел на Веронику – ее лицо было серьезным, только губы едва заметно подрагивали, – потом пояснил в ответ на вопрошающий взгляд метрдотеля: – Синьорина только сегодня прилетела из Лос-Анджелеса – в последний момент она все-таки решила отложить все дела и отозвалась на наше приглашение. Мы невероятно рады и польщены. Участие синьорины в нашем фильме – огромная честь для киностудии.

Метрдотель некоторое время смотрел на Габриэле, лицо которого было столь же серьезно, сколь серьезен был его тон, потом с любопытством уставился на Веронику. Та, в свою очередь, одарила его лучезарнейшей из улыбок, достойной кинозвезды мирового масштаба.

– Вода для моего чудовища – Джимми тоже не пьет спиртного, хоть он и не играет в кино, – невозмутимо продолжал Габриэле, указывая на волкодава, смирно сидящего около стола. – Только ни в коем случае не минеральная – у него от нее колики. И скажите, чтобы принесли для него подстилку – у вас каменный пол, он может застудить кости. Я же буду пить… Как ты думаешь, Джимми, что я буду пить? – он склонился над собакой, которая сразу же лизнула его в нос. – Конечно, я буду пить красное «Фраскати», – решил он. – Хорошее вино: изготовлено в лучших традициях виноделия и прекрасно выдержано. Немного крепковато, правда, но вполне приемлемо в небольших дозах.

– Он в самом деле подумал, что я голливудская звезда, – сказала Вероника со смехом, когда метр отошел от их столика. – Он теперь будет выяснять, кто я такая.

– Пусть себе выясняет. Голливуд далеко… А если спросит у меня, как тебя зовут, я скажу, что великая актриса решила на этот раз сняться под псевдонимом, поэтому ее имя не имеет никакого значения.

– Но всех больших звезд знают в лицо, – возразила Вероника. – Не говори мне, что у вас не показывают голливудские фильмы.

Габриэле приподнял брови в притворном недоумении.

– Неужели ты не знаешь, Вероника, что у настоящего актера новое лицо в каждом фильме? – полушутливо-полусерьезно заметил он. – Он как бы рождается заново вместе с новым сюжетом… – Габриэле внезапно умолк – его осенила какая-то мысль. Он с интересом посмотрел на Веронику. – А ведь твое имя и значит «настоящая» по-итальянски! По крайней мере, первая часть твоего имени: «vero» – «vera», настоящая. Я знаю, имя «Вероника» происходит из греческого и значит в переводе «та, что приносит победу». И твои родители скорее всего вложили в него этот смысл. Но я предпочитаю истолковывать твое имя по-итальянски – ты не против?

Вероника улыбнулась.

– Мои родители имели в виду как раз то, что сказал ты, – ответила она. – Точнее, моя мама. Это мама назвала меня так. Она потом сказала мне, что дала мне это имя специально – она сказала, что хочет, чтобы у меня в жизни все было по-настоящему… Я, честно говоря, не совсем понимаю, что именно мама под этим подразумевала. – Вероника говорила задумчиво, теребя в руках салфетку. – Мне кажется, если человек рождается на свет, у него и так все должно быть по-настоящему – а разве может быть иначе? Наверное, мама хотела сказать этим что-то еще – что бы то ни было, это наверняка что-то хорошее.

– Твоя мама говорит по-итальянски?

– Да, и очень хорошо. Это она научила меня итальянскому. Но я забыла тебе сказать, моя мама была актрисой. Это, правда, было очень давно, еще до того, как родилась я. Она потом перестала сниматься. Кстати, последний мамин фильм снимался в Риме. Этот фильм получил несколько «Оскаров», а маме присудили «Оскара» за лучшую женскую роль. И что же ты думаешь? Она даже не поехала на церемонию вручения!

– Но почему?

Вероника пожала плечами.

– Она говорит, что кинематограф больше не интересовал ее, а слава была ей абсолютно безразлична. Я просто не в состоянии этого понять. Как можно пренебречь славой, когда ты достиг такого большого успеха?

– В самом деле странно. – Габриэле покачал головой. – И сколько же ей было лет, когда она перестала сниматься?

– Около двадцати. Да, ровно двадцать. Это было двадцать пять лет назад, за год до моего рождения. Она начала сниматься очень рано, с шестнадцати лет.

Габриэле задумчиво вертел в руках пачку сигарет.

– Начала сниматься в шестнадцать лет, в двадцать получила «Оскара» и после этого бросила кино, – медленно проговорил он. – Действительно трудно поверить… Но знаешь что? Во всем этом, по-моему, есть какая-то логика. Карьера твой мамы закончилась в Риме, а твоя начинается в Риме. – Он улыбнулся. – Думаю, твоей маме будет приятно узнать, что ты пошла по ее стопам.

Официант принес напитки и меню, и они занялись выбором ужина.

– Может, я выберу за тебя? – предложил Габриэле, заметив, что Вероника в нерешительности перечитывает меню. – Или у тебя все-таки есть какие-нибудь предпочтения?

Она подняла глаза от меню и улыбнулась.

– У меня есть одно предпочтение, – ответила она. – Но это очень странное предпочтение, Габриэле.

– Что-нибудь не здешнее? Если это какое-нибудь европейское или американское блюдо, скажи – они приготовят его для тебя. Или это что-то совсем необычное?

– Это самое что ни на есть обычное блюдо, Габриэле, и самое что ни на есть итальянское. Это верх от пиццы. От самой традиционной итальянской пиццы – от той, что с помидорами, моццареллой и базиликом. Она называется «Маргерита», если не ошибаюсь. Понимаешь, мне нравится в пицце только верх – я ничего не могу с собой поделать…

– А ведь ты была права, – сказал Габриэле, прибавляя еще одно основание от пиццы к аккуратной стопке на краю стола. – Мне всегда нравилась пицца, но я никак не мог понять, что именно мне в ней нравится. То есть я и не задумывался над этим – я был уверен, что она мне нравится целиком… А оказывается, это все из-за верха. Тесто во всех пиццах одинаковое, от теста только полнеешь, а вкуса мало. Удивительно, как я не додумался до этого раньше.

Вероника сняла ножом и вилкой кусочек расплавленной моццареллы со своей пиццы.

– Мой отец называет это извращением, – сказала она. – Он считает, тому, кто изобрел пиццу, лучше знать, какие в ней должны быть ингредиенты. А тесто – это основа для всякой пиццы. Без теста это уже не пицца, а…

– А верх от пиццы.

– Вот именно, – рассмеялась она. – Конечно, папа говорит это в шутку – ему все равно, ем я пиццу целиком или только верх от пиццы, или верх от чего-нибудь еще, лишь бы я ела. Папе всегда кажется, что я ем слишком мало…

– Мне тоже так кажется, – заметил он, глядя на ее худые плечи и хрупкую шею.

– В самом деле, Габриэле? Я, по-твоему, слишком худая?

Она задала этот вопрос таким серьезным тоном, что он не смог сдержать улыбку.

– Ты скорее хрупкая, Вероника, чем худая, – ответил он. – У тебя мелкая кость, поэтому ты не выглядишь костлявой, хоть ты и худощава… Что вовсе не означает, что ты бы смотрелась хуже, если бы была чуть полнее.

Она сделала несколько жадных глотков из своего бокала, потом посмотрела на него.

– А… твоя героиня, Габриэле? Она хрупкая, или, как это называется, в теле?

– Я не знаю, Вероника, сколько весит моя героиня, и, честное слово, не знаю объема ее талии и бедер, – отшутился он. – Измерять ее параметры, по-моему, не входит в мою компетенцию – это уже дело костюмера, точнее, портного…

– Но я спрашивала не о параметрах – я спросила, хрупкая твоя героиня или нет. Хрупкость – это, по-моему, определение, а не параметр.

– Я вижу, ты неплохо ориентируешься в лингвистике, – заметил он. – Что же касается моей героини… Я думаю, она все-таки хрупкая. Моя героиня красива, а красота всегда в некотором смысле хрупка. Я имею в виду, конечно, женскую красоту. С мужской дело обстоит иначе: вряд ли хрупкие мужчины пользуются большим успехом у женщин.

Он рассмеялся под ее внимательным оценивающим взглядом, думая, что, наверное, каждый человек строит свои эстетические теории, отталкиваясь от себя самого. А уж его, Габриэле, никак нельзя было назвать хрупким.

– По-моему, не совсем правильно разделять красоту на мужскую и женскую, – серьезно сказала Вероника. – Мне кажется, понятие «красота» существует вне пола. Красота может проявляться одинаково и в мужчине, и в женщине. Конечно, есть различия – в телосложении, например. Ты правильно сказал, что по-настоящему красивый мужчина не может быть хрупким физически. Но ведь согласись, у мужчины могут быть по-женски красивые черты – и от этого его лицо не станет менее мужским. Не зря красивые сыновья чаще бывают похожи на матерей. Я вообще считаю, что красота – это прежде всего сознание того, что ты красив. А у сознания как такового нет пола. Точнее, оно объединяет и женский, и мужской пол.

Он вопросительно смотрел на нее, ожидая пояснения. И пояснение последовало.

– Я думаю, Габриэле, что черты, фигура, манера держаться и так далее – все то, что восхищает нас в красивом человеке, – все это происходит от его сознания собственной красоты. Наш внешний облик – это производная от нашего сознания. Человек красив потому, что он чувствует, осознает себя красивым, а не наоборот. Наоборот – это просто констатация факта, подтверждение того, что уже и так ясно.

– Насколько я понял, ты веришь в превосходство сознания над материей, – сказал он, закуривая. – Как, впрочем, любой мыслящий человек.

Она замотала головой.

– Я верю в целостность сознания и материи, – сказала она. – Зачем сознанию превосходить материю, если они одинаково нуждаются друг в друге? Ты думаешь, сознание стало бы создавать материю, если бы оно не нуждалось в ней?

– Но… Ты ведь не станешь отрицать, что материя умирает, а сознание… сознание вечно. Значит, оно все-таки превосходит материю. Или я ошибаюсь?

– Превосходит? – Она слегка приподняла брови и улыбнулась, отбрасывая со лба блестящую темно-каштановую прядь. – Может, сознанию просто повезло больше, чем материи, вот и все.

Он откинулся на спинку стула и некоторое время молча курил, пытаясь вникнуть в смысл ее слов, потом вспомнил то, что она сказала насчет сознания и красоты, и возразил:

– Но, Вероника, ты утверждаешь, что осознавать себя красивым достаточно для того, чтобы быть красивым. По-моему, это не совсем так. Есть абсолютно некрасивые люди, которые, однако, считают себя красивыми, неотразимыми. Я встречал уйму таких как среди мужчин, так и среди женщин – в кино, кстати, это очень распространенный случай. – Он затушил сигарету прямо в стопке оснований от пицц и сразу же зажег другую. – Что ты на это скажешь?

– Но откуда ты знаешь, что эти люди в самом деле верят в то, что они красивы? Может, им просто хочется быть красивыми, и они пытаются убедить в этом себя и других.

Он кивнул, полностью удовлетворенный этим ответом. Но она еще не закончила.

– И если бы они желали этого очень сильно, они бы в самом деле были красивы, – продолжала она. – Я уверена, Габриэле, что когда человек очень сильно чего-то желает, в нем развивается сознание этого. А сознание, в свою очередь, влияет на материю… и на все остальное тоже. Надо только суметь пожелать. Далеко не все, кстати, умеют это делать.

– Ты, наверное, очень хорошо умеешь это делать, – сказал он, восхищенно глядя на ее лицо, совсем другое в мягком свете ламп, развешанных по стенам, и еще более красивое, чем прежде. – Или в тебе это, как ты его называешь, сознание присутствовало от рождения?

Она рассмеялась и пожала плечами. Потом сказала, посерьезнев:

– Я думаю, никакое сознание не зарождается само собой. Так же, как материя порождена сознанием, сознание тоже было чем-то порождено. То, что сознание породило материю, еще не значит, что сознание первично. Оно не могло возникнуть просто так, понимаешь?

Габриэле был слишком поражен ее словами, чтобы прореагировать на них сразу. Он никогда прежде не задавался вопросом, откуда могло возникнуть сознание – сознание как космическая величина было для него чем-то абстрактным и поэтому не поддающимся анализу. А тот факт, что сознание породило материю, как будто уже подразумевал, что сознание первично. Но если сознание не первично – то что же тогда первично?

– Что же тогда первично, Вероника?

– Не знаю. – Она машинально играла его зажигалкой. – Может, ничего первичного вообще нет – все было порождено чем-то… Сознание, кстати, тоже материально – это просто другой род материи, не как та, к которой мы привыкли… не как вот это или вот это, – она дотронулась до края скатерти, потом коснулась своей руки. – И я думаю, то, что породило сознание, тоже материально.