Текст книги "Останься со мной навсегда"

Автор книги: Наталья Калинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

– Но что, по-твоему, породило сознание?

Некоторое время она молчала.

– Я думаю, сознание было порождено… – начала было она и осеклась, когда внезапно погас свет.

Люди в зале недовольно загомонили. «Что там у вас стряслось?» – крикнул кто-то из посетителей, и откуда-то из кухни прокричали в ответ: «Короткое замыкание, синьор. Сейчас починим». Свет зажегся через секунду.

– Черт! – Габриэле рассерженно отбросил в сторону сигарету. Он совсем забыл о ней в этом маленьком переполохе, и сигарета, догорев незаметно для него, обожгла ему пальцы.

Подошедший официант наводил порядок на их столике.

– А ты, наверное, подумал, что мы съедим целиком все эти пиццы? – обратилась Вероника к официанту. – Два прожорливых чудовища из голодного края… Ты ведь так подумал, признайся?

– Я действительно удивился, что такая стройная синьорина способна съесть такое количество пицц, даже если ей поможет в этом синьор, – сказал официант, не спеша убирая со стола грязную посуду и остатки пицц и восхищенно поглядывая краем глаза на Веронику. – А ты к тому же известная актриса – так сказал шеф. Кстати, ты не против, если… – официант достал из кармана красных форменных брюк блокнот и ручку. – Это для моей девушки – она коллекционирует…

– Нет, только не проси у нее автографа, – вмешался Габриэле. – Она ни в коем случае не может дать автограф сейчас… И, кстати, твой шеф ошибся. Синьорина не «известная» актриса. Синьорина – великая актриса.

Официант не понял, почему Вероника не может выполнить его просьбу, однако не посмел перечить столь почетному клиенту. Он подхватил поднос и поспешно удалился.

– Джимми! – Габриэле обернулся к волкодаву, уснувшему после плотного ужина на подстилке в углу. – Джимми, а ну-ка подойди сюда. – Волкодав вскочил и, завиляв хвостом, поспешил к хозяину. – Ты же самое настоящее чудовище, Джимми. Ты просто не умеешь есть на людях.

Он с притворной укоризной покачал головой и, взяв со стола чистую льняную салфетку, принялся вытирать морду собаки, выпачканную в крови. Дело в том, что любимым блюдом Джимми были бифштексы с кровью, но его тщательно разработанная диета (возраст Джимми был уже достаточно преклонным, поэтому его меню требовало особого внимания) не позволяла частого потребления мяса, тем более полусырого. Когда волкодава допускали до бифштексов, он пожирал их с жадностью дикого зверя, напрочь забывая о приличиях.

– Ладно, пусть этим займется Мария, – Габриэле отбросил салфетку: кровь на лохматой морде животного уже засохла, и ему так и не удалось ее оттереть. – Нам никак не обойтись без воды и шампуня, да, Джимми? – Он положил голову волкодава к себе на колени и ласкал его за ушами. – Как видишь, белая собака требует особого косметического ухода, – сказал он, обращаясь к Веронике. – При его вкусах Джимми надо было родиться черным.

– Джимми альбинос? – поинтересовалась Вероника. – Если я не ошибаюсь, у волкодавов обычно буроватая окраска.

Габриэле кивнул.

– Природа решила подшутить над Джимми, лишив его окраски, и наградила чудесной белоснежной шерстью, – сказал он. – Джимми – уникальный случай среди волкодавов. Никто из его собратьев по породе недостоин даже сидеть с ним рядом… Нет, я, конечно, люблю всех собак без исключения, – поспешил уточнить он. – Но красивая собака – это все-таки что-то особое. Ее и любишь по-особому. – В подтверждение своих слов он склонился над Джимми и поцеловал его выпачканную кровью морду. – А Джимми у нас самый настоящий красавец: белая шерсть и красные, как у дьявола, глаза. Что может быть красивее? – Он приподнял морду Джимми и повернул ее так, чтобы Вероника могла видеть огромные огненные глаза волкодава. – Если бы у собак был свой кинематограф, – продолжал он, – Джимми бы стал великой звездой. Но играть в человеческих фильмах? – Он презрительно наморщил нос. – Нет, это не для Джимми. Они того не стоят. – Взглянув на Веронику, которая заливисто смеялась, слушая его разговор с собакой, он заключил: – Ты лучше будешь защищать Веронику, да, Джимми? Защита хрупкой красивой девушки – самое подходящее занятие для сильной красивой собаки.

– Защищать меня? Но от кого, Габриэле? – спросила Вероника, вставая.

– От всех, – серьезно ответил он. – От всех и каждого. В том числе от назойливых поклонников. От которых у тебя и так, конечно, уже нет отбоя – и число которых приумножится с твоим дебютом в кино.

– Я не думаю, что поклонники так опасны, что мне понадобится защита, – возразила она.

– Ты так считаешь? Что ж, скоро ты убедишься в обратном. Быть великой актрисой и предметом поклонения масс – это значит… – Он снял с колен морду Джимми и поднялся на ноги. – Это значит, что тебе понадобится телохранитель, Вероника. В самом деле.

– Ты всерьез считаешь, что мне придется нанимать телохранителя, если я стану актрисой? – спросила она, идя вместе с ним к выходу.

Он остановился в дверях и внимательно посмотрел на нее.

– Во-первых, ты станешь актрисой, Вероника, – заявил он тоном, не допускающим возражений. – А во-вторых, телохранитель тебе в самом деле будет необходим, хоть его вовсе и не обязательно нанимать…

Он распахнул перед ней дверь. На улице он взял ее за плечи и повернул к себе.

– Как ты думаешь, я подхожу на роль твоего телохранителя?

– Думаю, что да…

Она положила руки на его плечи – и сразу же сняла их, вздрогнув от неожиданности, когда раздался бой часов на старинной башне. Они стояли у самого подножия башни, и бой часов был оглушительно громок. Внезапный порыв ветра взлохматил ее волосы, накрыв ими ее лицо. Когда она пошатнулась, он подхватил ее и крепко прижал к себе. Она спрятала лицо на его груди и прерывисто вздохнула. Ее тело было очень хрупким в его объятиях – хрупким и дрожащим, как сгусток обнаженных нервов.

– Поехали домой, Вероника, – прошептал он, когда вновь наступила тишина. – По-моему, больше нет никакого смысла притворяться, что мы этого не хотим.

Луна в ту ночь была огромной и отливала золотом. Она заглядывала в комнату через распахнутую балконную дверь – смотрела на них и улыбалась этой своей всезнающей улыбкой, хранящей в себе тайны всех времен, веков и поколений… Он сказал, что луна обязательно запомнит эту ночь, даже если кто-то из них когда-то о ней позабудет. Потом луна растворилась в предрассветной дымке, а они оба растворились в этом невероятном ощущении счастья, свалившегося на них невесть откуда.

На рассвете пошел дождь, и из сада запахло мокрыми цветами и приближающимся летом. Они все еще не могли поверить в то, что наконец нашли друг друга – но уже знали, что никогда не расстанутся.

Дождь все еще шелестел за окном, когда Вероника проснулась. В комнате царил полумрак – наверное, это он задернул шторы, чтобы утренний свет не мешал ей спать. Он сидел на краю постели и не сводил глаз с ее лица, терпеливо ожидая ее пробуждения. Его взгляд сказал ей намного больше, чем могли бы сказать слова. Она протянула руку и погрузила пальцы в его густые черные волосы, еще взлохмаченные после сна.

– Ты знаешь, что ты очень красивый? – прошептала она. – И сейчас, вот в эту минуту, ты еще красивее, чем обычно… Останься таким навсегда, ладно?

Он лишь улыбнулся в ответ. Его глаза в полутьме спальни казались бархатисто-черными, хотя на самом деле они были темно-синими с легким сероватым отливом. Но она уже успела заметить, что его глаза меняют цвет в зависимости от освещения – а может, от его настроения.

– Который час? – спросила она. – Наверное, нас уже ждут на студии…

– На студии нас сегодня не ждут, – ответил он. – Я позвонил туда и сказал, чтобы репетиции и примерку костюмов отложили до завтра… Кстати, я послал шофера в гостиницу за твоими вещами.

Он сообщил ей это между прочим, как будто то, что теперь она будет жить у него, было чем-то естественным, само собой разумеющимся… Но так оно, наверное, и было.

– Пока ты спала, я смотрел на тебя и пытался представить, какой ты была в детстве, – сказал он, протягивая руку и касаясь кончиками пальцев ее лица.

– И какой же, по-твоему, я была в детстве?

– Красивой. Очень красивой. Ты была на редкость красивым ребенком – и избалованным. Все восхищались тобой, все тебя любили… Ты с самого раннего детства привыкла считать себя единственной и неповторимой. И не только, – он говорил задумчиво, тщательно подбирая слова. – Ты считала себя центром мироздания – Вселенная вертелась вокруг тебя, а звезды зажигались ночью лишь потому, что тебе нравилось на них смотреть. Жизнь была для тебя не чем иным, как спектаклем, устроенным специально для того, чтобы ты могла сыграть в нем главную роль…

– Откуда… откуда ты знаешь? – удивленно перебила она. – Ведь я, кажется, еще не говорила тебе об этом…

– Просто знаю, и все, – улыбнулся он. – Или ты имеешь что-нибудь против, если я знаю о тебе что-то, чего не знает никто другой?

День был пасмурным, но удивительно теплым. Робкие солнечные лучи иногда проглядывали сквозь серебристую дымку, застилающую небо, рассыпались мелкими бликами во влажной душистой листве, скользили по поверхности воды. Весь день они плескались в бассейне, обдавая друг друга брызгами и смеясь, как дети. Сценарий, который они прихватили с собой, чтобы просмотреть сцены с участием Вероники, так и остался лежать на столике возле шезлонга – лишь ветер лениво перелистывал его страницы.

Уже под вечер Вероника вспомнила, что должна позвонить домой. Родители, наверное, уже волновались – в последний раз она разговаривала с ними три дня назад, по приезде в Неаполь, а ведь они просили ее звонить каждый день. Они всегда беспокоились, если ей случалось на какое-то время уезжать из дома. Хоть ей уже и было двадцать четыре года, для них она все еще была ребенком. Она улыбнулась при мысли, какой будет реакция родите лей, когда она скажет им, что остается в Риме, потому что ей предложили сниматься в кино…

– Чему ты улыбаешься? – спросил он.

Они сидели на краю бассейна, глядя на малиновый закат, разлившийся в небе. Краски заката были настолько ярки, что все вокруг казалось какой-то сказочной декорацией, а не реальным миром… Но ведь краски природы всегда становятся ярче после дождя.

– Я подумала о папе с мамой, – ответила она, болтая ногами в воде. – Они, наверное, не поверят, что меня вдруг ни с того ни с сего взяли на главную роль в фильме… Я должна позвонить домой, Габриэле. Меня ведь ждут завтра.

Габриэле приподнял брови, разыгрывая недоумение.

– Куда ты должна позвонить?

– Домой.

– Домой? Мне казалось, твой дом здесь…

Она засмеялась, тряхнув мокрыми волосами.

– Я хотела сказать в Нью-Йорк… родителям, – поправилась она.

– Так бы и сказала. Ты совершила непростительную грамматическую ошибку, мисс Наваждение. Постарайся больше ее не совершать.

– Постараюсь, – пообещала она, вставая.

Она пошла по вымощенной мраморными плитами дорожке, ведущей от бассейна к дому, отжимая на ходу мокрые волосы. Он тоже встал, но не сразу последовал за ней. Некоторое время он стоял на краю бассейна, любуясь издалека ее хрупкой длинноногой фигуркой в черном бикини. Вероника казалась ему такой беззащитной!.. На подступах к дому она остановилась и обернулась, и тогда он пошел к ней, на ходу пытаясь облечь в слова чувства, которые переполняли его сейчас… Наверное, эта привычка облекать все свои чувства и мысли в слова привилась ему в силу его профессии. Он постоянно вел внутренние диалоги с самим собой, так же, как его герои вели диалоги на страницах его сценариев, на экране. Но сейчас слова почему-то не шли на ум – было лишь это чувство, непостижимое и беспредельное, взрывающееся ежесекундно в каждом уголке его сознания, в каждой клетке его тела…

Подойдя к ней, он погрузил руки в ее мокрые волосы и заглянул в ее волнующе-красивое лицо.

– Сказать тебе, мисс Наваждение, или лучше не говорить?

– Лучше не говори, – ответила она. – Слова всегда приблизительны и могут исказить суть. Я не хочу, чтобы ты говорил мне об этом словами.

– Ты права, – согласился он. – Слова приблизительны… и их все равно не хватит, чтобы выразить это.

Обнявшись, они вошли в дом и направились через просторный холл к мраморной лестнице, ведущей на второй этаж.

– Я пойду скажу Луизе, чтобы она начинала готовить ужин, – сказал Габриэле, останавливаясь у подножия лестницы и нехотя разжимая объятие. – Верх от чего мы будем есть сегодня?

Вероника улыбнулась, вспомнив, как вчера они ели верх от пиццы под удивленными взглядами других посетителей пиццерии.

– Я не знаю – решай ты.

– Ладно, пусть решает Луиза – она, наверное, уже разработала меню на сегодняшний вечер. Мы могли бы поужинать в саду, если ты не против.

– Я не против.

– Тогда я скажу, чтобы накрыли в беседке.

– Габриэле?

– Да?

Она взяла его за руки и подняла на него глаза. Ее взгляд скользнул по его лицу.

– Ты знаешь, что ты очень красивый?

Он улыбнулся.

– Ты уже говорила мне это. Не повторяйся.

– Я помню, что говорила тебе это. – Она серьезно кивнула. – Но сейчас ты красивее, чем был в ту минуту, когда я тебе это говорила… Я почувствовала, что должна обязательно сказать тебе это сейчас.

Не ожидая от него ответа, она отпустила его руки и, развернувшись, взбежала вверх по лестнице.

Войдя в спальню, Вероника стянула с себя мокрый купальник и плюхнулась на огромную кровать, застланную небесно-голубым атласным покрывалом. В течение долгой минуты она лежала неподвижно, закрыв глаза и ни о чем не думая, лишь вслушиваясь в молчаливую музыку счастья, наполняющую все ее существо. Потом, приподнявшись на локтях, потянулась к тумбочке за телефоном.

– Вероника! Что-нибудь случилось? Почему ты не звонила в последние дни?

Мамин голос был очень взволнованным.

– У меня все в порядке, – ответила Вероника, устраиваясь поудобнее среди разноцветных шелковых подушек, наваленных горой у изголовья кровати. – Просто… просто в моей жизни произошли кое-какие… назовем их так, изменения. Я…

Она запнулась – что-то радостное и теплое внезапно подступило к горлу.

– Какие изменения, Вероника? Кстати, во сколько ты прилетаешь завтра? Отец встретит тебя в аэропорту.

– Я не прилечу завтра, мама. Я остаюсь в Риме.

– Остаешься в Риме?

– Да. Мне предложили сниматься в кино…

Вероника вкратце рассказала матери о том, как ее остановили на улице, и о кинопробе… О том, что заставило ее уехать с раскопок, она умолчала.

– Как видишь, мама, я пошла по твоим стопам, – сказала она в заключение. – Хотя вряд ли мне когда-нибудь присудят «Оскара»… Вполне возможно, я вообще завалю эту роль – у меня ведь нет никаких навыков… Но он почему-то считает, что мне и не нужны навыки. Он говорит, я должна играть саму себя – быть перед камерой такой, какая я есть в жизни, и все будет в порядке.

– «Он» – это режиссер, Вероника?

– Нет, мама, он не режиссер. Он автор сценария.

– Автор сценария? – удивилась та. – Мне, честно говоря, кажется странным, что автор сценария выбирает актрису…

– Я прекрасно знаю, мама, что актрису обычно выбирает режиссер. Но он… Понимаешь, он так известен в мире кино, и его сюжеты ценятся настолько высоко, что он пользуется неограниченной властью на киностудии. Он главнее режиссера, продюсера и всех остальных, вместе взятых. Каждое его слово – закон, и никто не посмеет с ним спорить, если он что-то решил… Кстати, его так и называют – Король Кинематографа.

– Значит, этот человек взял тебя на роль в своем фильме, потому что его привлекла твоя… самобытность?

– Да. Ты очень правильно выразилась, мама: самобытность. Самобытность – это, наверное, производная от эгоцентризма, не так ли?.. – Вероника улыбнулась собственным мыслям. – Он говорит, ему безумно нравится мой эгоцентризм… Это, наверное, потому, что он такой же, как я. Он тоже чувствует себя особенным, не похожим на других… Он говорил мне, что с детства мечтал прославиться, заявить о себе всему миру… Только вначале он хотел стать писателем, потому что не знал, что может применить свою фантазию в кино… А вообще жизнь устроена так интересно, мама! Человек никогда не знает, как повернется его судьба, и иногда она поворачивается к нему гораздо лучшей, чем он ожидал, стороной.

– Что ж, я могу лишь порадоваться за тебя, моя милая, – сказала мама, немного помолчав. – Помнишь, я всегда говорила: при твоей красоте грех становиться ученой и гробить молодость за научными трудами.

Вероника еле удержалась, чтобы не спросить: «А ты, мама? Почему ты бросила кино и не захотела воспользоваться своей красотой и талантом?»

– Оставь мне номер телефона, по которому мы с отцом можем тебя найти, – попросила мама. – В какой гостинице ты остановилась?

– Я… я живу не в гостинице.

– Где же тогда?

Вероника вздохнула, раздумывая над тем, что ответить матери. Она всегда делилась с ней всем или почти всем – мать была ее самой близкой подругой. Ее единственной подругой, потому что у нее никогда не было настоящих подруг среди ровесниц. Но есть вещи, которые хотелось бы сохранить в тайне ото всех, потому что они слишком прекрасны, невероятны, непостижимы. Хотя сохранить это в тайне им все равно не удастся – на студии уже наверняка пошли сплетни о них.

– Ты меня слышишь, Вероника? Я спросила, где ты живешь.

Вероника чуть помедлила.

– Я живу у него, – просто сказала она, потому что ей не хотелось лгать матери.

– У кого, Вероника? Ты имеешь в виду сценариста, который предложил тебе роль?

– Да.

– Но с какой стати, спрашивается, ты живешь в его доме?

Голос матери звучал почти строго. Ну конечно – ведь для мамы она все еще была ребенком… Ей вдруг стало смешно. «С какой стати», – сказала мама. Но разве она, или он, или вообще кто-то в этом мире сможет когда-нибудь объяснить, с какой стати такое случается?..

– Мама, успокойся. Пожалуйста, не волнуйся так за меня. Мне уже двадцать четыре года.

– Я не ставлю под сомнение то, что тебе двадцать четыре года, – сказала мама, смягчившись. – Я одного не могу понять: ты сказала, проба была вчера?

Вероника прерывисто вздохнула.

– Да.

– То есть ты познакомилась с ним вчера?

– Да, но это… это было так, как будто… как будто мы с ним уже давным-давно знакомы. Я… когда я его увидела, мне показалось, что я знаю его с незапамятных времен. – Она на секунду умолкла, потом, понизив голос, продолжала: – Я понимаю, тебе это должно казаться странным. Мне и самой это кажется странным. Но знаешь, мама, в жизни есть много такого, чего мы никогда не сможем объяснить. По-моему, все самое прекрасное необъяснимо. Поверь мне, мама, – мне еще никогда в жизни не было так хорошо, как сейчас.

– Ну что ж, Вероника, если ты действительно счастлива, я очень рада за тебя, – сказала мама, но в ее голосе все еще слышались нотки сомнения. – Меня лишь удивляет, что это произошло так быстро. Кстати, ты еще не сказала мне, как его зовут.

– Габриэле. Его зовут Габриэле, мама. Красивое имя, правда? Оно звучит по-королевски… Но он и есть король. Его называют Королем Кино, но он король во всем. Он держится как король и разговаривает как король… когда мы на людях. Он и живет по-королевски – он обставил свой дом так роскошно, что мне поначалу стало не по себе, когда я в него вошла… Но это с непривычки. Он обожает роскошь и любит окружать себя красивыми вещами – и вообще он любит делать из жизни праздник…

Вероника умолкла, когда внезапно прервалась связь. Она снова набрала номер – но ей ответила бесконечность длинных гудков. Решив в конце концов, что произошла какая-то поломка на линии, она поставила на место телефон и направилась в ванную.

Бросив трубку, Констанс судорожно сжала подлокотники кресла и сделала глубокий вдох. Но воздуха было так мало! Надо бы встать и открыть окно… Она поднялась было на ноги, но пол поплыл под ней, и она упала назад в кресло.

Все вокруг было как в тумане. Очертания предметов растворялись в дрожащей дымке, наполнившей комнату. Вскоре от них остались лишь расплывчатые пятна – зеленое пятно ковра, желтое пятно штор, синее пятно окна… Телефон зазвонил снова, и тогда она выдернула провод из розетки, но звон продолжал звучать у нее в ушах. Она схватилась обеими руками за голову, прижала ладони к пульсирующим вискам. «Габриэле – это всего лишь имя», – сказала она про себя. Но это не помогло.

– Габриэле – это всего лишь имя, – повторила она вслух. И сразу же услышала голос дочери. «Оно звучит по-королевски. Но он и есть король…»

– Я хочу стать королем, – сказал синеглазый мальчишка и улыбнулся.

В его улыбке было что-то особенное. Когда он улыбался, было невозможно не улыбнуться в ответ. И Констанс улыбнулась, поднимая к нему восхищенные и немного грустные глаза.

– Ты и есть король, – сказала она. – Ты разве этого не знаешь?

Он посмотрел на нее сквозь пушистые ресницы и небрежно повел плечами.

– Ты знаешь, что я имею в виду. Я хочу успеха, Констанс. Успеха, славы, популярности – назови это как хочешь.

– Ты хочешь стать великим писателем?

– Не знаю. Наверное, да. – Он тряхнул головой. В его глазах промелькнула легкая тень сомнения. – А что я еще умею делать, кроме того, что писать книги? Ровно ничего, Констанс. Поэтому… Знаешь, что я сделаю сегодня вечером? Запасусь терпением и сяду за мой роман.

Она засмеялась.

– Мне что-то трудно в это поверить…

– Мне тоже, – признался он. – Думаешь, легко усидеть за письменным столом, когда на улице творится… вот это? – Он сделал широкий жест рукой. – Ты только взгляни, какая красота! – с благоговейным восторгом прошептал он, замедляя шаг.

Они шли по залитой солнцем аллее, и все вокруг них цвело и смеялось. Весна наступила неожиданно, невероятно рано. Еще вчера шел мокрый снег и было пасмурно и зябко – а сегодня все вдруг проснулось, спеша навстречу лету.

Был только конец февраля…

Они остановились посреди аллеи и повернулись друг к другу. Его дымчато-синие глаза взглянули на нее с неожиданной нежностью. Луч ослепительно яркого солнца протянулся между ними, и он зажмурился. Она хотела что-то сказать, но он не дал ей заговорить.

– Только не надо меня любить, Констанс, – сказал он очень тихо, склонясь над ней. – Я никогда не смогу ответить на твою любовь так, как ты этого хочешь. Я не из тех, кто влюбляется на всю жизнь.

Она сомкнула пальцы на его затылке, с наслаждением погружая руки в его густые и мягкие, как шелк, волосы.

– Я и не прошу твоей любви, Габриэле, – прошептала она. – Моей любви хватит на нас обоих.

– По-моему, это просто замечательно – то, что маме пришло в голову еще с детства обучить меня итальянскому.

– Ты так считаешь? Но мы с тобой могли бы разговаривать по-английски, если бы ты не знала итальянского. Я говорю по-английски достаточно сносно.

– Не в том дело. Просто я… я очень рада, что могу разговаривать с тобой на твоем родном языке.

Они ужинали в увитой диким виноградом беседке, расположенной в одном из самых уединенных уголков сада. Уже наступила ночь, и Джимми мирно посапывал, растянувшись под столом. Вокруг них стрекотал целый хор цикад, а ветер шелестел листвой дикого винограда, сквозь которую проглядывали клочки фиолетового неба. Под самым потолком беседки была подвешена люстра в форме большого пурпурного цветка, а на мраморных, увитых зеленью колоннах были развешаны светильники поменьше, тоже похожие на экзотические цветы. Их свет играл на хрустальных бокалах и отражался в глазах Вероники.

Габриэле с улыбкой смотрел на нее. В легком белом платье, подчеркивающем ее изысканную хрупкость, она казалась ему девочкой-подростком – она и выражала свои чувства с той простотой и искренностью, с какой умеет их выражать только юность.

– Твоя мама выучила итальянский, когда была в Риме? – поинтересовался он. – Ты, кажется, говорила, что один из фильмов с ее участием снимался здесь…

– Ее последний фильм снимался здесь, – уточнила Вероника. – Но она начала всерьез заниматься итальянским уже потом, когда вернулась в Штаты. Ты сам понимаешь, во время съемок у актрисы не очень-то много времени на то, чтобы изучать язык… Зато когда она бросила кино и вышла замуж за моего отца, у нее появилась масса свободного времени, и она стала брать уроки на дому. Отец говорит, мама за какие-то несколько месяцев выучила итальянский почти в совершенстве – не зря она целыми днями просиживала за учебниками.

– Наверное, твоей маме очень понравилась Италия, если ей захотелось выучить итальянский после того, как она побывала здесь.

– Я думаю, что да. Я уверена в этом, иначе она бы не стала изображать Рим буквально на всех своих картинах.

– Твоя мама пишет картины?

Вероника кивнула.

– Она пишет пейзажи. Только пейзажи, никаких лиц – и исключительно Рим… Как видишь, этот вечный город, который я называла кладбищем цивилизаций, произвел на мою маму неизгладимое впечатление. – Отпив из своего бокала с кокой, в котором позвякивали кусочки льда, она продолжала: – Мама увлеклась живописью несколько лет назад – до этого она никогда не держала в руках кисти. Оказалось, у нее есть к этому особый талант! Она взяла всего лишь несколько уроков у одного художника – и стала писать замечательные картины. В самом деле замечательные, Габриэле. Я говорю это не потому, что она моя мама. – В голосе Вероники слышались нотки гордости – она всегда гордилась и восхищалась своей матерью, которая была, в отличие от нее самой, разносторонне одаренной натурой. – Тот художник, который давал ей уроки живописи, пытался потом убедить маму выставить свои картины в какой-нибудь галерее, а отец даже хотел организовать ее персональную выставку. Но мама наотрез отказалась. Она говорит, то, что она выражает на холсте, касается только ее, и она не хочет впускать в свой мир посторонних.

– Странные, однако, взгляды на жизнь у твоей мамы, – заметил Габриэле. – Что это значит – не хочет впускать в свой мир посторонних?.. Если бы каждый артист боялся впускать в свой мир посторонних, искусства вообще бы не существовало.

– Ты прав. Но и маму я могу понять. Думаю, с Римом у нее связаны какие-то воспоминания… Воспоминания личного характера, и картины для нее – способ выражения ностальгии по прошлому. Ей совершенно не нужно, чтобы окружающие восхищались ее полотнами. – Вероника некоторое время молчала, задумчиво мешая ложечкой кусочки фруктов в десерте, стоящем перед ней, потом подняла глаза и добавила, понизив голос: – Вообще эти картины… в них действительно есть что-то ностальгическое, они навевают грусть.

– В самом деле? Но что именно в них вызывает у тебя грусть?

– Это трудно объяснить. Сама атмосфера… Эти пейзажи как будто кричат об одиночестве, о пустоте…

Она замолчала, не находя подходящих слов, чтобы передать атмосферу безнадежной грусти и болезненно-острой тоски по какому-то далекому, недостижимому счастью, которая неизменно присутствовала на холстах матери.

– Может, они написаны в мрачных тонах? – подсказал он.

– Нет-нет, дело здесь не в цвете, – она замотала головой. – Мама, напротив, всегда использует яркие краски, и почти на всех ее картинах присутствует солнце. Иногда там даже слишком много света, так много, что это выглядит неправдоподобно… Но даже солнечный свет в ее пейзажах навевает грусть – может, именно потому, что он слишком яркий… Такого яркого солнца не бывает на самом деле.

– Значит, твоя мама видит солнце более ярким, вот и все, – сказал Габриэле. – Твоя мама, насколько я понял, человек одаренный и наделенный разного рода талантами – а артистические натуры видят мир не таким, каким его видят другие.

Она потянулась к нему через стол и положила руку поверх его большой загорелой руки.

– Ты тоже видишь мир не таким, каким его видят другие?

Он улыбнулся и пожал плечами. Его улыбка была какой-то растерянной, почти смущенной, как будто он хотел извиниться перед ней и перед всем миром за то, что он не такой, как другие… В эту минуту он показался ей совсем юным, почти мальчишкой.

– Я не знаю, Вероника, – просто ответил он. – Как я могу это знать? Мне ведь неизвестно, каким видят мир другие люди, – я не могу сравнить их мир с моим. Но я заметил…

Он замолчал и посмотрел на нее сквозь ресницы, слегка сощурив глаза. В его взгляде что-то сверкнуло, и его длинные пальцы сомкнулись вокруг ее запястья.

– Что ты заметил, Габриэле? – спросила она.

– Я заметил, что не далее как вчера мир вдруг стал намного красивее, чем он был раньше… Кстати, когда будешь в следующий раз разговаривать с мамой, не забудь поблагодарить ее от моего имени. И отца, разумеется, тоже.

– Но за что, Габриэле? За что я должна их благодарить?

– Не притворяйся, что не поняла, – он улыбнулся и еще крепче сжал ее запястье. – Ты сама прекрасно знаешь за что.

Констанс стояла перед мольбертом, с которого на нее смотрело смеющееся мальчишеское лицо. Она только что закончила писать его портрет, и краски еще не просохли – наверное, поэтому его глаза казались такими блестящими… Но они и в жизни были у него такими. Они блестели всегда: когда он смеялся, подшучивая над ее любовью, когда осыпал ее ласками в порыве импульсивной нежности; когда вдохновенно рассказывал ей о своем еще не завершенном романе и фантазировал вслух о том, как будет жить, когда прославится и разбогатеет… Даже когда он погружался в задумчивость, решая про себя какие-то свои проблемы, его глаза блестели. Наверное, его глаза были такими лучистыми потому, что он хотел от жизни очень многого. И он добился того, чего хотел. Он действительно стал королем. Он стал известным сценаристом, заработал уйму денег и окружил себя роскошью… А сейчас он улыбался ей с портрета.

Констанс отступила на несколько шагов, чтобы взглянуть со стороны на свое творение. Сумела ли она передать на холсте его облик таким, каким она его себе представляла? Нет, талант художницы не изменил ей и на этот раз, хотя она никогда прежде не писала портретов – лицо, глядящее на нее с холста, было тем самым лицом, которое она знала и любила тогда, четверть века назад… Которое она любит до сих пор. У нее не было его фотографии, но ее память запечатлела его образ лучше всякого фотоаппарата, а кисть с предельной точностью отобразила на холсте это до боли любимое лицо…

С тех самых пор, как она обнаружила в себе талант художницы, у нее не раз возникало желание написать его портрет, но она не решалась, боясь, что не сумеет передать на холсте его суть. Она утоляла свою тоску по давно утраченному счастью, увековечивая на холсте места, где они бывали вместе… Констанс проглотила слезы и обвела медленным взглядом стены мастерской, сплошь увешанные ее картинами. На каждой из них незримо присутствовал он – он сидел вместе с ней на той пустой скамейке в парке, шел под руку с ней по безлюдному переулку между старинных зданий, по залитой солнечным светом аллее, улыбался ей сквозь сверкающие струи фонтана посреди пустынной площади… Только они, весна и солнце – и ни души вокруг. Он стоял рядом с ней на поросшем высокой травой пустыре, любуясь золотыми куполами собора, виднеющегося вдали. Он был везде – в сочных красках южной природы, в свежести весенней листвы, в безмятежной синеве мартовского неба и в ослепительно ярких лучах солнца, сияющего над миром ее любви. Конечно, он был на каждом ее холсте – ведь все это было вдохновлено им.