Текст книги "Останься со мной навсегда"

Автор книги: Наталья Калинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

– Кто же тогда тебе поможет?

– Не знаю. Бог, наверное…

– Бог всегда помогает тем, кто действительно нуждается в Его помощи, – сказала сестра Тереза. Эти слова, так часто употребляемые церковниками, в ее устах обрели, казалось, какой-то новый смысл. – Мне Он тоже помог в свое время… Но мы сами тоже должны быть сильными и не падать духом. Бог милосерден к слабым, Вероника, но, я думаю, Он все-таки больше симпатизирует сильным.

– Я не хочу быть сильной, сестра Тереза, – прошептала Вероника. – Я хочу лишь одного – покоя.

Сестра Тереза ничего не ответила на это. Она не знала истории Вероники, а потому не могла подсказать ей путь к столь желанному покою.

Вероника и не ждала ответа. Общество сестры Терезы само по себе действовало на нее умиротворяюще. Сейчас она задалась вопросом, почему с сестрой Терезой ей спокойнее, нежели с самой собой. Этот вопрос повлек за собой другой: спокойно ли самой сестре Терезе?.. Она пригляделась к монахине. Ее красивое молодое лицо было безмятежным, на губах играла едва заметная улыбка. Такую же улыбку она видела на лике Мадонны в капелле монастыря – в ней не было ничего от мирских радостей… «Суета сует, суета сует, – зазвучали в голове слова из Экклезиаста. – Все это – суета».

И ведь действительно жизнь – это не что иное, как непрекращающаяся суета. Пока это радостная суета, мы суетимся с удовольствием. Но когда мы страдаем, суета становится нам в тягость… А иногда мы суетимся намеренно, чтобы занять себя и забыть о боли.

В течение последних недель она только и делала, что суетилась, в надежде избавиться таким образом от боли. Но та не отступала. Боль и привела ее сюда – так же, как в свое время сестру Терезу. Потому что в жизни сестры Терезы наверняка было что-то до того, как в нее вошел Бог.

А теперь на душе у сестры Терезы было спокойно, настолько спокойно, что она была способна дарить частицу своего покоя другим.

– Сестра Тереза?

– Да.

– Я хотела бы стать такой же, как вы… Посвятить себя Богу… Я больше не хочу возвращаться туда. – Вероника кивнула в сторону окна, из которого на нее смотрела большая летняя луна, подернутая золотистой дымкой. – Я боюсь возвращаться в тот мир. Мне было там очень больно.

«Но до того, как тебе стало больно, тебе было очень хорошо», – сказал какой-то голос внутри ее, но она предпочла не обращать на него внимания.

– И ты поэтому хочешь стать монахиней? – сестра Тереза удивленно посмотрела на девушку.

– Да. А что в этом странного? Меня с детства привлекала религия. Я хорошо знаю Библию. Меня всегда интересовало, каким Бог создал этот мир и какой была жизнь до появления человека. Мне казалось, ответы на все мои вопросы кроются у самых истоков бытия. – Вероника на секунду умолкла и посмотрела на Библию на тумбочке у изголовья кровати. – Я не знаю, сестра Тереза, откуда у меня это любопытство и угодно ли оно Богу. Но я думала, что где-то там, в самом начале всего, я узнаю о себе что-то очень важное, узнаю, каким именно Бог задумал человека изначально и какие планы имеются у Него конкретно на мой счет. Однажды мне даже показалось, что мне стали известны эти планы…

Она замолчала: внезапная боль пронзила мозг, лишив ее на какое-то мгновение способности мыслить и говорить. Но это длилось лишь мгновение – в следующую минуту она уже улыбалась сестре Терезе.

– И что же это были за планы, Вероника? – спросила сестра Тереза, не сводя с нее своих добрых обеспокоенных глаз: она догадалась, что у Вероники начинается очередной приступ головной боли.

– Я думала, что мое жизненное предназначение состоит в том, чтобы любить, и только в этом. Я имею в виду не любовь к ближнему вообще, сестра Тереза, а любовь конкретную. Конкретную и единственную.

Сестра Тереза понимающе кивнула.

– Это та самая ошибка, которую совершают почти все влюбленные, – сказала она. – Точнее, все те, кто умеет любить по-настоящему. Потому что умение любить – это что-то вроде таланта, особого дара, который дается далеко не каждому… Я думаю, Всевышний прощает нам, когда мы видим смысл бытия в любви к какому-то одному человеку. Ведь Бог – это прежде всего Любовь. Любовь как созидающая сила, Любовь как первопричина и первоисточник всего живого и бытия вообще. А это значит, что и в этой нашей любви мы приближаемся к Нему, к Его любви к нам – хотя далеко не всегда осознаем эту нашу близость с Творцом, потому что бываем слишком поглощены нашими собственными чувствами… Что же касается тебя, Вероника, и твоего желания стать одной из нас, – взгляд сестры Терезы, устремленный на девушку, стал очень серьезным, – я, честно говоря, сомневаюсь, что ты действительно хочешь именно этого. По-моему, ты просто хочешь спастись от какого-то чувства, которое причиняет тебе большую боль, – и тебе кажется, что, став монахиней, ты сумеешь умертвить в себе это чувство…

Вероника опустила глаза. Ей нечего было возразить. В своем желании отречься от всего мирского она была движима лишь надеждой, что монашеская жизнь поможет ей со временем искоренить в себе эту любовь, которая принадлежала не ей. Она знала, что люди, безраздельно посвятившие себя служению Богу, умеют умерщвлять свою плоть… А ее тело, хранящее память о его прикосновениях, желало его так отчаянно, что иногда ей казалось, что она просто умрет, если не окажется в его объятиях сейчас же. Лишь одно удерживало ее от того, чтобы не сесть на поезд и не помчаться в Рим: она знала, что ее мать испытывала в точности то же, что и она, когда была с ним… Нет, она ни за что не согласится быть для него лишь копией девушки по имени Констанс, которая любила его той же любовью, что и она. Она будет противостоять собственной слабости, чего бы ей это ни стоило. Она забудет о нем.

– Религия – это не обезболивающая таблетка, не анестезия для души и для мозга, – сказала сестра Тереза, поднимаясь со стула. Ее голос прозвучал почти строго. Смягчившись, она продолжала: – Может, я не имею никакого права укорять тебя за то, что ты ищешь в религии забвения, – ведь я сама в свое время пошла тем же путем. Именно поэтому, наверное, я способна тебя понять, хоть ты ничего и не рассказывала мне о себе… И я вовсе не собираюсь вызывать тебя на откровенность. Позволь мне сказать тебе лишь одно: человек должен бороться до последнего за свою любовь. Иначе он до конца своих дней не простит себе, что упустил ее.

С этими словами сестра Тереза, кивнув на прощание Веронике, вышла из ее кельи.

Вероника вернулась к окну. Луна притягивала ее как магнит. Она уже была почти круглая – оставалось два дня до полнолуния… Она вспомнила о другой луне – той, которая светила им в их первую ночь… Нет, луна была все та же – небесные светила всегда неизменно следуют своему запрограммированному в веках ритму, неважно, что происходит тем временем на Земле. Это она, Вероника, стала совсем другой с тех пор. Потому что она больше не верила в единственность их любви.

«Человек должен бороться до последнего за свою любовь», – сказала сестра Тереза… Она бы и боролась до последнего, если бы эта любовь принадлежала ей. Но разве возможно бороться за то, что тебе не принадлежит?

Но почему ее мать не боролась, почему позволила своей любви превратиться лишь в грустное воспоминание?.. А он? Как мог допустить это он? Ведь он был вовсе не из тех, кто отступает перед трудностями… Она надеялась найти объяснение этому в дневнике матери, но мать ни словом не обмолвилась о тех обстоятельствах, которые сделали невозможным их счастье. По всей видимости, матери было слишком больно вспоминать об этой неизвестной для нее, Вероники, причине, что вынудила их отказаться друг от друга.

При этой мысли Вероника вдруг испытала пронзительную жалость к матери. Она сама была удивлена тем, что так горячо сочувствует ей. И вдруг поняла: это потому, что она, Вероника, сейчас испытывает такую же боль, какую та испытала четверть века назад, уезжая из Рима…

Находясь под впечатлением исповеди матери и движимая невозможным желанием оказаться на ее месте и прожить ту самую любовь, которую прожила она, – любовь, а не ее подобие, – Вероника уже начала отождествлять себя с двадцатилетней Констанс, хоть сама и не сознавала этого.

Пребывание на ферме пошло Констанс на пользу. Эти места, где в самом воздухе, казалось, еще витали ее детские грезы, помогли ей обрести свою давнюю подругу – ту девочку, которая умела мечтать. Правда, мечтать она умела и во взрослом возрасте, но в этих мечтах присутствовал оттенок грусти, потому что они были заведомо неосуществимы. А в детстве она безоговорочно верила в осуществимость своих романтических грез.

Но детство на то и детство, чтобы верить во все, в том числе в себя самих. Эти слова сказал ей как-то Габриэле, только он сказал их в шутку. Потому что он сам никогда не терял веры в себя.

Габриэле… Если она будет думать о нем как о мальчишке с сияющими глазами из ее юности и попытается забыть о том, что он стал возлюбленным ее дочери, ей, быть может, удастся обрести душевный покой. Но для того, чтобы забыть об этом, ей придется избегать и впредь не только встреч с дочерью, но и телефонных разговоров с ней. Любящая мать, которая, несмотря ни на что, все еще продолжала жить в Констанс, бунтовала при этой мысли – но двадцатилетняя девушка, безоглядно влюбленная в героя своих грез, требовала, чтобы она защитила эту любовь.

Она пробыла на родительской ферме месяц с небольшим и возвращалась в Нью-Йорк утренним рейсом. Муж встречал ее в аэропорту. Вид у него был усталый и озабоченный, но она не придала этому значения, решив, что его мысли, как всегда, заняты бизнесом. По дороге домой они молчали – Эмори лишь спросил, как она себя чувствует, и Констанс ответила, что чувствует себя превосходно.

Эмори заговорил, только когда они вошли в квартиру.

– Я должен кое-что тебе сообщить, Констанс, – сказал он, поставив вещи жены в маленькой гостиной, смежной с ее спальней, и оборачиваясь к ней. – Это не слишком приятное известие, но ты все-таки постарайся сохранять спокойствие.

Констанс овладела какая-то неясная тревога.

– Скажи сначала, как Вероника? Ты созванивался с ней в эти дни?

– То, что я собираюсь тебе сообщить, касается именно ее. – Эмори присел на подлокотник кресла и посмотрел на жену немного виновато. – Она… Наша дочь исчезла, Констанс. Но я точно знаю, что она жива, и первым делом говорю тебе это.

– Я что-то не совсем тебя понимаю, Эмори. – Констанс потянулась за пачкой ментолового «Данхила» на журнальном столике и нервно закурила. – Что это значит – исчезла? Разве она не в Риме?.. Ты ведь говорил мне по телефону два дня назад, что она в Риме и шлет мне приветы.

– Я лгал, – признался Эмори. – Я не хотел портить тебе отдых у родителей, тем более что ты все равно не смогла бы ничем помочь. А еще я надеялся, что она объявится к тому времени, когда ты вернешься домой.

Почувствовав легкое головокружение, Констанс опустилась на диван.

– Когда… когда это случилось?

– Это случилось в тот самый день, когда ты улетела в Калифорнию. Она уехала из дома на своей машине – и больше не вернулась.

– Постой… – Констанс на секунду закрыла глаза, откинувшись на спинку дивана. Она все еще была не в состоянии постичь смысл случившегося. – Но ведь ты сказал мне в тот самый день, когда я выписалась из больницы, что Вероника улетела в Рим.

– Я солгал тебе тогда. Я думал, ее присутствие здесь несколько тяготит тебя, и ты… – начал было Эмори, но Констанс не дала ему договорить.

– Ты хочешь сказать, что все это время скрывал от меня, что наша дочь исчезла? – Она вскочила с дивана, глядя на мужа так, словно он был повинен в исчезновении Вероники. – Ты, наверное, забыл, что я – ее мать и должна была узнать в первую очередь…

Она закашлялась и, загасив сигарету в пепельнице на журнальном столике, снова опустилась на диван.

Эмори, сощурив глаза, пристально смотрел на жену. Он с трудом удерживался, чтобы не сказать ей, что это она забыла в последнее время о том, что она – мать, запрещая персоналу больницы пропускать к ней в палату Веронику и даже не желая разговаривать с ней по телефону. Но сейчас было не время для взаимных обвинений, и он предпочел промолчать.

– Почему ты уверен, что Вероника… что с ней все в порядке, если даже не знаешь, где она?

Констанс хотела сказать: «Почему ты уверен, что Вероника жива?», но мысль о том, что ее дочери может уже не быть в живых, была для нее слишком чудовищна, чтобы она могла произнести ее вслух.

– Она регулярно присылает мне телеграммы, в которых сообщает, что у нее все в порядке, и просит не искать ее, – ответил Эмори, вставая. – Я сейчас покажу тебе их.

Он сходил в свою комнату за телеграммами. Констанс взяла из рук мужа кипу листков и быстро просмотрела их. Текст на всех был один и тот же: «Я в порядке. Не волнуйся. Не ищи меня. Вероника».

Констанс подняла глаза на Эмори.

– Но почему? Почему она убежала?

Она задала этот вопрос в точности тем же тоном – недоуменным и беспомощным, каким Вероника произносила своим бесконечные «почему»: «Но почему, папа? Почему мама не хочет меня видеть? И вообще, почему она сделала это?»

Эмори отвернулся, чтобы жена не заметила слез, навернувшихся на глаза при мысли о дочери.

– Почему она убежала? – повторил он ее вопрос. – Я бы сам многое отдал, чтобы понять это. Такое поведение вообще не в ее стиле. Уехать из дома, ни о чем не предупредив меня, а потом присылать эти странные телеграммы… Нет, это просто непостижимо!

– А… тот человек, с которым она познакомилась в Риме… Я хочу сказать, тот сценарист, который снимал ее в своем фильме… он не получал от нее каких-нибудь вестей?

Она не могла заставить себя произнести вслух имя Габриэле, когда речь шла о ее дочери. Это имя произнес за нее муж, и она невольно вздрогнула, услышав его.

– Габриэле? Ты имеешь в виду Габриэле?.. Он знает о ней ровно столько же, сколько и я. Он регулярно получает от нее такие же телеграммы, какие она присылает мне. Он звонит мне каждый день, а иногда по несколько раз в день, чтобы узнать, нет ли у меня каких-нибудь вестей от нее, кроме этих телеграмм. – Эмори достал из кармана пиджака «Мальборо» и закурил. – Габриэле сначала хотел нанять целую армию сыщиков и приехать в Штаты, чтобы заняться ее поисками, – продолжал он. – Но потом мы с ним обсудили ситуацию и пришли к заключению, что когда человек не хочет, чтобы его нашли, его лучше оставить в покое в целях его же личной безопасности. Ты сама понимаешь – если Вероника, где бы она ни была, заметит, что за ней следят, она станет нервничать, и это создаст ей лишние трудности. Габриэле говорит, он просто не в силах понять, как она могла убежать от него… А когда мы с ним созванивались в последний раз, он сказал, что совершенно убежден в том, что Вероника еще вернется к нему, быть может, даже в самые ближайшие дни. Правда, он плакал, когда говорил это… По-моему, этот человек очень любит нашу дочь, Констанс.

Констанс поморщилась при этих словах. Габриэле плакал, потому что Вероника убежала от него. Габриэле, тот самый Габриэле, который всегда иронизировал над ее любовью и делал вид, что не замечает ее слез в тот день, когда он сказал ей, что между ними все кончено, теперь пришел в отчаяние от того, что ее дочь порвала с ним. Но как могла Вероника бросить Габриэле?

То, что Вероника бросила Габриэле, представлялось ей еще более невероятным, чем сам факт ее бегства. Нет, Вероника просто не могла отказаться от него – так же, как не смогла бы отказаться от него она, Констанс, если бы он сам не положил конец их отношениям. Она слишком хорошо помнила телефонные разговоры с дочерью, когда та звонила из Рима, помнила, каким радостным становился голос Вероники всякий раз, когда речь заходила о нем, и с какой бесконечной нежностью она произносила его имя: «Габриэле»… Однако, уехав из Рима, она больше не вернулась к нему. Невероятно.

– Ты уверен, что она действительно убежала? – Констанс внимательно смотрела на мужа, нервно переплетая пальцы обеих рук. – Ведь это могло быть… похищением. Ты не задумывался над тем, что нашу дочь могли похитить?

– Это просто невозможно, Констанс, – ответил Эмори. – Во-первых, похитители уже давным-давно потребовали бы выкуп, а не посылали бы регулярно одинаковые телеграммы. И вообще это ни в коей мере не походит на похищение. Посуди сама: она уехала из дома на своей «корвэ», а на следующее утро я получил от нее первую телеграмму. Габриэле получил от нее такую же и в то же самое время. А через три дня после этого полиция сообщила мне, что ее машина была найдена на автостоянке аэропорта в Вашингтоне. Они допросили сторожа автостоянки, и он сказал, что действительно видел девушку, соответствующую описаниям, в ночь с воскресенья на понедельник – а она уехала из дома в пятницу. Он сказал, что девушка выскочила из красной «корвэ» и почти бегом направилась к зданию аэропорта. Судя по всему, она очень спешила…

– Постой, расскажи мне все по порядку, – перебила мужа Констанс. – Ты сказал, она уехала из дома в пятницу, то есть в тот самый день, когда я вышла из больницы. Ты, обнаружив, что она исчезла, обратился в полицию. Когда именно это случилось? И когда ты видел ее в последний раз?

Нервозность Констанс начинала передаваться и Эмори. Все эти недели он и так жил на нервах, вздрагивая от каждого телефонного звонка. Он боялся, что это звонят из полиции, чтобы сообщить ему, где найден труп его дочери… Телеграммы были для него слабым успокоением.

– Я виделся с ней в последний раз в пятницу утром, когда уезжал в офис, – ответил он жене. – В обед, если ты помнишь, я заехал к тебе в больницу, и ты сказала, что решила ехать к родителям в Калифорнию. Я позвонил Веронике из больницы и попросил собрать твои вещи, так как сам не успевал это сделать. В семь, когда я заехал за вещами, ее дома не было. Я решил, что она куда-то вышла, и не придал этому…

– Что ты сказал? – снова перебила его Констанс – и не узнала собственного голоса. – Повтори мне то, что ты сказал.

– Я сказал, что не придал этому значения. Волноваться я начал уже ночью…

– Я не о том. Что ты сказал насчет моих вещей… Кто собирал мои вещи?

– Она. Мне было некогда…

Эмори говорил что-то еще, но Констанс больше не слушала его. Она метнулась в спальню и подбежала к книжной полке. Она помнила, что в день своего отъезда просила мужа захватить из дома кое-какие из ее книг, поскольку намеревалась пробыть у родителей достаточно долго. Однако, распаковав на родительской ферме чемодан, собранный, как она считала, ее мужем, она обнаружила, что книг там нет. Разумеется, тогда она не придала этому значения, решив, что Эмори просто забыл о книгах в спешке… Тогда – но не теперь. Зачем, зачем ей только понадобились эти чертовы книги?..

Эмори стоял в дверях спальни, недоуменно наблюдая, как жена поспешно выкладывает книги с полки, бросая их куда попало – на рояль, на кровать, на пол… Когда она, выложив все книги, погрузилась в созерцание пустой полки, он подошел к ней.

– Что ты ищешь, дорогая? У тебя что-нибудь пропало?

Он положил руку на ее плечо. Констанс резко повела плечами, сбрасывая руку мужа так, словно это было какое-то ядовитое насекомое.

– У меня пропала дочь, вот что у меня пропало! – закричала она, и ее голос сорвался на истеричной ноте. – А все из-за тебя! Зачем ты просил ее собирать мои вещи?

– Я не понимаю, Констанс, какое может иметь значение, кто собирал твои вещи, – пробормотал Эмори, обескураженный внезапным гневом жены, причины которого он просто не мог постичь. – Не говори мне, что ты не доверяешь нашей дочери. А если она взяла почитать какую-нибудь из твоих книг, то что из этого?..

Гнев Констанс испарился так же внезапно, как и возник. Она вся словно обмякла.

– Нет, нет, конечно же, ты ни в чем не виноват, – прошептала она, отходя от книжной полки. – Ты ведь не мог знать… Это я во всем виновата. Только я одна.

Повернувшись к мужу спиной, она оперлась обеими руками о крышку рояля и опустила голову. Теперь, когда она обнаружила пропажу дневника, все стало для нее предельно ясно. Догадка, промелькнувшая в ее мозгу в ту минуту, когда муж сказал ей, что ее вещи собирала дочь, переросла в уверенность. Теперь она знала, почему Вероника убежала в тот день из дома и почему скрывалась все это время. А главное, почему она не вернулась к Габриэле. И она прекрасно понимала дочь. Она сама, окажись на месте дочери, поступила бы так же, а может, натворила бы и чего похуже… Бедная девочка! Бедная, бедная Вероника! Что она пережила, прочитав ее дневник! И как это должно было ее потрясти, если она предпочла исчезнуть, не объяснив ничего даже Габриэле! При ее эгоцентризме каким ударом было для нее узнать, что человек, которого она любит, был возлюбленным ее матери…

Стряхнув с себя оцепенение, Констанс решительным шагом направилась к телефону. Она позвонила в кассу аэропорта, забронировала себе место на ближайший рейс, вылетающий в Рим. Она знала, что лишь она одна может разрешить это чудовищное недоразумение и что должна сделать это как можно скорее – всякое промедление могло окончиться фатально. Она лишь надеялась, что ее дочь окажется мудрее, чем она сама, и не совершит непоправимого…

– Я лечу в Рим, – объявила она мужу.

– Ты собираешься искать Веронику? – спросил Эмори. – Но почему ты решила, что она сейчас в Риме?

– Я не знаю, в Риме она или нет, – ответила Констанс. Ее голос прозвучал резко. – То есть я почти уверена, что она сейчас не в Риме… Но мы найдем ее в самое ближайшее время.

Последнюю фразу она сказала уже на ходу, направляясь в одну из ванных комнат. У нее еще оставалось время, чтобы принять душ и сменить дорожный костюм на более элегантное платье, а грим она наложит в самолете. В Риме ни минуты не будет на то, чтобы приводить себя в порядок, потому что из Фьюмичино[8]8
  Аэропорт в Риме.


[Закрыть] она сразу же поедет к нему…

Она знала, что ей будет невыносимо больно встретиться с ним сейчас, когда он стал возлюбленным ее дочери. И еще больнее будет наблюдать сцену их воссоединения… Но сейчас ее собственная боль не имела значения. Сейчас имело значение лишь одно: прояснить это недоразумение. Когда она расскажет ему о дневнике и он поймет, почему Вероника не вернулась к нему, они вместе займутся ее поисками.

Потом ей еще придется объяснять все Веронике… Она могла лишь надеяться, что дочь поверит ей на слово: далеко не все в ее дневнике было правдой. Но Вероника должна ей поверить – ведь Габриэле подтвердит ее слова.

– Я полечу с тобой, – сказал Эмори, идя за ней следом.

– Нет-нет. Ни в коем случае! – Констанс остановилась возле двери ванной и повернулась к мужу. – Я улажу это без тебя.

За все время их совместной жизни Эмори еще не видел Констанс такой решительной и энергичной.

– Что ты собираешься улаживать? – осведомился он. – И, кстати, Вероника не только твоя, но и моя дочь. Если у тебя имеются какие-либо предположения относительно того, где она может быть сейчас, поделись ими со мной. Мы будем искать ее вместе.

– Я не знаю, где сейчас наша дочь. Если бы я знала, не стала бы это от тебя скрывать. И если я говорю тебе, что ты не должен ехать со мной, так это потому, что у меня имеются на то серьезные причины. Пожалуйста, не лезь ко мне с расспросами, иначе я опоздаю на самолет.

– Скажи мне лишь одно: твоя поездка в Рим имеет отношение к ней? – спросил Эмори.

– Да, – коротко ответила Констанс.

Стягивая с себя одежду и залезая под душ, она думала о том, узнает ли Габриэле в ней ту девушку, с которой был некогда близок… Глупо рассчитывать на то, что он ее узнает. Во-первых, она сильно изменилась с тех пор, а во-вторых, вряд ли он вообще ее помнил. Мы почему-то быстро забываем тех, кто влюбляется в нас, зато запоминаем на всю жизнь тех, кого любим мы, но кто не отвечает нам взаимностью.

Ночь уже давно разлилась по небу, окутав своей густой синевой вечный город, когда Констанс сошла с самолета в римском аэропорту Фьюмичино и взяла такси. У нее не было его адреса, но она догадывалась, что в Риме каждый таксист знает, где располагается резиденция Короля Кино. И она не ошиблась.

«Дом Короля», как назвал его таксист, располагался на одной из фешенебельных окраин Рима, примерно в получасе езды от Фьюмичино. Констанс еще издалека увидела массивное двухэтажное строение из белого камня, украшенное праздничными гирляндами из разноцветных лампочек. Лампочки сверкали и в саду, переглядываясь с крупными летними звездами, рассыпанными по чернильно-синему небосводу, а над самой крышей дома завис золотистый шар луны – прожектор, освещающий королевские владения…

В течение долгой минуты Констанс любовалась всей это сверкающей в ночи красотой, словно сошедшей со страниц какой-то сказки, гадая, что же означают эти праздничные огни. Все это выглядело так, будто на вилле был устроен пышный прием… Но если он действительно закатил какой-то праздник, это могло означать лишь одно: Вероника вернулась к нему.

Вначале она испытала облегчение при мысли, что они снова вместе. На смену ему, однако, пришло чувство горечи. «Они празднуют свое примирение, – подумала она. – Они созвали гостей, чтобы отметить это радостное событие… А меня сюда никто не приглашал – я здесь лишняя. Не надо было мне приезжать».

– Говорят, Его Величество стал сам не свой в последнее время, – сказал таксист, тормозя у ворот виллы. – Эти лампочки он зажигает каждую ночь. И это при том, что он не желает никого видеть и дает от ворот поворот всем посетителям, которые слетаются сюда, как мотыльки на свет. Давно никто не видел, чтобы он выезжал в город… Ходит слух, что девушка, которую он любил, ушла от него к другому, и это потрясло его. Не знаю, правда ли это, синьора. Люди любят чесать языки, в особенности по поводу тех, кому удалось чего-то достичь в этой жизни… А вообще лично я считаю, что каждый человек имеет полное право каждую ночь зажигать в своем саду лампочки, если ему так нравится и если у него имеются деньги, чтобы оплачивать счета электрокомпании.

Габриэле стоял на балконе спальни, глядя с высоты второго этажа на сад, пестрящий разноцветными огнями. Наверное, он еще не совсем потерял веры в чудеса, иначе бы давно перестал надеяться на ее возвращение.

«Чудеса существуют, пока существуют те, кто верит в них», – сказал ему как-то знакомый священник. И он изо всех сил старался не терять веры, даже когда отчаяние горячей волной подступало к горлу. Отчаяние, а еще безумная тревога за нее. Где она? Что с ней происходит? Почему скрывается от него и присылает эти странные телеграммы?

Кипа телеграмм, пришедших от Вероники за это время, лежала на туалетном столике, там же стояла ее косметика, покрытая слоем пыли… Он запретил прислуге стирать пыль с туалетного столика, переставлять что-либо на нем. Наверное, это называлось логикой безумия – ведь у безумия тоже есть своя логика… «Если все ее вещи останутся на тех же местах, на каких они были в тот вечер, когда ей пришлось срочно вылететь в Нью-Йорк, она обязательно вернется». Это касалось и ее платья, которое она, переодеваясь, в спешке бросила на спинку кресла в углу – от бледно-голубого шелка все еще пахло ее духами, – и в тон платью туфель на высоком каблуке, стоящих возле кресла, и бриллиантового ожерелья, которое было на ней тогда и которое она, сняв, положила на тумбочку у изголовья кровати, там, где стоял телефон… Этот проклятый телефон, который своим оглушительным звонком возвестил о конце их счастья.

С тех пор он возненавидел телефоны, однако вынужден был пользоваться ими, звоня каждый день в Нью-Йорк ее отцу. Еще он звонил на студию, чтобы давать указания относительно монтажа фильма. Он отказался лично присутствовать при монтаже, хоть его и просили об этом. Ему было бы слишком больно видеть ее на экране, когда ее нет рядом.

Теперь фильм был готов к сдаче в прокат. Премьера должна состояться в конце этого месяца… Если до тех пор она не объявится, плевать он хотел на премьеру.

Большие пушистые звезды с грустью смотрели сверху на сад, в котором он каждую ночь инсценировал давно позабытую сказку своего детства – ведь только в сказочных садах по ночам зажигаются огни. А еще в сказках происходят чудеса… В этом он тоже следовал логике своего безумия: «Если я буду каждую ночь зажигать в саду лампочки, она вернется».

Завидев такси, подъезжающее к воротам, он вздрогнул – Вероника! Но нет, конечно же, это не она. Это просто какой-нибудь бездельник из числа его старых знакомых, который решил заехать, зная, что здесь ему в любое время дня и ночи окажут радушный прием… Что ж, на этот раз гость будет разочарован. Дворецкому было уже давно приказано спроваживать всех посетителей без исключения и даже не ставить его, Габриэле, в известность.

Он покинул балкон, чтобы ночной гость не увидел его силуэта на фоне освещенного окна, и вернулся в спальню. Склонившись над Джимми, растянувшимся на подстилке в углу, он погладил его по густой белой шерсти, чмокнул в холодный шершавый нос. Джимми спал – ведь был уже второй час ночи. Он тоже тосковал по Веронике, однако, в отличие от своего хозяина, не страдал бессонницей.

Габриэле взял с тумбочки флакон со снотворным и высыпал себе в ладонь целую пригоршню таблеток, даже не удосужившись их пересчитать. Бессонница мучила его с незапамятных времен. Наверное, она была следствием тех изнурительных ночей, которые он провел за письменным столом в самом начале своей карьеры сценариста. В ту пору он, боясь упустить свой шанс на успех, хватался за каждое предложение и выполнял огромное количество работ в очень короткие сроки. С исчезновением Вероники бессонница усилилась, а беспокойство, овладевающее им всякий раз при мысли о ней, с наступлением ночи становилось невыносимым – только во сне он находил забвение и кратковременный покой.

Проглотив таблетки и запив их апельсиновым соком со льдом, он подошел к туалетному столику и стал рассеянно перебирать телеграммы… «Я в порядке. Не волнуйся. Не ищи меня. Вероника». И снова – «Я в порядке. Не волнуйся. Не ищи меня. Вероника». Как будто у нее заело пластинку…

Сейчас он подумал, что, быть может, совершил ошибку, отказавшись от розысков. Завтра же он позвонит в какое-нибудь серьезное сыскное агентство и поручит это дело детективам. Потому что если она действительно охладела к нему, то обязана, по крайней мере, объяснить ему это человеческим языком, а не повторять, как попугай, отрывистые, телеграфные фразы. И он отыщет ее хоть на краю света, чтобы получить от нее это объяснение.

«Мы никогда не потеряем друг друга – а если потеряем, то сразу же найдем», – вдруг зазвучали в голове слова, которые она сказала в тот последний вечер.