Текст книги "Избранницы"

Автор книги: Наталия Роллечек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

– Пробует свой голос, – подтрунивала Зоська.

Зуля, опустив голову, объясняла ей смущенно:

– Я не хочу идти в оперу. Я просто хотела бы петь в большом городе при кафедральном соборе, в хоре. Когда Янка вернется, скажу ей об этом. Может быть, у ее тети есть какие-нибудь знакомства в хоре.

– Можно бы уехать тихонько поездом, – вслух мечтала Зоська. – Спрятаться в туалете, высадиться в Кракове и там, в первом же приличном каменном доме, проситься к кому-нибудь в няньки. Проработать с месяц, а потом оглядеться как следует по сторонам и найти что-нибудь получше.

Болтовня затягивалась далеко за полночь. Сироты, неподражаемые в чтении молитв, имели смутное представление о всем том, что делалось за монастырским забором. Картины, расписанные ловкой путешественницей, действовали на наше воображение сильнее, чем проповеди ксендза-катехеты. То, что когда-то легкомысленно, от нечего делать болтала Янка, оставило в памяти более глубокий след, нежели все премудрости, почерпнутые из евангелия.

– Когда сестра Алоиза посылает меня одну за рассолом, – доверительно сообщила мне Йоася, – я оставляю на бойне бидон, говорю рабочему, что скоро вернусь, а сама хожу по магазинам, словно хочу что-нибудь купить.

– Зачем? У тебя же нет денег!

– Ох, какая ты глупая! Ведь не о том идет речь, чтобы купить, а о том, чтобы хоть немного побыть среди людей. Мы всюду ходим гурьбой, как толпа нищих. А в магазине никто не догадывается, что я из приюта. И вообще там очень приятно. Приходят разные элегантные господа, шутят, выбирают подарки.

– Тебя Янка, наверно, научила? – догадалась я…

Йоася лукаво улыбнулась:

– А если бы и она? Разве это плохо?..

Однажды я застала всех девчат в трапезной сгрудившимися возле какого-то листка:

– На вот, читай!

Я взяла из рук Зоськи замусоленный клочок бумаги и вполголоса прочла:

«Слава и хвала Иисусу Христу. Прошу не искать меня, потому что все равно я не дам поймать себя. Я собираюсь пойти кухаркой в пансионат, только сначала немножечко подучусь готовить пищу. А те двадцать злотых, которые когда-то пропали у сестры Романы, позаимствовала у нее я. Мне нужны были деньги на ночлег, когда я выйду из монастыря, и на врача, чтобы он прописал мне лекарство от вшей. За что матушку и всех сестер прошу великодушно простить меня, хотя ксендз и сказал мне на исповеди, что нет на моей совести тяжкого греха, потому что я была при таких обстоятельствах. Однако когда заработаю, то отдам с процентами. Пусть Наталья возьмет себе мой тюфяк. Всем девчатам шлю добрые пожелания, а если которая из них затаила на меня злобу, то пусть простит меня, как я прощаю ее. Зоське прошу сказать, что она подлая мартышка, потому что забрала у меня целые трусы, а подложила дырявые. Но я еще с нею рассчитаюсь. Те девчата, что осквернили фигуру святого отца, должны исповедаться, потому что ксендз так велел, а больше всех виновата Наталья. Слава господу Христу!

Рыцарь Владзя».

– Глядите: «Владзя», – разозлилась Зоська. – Лучше бы сделала, если бы подписалась: «Колдунья».

– Куда она хочет идти кухаркой? В пансионат?

– Как бы не так! Примут ее! Такую лентяйку и недотепу.

Однако Владзя не была такой недотепой, за какую принимали ее сироты. Вскоре после ее бегства Казя вернулась с бойни возбужденная и, ставя на пол бидон, воскликнула:

– Я видела Владку! Она везла изящную коляску с хорошо одетым ребенком и разговаривала с каким-то солдатом.

– Не может быть?! – удивились мы все. – Владка?!

– Владка, – подтвердила Казя в задумчивости и с ноткой огорчения в голосе. – Повезло ей. Счастливая.

Об этом Владкином счастье мы много размышляли, не признаваясь в том друг другу. Итак, ленивая ханжа получила место няньки в чьем-то доме. Мы презирали ее, а в душе завидовали ей.

Матушка восприняла сообщение о бегстве Гельки и Владки с одинаковой холодностью и равнодушием. Зато сестра Алоиза не могла удержаться от осуждения.

– Опомнятся, когда будет уже слишком поздно, чтобы зло можно было исправить. Молитесь за них.

Однако за Владку ни одна из нас молиться не хотела. Впрочем, округлившееся лицо, завитые волосы и чулки телесного цвета создавали впечатление, что сама Владка решительно порвала с теми чувствами, которые когда-то побуждали ее лить слезы при виде разбитой молотком фигуры святого отца.

Время неудержимо неслось вперед. Оно пустило в рост невысокие кустики на старом закопанском кладбище, влило жизнь в буйную зелень над могилами и в хвощи за оградой, придало темную окраску листьям на деревьях, а в наших исхудавших телах оживило какую-то теплую грусть, в которой мы сами не давали себе отчета.

Мы стояли в коридоре, наблюдая в окно за ловкими движениями красивого гурала – он колол дрова. Весь двор был залит солнцем; в жиже, вытекавшей из хлева, копошились куры, а громкое пение петуха заглушало щебетание птиц.

– Что это с Сабиной, почему ее нет здесь? – засмеялась Йоася. – Может быть, разлюбила?

– Она теперь каждый день купается в холодной воде. Это делает ее фигуру более изящной.

– Что ей далась ее фигура, когда гурал-то женат? Сам рассказывал, что нынешней зимой женился. Ого! Идет Сабина…

Она прошла мимо нас, не обращая внимания на смешки…

Приближалась троица.

После полудня мы украшали зеленью свой приют. Сестра Алоиза желала, чтобы для вящей славы божьей монастырь выглядел, как живой букет.

До самого ужина Сабина избегала нас, скрываясь в прачечной либо пропадая на чердаке. После ужина девчата расселись за столы и начали штопать чулки.

– Сабина снова исчезла, – захихикала Зоська. – Прячется от нас, как кошка, которая должна принести котят. Пусть только гурал уйдет, увидишь – будет снова реветь всю ночь.

– Он уже уехал. Придет теперь через два месяца – чинить забор. Сестра Дорота мне говорила.

Мы замолчали, поскольку в трапезную вошли матушка и сестра Алоиза. За ними проскользнула Сабина. Мы отложили в сторону чулки и поднялись с лавок. Трудно было поверить, что это наша Сабина. И откуда только взялся у нее этот сосредоточенный вид, такой необычный, что едва ли не вызывал почтение? Хорошо выглаженное и выстиранное платье, заштопанные чулки, начищенные туфли ничем не напоминали тех лохмотьев, в которых она ходила обычно. Матушка встала возле стола малышек и спросила о чем-то маленькую Эмильку. Прежде чем та ответила, Сабина подошла к матушке и, склонившись, поцеловала ей руку. Когда она снова выпрямилась, все мы поняли, что сделала она это не из покорности и боязни, а только потому, что не знала, с чего начать.

Вот она опустила руки и спокойным голосом сказала:

– Так я хотела попрощаться с матушкой и уж пойду себе.

Матушка перебирала мотки ниток в коробке, стоявшей на столе, совершенно глухая к тому, что говорила ей дальше Сабина:

– Я подумала, что монастырю будет легче, если еще одна уйдет. Когда надо будет ехать за квестой, то я приду и поеду. Так уж я решила. А теперь ухожу.

– Прошу прощения, куда Сабина идет? – обеспокоенно спросила Йоася.

Поскольку матушка, склонившись над коробкой с нитками, по-прежнему молчала, Сабина ответила краснея:

– Хозяин говорил, что ему нужен работник для ухода за скотиной, потому что жена его больна. Как раз я пригожусь. Зимою, когда мало будет работы по хозяйству, я смогу прийти и помочь в прачечной или поехать за квестой, – как я уже сказала.

– К какому хозяину она хочет идти? – воскликнула Зоська.

– Не обмани самое себя, – жестко сказала сестра Алоиза. – Твои намерения нам ясны. Мы знаем, с какой целью ты идешь туда. И потому не получишь ты нашего благословения.

Мы слушали монахиню с открытыми ртами. Из состояния оцепенения вывел нас стук двери. Это громко хлопнула сестра Алоиза, выходя из трапезной. Мы посмотрели на матушку. Склоненная над коробкой, она упорно перебирала мотки и катушки ниток, однако ее щеки покрыл легкий румянец. Когда сестра Алоиза вышла, матушка подняла голову на Сабину, и их взгляды встретились. Матушка глядела на Сабину жадно и долго. Мы затаили дыхание.

Не отрывая глаз от Сабины, матушка сказала вполголоса:

– Будешь страдать.

С лицом Сабины начало твориться что-то удивительное. Оно стало вдруг вытягиваться, кривиться, словно его раздирали клещами. Через минуту мы поняли смысл этих гримас: Сабина улыбалась. Наконец раздался ее охрипший голос, с трудом вылетавший из гортани:

– Это трудно, проше матушку. Но, видно, так уж быть должно. Человек ничего с этим поделать не может.

Матушка зажмурила глаза. Выходя из трапезной, она тихо сказала:

– Поступай так, чтобы потом не жалела… Однако обманывать себя – это тоже грех…

У нас не было времени задумываться над смыслом всего услышанного. Едва матушка вышла, как мы окружили Сабину плотным, галдящим кольцом.

Было просто неправдоподобным, смехотворно-возмутительным, что Сабина из-за любви к гуралу готова пойти служанкой в его дом.

– Очень много тебе перепадет от твоего женатого избранника, – злословила Зоська. – Будешь за его свиньями ходить, жене рубашки стирать, детишек нянчить.

– У его жены не будет детей, потому что она больная, – прервала Сабина Зоську, несколько оживляясь. – Так нужно взять под опеку…

– Кого?

Поскольку Сабина молчала, мы продолжали упорно наседать на нее:

– Ты что, сдурела? Да даже если она умрет, он ведь все равно на тебе не женится. Хочешь лучшей жизни, – поступай, как Владка, – иди работать служанкой в город.

Сабина вздрогнула, словно ее ударили в самое больное место. Пряча в неловкой улыбке гримасу, которая исказила ее лицо, она миролюбиво сказала:

– Я уж так решила. Выйду завтра раненько, после первой молитвы, чтобы к вечеру быть на месте.

– Как же так? Значит, он даже не отвезет тебя на повозке? У него же есть здесь кони.

С усилием она ответила:

– Знаю. А какая мне польза от того, что я поехала бы с ним на повозке?..

Замолчав, мы беспомощно глядели на Сабину. Лишь теперь поверили мы, что она на самом деле уходит от нас навсегда. А ведь ее робость, ее медлительность в суждениях приносили нам облегчение, были громоотводом в минуты чрезмерного возбуждения. Пусть бы жила она с нами и дальше! Когда она уйдет, дом наш станет еще более жалким, обязанности каждой из нас – еще более непосильными. Стоя перед нами и теребя кромку своего платка, она мыслями была уже там, среди своих новых дел, она уже взваливала на свои плечи тот груз, к которому так стремилась. Когда-то мы называли ее «бесстыдной влюбленной», а вот в эту минуту мы уважали ее без всяких оговорок. Судьба, которой восторгалась Владка, хвастающаяся элегантной детской коляской и обществом солдата, казалась нам жалкой, никудышной, когда мы видели перед собой спокойствие и присутствие духа, написанные на лице некрасивой Сабины.

Глядя на нее, стоящую с опущенной головой, мы смутно понимали: Сабина осталась верна большому, глубокому порыву восторга и нерушимого чувства, которые возбудил в ней молодой красивый гурал, коловший дрова в хмурое зимнее утро.

* * *

Вместо Гельки, Владки, Сабины к нам пришли Аниелька, Марыся, Иренка и Леоська. Новые воспитанницы были робкими, покорными и, беспрекословно выполняя все приказания сестры Алоизы, заслужили имя «примерных рыцарей господа Христа».

Наша теперешняя жизнь ничем не отличалась от прежней. По-прежнему носили мы из пансионатов помои для наших свиней, а для сирот – рассол от кишок со скотобойни. В белошвейной мастерской было более оживленно, а потому и из монашеской трапезной долетали до нас все более аппетитные и жирные запахи. Монахини нарочито подчеркивали душевное равновесие, и на фоне этого набожного «благополучия» особенно выделялись фигура и поведение матушки-настоятельницы.

Как и прежде, матушка бесшумно скользила по коридорам, но перестала играть на фисгармонии церковные гимны. Не возилась в оранжерее с цветами, не украшала ими часовню. Эти обязанности перешли теперь к сестре Зеноне. Сестра Зенона была сильно больна и потому не способна к какой-либо тяжелой работе. Сколько раз нам приходилось встречать матушку – и каждый раз мы видели ее в одной и той же позе: она неподвижно стояла у окна, нервно сплетая пальцы рук. Она с явным равнодушием выслушивала жалобы сестры Юзефы и уж совершенно не обращала внимания на упреки сестры Алоизы.

По мере того, как все менее зоркой и более апатичной казалась матушка, сестра Алоиза становилась незаменимым в монастыре человеком. Неизменно в безупречно отглаженном велоне и таком же чепце, она вникала в каждую мелочь нашей приютской жизни. Белошвейная мастерская и хлев, кухня и часовня испытывали на себе ее заботливую опеку. Она была внимательна, неутомима, неистощима на поручения, чутка к количеству мыла, выданного для нужд прачечной, весу продуктов, выделенных для кухни, к порядку и чистоте как в ящиках буфета, так и в часовне. И если матушка жила словно с неохотой, автоматически выполняя все свои дела, то неутомимый дух сестры Алоизы день и ночь витал над нашим монастырем и приютом. Так что не матушка, все более отодвигавшаяся в тень, а сестра Алоиза, сверкающая всеми монастырскими добродетелями, фактически выполняла теперь функции настоятельницы.

Однажды на глаза матушки попался тряпичный мяч. Матушка подняла его, с удивлением оглядела.

– Что это?

– Мячик сестры Барбары, – пояснила я.

– Не понимаю.

– Сестра Барбара играла в него с малышками.

После минутного колебания матушка взяла Эмильку за руку и вышла на веранду к малышам. Сгорая от любопытства, мы последовали за ними: что-то из этого получится?

– Держи! – бросила матушка мяч в руки Сташке.

Мяч упал на доски, а Сташка, опустив руки, со страхом смотрела на матушку-настоятельницу. Та наклонилась, подняла мяч и снова бросила его.

– Играйте. Лови, Эмилька!

Мяч снова упал на пол. Малыши стояли тихо, вперив испуганные взгляды в матушку. А она третий раз наклонилась за игрушкой и бросила мяч. От усилий у нее участилось дыхание, щеки заметно порозовели. Катая мяч по полу, она нетерпеливо восклицала:

– Юзя, почему не ловишь? Играйте же!

Юзя разразилась плачем и спряталась за Весю, в глазах которой тоже стояли слезы. Сгрудившиеся в углу веранды девчушки испуганно глядели на темную фигуру, прижимавшую к рясе тряпочный мяч. Матушка ждала, беспомощно держа в руках ни к чему не пригодный предмет. Потом положила его на лавку и, не глядя на нас, заковыляла в свою келью.

После этого происшествия все сестры заявили, что матушка не способна справиться даже с малышами.

Вот почему когда в переговорную пришел «Шайтан» – как называла его потом сестра Юзефа – и заявил, что ему нужно видеть матушку-настоятельницу, Казя немедленно помчалась за сестрой Алоизой.

Поведение Шайтана свидетельствовало о его нечистых намерениях. Вместо того, чтобы сидеть в переговорной комнате, как это подобает мужчине в женском монастыре, он вышел в коридор. Через приоткрытую дверь заглянул в трапезную, а затем – в кухню. Постоял в сенях, прогулялся по двору. Здесь его внимание привлек сток навозной жижи, идущий из хлева. Над скирдой высушенного для коровы люпина он склонился так, словно собирался нюхать эту солому. Заложив руки за спину, прошелся под окнами коридора и затем быстро вернулся в сени. В этот момент из прачечной как раз выбегала Марыся с кипой холстин на руках.

Услышав ее шаги, Шайтан быстро обернулся, схватил Марысю за руку, притянул к себе и потрогал у нее под челюстью. Не сказав ни слова, он отпустил ошеломленную девчушку.

С возрастающим любопытством наблюдали мы через приоткрытую дверь, что же будет дальше. А Шайтан, к великому нашему удивлению, оторвал от стены кусок трухлявой планки и приблизил к носу.

– Никакой это не шайтан, а просто сумасшедший, – разочарованно протянула Йоася.

Тогда мы выслали Сташку в разведку.

– Спроси, чего пан ищет, и возвращайся.

Сташка вернулась с ревом. Шайтан, заполучив в свои руки малышку, вывернул ей веки, заглянул в глаза и, что-то пробурчав, отослал обратно.

Как раз в эту минуту нам на помощь подоспела сестра Алоиза. Казя уже успела рассказать ей о нескромном поведении дьявола, и воспитательница мчалась так, что велон развевался по ветру. Готовая собственной грудью оградить сирот от натиска нечистой силы, она встала перед ним – высокомерная, гордая, до предела возбужденная, задыхающаяся от волнения и быстрой ходьбы.

– Откуда пан здесь взялся и что пану угодно?

Шайтан снял шляпу.

– Добрый день! Одна из воспитанниц этого учреждения нашла работу у моей родственницы. Из всего того, что я услышал от нее, и на основе собственных наблюдений, которые я смог сделать с момента прихода сюда, полагаю, что девочкам пригодилась бы опека.

– Какая опека? – еле выдавила из себя оглушенная монахиня.

– Я по профессии врач… – Он полез во внутренний карман пиджака и подал сестре Алоизе удостоверение.

– Нам бумаги не нужны, – попятилась наша воспитательница, пряча руки в рукава рясы.

– Это плохо. Для успокоения совести сестра должна знать, с кем разговаривает. Иначе каждый мошенник мог бы выдавать себя за врача.

– Те и другие перед лицом бога являются детьми, которые без нужды вмешиваются в то, что он им ниспосылает…

– Прошу прощения, – быстро вставил гость. – Что сестра изволила сказать? Я недопонял.

– Я сказала, – щеки монахини зарделись, – что разум человеческий не должен переоценивать своего значения в связи с существованием милосердия божьего.

– Я, сестра, уважаю вашу веру, однако пришел сюда не для того, чтобы консультироваться в этой области, а лишь для того, чтобы оказать врачебную помощь девочкам, которые в ней нуждаются.

Опущенные дотоле глаза монахини уставились на врача. В выражении ее лица можно было прочесть высокомерие и страстную убежденность в своей правоте.

– Если бы и в самом деле была такая необходимость, то разве мы, которым поручена забота о них, не знали бы об этом?

Врач кашлянул. По выражению его лица мы видели, что он рассержен и в то же время ему хочется смеяться.

– Прошу прощения. Я нахожусь здесь в течение получаса, но уже имею достаточно полное представление о санитарном состоянии вашего учреждения. У сестры, как я вижу, сахарная болезнь, а между тем диета, по всей видимости, не соблюдается.

Монахиня вспыхнула, словно врач застал ее голой.

– У вас тут рассадник микробов, – ворчливо продолжал он, оглядываясь по сторонам. – Плесень, сырость…

– Суждения светских людей ошибочны, – прервала его сестра Алоиза, набираясь смелости. – Неужели доктор считает, что бог, помнящий о самых крохотных созданиях, может забыть о сиротах, кормильцем и опекуном которых он является?

Врач пожал плечами.

– Думается мне, что вы обременяете бога слишком многочисленными обязанностями.

– Бог хочет служить нам!

– Однако ведь даже в евангелии не сказано, что бог должен быть аптекой.

– О, наоборот! – Монахиня устремила на незваного гостя взгляд, полный огня. – Бог является всем для тех, кто ему доверяет. И лишь робость, малодушие, недостаток любви вынуждает нас не видеть этого.

– Раз уж приходится нам пользоваться такими аргументами, так, значит, и самаритянин вместо того, чтобы перевязать раны искалеченного разбойниками человека, должен был преподнести ему моральные поучения и уехать.

Пораженная собственным оружием, монахиня умолкла.

– Например, этот кашель, – продолжал врач, кивнув в сторону двери, из-за которой был слышен Сташкин кашель, – типичен для острого бронхита. Если, по вашему мнению, бог является аптекой для тех, кто ему доверяет, приходится жалеть, что он не послал сюда сиропа, чтобы предупредить бронхит. Не я, а сестра должна помнить, что, как сказано в евангелии, Христос вылечил дочку Иаира, больного юношу и других, вместо того, чтобы отсылать больных на небо, как это делают ваши монастыри.

– Мы знаем, когда применять лекарства. Знаем также, что злоупотребление ими приносит больше вреда, чем пользы. Дети, которые кашляют, получают у нас сироп «Фамела».

Врач усмехнулся с недоверием, монахиня снова покраснела и, повернувшись в сторону трапезной, громко крикнула:

– Казя, сходи в кладовую и принеси сюда сироп «Фамела»!

Казя побежала в кладовую, где под ступенями лестницы с незапамятных времен лежало несколько десятков плоских бутылочек с сиропом.

Поскольку она долго не возвращалась, сестра Алоиза отправила за нею Леоську. Через минуту вернулись обе.

– Нет там ни одной бутылки.

– Не может быть!

Ироническая усмешка не сходила с лица доктора.

– Может, поискать на чердаке? – неуверенно предложила Казя.

– Случайно, не эти ли бутылки вы разыскиваете? – спросил врач, вынимая из кармана плоскую бутылку.

Бутылка перешла в руки монахини, а от нее – к нам и начала свое путешествие от одной воспитанницы к другой. Мы готовы были поклясться, что она ведет свое происхождение из кладовки под нашей лестницей. Вместо этикетки сиропа «Фамела» на одной стороне бутылки был приклеен маленький образок божьей матери, а на другой прилеплена бумажка с чернильной надписью: «Лурдская вода».

– Сестра позволит мне сохранить эту бутылку как яркий пример результатов вашей воспитательной системы, – с удовлетворением сказал врач и взял из рук Аниельки бутылку.

– На основании чего пан может предполагать, что это именно из нашего учреждения?

– Я ничего не предполагаю. Я говорю только то, о чем знаю и в чем твердо уверен. Одна из моих пациенток похвасталась как-то, что купила на базаре настоящую святую воду из Лурда и делает из нее себе компрессы. Пошел я на базар. Среди возов и торговок крутилась девчонка. Среднего роста, горбатая. Продавала эти вот фляжки – по злотому за штуку – и клялась всеми святыми, что воду привезли сестры из самого Лурда. Когда я пригрозил ей полицией, девчонка призналась, что она – воспитанница вашего приюта…

Сестра Алоиза едва не упала в обморок. Не обращая внимания на угрожающую бледность, покрывшую лицо монахини, и указывая рукою в сторону малышек, которые устремили свои взгляды на монахиню, Шайтан безжалостно продолжал:

– Если эти младенцы должны угодить на небо, то советовал бы почаще применять гребень. Одного вашего приюта достаточно для того, чтобы все ангелы начали чесаться. Святость требует значительно больше воды и мыла, чем это представляется монахиням. Я сюда еще приду. До свидания!

И он ушел. При виде подергивающихся у сестры Алоизы щек все сироты трусливо разбежались. Одна Зоська не успела удрать.

Сестра Алоиза схватила ее за руку, отвела в хлев и там заперла. Когда монахини отправились по кельям, мы пытались освободить Зоську; подбадривали ее громкими криками через замочную скважину, призывали ничего не бояться и, возбужденные, чего-то ожидающие, слонялись по всему приюту.

Вечером монахиня-воспитательница появилась в трапезной с большущими ножницами в руках.

– Теперь сестра Алоиза поотрезает малышам головы – и со вшами будет все покончено, – громко сострила я.

Малышки подняли рев; монахиня выгнала меня из трапезной.

– Всем малышам построиться шеренгами, лицом к буфету!

Настороженные, они неохотно выполнили приказ. Идя от одной к другой, сестра Алоиза несколькими взмахами огромных ножниц освобождала головы малышек от волос. Через час из-за стола виднелось несколько голых голов-кочерыжек, а светлые и темные космы полыхали в печи. Это было величайшим достижением медицины и прогресса за всю историю нашего приюта.

Сестра Алоиза, которая вновь обрела душевное равновесие и самообладание, говорила с улыбкой сестре Юзефе:

– У меня давно уже было намерение сделать это. И если я не спешила, то лишь потому, что девчушкам так к лицу были косички. Теперь же они не смогут завязывать банты.

Доктор не вызвал у нас симпатии. Слишком грубо и бесцеремонно обнажил он нашу бедность и темноту, которую мы всячески старались скрыть от посторонних. Зоську, после ее возвращения из хлева, мы приветствовали с горячим сочувствием: она клялась и божилась, что заработанные на «Лурдской воде» пять злотых отдала нам и только один злотый проела.

– Этот доктор, – рассказывала она, – схватил меня, стал трясти и кричал на весь базар: «Ты маленькая мошенница! Ты осмеливаешься брать злотувку за несколько капель воды! А знаешь ли ты, что я бесплатно оказываю беднякам врачебную помощь? Отправить бы тебя в исправительный дом!». Он совсем ни за что меня изругал! Первые бутылочки я продавала по пятьдесят грошей [23]23
  Злотый равен 100 грошам.


[Закрыть]за штуку. Но как я могла сказать ему это, когда он так тряс меня и грозился полицией? – Зоська утерла слезы. – Только после того, как у меня вытащили из кармана все деньги, я начала продавать дороже. А разве я потрудилась меньше доктора? Каждую бутылку должна была отмывать от сиропа щелочью, пришлось сдирать этикетку, подгонять новые пробки. Потом я принесла освященной воды из ризницы и влила ее в бочку с дождевой водою. Выпросила у сестры Романы лоскуток от рясы святой Терезы, чтобы потереть им каждую бутылку. Затем мне пришлось разлить воду из бочки по бутылкам, наклеить святые образки и бумажки с надписью: «Лурдская вода». А на базаре мне тоже пришлось несладко. Все время оглядывайся, не стоит ли поблизости какая-нибудь монахиня или ксендз; укрывайся от сторожей и смотри, чтобы тебя не обокрали. А такому вот доктору, который сидит в теплом кабинете и ничего не делает – только пишет рецепты да берет деньги, – хорошо грозить полицией!

– А зачем тебе понадобилось проделать эти штучки с вливанием освященной воды в бочку и потиранием бутылок рясой святой Терезы? – спросили мы, удивленные таким настоящим трудовым вкладом в заведомо жульническое дело.

Зоська долго вытирала нос и, наконец, пробурчала, так что мы едва разобрали слова:

– Потому что я не люблю в торговле нечестность. А делала это за тем, чтобы каждая бутылка, хоть лурдской воды в ней и не было, содержала бы каплю освященной воды. Если торговать, так уже на совесть.

Молчанием почтили мы это Зоськино стремление к торговой добропорядочности, но зато добросовестность врача, которая стоила Зоське десяти красных рубцов на спине, показалась нам бесчеловечной и отвратительной.

* * *

Июнь был знойный, ночи душные и жаркие. Отбросив одеяла, уставившись в темноту, мы лежали на своих койках. Постель распаривала тело. По ночам до нас долетали из ближайших лесов протяжные, грустные напевы. Высоко на горных полянах горели костры. Оттуда неслись страстные, дикие возгласы, кончавшиеся продолжительным «Эяля!» Мы прислушивались к этим возгласам; они вибрировали высокой, раздирающей сердце нотой; мы внимали мелодиям, которые ветер доносил до нас с темных полян.

С синими мешками под глазами, вялые и расслабленные, усаживались мы утром на койках, чтобы хором прочитать «Ангеле божий». На уроках в школе мы бездумно глядели на доску, ловя ухом отголоски лета, долетавшие с улицы. Все мы учились плохо, и было уже известно, что наши девчонки принесут в приют одни лишь тройки и двойки.

Тотчас же после обеда мы каждый день отправлялись в лес собирать валежник. Зимою он служил нам топливом. Это занятие нравилось всем.

Мы получали два тоненьких ломтика хлеба, помазанных жиром (его вылавливали с поверхности рассола, принесенного со скотобойни), с этим запасом продуктов можно было сидеть в лесу до самого вечера. Я и Казя продавали свой хлеб Зоське за мешок валежника и, избавленные таким образом от необходимости собирать хворост, слонялись по лесу или лежали на еловых лапах, зажав в зубах сухие стебельки тимьяна. Сильные лучи солнца пробирались в самую глубину леса, и сухая прошлогодняя хвоя отливала ярко-рыжим цветом. От сырых полян, покрытых мшистыми одеялами, тянуло запахами грибов и смятой травы. Кругом было торжественно и тихо.

Однажды, вернувшись в приют, мы встретились в коридоре с сестрой Алоизой.

– Что за вид?! – Она окинула нас взглядом, в котором чувствовалось отвращение. – Иголки в волосах, пальцы выпачканы смолою. И, как назло, именно сегодня! Отправляйтесь в умывальню и приведите себя в порядок. Потом придете в трапезную. Только быстро, без проволо́чек!

Когда через несколько минут мы вошли в трапезную, то увидели сестру Алоизу в обществе двух дам. Смуглая брюнетка с живыми глазами держала в руках великолепную блестящую сумочку, которая сразу же привлекла наше внимание. Ее спутница – дама постарше – показалась нам неинтересной и какой-то бесцветной, несмотря на лису, украшавшую ее светлый костюм.

– Вот наши сиротки, – прозвучал ласковый голос воспитательницы. – Зося, перестань крутить косичку. Милые и хорошо воспитанные девчушки. Временами чересчур живые, но ведь это присуще молодости, – тут она строго посмотрела на Сташку, ковырявшую в носу. – Стася, прошу принести для пани стул из мастерской.

– Ах, не надо, благодарю! – элегантная брюнетка поспешно присела на край лавки, после чего устремила вопросительный взгляд на монахиню.

– Это все круглые сироты?

– Да. Наши малыши не помнят даже своих матерей.

Монахиня погладила по головке Эмильку.

Брюнетка посмотрела на свою спутницу.

– Что ты думаешь об этом, Ванда?

Искренний и нетерпеливый тон говорил о том, что обладательница ослепительной сумочки должна срочно решить какой-то вопрос и ждет совета своей приятельницы. Однако дама с лисой вместо ответа только пожала плечами.

– Пани еще подумают и, может, придут завтра? – подала свой голос монахиня.

– Да, да, еще придем! – Брюнетка сорвалась с лавки, словно собираясь поскорее покинуть трапезную. – Гляди, Ванда, как они присматриваются к нам.

В ответ на это мы потупили глаза.

– Что здесь происходит? – с веселым возгласом ворвалась в трапезную Йоася. – Почему так… – Она осеклась, увидев посторонних, и нерешительным шагом подошла к столу.

Молчание прервала пани с лисой:

– О такой, как мне кажется, ты думала? – и кивком головы указала на Йоасю.

– Подойди, Йоася, сюда… – ласково попросила сестра Алоиза.

Йоася встала посредине зала. Мы почувствовали зависть и симпатию к этому сусальному личику, на котором сейчас была написана сладчайшая мина.

– Как ее зовут?

– Йоанна Гживачувна, – прошептала Йоася, подгибая колени, как это делают малыши из детского сада.

– Дочь железнодорожника, – поспешила с разъяснениями сестра Алоиза, – однако очень добропорядочна и имеет золотое сердце. Ну что же, Йоася, тебе не жаль было бы покинуть приют? – ласково спросила она.

– О да, проше сестричку, я так люблю всех сестер!

Даже ненависть и зависть не способны были подавить в нас удивление, какое вызвала Йоася, когда бросилась на шею монахине, обвила ее руками и, пугливо прижавшись к рясе, начала посылать из-под своих длинных ресниц обольстительные взгляды в сторону усмехающихся гостей.

– А стало быть, моя дорогая, – загудел деловой голос старшей дамы, – решаешься ли ты сразу или предпочитаешь отложить свое решение на потом?

Брюнетка быстро, быстро заморгала. Чувствовалось, что Йоася сильно нравилась ей, но в то же время вид стольких девичьих лиц, глядящих с напряжением и ожиданием приговора, заставлял раздваиваться ее чувства.