Текст книги "Избранницы"

Автор книги: Наталия Роллечек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

– Это Сабины, – с готовностью ответила Зоська, словно у ксендза на исповеди.

– Сабина, что это у тебя в баночке?

– Крем…

– Какой крем?

– Для лица…

Сабина мажет лицо кремом! Мы онемели от удивления.

– Где ты купила эту вещь и на какие деньги?

– А я не купила, – призналась Сабина, и в ее голосе почувствовалась мольба о прощении. – Я сама ее сделала.

Сабина, изготовляющая втайне от всех крем, – да от такой сенсации весь наш приют мог заходить ходуном! У Зоськи щеки сделались кумачовыми. Матушка-настоятельница бросила на воспитательницу взгляд, полный упрека.

– И сестра-воспитательница не знала об этом?

Сестра Алоиза поджала губы.

Матушка приступила к следствию.

– Из чего ты сделала эту пакость?

– А из разных разностей…

– Что это значит – из разных разностей? Прошу отвечать на мои вопросы. Из чего сделана мазь, которая в банке?

– Я взяла немного масла…

– Кто дал тебе масло?

– А оно осталось на тарелке после завтрака ксендза-катехеты. Потом я долила туда сладких сливок…

– Откуда взяла сливки?

– Сливки остались в кружке, когда гостила у нас матушка-настоятельница сестер-альбертинок… Потом я растерла апельсинную корку, – с воодушевлением описывала свою стряпню Сабина. – Эту корку я нашла в детском саду, когда натирала там полы. Ну, и ко всему этому добавила еще немного меда. Мед остался в белошвейной мастерской на тарелке после папского благословения…

– Какого благословения?

– А матушка не помнит? – удивилась в свою очередь Сабина. – Месяц назад ксендз-настоятель служил в часовне молебен, а после молебна он давал папские благословения. Ну, а потом матушка подавала ксендзу-настоятелю угощение. Ксендз мазал себе сырок медом и ел.

– Ты и сырок добавляла в этот крем? – спросила с иронией матушка.

– Нет, сырок не добавляла, – простодушно пояснила Сабина, – потому что ксендз-настоятель весь съел. Видно, очень он ему понравился.

Мы с любопытством взглянули на матушку: что ответит она? Но ответа не последовало. Забыв о провинившейся, матушка взвешивала на ладони баночку из-под горчицы. На ее лице были написаны наивное любопытство, которое она старалась скрыть, и растерянность, словно монахиня коснулась вещи очень нескромной. Наконец матушка отложила банку в сторону и спрятала руки под рясу. Сестра Алоиза с немым упреком взглянула на настоятельницу, взяла баночку в руки, приблизила к ней нос и тут же скривилась с отвращением.

– Сабина, да эта бурда ужасно смердит!

– Наверно, воняет деревянное масло, – призналась сбитая с толку грешница. – Напрасно я его подогревала.

– Какое деревянное масло?

– Ну, освященное, – призналась Сабина, смутившись еще больше.

– Откуда оно у тебя?

– А когда Людка умерла, осталось немного деревянного масла в лампаде, и я… того… отлила… немного…

– Миро [8]8
  Миро – особое душистое церковное масло.


[Закрыть]святое украла! – вскрикнула Зоська.

Дрожа от негодования, глядели мы на свершившую святотатство, а Сабина, меланхолически вздохнув, сказала с глубоким разочарованием в голосе:

– Освященное, а все-таки прогоркло.

Сестра Алоиза посмотрела на провинившуюся, потом на зажатую в руке баночку из-под горчицы.

– Что ты еще прибавляла к этому… крему?

– Еще растительное масло, только уже не освященное, а обыкновенное, «Эткера», для печений. С апельсиновым ароматом.

Сестра Алоиза снова приблизила нос к банке.

– Да, в самом деле. Попахивает гнилым апельсином… Сколько же времени ты этой мазью пользовалась?

– Сначала я месяц смазывала голову. Чтобы волосы росли. Только не этим кремом, а другим. Он очень приятно пах.

– Что же, в нем тоже святое миро было?

– Нет, – с достоинством ответила Сабина. – В том не было, потому что Людка тогда еще жива была. Зато я вложила в него больше меда. Ведь мед содержит витамины. А именно они выравнивают кожу и питают луковицы волос. Если луковички имеют хорошее питание, то и кожа красивая и свежая, как у сестры Барбары. У сестры Барбары кожа такая гладкая и свежая, словно она питается одними витаминами. А если витаминов нет, то кожа делается морщинистой, дряблой.

– Что ты имеешь в виду под «дряблой кожей»? – спросила матушка, поднимая голову.

– Ну, такую кожу, как у сестры Романы или у самой матушки. Мешки под глазами и тоненькие морщинки…

Матушка-настоятельница закусила губы. Сестра Алоиза потупила взор, едва заметно усмехаясь. Сабина всматривалась в помрачневшее лицо настоятельницы.

– Что же, ничего не поделаешь. У матушки всегда будет такая пятнистая кожа. Это от больной печени.

В трапезной воцарилась тягостная тишина. Воспитанницы, разинув от удивления рты, всматривались в матушку. Простодушные слова Сабины неожиданно как бы раздели перед нами матушку донага, извлекли из-под спасительной рясы и выставили на всеобщее обозрение. Без всякого сомнения, настоятельница, несмотря на некоторые внешние признаки молодости, была всего-навсего стареющей, некрасивой женщиной.

– Продолжайте, пожалуйста, осмотр дальше, – сказала настоятельница сестре Алоизе и, с трудом сдерживая себя, вышла.

Тогда заговорила наша воспитательница:

– Мы достаточно наслушались твоих бредней, Сабина. Запомни, что освященное деревянное масло не могло прогоркнуть, а эта отвратительная вонь исходит от постного масла. Я возмущена, Сабина. Неужели эти свои знания ты почерпнула в «Евхаристичной Круцьяте»? Неужели на такие мысли наталкивает тебя «Заступник»? Стыдно, девица! Ты оказалась в плену низменных, светских побуждений, направила свои мысли на дела, которые должны быть чужды «рыцарям господа Христа». И какую же выгоду получила ты от того, что пошла по дороге греха? Или твое лицо стало от этого красивее? Короста так и осталась коростой. На лице у тебя полно прыщей и угрей. Посмотри-ка на себя в зеркало! Да с такой физиономией ты могла бы понравиться единственно богу, который не обращает внимания на внешнюю красоту. Однако и бог не захочет смотреть на тебя, если ты осквернишь свою душу грехом. Иди сейчас же в часовню и проси, чтобы он простил тебя.

Через час обыск в буфете был закончен. Виновницу воровства так и не обнаружили. Девчата поговаривали между собою, что старая сестра Романа могла сама потерять двадцать злотых, а вся вина пала теперь на сирот…

Я вырвалась из кучки перешептывающихся воспитанниц и выбежала в коридор. У окна стояла матушка-настоятельница. Пристально глядя куда-то в парк, она в задумчивости водила кончиками пальцев по лицу и разглаживала мелкую сетку морщин, окаймлявших ее глаза.

* * *

Мне и Янке досталась работа в хлеву. Янка готовила картошку для свиней, а я рубила сечку. Потом высыпала отруби в ушат, добавила к ним сечку и вылила «приправу». «Приправой» назывались обыкновенные помои, – как наши собственные, монастырские, так и те, что мы привозили на саночках от соседей.

Янка, присев на корточках возле ушата, выбрала три на вид вполне приличные картофелины, от которых еще поднимался пар, спрятала их в карман и, снова распрямившись, сказала:

– Брось ты возиться с ушатом, пойдем на кладбище.

Мы прокрались вдоль забора и через хорошо знакомую нам лазейку пробрались на старое кладбище. Янка выискала подходящее местечко, подолом смахнула с мраморной плиты прошлогодние листья, и мы обе, усевшись на каменном надгробье, начали есть картофель.

Мы съели по одной картофелине. Третью, попорченную, я решилась отбросить в сторону. Потом мы поднялись и начали медленно прогуливаться по размокшей тропинке. Из-под растаявшего снега высовывались плитки спрессованных прошлогодних листьев, желтые космы осенних трав. В ухабах стояли лужи, а с оголенных ветвей стекали крупные капли воды, пламенея в лучах солнца. Холодная синева небес слепила глаза.

– Скоро весна, – вздохнула Янка, беря меня под руку.

– О, да! Уже чертовски пахнет весной, – поспешно подтвердила я, испытывая при этом какое-то щемящее чувство от того, что вот гуляем мы с Янкой вместе и никто нам не мешает.

Янка, еще крепче сжимая мою руку, спросила:

– Таля, ты любишь ездить в поезде?

– Люблю. А что?

– Да так, ничего.

После минутного молчания она снова спросила:

– А тебе не скучно сидеть так вот, на одном месте?

– Конечно, скучно. Я-то здесь уже второй год, а ты – всего несколько месяцев. Моя мама хочет, чтобы я научилась вышиванию в белошвейной мастерской…

– Растяпа ты! Сколько есть приютов! Можно выбирать! Почти в каждом городе монахини содержат заведения для сирот. А без билета ты ездила когда-нибудь?

– Без билета? Так ведь за это же высаживают из поезда!

– Ох, и идиотка! – Янка с гневом отшвырнула мою руку. – Не знала, что ты такая глупая!

Сбитая с толку, я раздумывала над тем, как бы оправдаться в глазах Янки. Обрадовавшись пришедшей мне в голову мысли, я сказала тоном как можно более небрежным:

– Ездить без билета – не ахти какое искусство. А красть ты умеешь?

Янка приостановилась:

– Красть? Как это – красть?

– А вот так: идешь ты с сестрой Доротой на рынок и тащишь там с прилавка яблоко либо брюквину. Я так делала летом. А скажи мне… деньги ты пробовала брать?

– Деньги? – Янка подозрительно посмотрела на меня. – Что это тебе пришло в голову? Никаких денег я не трогала. Никогда!.. Ну и мысли у тебя!

– А я бы взяла, – призналась я. – Только не́ у кого. Если бы, например, я увидела, что кто-то оставил сумочку на скамейке, то я бы ее схватила и убежала. А потом накупила бы всякой всячины.

Янка повеселела, вновь подхватывая меня под руку, и дружелюбно сказала:

– Вот я тебе и говорю: быстрее всего можно натолкнуться на сумочку в поезде. Ты не имеешь даже понятия, как забывают люди во время путешествия о своих вещах. Вторым классом [9]9
  В Западной Европе, в том числе и в Польше, пассажирские вагоны делятся на три класса. Наиболее комфортабельные из них – вагоны первого класса.


[Закрыть]ты когда-нибудь ездила?

– Вторым? Ой, нет! Никогда!

– Ну вот, видишь! А я езжу только во втором классе. Там всегда такое изящное общество. Ты не представляешь, что́ эти пани возят с собою! Чудеса! – Смуглые щечки Янки еще более потемнели от румянца. – Щетки с серебряными ручками, духи, шелковое белье, меха! И вообще – прелесть. Они едят апельсины и болтают разные глупости.

– И тебя ни разу не вытолкали в шею оттуда?

– Меня? – Янка повела узкими бровями. – Меня?

– Ну да, тебя!

Она презрительно усмехнулась.

– Я, моя дорогая, не принадлежу к числу тех, кого можно выталкивать в шею. А тебя вышвырнули бы наверняка.

– Наверняка вышвырнули бы, – тяжело вздохнула я и, охваченная отвращением к своему внешнему виду, с завистью взглянула на приятное личико Янки. Мое воображение уже целиком было во власти мечты о путешествии – сидеть в обществе дам, которые едят апельсины. Устыдившись, однако, своих мыслей, я осторожно спросила Янку:

– А что надо делать, чтобы не вышвырнули?

– Это очень легко. Скажешь, что ты едешь к больной мамусе, и начнешь плакать. Тогда публика устроит складчину тебе на билет да еще сунет монету в лапы кондуктору, чтобы тот не поднимал шума Однако такие номера удаются лишь во втором классе; а точнее – там, где имеется изящное благовоспитанное общество и много панов. Пани скупы. А хамы из третьего класса – так тех вообще ничто не пробирает. И в третьем классе надо пользоваться совсем другими средствами…

Янка заколебалась, – говорить дальше или не говорить, – но под напором признаний не могла уже удержаться:

– Надо уметь ладить с кондукторами. Они ужасно смешные люди! Такие пожилые, немного пузатые, приглашают тебя в свое купе или уговаривают пойти с ними в буфет. Но я никогда с такими не ходила. Никогда! Железнодорожники – это не слишком изящное общество.

– А что, – спросила я, – меня они тоже приглашали бы?

– Тебя? – Янка пристально взглянула на меня и разразилась смехом. – С твоими-то очками и носом, как картофелина?..

Я с ненавистью смотрела на Янку, продолжавшую заливаться смехом. Потом она утерла мокрые от слез глаза покровительственным тоном сказала:

– Не огорчайся! Поедем вместе, и я-то уж все налажу, как надо. Нет смысла сидеть в этом балагане, когда можно устроить себе более приятную жизнь.

– А почему же ты пришла к нам, если могла идти туда, где лучше?

– Так уж порою получается в жизни, – неопределенно ответила Янка. – Только ты не проболтайся кому-нибудь о том, что мы говорили здесь. Особенно Гельке. Смотри, запомни это!

– Будь уверена!

У входа в приют мы столкнулись с Гелькой. Она ехидно засмеялась:

– Вижу, вижу – новые подружки! Дай вам бог счастья!

– А тебя зависть разбирает?

Гелька повела плечами и помчалась дальше по коридору.

Мне стало стыдно. Янка обогнала меня и пошла впереди, крутя в руках конец черной косы. Глядя на нее, я подумала, что беседа на кладбище установила между нами скрытые от всех отношения – нескромные, даже неприличные. Я стыдилась этого, однако в них было много соблазнительного.

В пустой и холодной трапезной Сташка сматывала в клубок разодранные на узкие длинные полосы тряпки.

– Сейчас начнется рекреация, и мы будем играть в мяч, – весело сообщила она.

В дверях появилась улыбающаяся сестра Барбара.

– Готовы?

Сташка соскочила с лавки на пол и, прижимая к груди тряпочный мяч, с восторженными криками выбежала из трапезной. Я последовала за нею.

На крыльце уже столпились малышки. С радостным визгом бросились они к сестре Барбаре. Сестра Барбара смеялась и кружилась, сжимая в поднятых руках тряпичный мяч. Мяч был тверд, тяжел, неудобен; тот, в кого он попадал, с трудом сдерживал слезы. Однако даже боль не отбивала у малышек охоты поиграть. Веселый голос сестры Барбары, ее беготня за мячом, прыжки и тревожные выкрики, когда мяч попадал не туда, куда нужно, доставляли малышкам бешеную радость.

Старшие девочки присматривались к игре, стоя неподвижной цепочкой возле стены. Их раздражала новая монахиня тем, что, держа мяч в поднятых руках, громко командовала:

– Гоп! Стася, бросай! А теперь Таля… отбивай! Зося, пошевеливайся быстрее!

– Слово даю, этой негоднице ничего не стыдно, – буркнула Владка.

– А чего ей стыдиться? – спросила я.

– Чего, чего! Вон посмотри, как она рясу задирает! Даже чулки видать!

– А теперь, Эмилька, внимание!.. – сестра Барбара, присев на корточки, бросила мяч в сторону Эмильки.

– О-о… о, смотрите, как приседает! – угрюмо процедила сквозь зубы Владка. – Где это видано, чтобы монахиня так приседала? И еще малышки на такой срам глядят.

– А я поймала мяч! Ей-ей, поймала! – пищала Эмилька, теребя тряпочную игрушку. – Вот как сестру люблю, поймала! [10]10
  «Вот как сестру люблю» – своеобразный идиоматический оборот в польском языке, усиливающий какое-либо восклицание.


[Закрыть]

– Любишь меня? – монахиня склонилась над обрадованной девчушкой. – А за что ты меня любишь?

– Люблю, потому что… потому что… – Эмилька задрала голову и, расставляя свои короткие ручки для объятий, выпалила: – …потому что сестра Барбара – негодница!

– Кто-кто? – Монахиня со смехом схватила Эмильку на руки и, целуя ее в чумазые щечки, повторяла: – Кто я, кто?

– Нечего сказать, хорошенькие вещи болтает самая младшая из «рыцарей господа Христа»! – Размахивая шляпой, по крыльцу поднимался ксендз-катехета, опекун «Евхаристичной Круцьяты». – Да, о милых вещах я тут узнаю́…

Сестра Барбара и ксендз-катехета посмотрели друг на друга и в один голос рассмеялись.

– Я прошу ксендза пройти в переговорную комнату! – С неподвижным лицом, потупив очи, в дверях стояла матушка-настоятельница. – Здесь сквозняки. А ксендз недавно хворал…

– Однако я уже выздоровел… Впрочем, сейчас иду в переговорную. – И, обращаясь к сестре Барбаре, он оживленно проговорил: – Когда я увидел вас играющей с детьми, мне пришел в голову один проект. Если у вас есть немного свободного времени, то давайте поговорим.

Сестра Барбара и ксендз-катехета спустились с крыльца и начали медленно прохаживаться под окнами трапезной. Ксендз жестикулировал, Эмилька, держась за рясу, радостно покрикивала, а сестра Барбара поддакивала выводам, которые делал ксендз.

Матушка-настоятельница с минуту наблюдала за ними, потом попятилась и хлопнула дверью.

– Видишь, уже начинается, – буркнула Зоська.

Янка презрительно надула губы:

– В том монастыре она, наверное, то же самое делала. Потому ее и выгнали.

В это время ксендз откланялся, и сестра Барбара поднялась с Эмилькой на крыльцо.

Зоська тотчас же подскочила к ней, приняв подобострастную мину:

– Вы промочили себе сапожки! Я принесу вам ночные туфли!

Монахиня удивленно поглядела на Зоську, отстранила ее рукой и без слов пошла вперед.

Зоська, заметив ироническую усмешку на лице Янки, взорвалась:

– Ну и обезьяна самоуверенная! Ладно, мы ей еще утрем нос!

Возбужденные, галдящие девчата плотным кольцом окружили буфет. Матушка и сестра Алоиза, с красными пятнами на встревоженных и гневных лицах, пытались утихомирить волнующуюся толпу воспитанниц.

На темной, порыжевшей от старости стенке буфета виднелось большое сердце, нарисованное мелом, а в нем – инициалы: «с. Б. и кс. катехета». Чуть выше можно было рассмотреть двух целующихся голубков.

– Прошу признаться, кто из вас это сделал, – еще раз напомнила сестра Алоиза повышенным тоном.

Никто не признавался. Девочки, стоявшие в задних шеренгах, старались пробраться вперед, чтобы своими глазами увидеть нескромный рисунок. Воспитанницы визжали, истерически смеялись, заламывали руки. Голоса обеих монахинь тонули в сплошном шуме.

Из белошвейной мастерской вышла сестра Зенона. Владка схватила ее за рукав:

– Вы только взгляните…

Конверская сестра взглянула, пожала плечами, протиснулась ближе к буфету и рукавом рясы стерла рисунок с буфетной стенки.

– Паскуды! Распоясались, тьфу!

И, вся красная от негодования, она покинула трапезную. Матушка-настоятельница и сестра Алоиза торопливо вышли вслед за нею.

На следующий день нарисованное мелом сердце, пронзенное стрелой, а в нем – инициалы сестры Барбары и патрона «Евхаристичной Круцьяты» – ксендза-катехеты появились на входных дверях детского сада…

Таким образом, гадкий замысел – внушить сиротам мысль о любви, якобы возникшей между сестрой Барбарой и вероучителем, – полностью удался. Начался самый унизительный период в нашей приютской жизни. Девчата превратились в хохочущую, бездумную ораву, глупеющую от беспрерывного повторения одной и той же околесицы. Взбодренная этим неожиданным успехом, таинственная «художница» становилась все более наглой. Измалеванные ее рукою сердца появлялись на стенах коридора, забирались в белошвейную мастерскую, подкрадывались к самой двери в келью монахини. Воспитанницы, ложась спать или поднимаясь утром с постели, заключали пари, где сегодня увидят они очередной постыдный рисунок.

За каждым жестом ксендза-катехеты, разговаривающего с сестрой Барбарой, жадно следила через замочную скважину не одна пара глаз. Встречая их в коридоре, воспитанницы опускали глаза, словно ловили монахиню и ксендза на месте преступления. При этом они совершенно не скрывали многозначительных, не слишком деликатных усмешек. По вечерам, лежа в постелях, девчата судачили все на одну и ту же тему: влюблен ли ксендз в монахиню и отвечает ли она ему взаимностью.

Однако обнаружить что-либо интересное так и не удалось. Ксендз-катехета был всегда оживлен и разговорчив, а сестра Барбара – очень сдержанна.

– Глядите, глядите, глупые! – подтрунивала Гелька. – Ничего все равно не высмотрите. Я ни одной монахине не верю. Даже сестра Романа варит раков, когда трубочист приходит чистить печь. А сестра Барбара – ангел. Поэтому ее наверняка отсюда вытурят. Ведь монастыри приспособлены не для ангелов, а лишь для монахинь.

Нездоровое и азартное любопытство овладело всеми помыслами воспитанниц. Сперва его сдерживала боязнь разбирательств и наказаний. Однако наказаний не было, и никаких следствий не велось. Сироты догадывались, что матушка-настоятельница вынашивает особые планы в отношении новой монахини и умышленно затягивает дело, чтобы затем более тяжело и жестоко наказать виновницу. Не прошло и недели, как самая тугодумная воспитанница сообразила, что над сестрой Барбарой по существу уже нависло проклятие. Монахини по молчаливому согласию с матушкой-настоятельницей упорно не хотели слышать всевозможных колкостей, насмешек, глупых перешептываний, какими «рыцари господа Христа» без конца награждали сестру Барбару.

Однажды, когда группа девчат с любопытством смотрела в окно, в трапезную вошла настоятельница.

– Янка, Владка… прошу отойти от окна. Что вы там нашли интересного?

– Ничего. Мы просто боимся, как бы сестра Барбара не простудилась: она стоит на дворе с ксендзом-катехетой.

Матушка с притворной неохотой тоже заглянула в окно.

– И давно вы развлекаетесь таким образом?

Это означало: «И долго уже они там разговаривают?»

– Да, наверно, около часа, – с усердной готовностью ответила Зоська, явно преувеличивая время.

Лицо настоятельницы дрогнуло и тотчас же приняло выражение пренебрежительного равнодушия.

– Это недостойное «рыцарей господа Христа» занятие – бездельничать, стоя у окна, – заявила матушка и вышла из трапезной.

– Помните, я сразу определила, что в сестре Барбаре дряни много, – похвалилась Владка. – А как начала она скакать по крыльцу с мячом, так уж я тут же поняла, что она хочет покрасоваться перед ксендзом. Он шел от калитки и так на нее глядел, что у меня дрожь по телу прошла…

Я была почти благодарна Зоське, когда она переменила тему разговора.

– После полудня я должна буду натирать пол в детском саду. Если насобираю много хлеба, то поделюсь с вами. Разве только что сестра Барбара назло не позволит мне собирать.

После обеда я заглянула в детский сад. Сестра Барбара, ползая на коленях, натирала линолеум.

– Не надо натирать! – воскликнула я. – Сейчас сюда Зоська придет. Я могу ее позвать.

Монахиня поднялась с колен, утирая вспотевшее лицо.

– Нет, не зови. Не нужно.

– Почему? Вы хотите, чтобы Зоська вообще не приходила сюда?

Сестра Барбара утвердительно кивнула головой. Горячий румянец, который залил ее щеки, сразу же напомнил мне нарисованные мелом сердца с грешными инициалами внутри. Я тоже покраснела и, испытывая сожаление к этому столь молодому, но уже обреченному на вечное презрение существу, с чувством своего превосходства великодушно заявила;

– Я скажу ей, чтобы она вам не докучала…

Монахиня продолжала молчать. У меня мелькнула мысль, что бледность ее щек и синяки под глазами наверняка объясняются угрызениями совести, которых она не может избежать. И мое сочувствие к ней еще возросло.

– Может быть, вам помочь?

– Скажи мне, Наталька, в самом ли деле…

– Что?

– Нет, нет, ничего! – И сестра Барбара снова опустилась на корточки, продолжая натирать полы.

– Что же?.. Что сестра хотела мне сказать?

Она протянула руку к бумажному мешочку, лежавшему на столе.

– Возьми это. Там чистые куски свежей сдобы.

Я торопливо схватила мешочек и устремилась к двери, пробормотав на ходу:

– Дай бог вам здоровья… А я теперь пойду.

Монахиня не солгала. Остатки сдобы действительно были свежими, хрустящими, а если попадался и черствый кусок, то мои крепкие зубы все равно могли быстро с ним справиться. Я заперлась в умывальной и усиленно работала челюстями до тех пор, пока не очистила мешочек до последней крошки.

Сытый желудок вселил в меня самое сердечное расположение к сестре Барбаре. Убежденная, что при ее теперешнем одиночестве мое присутствие может стать подлинным благодеянием, я вновь направила свои стопы к детскому саду, дабы выразить негоднице искреннюю признательность.

Сестра Барбара стояла у окна в пустом, уже погрузившемся в сумерки помещении детского сада. Приподнявшись на цыпочки и уперев нос в стекло, отчего он казался расплющенным, она всматривалась в промокшие деревья. За ее спиной, у противоположной стены зала, дремали уложенные в ряд на низких скамеечках детские игрушки. Из мрака, окутывавшего стены, выглядывали косматые лапы плюшевых мишек, головы деревянных коней; последние отсветы дня, проникавшие через окно, играли на жестяном горне, на льняных косах краковянки. Пол, застланный линолеумом, казался слишком черным и бездонным. И сколь ничтожными были на этом фоне и смешные детские игрушки, и темный, совсем затерявшийся в просторном помещении силуэт монахини!

– Прошу вас… – прошептала я, оглядываясь на спящие игрушки.

Монахиня ничего не ответила. Тогда я подошла к ней еще ближе.

– Зачем ты пришла?

Этот благожелательный шепот избавил меня от страха. Я тихонько засмеялась, обрадованная тем, что никто во всем доме не знает, как мы сидим сейчас вместе с сестрой Барбарой в огромном зале, где мирно дремлют плюшевые мишки и тряпочные паяцы.

– Да я просто так пришла.

Монахиня внимательно рассматривала меня.

– Давно уже ты здесь?

– О да, давно! Я пришла в приют прошлой осенью. Осталась на второй год в седьмом классе, чтобы только не идти в белошвейную мастерскую.

Я взглянула на черный велон сестры Барбары, и меня вдруг охватило чувство жалости.

– Сестра, скажите мне, пожалуйста, почему девушки идут в монастырь?

Монахиня повернулась ко мне лицом.

– Разве ты не знаешь? Не знаешь девушек, которые приезжают в монастырь на коне, с манеркой вина на поясе?.. Одна из них любила свободу, не признавала над собою ничьей власти. Тот, которому она не хотела покориться своим сердцем, наложил на себя руки. Чтобы понести заслуженную кару, она решила до конца жизни быть покорной и служить богу. Надломленную раз и навсегда гордость она оставила у монастырского порога. Другая убежала ночью с бала и в карете приехала прямо к монастырской калитке. Ты не слышала об этом?

Мне припомнились все те россказни, которые предшествовали приезду новой монахини, – россказни о ее богатстве, знатном происхождении, шикарном приданом. Осененная догадкой, я воскликнула с испугом:

– Так, может быть, сестра была бедной? Такой же бедной, как наши приютские девчата?

И вдруг я очутилась в сильных объятиях. Монахиня обнимала меня, целовала в щеки, а выпустив наконец, сказала спокойно:

– Таля, Таля! Девушки надевают на себя монашескую рясу по причинам очень, очень разным. К чему же сейчас рассказывать об этом сказки?

Сестра Барбара села на лавочке и, улыбаясь каким-то своим внутренним мыслям, начала раскачиваться взад и вперед.

– Что вы там спрятали? – дотронулась я до мягкого предмета, торчащего из рукава рясы. – Мишка!..

С удивлением оглядела я плюшевую игрушку.

– Почему вы его спрятали?

– Нужно пришить ему уши, – негромко ответила монахиня. – Лапки я уже починила. Еще вставить бы ему новую пружину в живот – и был бы совсем как новый.

Опустив головы, мы рассматривали игрушку при скупом свете, проникавшем через окно.

– Он был совсем негодный, – пояснила сестра Барбара. – Принесла его в детский сад одна девчушка и через несколько дней выбросила в корзину. Я вынула его оттуда. Починенного мишку можно будет дать Эмильке или Стасе. Взять из мусорной корзины выброшенную туда игрушку не является грехом, – добавила монахиня поучающим тоном, сразу напомнившим сестру Алоизу. – А нашим детям не во что играть. Если бы у меня было много денег… – вздохнула сестра Барбара и умолкла.

– То что бы вы сделали? Что бы вы хотели сделать для себя? Ну, скажите, сестра!

– Для себя? – Монахиня закрыла глаза и, откинув голову назад, сказала: – Думаю, что я с большой охотой напилась бы горячего кофе. Хорошего, горячего ячменного или желудевого кофе! Сестра Романа всегда подает нам холодный и с огромной гущей. – Сестра Барбара поднялась с лавки. – Ну, будь здорова, Наталька! Мне нужно идти в часовню. А это еще что? – спросила она с испугом.

Плотно прижавшись к оконному стеклу, в зал заглядывали чьи-то злые физиономии. За нами подсматривали. Я отскочила к стене. Монахиня поспешно вышла из зала.

Лежа вечером в кровати, я вспоминала наш разговор и, радостно взволнованная, твердо решила стать достойной доверия сестры Барбары, защищать ее от всяких напастей, – словом, сделаться верным и мужественным другом преследуемой.

Разбудил меня крикливый голос Зоськи:

– …Знала, что я должна натирать полы, но предпочла сама мучиться, лишь бы я не забрала из детского сада сдобу…

Мне стало даже жарко от страха. Куски сдобы, оставшейся от детишек из монастырского детского сада, по праву принадлежали той, на долю которой выпадала обязанность натирать полы. Полученными от сестры Барбары булочками и кусками сдобы я должна была по крайней мере поделиться с Зоськой.

Напяливая на себя одежду, я вынуждена была выслушивать отчаянные Зоськины вопли:

– …Предпочитает сама руки марать, лишь бы мы ничего не получили.

Владка и Янка поддакивали Зоське. Ни одной из девчонок не пришло в голову, что у сестры Барбары, когда она сама взялась натереть полы, могла быть совсем другая цель, нежели лишение сирот кусочков оставшейся сдобы. Я молчала, трусливо радуясь тому, что дело само по себе заглохнет.

Но оно не заглохло. Когда я вернулась из школы, то застала в трапезной почти всех девчат, которые плотным кольцом, рассерженные и возбужденные, окружили сестру Барбару. Зоська, как жертва алчности и несправедливости монахини, приставленной к детскому саду, жалобно всхлипывала.

– Прошу вас ответить, – настаивала Гелька возбужденным голосом. – Зоська говорит, что ей выпала обязанность натирать полы, но вы сами выполнили всю работу, чтобы куски хлеба выбросить курам. Почему вы это сделали?

Стоя за дверями, я думала, что сейчас упаду в обморок. В трапезной наступило молчание, а потом снова раздался огорченный голос Гельки:

– Ведь сестра знает, что мы никогда не бываем сыты. Разве сестра не знала этого?.. Пусть сестра ответит!

– Знаю.

Воцарилась тишина. Ее прервал громкий возглас Гельки:

– Почему же вы поступили так по-свински?

Я отскочила от двери. Сестра Барбара вышла из трапезной. Глядя вслед удалявшейся по коридору монахине, я подумала с грустью, что если признаюсь девчонкам в том, что съела остатки сдобы, то на долгое время буду устранена от дележа кусков хлеба из детского сада. И эта боязнь одержала верх над стремлением к правде. А с той минуты, как я решилась умолчать о своем поступке, вся вчерашняя нежность и восторженность по отношению к сестре Барбаре улетучилась из моего сердца. С мстительной радостью вспомнила я, что все же как-никак, а, по свидетельству девчат, сестра Барбара была негодницей и, как гласит евангелие, она будет за это брошена в огонь. Посему нет нужды выражать какое бы то ни было сочувствие в ее адрес.

После обеда Зоська подошла ко мне и прошептала:

– Янка сказала, чтобы ты сейчас же пришла на чердак.

С подавленным чувством я поплелась следом за нею наверх.

Зоська ступала по лестнице, крутя бедрами так, что залатанное сзади платье ходуном ходило. На половине лестницы она приостановилась.

– Ты видела, что сестра Барбара выносит из детского сада игрушки?

– Ничего я не видела.

– Не лги!

– Я не лгу!

– А это что?

И Зоська извлекла из-под фартука потрепанного мишку.

– Может быть, скажешь, что и этого мишку она не вынесла? Она выносит игрушки из детского сада и раздает их малышкам. А если какая-нибудь из игрушек пропадет, так она скажет, что мы украли. Наверняка! Ее мало будет волновать, если с нас спустят шкуру.