Текст книги "Избранницы"

Автор книги: Наталия Роллечек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Я спустилась вниз и остановилась в тихом коридоре. Мною овладело раздумье. Какими долгими казались месяцы, но как быстро они проходили. Не так давно, осенью, я убирала костел, а несколько дней тому назад уже украшала на пасху гроб Христа. На дворе была весна… Но вдруг мною овладела печаль. Вырваться отсюда как можно быстрее! Куда угодно, лишь бы подальше!

Я стояла перед шеренгой образов. Внимательно приглядывалась к святым, словно на их ликах можно было вычитать ответ на вопрос, почему я до сих пор нахожусь здесь, в приюте. Однако набожные лики мне ничего не ответили.

Менее важные святые, выставленные в коридорах, напоминали собою бедняков, столпившихся на паперти костела. Святые поважнее были размещены в притворе часовни и производили впечатление более церемонных и самоуверенных: А самые высокочтимые, в золотых рамах, занимали целую стену в часовне и висели на разной высоте, в зависимости от степени своей важности и значимости.

Я кивнула головой святому Франциску Сальскому, которому титул доктора богословия и сан епископа обеспечивали место возле святого Франциска Ассизского. Святой Франциск Борджиа, ведущий свое происхождение от князей Гандии, висел вблизи алтаря и выше святого Франциска Караччиола, который был духовным пастырем только рабов и узников. А все они, вместе взятые, оттеснили на самый край святую Франциску Вдову-римлянку…

Вздохнув по поводу молчаливого спора из-за мест, который вели на стене все эти святые, я пошла искать Гельку. Нашла ее в хлеву. Сердце забилось у меня учащеннее, когда я увидела исхудавшее лицо и синяки под глазами. Гелька сидела на ящике, вся подавшись вперед, подперев рукою голову.

Несмотря на всю свою взволнованность, я начала довольно ершисто:

– Что ты сидишь, как плачущая божья матерь?

– Оставь меня в покое.

– Простите великодушно. Если хотите, могу выйти.

Однако я не выходила.

– Даже Христос не якшался постоянно с апостолами и время от времени пребывал в одиночестве, – огорченно протянула Гелька. – Он тоже должен был набираться сил для разговоров с голытьбой, которая следовала за ним. С каждой из вас в отдельности можно еще выдержать. Но когда тридцать сирот вместе… – она умолкла.

В хлеву стало тихо. Только кабанчик, роясь в соломе, смешно похрюкивал… Гелька закрыла лицо руками и сидела не шелохнувшись. Сердце у меня стучало так, словно хотело сломать ребра и вырваться наружу. Мне казалось, что я скорее умру, нежели скажу о том, ради чего пришла к ней. Однако я все-таки сказала:

– Гелька, ты на меня сердишься?

Поскольку она не отвечала, я придвинулась к ней вплотную и продолжала тихо:

– Ведь я тебя страшно люблю и восхищаюсь тобою. Так, как восхищалась своей сестрой Луцией. Ты бы себя загубила с ним. Не сердись на меня. Тебе бы пришлось стыдиться за него. Он вообще не имеет самолюбия, Нет, нельзя сказать, чтобы он был подлым человеком или сознательным обманщиком. Нет. Однако он бродяга, шут. Такой никогда не держит слово. И вообще…

Я осеклась: Гелька негромко смеялась. Потом она отняла руки от лица, и я увидела щеки, мокрые от слез.

– Был он тут в первый день пасхи и дал мне вот это… – она порылась в кармане и вынула из него грязный баранок со следами сахарной обсыпки: – Сказал, что уезжает на три месяца в Краков. Что будет руководить хором. Через три месяца вернется и станет органистом у отцов-иезуитов. О свадьбе даже и не вспомнил. А я не верю ни в какой его отъезд…

Гелька вытерла слезы и, охватив колени руками, продолжала более спокойно:

– В воскресенье матушка вызвала меня в переговорную. Спрашивала, что я намерена делать дальше. Ты ведь знаешь, что в нашем приюте сироты могут находиться только до девятнадцатилетнего возраста – самое большее. Потом либо становятся послушницами, [22]22
  Послушниками называются люди, готовящие себя к монашеству.


[Закрыть] либо остаются швеями – если при монастыре есть мастерская. За это они получают пищу из сиротского котла и койку в комнате, где живут все швеи. Ни одна городская мастерская не приняла бы к себе на работу такой недотепы, которая делает лишь самые примитивные операции, а у нас именно так и есть. Каждая может заниматься только одним несложным делом – и ничего больше не умеет.

Я утвердительно кивнула головой. Гелька продолжала:

– Иногда бывает так, что набожные пани берут наших сирот служанками в свои дома. Однако это редкая удача. Милые пани боятся рисковать. Они хорошо знают, что девчонки наши крадут. Чаще всего дело кончается тем, что богатые монастыри, которые имеют, свои хозяйства, забирают от нас девчат, чтобы сделать из них доярок, огородниц, птичниц. Короче говоря, – забирают на работу в поле, по хозяйству.

– И что потом с ними происходит?

Гелька пожала плечами:

– Разное. Одни остаются на фольварке, другие убегают оттуда в города. Счастье выпадает той, которая познакомится с парнем и заведет от него ребенка.

– И это счастье?

– Да, потому что монахини донесут об этом ксендзу, а ксендз заставит парнягу пожениться с девчонкой. И так как обычно ни тот, ни другая не имеют ничего за душой, монастырь дает им жилье – комнату на четверых, месячный паек, и до конца жизни они принадлежат монастырю. Убежать не убегут, потому что некуда. Ничего не наживут, но зато и с голоду не помрут.

– А ты что ответила матушке? – спросила я с дрожью.

Она отбросила волосы со лба.

– Я уже решилась. Стану монахиней.

– Неправда!

– Не кричи! Ясно, что все это для меня противно и я ненавижу это. Ненавижу рясы, четки, опущенные глаза, подавание ксендзу завтраков и созерцание, как он набивает брюхо. Что еще я ненавижу? Старозаветных пророков, которых нас заставляют воспевать, и пробуждение в четыре часа утра. Я могла бы так до вечера перечислять, что именно ненавижу, и все равно перечень не кончился бы.

– А, значит, ты не станешь монахиней, – с облегчением заключила я.

– Разумеется, стану. Я всегда мечтала воспитывать детей и работать в прекрасных приютах – интернатах. Где-то же ведь такие существуют, верно? Я мечтала кончить вечернюю школу, пойти на какие-нибудь курсы и стать учительницей. Однако сестра Алоиза так долго подзуживала матушку, что та забрала нас из вечерней школы. Должность учительницы – боже мой!.. Несколько дней назад были у матушки две очень милые, интеллигентные учительницы. Со слезами на глазах умоляли устроить их в нашу белошвейную мастерскую. Ради одного лишь пропитания. Второй год ходят без работы. А я очень привыкла к малышкам. Когда постригусь в монахини, могу рассчитывать, что меня приставят куда-нибудь к детям: заведующей детским садом или воспитательницей. Еще поживу до осени вольной птицей, а зимой – в послушницы.

– У меня все это никак не умещается в голове, – пробормотала я. – Неужели действительно нет другого выхода?

– Если бы я была так прекрасна, как святая Магдалина, то могла бы пойти на улицу. В соответствии с тем, что нам говорил ксендз во время говенья, – явные грешники утопают при жизни в изобилии и наслаждениях, а после смерти жарятся в аду. Однако тот, кого с самого раннего детства опекал сиротский приют, сумеет найти общий язык с дьяволом. Ну, так что ты мне советуешь? Идти в монахини или на улицу?

– Перестань ты! Это противно!

– Что противно? А откуда ты можешь об этом знать? Уверяю тебя, что это совсем не так, как описывают ксендзы… – Гелька разразилась смехом, но одновременно из глаз ее потекли слезы. Она их утерла и серьезно продолжала: – Не слушай того, что я тебе наплела. Я стану богобоязненной монахиней, а когда умру, то мое тряпье будет излучать неземное сияние и аромат роз наполнит все вокруг. Я умру, как избранница, на руках матушки, хотя в большем соответствии с монастырскими обычаями было бы пойти на улицу. Столько лет на наших глазах поносилась и обливалась грязью любовь, столько лет нас учили стыдиться своих ног, живота, груди, что было бы вполне естественно пойти сейчас на уличный перекресток только из презрения и отвращения к собственному телу.

– Нет, нет! – пролепетала я, пораженная, не понимая, смеется Гелька или говорит всерьез. – Лучше уж стать монахиней.

* * *

Бюст Пия X сразу же после пасхальных торжеств девчата притащили в мастерскую и обшитую полотном (на что пошли куски, отрезанные от простынь) гипсовую статую установили на столике за ширмой. Сестра Юзефа благожелательно восприняла наше повествование о доброй пани, которая в отсутствие сестер вручила Казе манекен в качестве дара для мастерской, попросив взамен только не забывать и молиться за нее.

Со стороны монахинь мы не опасались никаких подозрений. Беспокойство в нас вселяло совсем другое.

Однажды, когда я перебинтовывала покалеченную руку, то заметила многозначительный взгляд, которым Владка обменялась с Зоськой.

– Лучше попроси прощения у господа бога и не противься ему, – сказала Владка.

– За что я должна просить прощения у господа бога? – удивилась я.

– За святотатство. Ты била молотком по голове святого отца, и господь бог сразу же покарал тебя – ты поскользнулась и растянулась на полу. А потом свалилась с лестницы и едва не убилась. Теперь вот снова покалечила себе руку. Господь бог тебя предостерегает. Иди исповедуйся.

– В чем? Что лупила молотком в гипс?

– Это был никакой не гипс, а изображение высшего наместника Христова, – с гордостью отрезала Владка.

– Поцелуй себя в нос! Ты что, не знаешь, что у фигуры была раздроблена голова? Я только расколотила ее до конца.

– И все равно это грех, – упрямо продолжала твердить Владка, – чтобы изображение святого отца служило манекеном. Возьмите его и отнесите обратно в ризницу. Что он в небе подумает о нас? Ведь ему должно быть страшно неприятно; на его памятник женщины напяливают блузки. Это же в самом деле нескромно. Они будут раздеваться и вешать на него свою одежду.

– Зоська, – простонала я, обращаясь к ехидно усмехающейся горбунье, – скажи этой святоше, этой круглой идиотке, что она несет чепуху.

Зоська, для которой суть вопроса была совершенно безразлична, но которую развлекала и радовала начинавшаяся стычка, лукаво усмехнулась:

– Я не знаю. Спросите об этом матушку.

В трапезную вошли несколько девчат. Увидев Казю, я бросилась к ней:

– Казя! Владка хочет, чтобы мы отнесли назад манекен, говорит, что это святотатство и что Пий X страдает на небе.

– Ничего, – спокойно ответила Казя, – он не просил Владку о заступничестве. Хорошо, что ты мне напомнила. Мы заработали в мастерской чистых двенадцать злотых. Из них я заплатила гуралу за морковь восемь злотых. Осталось четыре. Их я истратила на пряжу для штопания чулок малышкам и еще задолжала в магазин один злотый. Но так как Зоська отказалась от штопания, то пусть она и заплатит. – Тут Казя обратилась к Зоське: – Давай деньги!

Зоська сунула руку за резинку трусов, отвязала матерчатый мешочек, высыпала из него пятизлотовые монеты и, красная, как рак, одну из них швырнула на стол.

– Нате!

Монета переходила из рук в руки, возбуждая удивление и недоверие.

– Откуда ты взяла? Украла, признайся!

– Не украла!

– А значит что же, нашла?

– Не нашла. Заработала.

– Болтай, да знай меру. Где?

– Не скажу, потому что вы сразу захотите собезьянничать, а не за тем я мучилась, чтобы свой секрет выдавать.

Эти разумные слова убедили нас.

– Значит, не скажешь? – спросила Казя, взвешивая монету на ладони.

– Нет.

– Тогда, может быть, признаешься, сколько из заработанных денег ты проела?

– Пока – нисколько. Но в другой раз проем все, а вам – фигу с маслом дам.

Казя подскочила к нахмуренной Зоське и громко чмокнула ее в щеку.

– Прекрасно, Зосенька, ужасно тебе благодарны. Я совсем не знала, что ты такая славная.

– Ну да, – буркнула Зоська и, хлопнув дверью, чтобы не показывать своего удовлетворения, вышла из трапезной.

Клиентки были щедры. Каждый вечер мы гнули спины, штопая носки, ворохи рваного белья и занавесок.

В это время все монахини находились в часовне, и потому можно было разговаривать значительно свободнее. Но из-за Владки мы чувствовали себя более уныло, настроение становилось все хуже, а разговор никак не клеился. Владка, день ото дня набираясь все большей смелости, громко требовала установить бюст в более приличествующем месте, против чего, однако, протестовали все без исключения.

– Запомни: как только пискнешь хоровым сестрам хоть одно слово, мы сделаем с тобою то же самое, что с бюстом, – размозжим тебе голову молотком.

– Можете делать, – спокойно отвечала Владка. – А я не хочу смотреть, как святой отец страдает у нас от унижения.

– Тра-та-та! Святой отец испытывает бо́льшее унижение в небе, когда видит, как «рыцарь господа Христа» Владзя, член содалиции, крадет на кухне смалец и слизывает пенку с молока.

Мы защищались активно, упорно, однако Владкины слова начинали действовать на наше воображение. Во время работы в мастерской девчонки все чаще начали поглядывать на ширму. Казалось, что оттуда долетают какие-то тревожные дуновения ветра. Йоася вздыхала и, откладывая работу, говорила:

– Знаете, у меня такое ощущение, будто бы кто-то встал за моей спиной.

– Это потому, что тебе штопать уже не хочется.

– Кажется, что-то охнуло за ширмой, – прошептала Сташка, с тревогой глядя то на ширму, то на нас.

– Я вот тебе сейчас охну! – по-матерински успокоила ее Сабина. – Смотри, куда иголку втыкаешь!

– А я вам говорю, пожалеете… Во имя отца и сына… Ой, что-то схватило меня за шею! – И Владка срывалась с места.

Все хуже чувствовали мы себя в огромной мастерской перед столом, заваленным кучами рваного белья. В один из вечеров Зоська, среди ругательств и вздохов, заявила нам, что с некоторого времени ее преследует тень без головы. Никто, кроме Владки, в это не поверил, но сплетня о тени без головы, которая то появляется, то исчезает, быстро прижилась среди малышей. Они шептались по углам, боялись идти по темному коридору, вскакивали по ночам с кроватей. Только после того, как Сабина выпорола нескольких малышек, тень без головы, успокоившись, начала значительно реже навещать нашу спальню.

Горечь вечеров, когда, склонившись над шитьем, мы с беспокойством ожидали новых выходок Владки, несколько скрашивалась триумфами, одержанными в течение дня. С неизменным восхищением прислушивались мы к словам Кази, когда она в беседе с капризной клиенткой, которая разочарованным взглядом обводила стены с бесчисленными образами святых, повторяла с чувством гордости и собственного достоинства: «Если пани хотела бы посмотреть свою блузку на манекене, то милости просим»…

И Казя величественным жестом отодвигала ширму… Глазам пораженной дамы представал деревянный постамент, некогда служивший подставкой для статуи святого Иосифа. На постаменте находился бюст, обшитый серым полотном. Мы никогда в жизни не видели настоящих манекенов, и этот манекен казался нам верхом изящества. Хотя дама обычно с некоторым смущением говорила, что предпочитает смотреть блузку на себе, это не снижало нашей радости от сознания того, что мы владеем редкостным предметом.

Один раз во время вечерней молитвы, после слов: «Господи, помилуй нас»: – из первого ряда стоящих на коленях девчат раздался голос Владки:

– За бесчестье, учиненное святому отцу Пию Десятому, пять раз прочитайте «Богородице дево, радуйся».

Мы стерпели. Что же оставалось делать? Пришлось пять раз прочитать «Богородице дево, радуйся».

По окончании молитвы сестра Алоиза сказала теплым, ласковым голосом:

– Радует меня, что влияние «Евхаристичной Круцьяты» проникает в сердца наших рыцарей. Приди, Владзя, в переговорную. Там лежит кое-что для тебя.

Владку, когда она отправлялась в переговорную комнату, провожали завистливые взгляды; когда она вернулась, то ее приветствовали окриками:

– Ну и что? Что тебе сестра Алоиза дала?

– Залатать четыре подрясника, – понуро ответила Владка.

– А, видишь! Кого лучше держаться: святого отца или нас? В другой раз за столь громкое выражение своих чувств получишь для штопанья половики. За святого отца лучше молиться втихомолку.

– Разумеется, – сунулась в разговор Казя. – Так тихонечко, чтобы только господь бог слышал. И если еще раз вырвется из глотки такое, как сегодня, – бросим тебя в лохань и подержим под водой, – понятно?

Спокойный голос Кази и поддакивания Сабины убеждали, что Владка будет продержана под водой долго и как следует.

Владкины уверения, что она никогда больше не осмелится обращаться прямо к небу, взывая о милосердии к Пию X, не могли уже вернуть покоя в наши сердца.

– Говорю вам, все равно она нас выдаст, – сказала Гелька, которая последнее время с полной апатией, совершенно равнодушно относилась ко всем нашим спорам. – Это уж такой тип. Еще хуже Зоськи. И вообще я в сто раз больше предпочитаю Зоську, чем эту…

– А может, не выдаст? – обеспокоенные, утешали мы себя. – Что бы ей это дало, если бы она выдала?

Гелька пожала плечами.

– Каждая ханжа упряма.

Через несколько дней после этого разговора в нашей мастерской вновь появилась вдова. Было это во время обеда монахинь. Мучимые недобрыми предчувствиями, мы окружили усевшуюся на стул женщину. Вдова подозрительно озиралась, словно чего-то искала. Йоася не выдержала и громко спросила:

– Пани чего-то хочет от нас? Объявлений о бесплатной починке белья мы уже не вывешиваем на заборах.

– И без того много заказов, – подчеркнула Казя.

– Да, мои дорогие, я знаю об этом… Очень мило вы устроились. Мне как раз и хотелось бы спросить, успешно ли у вас идут дела, не нуждаетесь ли в чем? У меня есть новые рисунки вышивок для занавесок. Могла бы вам дать. А что это у вас за ширмой?

– Тазик и полотенце…

– А-а-а, так, значит, вы тазик и полотенце там держите?

Вдруг, отбросив притворный тон, она сказала добродушно и с любопытством:

– Я пришла за тем, чтобы вы мне показали этот ваш манекен. Сколько о нем пришлось наслышаться. У вас, видать, много способов ловить клиенток. Я так не сумею. А вашему манекену ничего не сделается. Только покажите мне его. Что же он такое из себя представляет? Не знаю, нечего особенного увидели в нем заказчицы?

– Да, да! – подхватила Казя. – Это самый обыкновенный манекен, такой же, как и другие. И нечего его показывать. У пани наверняка есть лучший.

– Уж ты мне не рассказывай, какой манекен у меня, мое золотко. Я хочу поглядеть на ваш и за этим-то специально пришла сюда.

С беспомощным бешенством смотрели мы на то, как вдова отодвинула ширму, подбоченилась и уставилась на обшитый полотном бюст. Удивление вдовы польстило нам.

– Так это он? – спросила она, обращаясь к нам.

– Это!

Она вновь повернулась лицом к манекену и молча рассматривала его. Потом отошла назад и опустилась на стул.

– Что это такое?

– Как «что»? Пани разве не видит? Манекен!

– Я спрашиваю, – из чего он?

– А какое пани до этого дело?

– Посмотрим – какое! – заявила она враждебно.

– Матерь божия! Слышите? Да она еще грозит нам! – воскликнула Йоася, заламывая руки. – Как пани смеет так говорить с нами?! И еще после того, как мы сделали пани любезность, уничтожили все объявления!

– Я бы и без вас их уничтожила! – Она вдруг изменила свой враждебный тон на шутливый, рассмеялась и ласково потрепала Йоасю по щеке. – Я с вами живу в согласии, мои паненки. Милые бранятся, только тешатся. Я пришла посмотреть манекен, а теперь прощаюсь с вами и ухожу. Если бы у кого из вас появилось желание отведать пирога с повидлом, прошу пожаловать завтра вечерком, после закрытия мастерской. А этот манекен советую убрать, мои золотые, потому что он может доставить вам неприятности. Да, да, советую убрать. И лучше всего сегодня же, немедленно. До свидания!

Посещение вдовы вселило в нас неописуемый страх. Опасаясь ее прозорливости, мы делали мысленно самые худшие предположения; даже Казины уверения в том, что вдова не может ничего знать о происхождении манекена, не возвращали нам покоя.

– Она – ваш враг. Держитесь в отношении ее настороже, – советовала Гелька. – Однако манекен не убирайте. Пусть знает, что вы ее не боитесь. А то, в противном случае, она сядет вам на шею.

– Почему ты все время говоришь – «вы», «вас», словно сама ты уже здесь посторонний человек? – рассерженно спросила Казя.

Геля покраснела, пожала плечами и ничего не ответила.

В понедельник Зоська позвала меня перед молитвой в спальню, подвела к Владкиной койке и молча показала пальцем на подушку.

– Ну, вижу, – сказала я, – подушка.

– А что еще?

– Ничего. Грязная, точно из хлева.

– А чем выпачкана?

– Испачкана какой-то коричневой мазью или чем-то вроде этого.

– Полижи-ка.

– Грязную подушку?! Лижи сама!

– А я уже полизала. Это повидло.

– Повидло?.. – Понемногу в моей голове начало проясняться. – Нет… – Сделанное открытие вдруг лишило меня сил, коленки задрожали. Я присела на койку. – Неужели она такая подлая?

– Именно такая подлая, – удовлетворенно подтвердила Зоська. – Жрала булку либо пирожок с повидлом. А откуда она его взяла? Известно, – и Зоська торжествующе поглядела на меня.

– Пойдем посоветуемся с Казей.

Совет был короток. Сабина и Казя высказались за немедленное уничтожение манекена, Йоаська и Зоська караулили в трапезной ничего не подозревавшую Владку, а Сабина тем временем незаметно вынесла бюст в хлев. После нескольких ударов молотком от него осталась лишь кучка обломков.

– Однако я никогда не прощу этого Владке, – сказала Казя, выметая обломки. – Только вы ничего ей не говорите.

Остатки бюста, переброшенные через забор, утонули в реке. Казя, охваченная жаждой мести, набила обшивку манекена опилками и, добившись маломальского сходства с несуществующим уже оригиналом, водрузила его на прежнее место.

Обед и короткая рекреация прошли в напряженном ожидании. Когда забренчал звонок, сзывавший нас в мастерскую, и мы отправились туда, то застали в мастерской вдову. Она оживленно разговаривала с сестрой Юзефой.

– Я только что узнала, – начала сестра Юзефа с заметной нервозностью, – что вы позволили себе глупую и непристойную выходку… – От раздражения у нее перехватило дыхание. Она только махнула рукою и коротко приказала: – Казя, прошу вынести манекен из-за ширмы и поставить его на стол.

– Сию минуту! – сорвалась с места Казя.

И вот бюст – на столе. Вдова побагровела. С лихорадочно бьющимися сердцами ожидали мы, что́ будет дальше.

– Прошу разрезать обшивку!

– Как же так? – забеспокоилась Казя. – Ведь весь манекен будет испорчен.

Вдова покраснела еще больше, словно хотела сказать: «Я же знала – будут всякие уловки, чтобы вывернуться!»

– Делай, что тебе велят!

– Хорошо, – тяжело вздохнула Казя. Она подошла к столу и с минуту стояла, тщательно выбирая ножницы поострее. В мастерской царила тишина. Вдова утирала вспотевший лоб. Я стиснула пальцы, с трудом удерживаясь от того, чтобы не запустить ей в голову масленкой. Сестра Юзефа в нервном возбуждении теребила угол велона.

– Эти, по-моему, будут достаточно остры. – Казя провела пальцем по блестящему лезвию. Подошла к набитому опилками бюсту и еще раз оглянулась на сестру Юзефу – руководительницу мастерской:

– Значит, сестра велит непременно резать?

Монахиня только кивнула головой.

Казя не хуже, чем заправский хирург, одним величественным взмахом руки вбила острие ножниц в грудь манекена и потянула их книзу. Послышался шелест разрезаемой материи, и вслед за движением ножниц из широкой раны в полотне брызнули розовые опилки.

В мастерской началось замешательство. Девчата хохотали и кричали что-то несвязное. Вдова, напрасно пытаясь вернуть себе дар речи, схватила трясущимися руками шляпу, сумочку и, не прощаясь с монахиней, выбежала из мастерской. У сестры Юзефы был жалкий вид человека, застигнутого врасплох. Нужно было прийти ей на помощь.

– Мы не знаем, что именно наговорила эта сумасшедшая сестре, – с сочувствием сказала Йоася, – но пусть сестра не принимает все это так близко к сердцу.

– Она это из зависти, потому что все клиентки хвалят сестру Юзефу, – заявила Зоська, ласково заглядывая монахине в глаза.

– Лучше пусть сестра не впускает ее в мастерскую, а то еще эта дура подпалит нас.

– Кажется мне, что манекен за последние дни как-то изменил свой внешний вид, – сказала сестра Юзефа, быстро окидывая всех нас взглядом. – Что бы это могло значить?

Подобного вопроса не ожидала ни одна из нас. В мастерской воцарилось неловкое молчание.

– Я повторяю: этот ваш, прости господи, манекен изменил свой вид. И потому я еще раз спрашиваю: что это должно значить?

Молчание нарушил голос, долетевший до нас из угла мастерской, холодный и слегка ехидный:

– Допустим, что в чехол был зашит кочан капусты или голова святого. Не лучше ли, чтобы это осталось между нами? Разве сестра Юзефа предпочитает, чтобы эта отвратительная баба осрамила на всю округу нас, мастерскую, а вместе с нами – и сестру?

– Конечно… – буркнула сестра Юзефа, с удивлением глядя на Гелю. – Но объясните мне…

– Зачем? То, что было, то прошло. А этот мешок с опилками выбросьте…

Рассудительная сестра Юзефа, ни о чем более не спрашивая, покинула мастерскую. Владка весь день где-то скрывалась и появилась в трапезной только на ужин. Ни одна из нас не посмотрела в ее сторону. Наклонив головы, мы сосредоточили все свое внимание на кукурузной каше. Владка села, придвинула к себе миску и побледнела. Под миской лежал клочок бумаги, на котором было написано: «После молитвы жди в хлеву. Если не будешь ждать, мы и так тебя найдем».

Во время рекреации, перед самой молитвой, меня остановила в коридоре Зуля.

– Случилось несчастье…

В моем воображении моментально пронеслась Владка, бросающаяся в реку или висящая в петле на чердаке, – и я зажмурила глаза.

– Боже мой! Боже., Никто этого не ожидал, – дрожащим голосом тянула Зуля, невидимая в кромешной темноте коридора. – Она написала мелом на стенке буфета: «Прощайте» – и убежала.

– А значит – жива! – Почувствовав облегчение, я открыла глаза.

Зуля с удивлением приглядывалась ко мне.

– Я ничего не знаю. Написала: «Прощайте» – и подписалась. Мы искали ее, но нигде нет. Пойдем в трапезную, там еще сохранилась эта надпись.

Я двинулась следом за Зулей. В дверях трапезной стояла Владка. Увидев меня, она быстро отскочила в сторону.

– Ну вот видишь, тут Владка! – обрадованная, крикнула я. – А ты говорила, что она убежала!

– Так я же не о ней! – Зуля окинула меня сердитым взглядом. – Это Геля убежала от нас и пропала.

Геля не вернулась в приют ни на другой день, ни позднее. Мне не хотелось верить, что она могла уйти от нас навсегда. Каждый день я просыпалась с лихорадочным предчувствием того, что где-то поблизости лежит ее письмо, предназначенное для меня. Я обыскала всю спальню, все ящики буфета, рылась в прачечной, в хлеву, заглянула даже под вазоны в часовне, но так ничего и не нашла.

Бегство Гельки отодвинуло на задний план и свело на нет проступок Владки. Оно свело на нет и без того непрочные чувства удовлетворенности и радости, вызванные в наших сердцах успехами мастерской. По мере того как кто-либо из девчат покидал нас, тяжелый груз, который везли мы общими усилиями, многократно увеличивался.

Окруженные со всех сторон деревянными стенами, беспомощные, мы метались, как дикие животные. Жизнь становилась невыносимой без Гелькиной твердости, без той гордости, с которой она защищала свои чувства, без той мечты о чем-то прекрасном и невозможном, которую мы видели в ней, когда она стояла у окна, упершись лбом в стекло, и молчала. «Прощайте» – это относилось ко всем нам. Это звучало, как вскрик человека, который ночью встал над темной, бурлящей рекой и… бросился в нее.

* * *

Было раннее утро. Девчата приступили к своим обязанностям, я зашивала и латала рваные матрацы малышек. Неожиданно в спальню ворвалась Сабина.

– Пришел! Пришел! – била она в ладоши и сломя голову прыгала по комнате. – Пришел!

– Кто пришел? – с щемящей сердце болью я вспомнила Гельку, возносящую руку вверх и громко напевающую: «Как заря, приход его…»

Сабина, не отвечая на мой вопрос, продолжала скакать так, что под ее ногами трещал и прогибался пол.

– Пришел! Будет колоть дрова!

– Ах, этот твой красавец-гурал… – разочарованно протянула я и вновь взялась за иглу. – Ну и что, если пришел?

– Он помнит обо мне. А наступит час, так еще все может статься.

– Кто помнил о тебе? Этот гурал? Да ты что, Сабина, уж не помешалась ли?

– Я мысленно давала ему обет, вот почему и он должен быть мне верен.

– Смилуйся! Он даже не знает, что ты в него влюблена. Ведь ты же, должно быть, не говорила ему об этом.

Сабина приостановилась и глядела на меня, не моргая, словно ослепленная невидимыми яркими лучами.

– Думаешь, что я должна была сказать ему?

– Нет, что ты! Он бы и так в тебя не влюбился.

– Почему?

– Почему? Боже мой! – Я посмотрела на плоское лицо и бесформенную фигуру Сабины. – В меня бы он тоже наверняка не влюбился, – великодушно сказала я, стараясь тем самым дать понять Сабине, в чем дело, и открыть ей глаза на истину. – Нет у меня ни таких прекрасных волос, как у Кази, ни такого изящества, как у Йоаси. Были бы хоть у меня такие ресницы, как у Зули…

– Так-то оно так, – облегченно вздохнула Сабина, – но ведь я не столь безобразна, как ты…

Возмущенная, я сорвалась с койки. Добродушие, сиявшее в глазах и на лице Сабины, окончательно вывело меня из терпения.

– Неправда! Ты во сто раз безобразнее, чем я! Ты самая отвратительная из всех. Иди, спроси своего гурала! Поговори с ним. Ну, иди. Что ты так на меня глядишь?

– И пойду!

Онемевшая от удивления, я смотрела, как она выходит из спальни, потирая губы рукой, огрубевшей от бесконечных стирок.

Весна, бравшая монастырь штурмом, разжигала в нас нелепые, захватывающие дух желания. Просыпаясь по утрам, мы мчались первым делом, к окнам и, упершись носами в стекло, жадно всматривались в зеленеющий мир. При каждом отзвуке колокольчика мы срывались со скамеек. Пьянящие и тревожно-радостные предчувствия одурманивали наши головы. Что-то должно было случиться. Это «что-то», которое невозможно было выразить словами, неуловимое и неопределенное в своих очертаниях, как майское облако, заставляло сильнее биться наши сердца. Без всякого повода бегали мы к калитке и, высунув головы, глядели на дорогу. Чего ожидали мы? Может, по грязной, расплывшейся закопанской дороге, в гуральской пролетке с пьяным извозчиком на облучке должна была приехать счастливая Судьба и высадиться перед монастырскими воротами?

– Возможно, все изменится… – загадочно вздыхала Сабина, которая совершенно машинально выполняла поручения, целиком поглощенная своими мыслями.

Каждая из девушек, убежденная в том, что никто, кроме нее, об этом и не подозревает, страстно мечтала о чем-то самом заветном. Даже Зуля, для которой мир по ту сторону калитки казался несуществующим, которая считала величайшим счастьем сопровождать матушку к вечерне, влюбленная в литургию и нашу часовню, – и та захотела вдруг чего-то большего. Забившись в уголок, она извлекала свой потрепанный песенник и, сосредоточенно следя за черными значками, разучивала гаммы.