Текст книги "Избранницы"

Автор книги: Наталия Роллечек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– В том, что ты сказала, есть только часть правды, а остальное – сплошная ложь, – жестко оборвала ее Казя. – Верно, что мы пользовались твоими услугами; но ведь ты сама напрашивалась! А теперь тебе жалко жратвы; боишься нарваться на ссору с хоровыми сестрами и комбинируешь, как бы увильнуть от голодовки.

– А может, она говорит от всего сердца, – несмело подала свой голос Зуля. – Постоянными грехами она убила в себе волю и теперь делает только то, что ей подскажет дьявол.

– Если она искренне сокрушается, то пусть попросит запереть ее на время голодовки в хлев или на чердак, чтобы дьявол не искусил ее едой, – рассудила Сабина. – Хочешь, чтобы мы тебя заперли на чердак?

Зоська, утирая нос, буркнула:

– Я предпочитаю в хлеву…

– Хорошо. Запрем тебя в хлев и скажем сестре, что ты пошла в подвал выгребать навоз.

В дверях трапезной показалась воспитательница.

– Дежурные, прошу принести с кухни обед. Почему стол старших девочек еще не накрыт?

– Потому что мы отказываемся от обеда.

– Не понимаю.

– Сестра сейчас поймет, – выдавила из себя Гелька дрожащим от возмущения голосом. – Мы не ели завтрак, можем не есть и обед. Нас обвинили в совершении тяжелого преступления – кражи. Наш стол будет поститься весь сегодняшний день, а может быть, пост продолжится и завтра – пока матушка не снимет с нас обвинение и не извинится перед нами.

С упоением смотрели мы на монахиню, которая после Гелькиных слов буквально остолбенела.

– А подумали вы о том, что делаете? Даю вам минуту на размышление и отказ от вашего неразумного требования… Итак…

– Никакого «итак»! Все остается так, как я сказала.

– Матушка-настоятельница будет извещена об этом. Прошу не выходить из трапезной.

– Но Зоська должна подстелить свиньям солому, – быстро вставила Йоася. – Сестра Дорота так велела.

– Тогда одной Зоське можно выйти, – разрешила воспитательница, покидая трапезную.

…Истекал уже четвертый час нашего карцера. С опущенными головами сидели мы рядами на лавках. Печаль серого мартовского дня сочилась через забрызганное дождем окно.

– Давайте поговорим о чем-нибудь другом. Хватит о борще и картошке, – вздохнула Казя. – Кто-нибудь из вас спрашивал у хоровых сестер, почему сестра Барбара уехала так неожиданно?

– Интересно, у кого было время разговаривать с ними? Выполнение поручений, костел, школа, а теперь покаяние… Уехала, потому что матушка так велела. Теперь матушка будет всегда сама подавать ксендзу завтрак.

– А те сердца – так их рисовали Владка и Зоська, – громко сказала Сташка. – Я видела.

– А зачем Сабина заглядывала через замочную скважину, когда ксендз и сестра Барбара разговаривали в детском саду? – защищалась Владка.

– Все мы вели себя по-свински! – воскликнула я, однако, вспомнив историю с булками из детского сада, смутилась и умолкла.

– В нашем поведении мы видим, – тихо начала Зуля, – яркий пример последствий первородного греха, Без веры человек ничего хорошего не сделает. С верой – все. Святой Павел ясно говорит, что мы любим зло и не любим добро.

– Нечего сваливать вину на Адама и Еву, – буркнула Гелька. – Если бы у хоровых сестер было побольше шариков в голове, а матушка не была бы стареющей, ревнивой индюшкой в рясе, то все обошлось бы иначе.

Мрак сгущался в углах трапезной, приближаясь к окну. В сумеречном свете тускло поблескивали над столами рядами развешанные на стенах образа. Тоска тяжестью давила наши сердца.

Забытый на некоторое время голод пробуждался с новой силой. Время от времени одна из девушек поднималась с лавки, подходила к окну и, прижавшись носом к стеклу, пыталась вглядеться в темноту.

– Через час ужин… – сказала Йоася.

– И что, будешь есть?

– Нет, – прошептала она сквозь слезы. – Но мне хочется есть. Никто из вас не имеет при себе чего-нибудь съедобного? Я завтра бы отдала.

– Нет, – желчно отрезала Гелька, – Ты вообрази себе, что ты уже ела.

– Может быть, споем что-нибудь веселое? – предложила я.

– Нельзя веселое, потому что сегодня среда. Тихо! Кто-то идет!

Вошла сестра Алоиза.

– Я пришла узнать, намерены ли вы и дальше упорствовать в своем неразумном решении?

– Да! – Гелька сорвалась с места. – Да!

– Это ты говоришь от своего имени или от имени всех?

– Всех, всех… – нетерпеливо пробурчали мы.

– Тогда прошу вас по-прежнему не покидать трапезной, – выходя, сказала монахиня.

– Вы обратили внимание, что она будто бы даже осталась довольна нашим балаганом? – спросила Казя.

– Ну еще бы! Они же с матушкой-настоятельницей ненавидят друг друга, а значит, ей очень на руку, что мы тут голодаем из-за матушки…

Скрипнули двери, и в трапезную проскользнула Зоська.

– Зачем пришла? Почему не осталась в хлеву? – с подозрением допытывались мы.

– Я принесла вареные картофелины из ушата. На всех хватит, только я еще раз сбегаю. Сейчас, сейчас… Я спрятала их под кофту и под резинки в трусах… Нате!

Запыхавшаяся от быстрого бега, торжествующая от сознания всей важности своей роли и благородства своего подвига, Зоська преобразилась из злобной карлицы в маленькую озабоченную девчушку. Со смехом высыпа́ла она из-под трусов картофелины и давала их в протянутые девчатами руки.

Я поднесла теплую картофелину к губам, но тут же отшвырнула ее и разразилась истерическим смехом.

– Что случилось, Таля? Что ты делаешь?

– Выбросим эти картофелины!

Поглядывая то на меня, то на предмет своего вожделения, девчата сидели крайне удивленные.

– Почему?

– Потому что дело не в том, чтобы монахини не знали, что мы едим, а в том, чтобы мы на самом деле выдержали голодовку. Гелька, – с чувством отчаяния обратилась я к нашей предводительнице, – объясни им.

– Обойдемся без объяснений, – буркнула Казя, швыряя картофелину на пол.

Одна за другой девчата бросали картофелины; последней проделала это Йоася.

– Ей-богу, мне даже вчерашний торт не был так вкусен… – вздыхала она, облизывая палец.

Я взглянула на забытую всеми Зоську. Ее лицо, искаженное ненавистью и страданием, было бледно.

– Я-то для вас старалась, руки себе обварила, а вы назло мне… вы… – взвизгнула она, – меня презираете!

– Зося, не говори так, – взмолилась я, протягивая к ней руки. – Зося, я тебе все объясню.

– Не нужно. Издевайтесь надо мною! – Сняв трусы, она высыпала на пол остатки картофеля. Бросилась к двери и там столкнулась с сестрой Алоизой.

Монахиня отстранила рукой перепуганную воспитанницу и, выйдя на середину комнаты, остановилась возле кучки рассыпанных картофелин.

– А это что такое? – Она окинула взглядом наши лица с застывшими на них несчастными минами. – Ах, вот каким образом вы поститесь!

– Мы на самом деле постимся, – с болью в голосе пояснила Сабина. – А эти картофелины лежат… Ну, лежат себе… Зоська, скажи сестре, как это было… Она скажет правду, – заверила монахиню Сабина.

Сестра Алоиза обратила на Зоську свой испытующий взгляд. Мы умоляюще смотрели на ее сморщенное и злое личико…

Монахиня негромко кашлянула.

– Может быть, довольно этой комедии? Матушка, принимая во внимание вашу легкомысленность, неспособность обдумывать свои поступки и очевидную неосознанность вашей дерзости, прощает вас. Будем вместе молиться, чтобы бог помог нам обнаружить вора. В знак того, что матушка уже не сердится на вас, вы получите на ужин по сладкой булочке и какао. Дежурные, идемте на кухню за кастрюлей.

Йоася и Владка с радостными возгласами бросились к двери, отталкивая прижатую к стене Зоську. За ними побежали и остальные девчата. А спустя минуту через одну дверь под триумфальные выкрики воспитанниц дежурные вносили кастрюлю с какао, а через другую выносили потерявшую сознание Зоську. Она вся содрогалась от эпилептических конвульсий.

На полу в трапезной осталась кучка разбросанных картофелин – величественное свидетельство бескорыстного Зоськиного подвига.

Воровство, совершенное в карнавальную ночь, обострило неприязненные отношения между матушкой и сестрой Алоизой с новой силой. Сестра Алоиза упрекала матушку в отсутствии твердости по отношению к воспитанницам, в достойной осуждения – учитывая нашу спесивость – мягкотелости и податливости. А настоятельница выговаривала сестре Алоизе за то, что та убедила ее забрать старших девушек из вечерней школы, чем оттолкнула от монастыря несколько лучших и постоянных клиентов белошвейной мастерской, которые опекали приют от лица женского комитета общества святого Викентия.

– Было самое время, – говорила возбужденным голосом сестра Алоиза, – чтобы пресечь зло, которое вело свое начало от посещения девушками школы совместного обучения. Разве случай с Рузей не открыл матушке глаза на положение вещей?

И сестра Алоиза убежденно, страстно бросала матушке-настоятельнице обвинения в том, что она легкомысленно согласилась на проведение вечеринки евхаристичной молодежи – вечеринки, которая завершилась скандальным выступлением двух голых воспитанниц, «рыцарей господа Христа», и бесстыдной кражей, какой монастырь не видывал многие годы.

– Еще хуже самой кражи был тот факт, что сестра-воспитательница, – выдавила из себя матушка дрогнувшим голосом, – позволила себе оскорбление ксендза-катехеты публичным обвинением в воровстве кого-то из воспитанников ксендза…

– …А матушка-настоятельница по непонятным для нас причинам предпочитает обвинять собственных воспитанниц, нежели потревожить впечатлительную душу ксендза-катехеты…

Удар попал в цель, потому что в тот же вечер у матушки случился опасный приступ печени.

Конфликт обострился еще более с того момента, когда хоровые сестры разделились на два лагеря: сторонниц и противниц матушки-настоятельницы. Благодаря этому сестра Алоиза сблизилась с сестрой-свинаркой, поскольку эта легкомысленная конверская монахиня первой высказала во всеуслышание подозрение в воровстве со стороны гостей приюта на карнавальном вечере. Пожимая от удивления плечами, глядели мы, как эти две монахини, еще совсем недавно отдаленные друг от друга более, чем луна от земли, прогуливаются во время рекреации по коридору. Зато матушка оказывала явные знаки внимания сестре Зеноне, старой конверской монахине, которую не любила сестра Алоиза за ту привязанность, коей награждали ее наши малышки. Сестра Дорота жаловалась на сестру Юзефу, стоявшую на стороне настоятельницы, что та взваливает на нее всю работу, оберегая сестру Зенону от трудов. В монастыре поднялась суматоха, поскольку одни монахини брали под защиту сестру Дороту, другие – сестру Зенону.

Мы подметали двор, когда к нам примчалась Владка.

– Ксендз разругался с матушкой!

– Не может быть, – пролепетала я. – Ведь именно матушка защищала мальчишек!

– Да, так, но кто-то ему сказал, что сестры подозревают «рыцарей» в краже требника и ограблении кружек для пожертвований. Ксендз страшно рассердился. «Они озорники, но не воры! – закричал он. – Лучше бы матушка-настоятельница обратила больше внимания на своих овечек!» И потом он еще добавил, что отказывается руководить «Евхаристичной Круцьятой», так как скоро уезжает.

– Ах, какой это будет удар для матушки! – заломила руки Зуля. – Она так любила подавать ксендзу кушанья.

Ксендз-катехета появился в монастыре, как всегда, в воскресенье, чтобы отслужить молебен в нашей часовне.

За полчаса до богослужения я встретила в коридоре Сабину, которая несла из белошвейной мастерской блюдо с нетронутыми кушаньями. На нем стояли два бокала: один – с кофе, а другой – с молоком, тарелка с четырьмя ломтиками ржаного хлеба, четырьмя кусочками масла и двумя кусочками сыра.

– Ксендз даже не притронулся ни к чему. Сказал, что очень торопится, и ушел, – пояснила Сабина.

С недоверием поглядела я на скромный завтрак.

– Матушка и в самом деле ничего больше не положила на блюдо?

– Нет. Даю слово…

Я кивнула головой и пошла своей дорогой, обогащенная еще одним уроком из области тонких человеческих чувств.

Вскоре после этого происшествия ксендз уехал. Неблагодарные, мы быстро вычеркнули его из своей памяти, хотя только его щедрости обязаны мы тем, что единственный раз за все время пребывания в приюте наелись досыта.

* * *

– Когда наступает пасха, то меня охватывает радость – значит, весна уже совсем близко, – говорила Казя, очищая забрызганные грязью туфли. – Не люблю зимы. Однако весною голод еще заметнее. Знаешь, – добавила она, понижая голос и обращаясь ко мне, – половина картофеля сгнила в подвале. Матушка ходит расстроенная: запасов хватит только на две недели.

– Поедете за квестой.

– А что из того? Весною гуралы сами нищенствуют. Если мы даже и поедем, так ничего не выклянчим.

– Белошвейки заработают.

– Думаешь, это так легко! На нашей улице одна вдова основала такую же мастерскую. Да где там – такую же: там есть зеркала, кресла, журналы мод. А у нас одни только святые образа. Половина клиенток перебежала теперь к вдове. У нас остались одни лишь старые девы, а они-то как раз платят меньше всех. Вот как белошвейная мастерская обанкротится, то уж и не знаю, что тогда будет. Разве что помрем с голоду.

В коридоре у окна мы заметили матушку-настоятельницу. Она вертела в руках портмоне, потом вынула из него бумажку, разгладила ее, вздохнула и снова спрятала.

Сестра Юзефа ходила нахмуренная. Из четырех машин, стоявших в мастерской, три не работали. На прялке, на кроснах, на деревянных рамах для стежки одеял лежал слой пыли. Безработные швеи штопали и латали старые половики. Угроза, нависшая над белошвейной мастерской, приняла размеры настоящей катастрофы, когда в течение только одного дня несколько самых щедрых клиенток взяли обратно свои заказы. На робкий вопрос сестры Юзефы, почему они это делают, одна из них отрезала: «Ох, кажется мне, что ваши работницы очень измучены. Бедняжки, они выглядят так плохо. Видно, у вас большие заказы и девушки слишком много трудятся. Нужно дать им отдых. А, кстати говоря, христианская справедливость велит и другим дать заработать».

Безропотно ели девчата на ужин совершенно постную кукурузную кашу. А на завтрак – один лишь черный кофе.

Казя, поднося к губам кружку, понимающе подмигивала нам.

– Элегантные пани пьют черный кофе после полудня, ну, а мы можем пить его и утром, – верно?

У нас создалось впечатление, что монахини, как хоровые, так и конверские, ожидают каких-то решительных действий с нашей стороны, которые предотвратили бы катастрофу. Напуганные молчанием швейных машин в мастерской, они стали доверять более нашей предприимчивости, чем монастырским обычаям. Недостаточно мужественные для того, чтобы ждать, доверяясь лишь милости божьей, они пытаются, в свою очередь, обращаться к нашей хитрости. Охваченные паникой, они ищут выхода из положения в нашей смекалке и инициативе.

В один из этих тяжелых дней Сабина ворвалась с громким криком на веранду, где матушка-настоятельница обрывала с гортензий засохшие листья.

– Какой-то гурал хочет продать мешок брюквы и корзину моркови. Сказал, что для сирот отдаст их дешевле. Он ждет на дворе. Матушка ведь купит, верно?

Привлеченные криком Сабины, мы столпились на веранде.

Морковь, а еще более – брюква хорошо набивают голодные желудки. Лишь бы овощи разварить как следует и посыпать мукой. Может быть, даже – ржаной. С надеждой всматривались мы в лицо настоятельницы.

– Моркови уже нет в подвале, – многозначительно заметила Йоася.

– Сегодня не купим, – порывисто прервала ее матушка. – Скажите ему, чтобы уезжал.

Но сироты не думали сдаваться.

– Если не купим сегодня, то когда же? Он ведь не будет дожидаться нас. А если бы мы даже и поехали за квестой, то еще не известно, привезли бы хоть мешок картофеля. Пусть матушка купит. Мы выторгуем.

– Мы можем сказать, что ежедневно будем за него молиться, – заявила Зоська. – Он немного пьян и не будет долго торговаться.

– Я скажу ему, что буду поститься за него, – великодушно предложила Владка, готовая к самопожертвованию.

– Нет, нет… – матушка покраснела, – это невозможно.

Однако девчонки уже не слушали ее. Сабина, Владка, Геля выбежали на двор. Через минуту они вернулись, таща огромный мешок. Владка, вспотевшая и запыхавшаяся, начала развязывать мешок, приговаривая:

– Сам господь бог ниспослал нам этого пьянчужку, За всю морковь и брюкву он запросил восемь злотых. Да еще сказал, что даст нам бесплатно овсяной соломы со своей повозки.

Матушка, нервно теребя платок, еле выдавила из себя:

– Унесите это как можно быстрее!

– О, смотрите, какая сладкая! – наслаждалась Сабина, пихая за обе щеки грязную неочищенную морковку. – Настоящая каротелька.

– Унесите это сейчас же!

Девчата, с радостным визгом склонившиеся над мешком и рывшиеся в моркови, выпрямились.

– Почему унести? Что вы говорите?

В дверях появилась Казя с корзиной, наполненной серыми брюквенными головками.

– Вот принесла. Оттащить в подвал?..

– Почему матушка не хочет купить морковь? – возбужденно кричали рассерженные воспитанницы.

– Что случилось? – спросила Казя.

– Матушка велит отдать все это назад гуралу.

– Как так? – Казя шумно опустила корзину на пол. – Ведь матушка знает, что запасов в подвале не хватит даже на месяц. А он возьмет столько, сколько мы ему дадим. Сказал, что хочет сделать добро для сирот.

– Деньги, предназначенные на ваше содержание, кончились, – с трудом шевеля губами, пояснила матушка. – Поэтому мы должны экономить.

– Как это – на наше содержание? – сунула и я свой нос. – А на содержание сестер? Ведь сестры тоже должны есть!

– Вот потому-то и сестры тоже экономят. Мы – нищенствующий монашеский орден. Нашей обязанностью является покорно сносить все, что посылает нам судьба. Ваше страстное упорство…

– Геля, бери мешок. Отнесем его в подвал, – прервала настоятельницу Сабина.

– Я категорически запрещаю, – матушка придержала Гельку за руку и с усилием добавила: – Не можем мы лишаться последних злотых. Завтра пойдем в гмину. [14]14
  Гмина – территориально-административная единица в Польше. В данном случае имеется в виду гминное управление.


[Закрыть] Может быть, достанем картофеля.

Но на все ее доводы Сабина ответила тоном хозяйки, которой поручено кормление целой семьи:

– Пусть матушка идет в свою келью. Мы скажем ему, чтобы пришел за деньгами через две недели.

И матушка, почувствовав себя лишней, рванулась к келье так поспешно, словно она убегала от корзины с брюквой и мешка моркови, вокруг которых плясали радостные воспитанницы.

– Что мы теперь будем делать? – спросила Владка, грызя кончик карандаша.

Были часы медитации. [15]15
  Медитация – молитва, произносимая про себя.


[Закрыть]Сестра Алоиза продиктовала нам тему для сочинения на великий пост: «Какие мысли возбуждают во мне образы двух разбойников?», [16]16
  Согласно евангельской легенде, Иисус Христос был распят одновременно с двумя разбойниками; один из них насмехался над Христом, а другой разбойник останавливал насмешника.


[Закрыть]раздала листки бумаги и ушла в келью.

– Ведь кажется, ему было сказано, что он получит деньги через две недели, – продолжала Владка.

– Как это «кажется»? – запротестовала Сабина. – Сказано было – и нужно заплатить.

– А откуда мы возьмем деньги?

Вошла сестра Алоиза.

– Прошу вас не отвлекаться от сочинения. Казя, над чем задумалась?

– Над тем, что этому доброму разбойнику должно было быть немного неприятно…

– Остановись, дитя, что говоришь ты? Разве Христос не сказал: «Никто не добр, как только один бог»?

– Он так сказал наперекор евреям, чтобы сделать им это назло, – заявила Казя. – А если бы тот разбойник сделал бы что-нибудь хорошее? Если бы он дал меру картофеля бедным еврейским детям или освященного хлеба, то был бы добрый или нет?

– Отдельный поступок не свидетельствует еще о характере человека. – И сестра Алоиза, выходя из трапезной, добавила: – Прошу быстрее кончать сочинение, а то мы сегодня должны провести еще спевку.

– А может быть, наш гурал-торговец и есть как раз такой вот добрый разбойник? – размечталась Казя. – Только сестра Алоиза не опознала его?

– Ты лучше придумай, чем ему заплатить.

– Можно сказать, что каждая из нас пожертвует по два крестных хода за его семью, – предложила Зоська.

– Только без жульничества, – резко осекла ее Геля. – Вот если бы он пообещал тебе морковь, а дал бы вместо нее бочку святой воды, ты была бы довольна?

– Ну, еще бы! Теперь на святой воде можно хорошо заработать, – рассмеялась Зоська и выбежала из трапезной.

– Сумасшедшая. – Геля передернула плечами. – Нужно придумать способ, как бы пустить в ход белошвейную мастерскую, чтобы вернуть клиенток, чтобы у швей была работа, а у матушки-настоятельницы – деньги на картофель и морковку. Подумайте над этим.

– Мне кажется, – несмело начала Зуля, – что каждой клиентке нужно дать что-нибудь для поощрения. Святой образок, например, или скуфейку. [17]17
  Скуфья – монашеский головной убор.


[Закрыть]

– Ничего подобного! – горячо запротестовала Йоася. – Как раз нужно поснимать святые образа, на их места повесить зеркала, шить блузки новых фасонов, а не такие старомодные, со стоячими воротничками. Купить журналы мод. Жаль, что нет тут Янки. Она сумела бы это устроить. Одна пани показывала сестре Юзефе образец ночной рубашки, сшитой в мастерской у вдовы. Говорю вам – чудо!

– Обойдемся без твоей Янки, – буркнула Геля. – Сами сумеем сделать, что надо.

Девчата разделились на два лагеря. Один из них, довольно малочисленный, но зато ужасно упрямый, требовал оставить образа на месте, в мастерской. Совсем неожиданно к этому лагерю примкнула и Сабина.

– Люди привыкли смотреть на нашу мастерскую как на благочестивое заведение, – доказывала она. – А как только увидят новшества, будут удивляться. Я бы советовала повесить такую афишу, на которой было бы написано, что за клиентов нашей мастерской мы молимся особо. Это бы людям понравилось. Люди любят все, что делается для них даром.

– И что же? – с презрением прервала я Сабину. – Ты не постеснялась бы повесить на стене такие афишки: «За пошив одеяла в нашей мастерской обязуюсь прочитать за здравие клиентки пять раз молитву «Богородице дево, радуйся» – бесплатно. За занавески – три «Слава отцу и сыну и святому духу…» – Я осеклась: в трапезную вошла сестра Алоиза.

– Кончили сочинения?

– Я даже и не начинала, – буркнула Геля.

– И я тоже…

– И я…

– Почему?

– Почему? – Геля повторила, как эхо, этот вопрос, сильно побледнела и вдруг решительно поднялась с лавки, не в состоянии скрыть своего возбуждения. – Да что тут прикидываться! Сама матушка сказала, что сестрам нечего есть. Что такие они бедные. Мы-то хоть уж привыкли к голоду. А вот вы… Вместо того, чтобы писать сочинение, мы как раз и обсуждали, что нам делать, чтобы наша мастерская вернула своих клиентов, а сестры вместе с нами не умерли бы с голода.

Монахиня часто, прерывисто дышала, словно раненная в грудь.

– Кто вам это наговорил?

– Я же сказала, что матушка.

Сестра Алоиза вышла, сгорая от негодования.

Воспитанницы удивленно пожимали плечами, а Казя с иронией заметила:

– Ну, от нее ничего умного ожидать нельзя. Давайте-ка сами решим, как наладить дела в мастерской.

После нескольких дней коллективного обсуждения, споров, различных умозаключений у нас родился счастливый замысел: дать объявление, что мастерская бесплатно делает различные мелкие услуги, связанные с пошивом белья, – штопает нательное, постельное и столовое белье, чинит чулки, перелицовывает стершиеся воротнички мужских сорочек. Мы знали по собственному опыту, сколько времени отнимает эта канитель, и потому были твердо уверены, что наша затея снова вернет нам заказчиц.

На следующий день все старшие девчата писали объявления о бесплатной починке белья, а когда объявления были готовы, я и Геля спрятали их за чулки, прихватили с собою заранее приготовленный клей из ржаной муки – и бегом на улицу. Мы приклеили несколько листочков с объявлениями на заборе, несколько – на стене булочной и еще несколько – на дверях старого костела, особенно часто посещаемого туристами.

Когда я вернулась со скотобойни, Сабина затащила меня в мастерскую:

– Погляди!

На столах лежало множество рваного белья, носков, дамских чулок и дырявых перчаток.

– Всю первую половину дня таскали. В конце концов мы заперли калитку на ключ. Нанесли столько, что за неделю этого не привести в порядок. И ни одного заказа! Одни только бесплатные штопки…

Я почувствовала, как слабеют мои колени, и села.

– Что же теперь будем делать? – прошептала я.

Сабина беспомощно развела руками.

В коридоре послышался шум; в мастерскую вошла матушка, за нею – сестра Алоиза и сестра Юзефа… Матушка держала в руке листок с объявлением, которое вчера так деловито выводила Казя на клочках бумаги.

– Кто это сделал?

– Мы, – ответила я не слишком уверенно.

– И что это должно означать?

– Мы думали, если дадим такие объявления, то клиентки понесут нам заказы и всё будет, как прежде… Чтобы заманить их в нашу мастерскую, мы и расклеили бумажки, в которых говорилось, что будем бесплатно ремонтировать… Этого мы не предполагали. Люди нанесли одни лишь лохмотья, чтобы все им – даром, – разъясняла я, с трудом сдерживая слезы.

Матушка часто-часто заморгала, словно ее глаза начал сильно резать яркий дневной свет.

– Однако все это понапрасну, – спокойно заключила Сабина. – И что за свиньи эти люди – хотят, чтобы все бесплатно, и не желают дать нам хоть сколько-нибудь заработать. Сейчас же пойдем и посдираем эти объявления.

Матушка, теребя в руке злополучный листок, бросила нам небрежно:

– С какою целью вы все это выдумали?

– Заработать на монастырь, – пробормотала я.

– Для кого?

– Нам всем хочется есть, а матушка сказала: даже сестры и те голодные, – с достоинством пояснила Сабина.

Плечи настоятельницы вздрогнули.

– Ах, боже мой!.. – прошептала она и с опущенной головой поспешно вышла из мастерской. Обе монахини молча последовали за нею.

Об этих неудачных объявлениях, о моркови и матушке-настоятельнице размышляла я, склонившись над листком чистой бумаги. В школе у нас была традиция ежегодно перед 19 марта писать письмо с именными пожеланиями пану маршалу Юзефу Пилсудскому. Школьное начальство особенно большое значение придавало при этом заголовку письма. Автор лучшего заголовка получал обычно высокий балл по польскому языку.

Я долго вертелась на лавке, прежде чем вывела на бумаге один за другим несколько пробных заголовков: «Любимый, самый лучший наш отец», «Великолепнейший рулевой», «Обожаемый вождь».

После этого я заглянула в правила поведения воспитанниц монастырских приютов и вывела каллиграфическим почерком:

«Со словами величайшего уважения, идущего из самой глубины сердца, и горячей любовью пишу я это письмо…»

Для начала как будто получалось совсем неплохо. Я сунула листок в очередной номер «Заступника», который лежал в ящике на тетрадях, и помчалась на кухню, так как была моя очередь мыть кастрюли.

После вечерней молитвы сестра Алоиза позвала меня пред свои ясны очи.

– Напрасно ты укрываешь свои чувства, дорогое дитя. Любви не нужно стыдиться, поскольку сам бог влил ее в наши сердца. Когда ты кончишь свое письмо святому отцу, [18]18
  Святой отец – папа римский. Монахиня решила, что письмо, начатое Натальей и не имеющее точного адресата, предназначено папе римскому.


[Закрыть]то перепиши и дай его мне. После слова «рулевой» надо добавить – «Христова корабля». А о каком вожде думала ты? Ибо если о вожде «Евхаристичной Круцьяты», то так и нужно написать. Твое письмо, а точнее – его начало склонили меня к мысли предоставить тебе почетное право, которого, несомненно, захотят добиться все девчата – «рыцари господа Христа». Ты будешь помогать сестре Юзефе в украшении плащаницы.

– Заплати вам бог, – прошептала я, красная, как свекла. Монахиня, тронутая моей кротостью, ласково потрепала меня по волосам.

Заблуждение сестры Алоизы принесло мне короткое благополучие.

Я получала разные вкусные вещи со стола монахинь, сопровождала их, когда они следовали к обедне. Но длилось это недолго. Когда в школе по случаю окончания четверти у нас было итоговое собрание, классная воспитательница, желая сделать приятное монахине, похвалила меня за «преисполненное чувств» письмо маршалу Пилсудскому, начинающееся словами: «Любимый, самый лучший наш Отец, Великолепнейший Рулевой, Обожаемый Вождь»…

Сестра Алоиза слушала письмо с мрачной физиономией, а после возвращения в приют вызвала меня в переговорную. Здесь мне была прочитана нотация, из которой явствовало, что хотя пан маршал и является главой государства, но титул «самого лучшего отца» принадлежит прежде всего богу, а потом наместнику его на земле – папе, и она, сестра Алоиза, удивлена поведением учительницы, которая не понимает этой истины…

Похвалы учительницы и нравоучения монахини вселили в меня убеждение, что у меня два отца. Один из них является маршалом Польши, другой – восседает в Петровой столице. [19]19
  Петрова столица – то есть Рим – столица мирового католицизма.


[Закрыть]

Присев на корточки возле корзины с прелым картофелем, который нужно было перебрать к ужину, я размышляла над удивительными превратностями этого мира. И я готова была охотно пожертвовать хотя бы одним из всесильных, ослепляющих своим блеском отцов за пару теплых чулок, за чистую постель без вшей, за тарелку вкусного супа… Увы! Никто, к сожалению, не предлагал мне пойти на такую жертву!

* * *

Я смотрела на серую стену, где стиснутый золотою рамой Христос в красном, словно кровоточащем, одеянии нес свой тяжкий крест на Голгофу. Был печальный, сырой полдень. Украшенные фиолетовыми лентами кресты и фигуры как-то особенно подчеркивали пустоту и холод костела.

– Таля… – раздался шепот возле самого моего уха. – Я пойду сегодня в пекарню вместо тебя. Мне нужно с ним увидеться.

– С кем?

– Ах, ты ничего не знаешь? – Гелька зарделась. – Еще никогда в жизни не была я так счастлива…

Она умолкла, так как появилась новая толпа людей, тянувших печальные песнопения. Казалось, даже каменный костельный свод и тот тяжело вздыхал: «О народ мой, что я сделал тебе!» – рыдали стены.

Я попятилась в сторону. Окруженный толпою молодежи, священник громко читал о муках Христа, пострадавшего за весь наш род человеческий.

Обращая взгляд на изображение трех женщин, стоящих с заломленными руками, я шепотом спросила:

– Откуда ты его знаешь?

Вошел служитель, зажег свечи на боковом алтаре; слабые отблески их огоньков поползли вдоль витых позолоченных колонн и замерли на каменном лице плачущего ангелочка.

– Не могу сказать тебе, – с жаром ответила Гелька. – Он хочет, чтобы я убежала с ним.

– Куда?

– Куда угодно! Он – музыкант. Играет на скрипке, кларнете, ходит по свадьбам. Дождемся пасхи, а там…

Я посмотрела на нее. В сером беретике на рыжих волосах, невысокого роста, худощавая, она, казалось, излучала какой-то особый аромат и свет. Гелька была влюблена…

Мы стояли под образом, на котором был изображен Христос, безжалостно распятый на кресте.

Ксендз, обращаясь к толпе детей, рассказывал, как разорвалась в храме завеса, как задрожала земля и с грохотом обрушилась скала… Но человек на кресте, казалось, ничего об этом не ведал. Склонив увенчанную терновым венцом голову на выпятившуюся грудь, он спал.

Гелька наклонилась ко мне.

– Если хочешь, я тебе его покажу. У него кудрявые волосы, и он такой красивый. Правда, он немного калека – припадает на одну ногу. Но это ничего. Я буду опекать его.

Шепот Гельки смешивался с топотом многочисленных ног. Было уже совсем темно. Все новые и новые толпы людей входили в костел, медленно шли, плаксиво пели. Длинные тени, трепетные огоньки свечей; кашель, эхом отскакивающий от каменного свода; ниши часовен, прикрытые железными решетками, дышащие морозом, как кропильницы, наполненные черной водой, – все это распространяло вокруг холодную печаль.