Текст книги "Избранницы"

Автор книги: Наталия Роллечек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

– Свят, свят господь!..

Главный алтарь находился возле почты. Он был огромен; на фоне килимов, зелени и цветов, освещенный солнцем, он искрился своей золоченой рамой. Здесь процессия остановилась. На дне моей корзины покоился прекрасный букет белых роз. В момент, когда священник поднимет чашу, я должна была подать цветы Сташке, чтобы та бросила букет к стопам каплана, держащего тело господне. Так желала сестра Алоиза.

Пение смолкло; отозвались все колокольчики; самые набожные пали на колени даже на тротуарах; стало удивительно тихо и как-то просторно. Сестра Алоиза повернулась в мою сторону и, улыбаясь, дала мне знак кивком головы. Я схватила пучок роз… и застыла в остолбенении.

Под руку со своим спутником в безвкусном цветном платье, из толпы высовывалась Гелька. Рыжие волосы были подстрижены по последней моде – «под мальчишку», что особенно подчеркивало худобу ее лица. Внимательным взглядом она следила за процессией, как бы кого-то отыскивая глазами. С сильно бьющимся сердцем я ждала, когда она увидит нас. И вот она, наконец, увидела: сильно покраснела и привстала на цыпочки, чтобы лучше рассмотреть. Ее взгляд встретился со взглядом Кази. Казя смутилась, опустила глаза, однако тут же снова подняла их и улыбнулась Гельке.

Был самый подходящий момент для того, чтобы бросить розы в Сташкину корзиночку. Ксендз делал крестное знамение. Кое-кто уже поднимался с коленей. А я в этот момент желала только одного – чтобы Геля взглянула на меня, чтобы прочитала в моем взгляде, что меня не возмущает ее вид, что я никогда не забуду ее.

Сестра Алоиза подавала мне все более отчаянные знаки. Колокольчики прозвенели в последний раз. Я с отчаянием оглянулась вокруг, привстала на цыпочки и бросила букет белых роз прямо на Гельку. Она вздрогнула и в этот момент взглянула на меня. Это длилось так коротко, и ничего из того, что переполняло мое сердце, я не успела передать ей в своем взгляде. Толпа захлестнула ее – и Гельки уже не было. Только спутник ее, отвратительный пижон, без галстука, засунув руки в карманы, продолжал торчать на краю панели, обводя всех скучающим взглядом. Это он вместо Гельки схватил букет и оскалил в улыбке гнилые зубы.

По окончании процессии ксендз-настоятель от иезуитов и ксендз-викарий из парафин сердечно приветствовали сестру Алоизу. Убранный венками, скромный алтарь сестер-серцанок помог одержать нам безраздельную победу.

В приюте мы обнаружили на столах какао и булки. Сестры, еще полные переживаний, помогали девчатам раздеваться, своими руками снимали с наших голов венки и велоны, укладывали в коробочки искусственные лилии. По их мнению, процессия удалась великолепно, а наши малышки выделялись истинной одухотворенностью. Совсем осовевшая, слушала я эти разговоры, когда от дверей до меня долетел голос:

– Наталья, пройди в мастерскую.

Я неохотно поднялась с лавки и пошла следом за сестрой Алоизой.

– Кому ты бросила во время процессии розы?

Яркий румянец, выступивший на щеках сестры Алоизы, подсказал мне, что монахиня знает, кому я бросила букет. С каждой секундой она глядела на меня все более хмуро. Наконец тихим голосом сказала:

– Неужели тот молодой человек, ради кого ты украла у Христа единственную вещь, которую из-за нашей бедности мы только и можем пожертвовать ему – букет цветов, так дорог тебе?

«Да ведь я же не ему!» – хотелось мне крикнуть, однако упрямство заставило меня плотно стиснуть зубы. Я промолчала.

Вопреки моим сомнениям, Гелька все-таки отозвалась. При посредничестве Леоськи я получила записку с нацарапанными на ней карандашом словами: «Приди обязательно сегодня. Принеси деньги. Жду возле скотобойни».

Подписи не было… Да она была бы и ни к чему!

Прошло, наверно, полчаса, а Гелька все не приходила. Я села на лавку возле скотобойни, поставила рядом бидоны с рассолом и терпеливо ждала. На двор въехала повозка с дровами, взад – вперед сновали подмастерья. Возле ворот прохаживалась какая-то девка, закутанная в платок и похожая на воровку. Разочарованно вздохнув, я взяла бидоны и двинулась в обратный путь. Когда в воротах я проходила мимо закутанной в платок девки, она вдруг вытянула ко мне худую руку и охрипшим голосом сказала:

– Ну, наконец-то ты додумалась.

Я поставила бидоны и остолбенело обвела взглядом вызывающую лишь чувство сострадания странную фигуру. Увидев босые ноги в совсем развалившихся туфлишках, я прошептала:

– Это невозможно… Что с тобою случилось?

– Э, глупости! – Янка еще плотнее укуталась в платок. – Это так, временно. Есть у тебя с собою деньги?

В кармане плаща у меня лежало четыре злотых – остаток от десяти злотых, присланных матерью. Гельке я отдала бы их с радостью. А для самоуверенной Янки мне было жаль денег.

– Подожди, – ответила я. – Сперва скажи, где ты теперь обитаешь? Ездишь во втором классе?

– В данный момент никуда не езжу, потому что больна. Простудила легкие.

– Ты должна рассказать мне обо всем по порядку. Те похороны ты выдумала, чтобы сбежать от нас, – верно? И что же потом?

Она взяла меня под руку и потянула к выходу.

– Идем отсюда. Эти подмастерья так глазеют! Ненавижу подмастерьев. Тоже – общество!

– Янка, сколько тебе лет?

– Девятнадцать.

– А в приюте ты говорила, что шестнадцать.

– Приюты существуют для того, чтобы в них врали. Если бы я сказала правду, то меня заставили бы работать в прачечной или убирать костел. Что это у тебя там в бидонах? Рассол, как всегда?

В одном из бидонов плавала колбаска, которую мне страшно хотелось съесть. Поэтому, желая отвлечь внимание Янки от бидона с колбаской, я сделалась более любезной и веселой:

– Ну, разумеется, – постный рассол. А ты немного похудела. В приюте была покруглее.

– Да, немножко похудела. А ты не прижимайся так к тому бидону, а то плащик испачкаешь.

– Я так умышленно, а то ветер дует, – бухнула я, не зная, что́ ответить.

– Встань на мое место, – ласково предложила Янка. – Здесь совсем нет ветра. Зачем пачкать такую хорошую вещицу?

– Оставь меня в покое, не привязывайся!

Более сильная, чем я, она вырвала из моих рук бидон и, открыв крышку, склонилась над ним.

– О, пожалуйста, какая славная колбаска!

Глядя, как она запихивает в рот лоснящуюся от жира колбаску, я процедила сквозь зубы:

– Фу! И как тебе не стыдно? Мне было бы стыдно!

– Смотрите! Наташечка произносит проповеди! Если уж тебе так жаль этой колбаски, то могу ведь и я угостить тебя…

Отвернувшись в сторону, я спросила как можно более равнодушно:

– А что с твоей тетей?

– С кем?

– Ну, с той тетей, которая навещала тебя в приюте?

– А, тетечка! Выискала себе другую сиротку. С одной ведь невозможно так без конца. А за один лишь молитвенник она, холера, выудила кучу денег. Полушубок тоже продала, чертовка.

Я опустила бидоны на землю, но тут же снова схватила их и пошла вперед. Так вот оно что! И как это я не догадалась раньше сама?! Боже мой! Из-за нее несколько недель жили мы в отвратительнейшем страхе, в ожидании наказаний. Только наша голодная забастовка удержала тогда Гельку от какого-либо отчаянного поступка. Оскорбленный ксендз порвал отношения с монастырем как раз тогда, когда благодаря его опеке нам могло быть немного лучше. С того же момента матушка-настоятельница совсем впала в чудачество и вся власть перешла в руки сестры Алоизы. А виновница всего этого шла рядом со мной и жевала колбаску. Мне хотелось со всей силы дать ей кулаком по челюсти, так, чтобы она зашаталась.

– Подожди меня здесь или иди, а я тебя догоню. – Дружелюбно кивнув головой, Янка исчезла за дверью кондитерской.

«Так вот до чего дело дошло! – растерянно подумала я. – Ходит по магазинам и собирает подаяния!»

Через минуту Янка снова была возле меня. В руках она держала плитку шоколада «Дануся».

– Угощайся.

– Нет, нет, спасибо. – И, стараясь не глядеть на шоколадку, я отодвинулась на край панели.

– Куда ты так торопишься? Подожди, я должна подсчитать, правильно ли дали мне сдачу. – Она вынула из кармана горсть мелких монет и быстро их пересчитала.

Вот уже и монастырская ограда. Я остановилась.

– Здесь мы должны распрощаться, – начала я равнодушно. – Мне нужно идти.

– Разумеется. Старая конура уже близко.

Мы обе остановились возле ограды. Янка – свободная и беспечная, а я, хотя и никого не обокрала, – смущенная и чувствующая себя крайне неловко.

– Что бы ты сказала, если бы я снова пришла в ваш приют?

Тон ее вопроса был небрежный и шутливый, однако пристальный взгляд говорил, что за этим шутливым тоном кроется нечто другое.

Я еще раз посмотрела на ее нищенское одеяние, прозрачно-восковое лицо, исхудавшие руки и, помимо своей воли, отрицательно покачала головой.

– А почему – нет? – удивилась она.

Я отшатнулась от нее, продолжая отрицательно мотать головой.

– Ведь вас я не обкрадывала. Монахинь же вы сами терпеть не можете. Так о чем же речь? Могу дать слово, что на сей раз я ничего не украду. Ну? Ты ведь видишь, что я измучена, как пес. – Она умолкла.

Ее нищета была ужасна, отталкивающа. Рука, державшая шоколадку, сильно дрожала.

– Нет! – громко крикнула я. – Нет! – И схватилась за бидоны. – Я иду. Будь здорова.

– Подожди и не делай такой оскорбленной мины. Может быть, на прощание угостишься все-таки кусочком шоколада? – Она подсунула мне под самый нос соблазнительную плитку.

– Нет, спасибо!

– Да возьми же, возьми!

– Я сказала – спасибо.

– А Гелька была права, когда говорила, что в тебе сидит монахиня.

Я побледнела. Разве это возможно, чтобы моя Гелька так отзывалась обо мне?!

– Напрасно ты так упорно отказываешься, – ехидничала Янка. – Кусочек смело можешь съесть. Ведь это же за твои деньги.

– Как это за мои? – Словно громом сраженная, я сунула руку в карман. Он был пуст.

– Не ищи! – с издевкой рассмеялась она. – И в другой раз не лги. Янка – не глупая монастырская девчонка. Ты сказала, что у тебя нет с собой денег, а между тем все время мяла рукой в кармане эти глупые четыре злотых. Фу, постыдилась бы! Деньги я тебе верну. Шли дам добрый совет: послушай, когда ты будешь голодна и почувствуешь, что не в состоянии больше влачить свое жалкое существование среди глупых девчат и лицемерных монахинь и когда что-нибудь будет гнать тебя на свободу, возьми полушубок сестры Алоизы, отнеси его на базар и продай. Господь бог отпустит тебе этот грех… Погоди, не убегай, – схватила она меня за руку, – еще два слова. Тех денег из кружек для пожертвований я не крала, Ведь ты знаешь, это тетечка. Ну, а теперь? Наверно, ты не будешь иметь ничего против, если мы вместе пойдем в приют? Я буду послушной… – пыталась рассмеяться Янка.

– Иди вон! Убирайся! – крикнула я, замахиваясь.

Она схватила мою руку и дала мне не слишком сильную пощечину.

– На старших нельзя поднимать руку! Как добрая католичка, давай-ка подставляй теперь и другую щеку.

– Убирайся! Ненавижу тебя! – едва сдерживая слезы, крикнула я и, схватив бидоны, бросилась к калитке.

Сомнения – то ли передать матушке слова Янки, которая сама созналась в краже, то ли нет – глубоко тревожили меня. Посоветоваться было не с кем. Даже Рузя, выслушав меня, только вздохнула и сказала:

– Решай сама. Меня тогда не было с вами. Не знаю, обязательно ли ты должна передавать свой разговор с Янкой матушке.

Рузин ответ ввел меня в еще большее раздражение. Ведь именно матушка считала нас воровками; столь памятный всем нам ночной обыск должен был выявить преступницу. Я полагала, что моя обязанность – снять пятно преступности со своих подруг.

Разговор с матушкой состоялся на крыльце. Все время, пока я рассказывала, она молчала. Я даже не знала, понимает ли она, о чем идет речь, доходит ли до ее сознания смысл моих слов.

– Принеси мне рассолу, моя детка.

– Какого рассолу, проше матушку?

– Огуречного. У меня страшная жажда.

Что есть духу я помчалась за рассолом. Матушка выпила целую кварту, вытерла губы и, ставя кружку на лавку, сказала:

– После всего, что произошло, это уже не имеет значения. Не думай больше об этом. И никому не рассказывай.

Наступил август. В честь приближавшегося праздника преображения господня «рыцари», вызываемые монахинями на беседы, брали на себя различные жертвенные обязательства.

Однажды, вернувшись из часовни, я обнаружила, что в трапезной царит сильное оживление. Окруженная девчатами, посередине комнаты стояла Зуля. Сироты с восхищением дотрагивались до ее блестящих ленточек, ловко сшитого платья, а также до туфелек и носков. Однако Зуля не производила впечатления счастливого человека.

– … Когда я хотела вечером прочитать молитвы, – рассказывала Зуля, – она вынимала из моей руки четки и говорила: «Сегодня ты уже достаточно молилась. Иди-ка теперь поиграй, попрыгай». Поэтому я каждый вечер, ложась в кровать, делала вид, что сплю, а потом вставала, опускалась на колени и читала молитву. Однако ксендз на исповеди запретил мне обманывать мою благодетельницу, и я уж не знала сама, что же делать. – Зуля утерла глаза, мокрые от слез. – Она даже на молебен запретила мне ходить. Сказала, что я очень слабая и в холодном костеле могу простудиться. И еще велела мне каждый день прогуливаться по веранде. Но самое худшее было после ужина…

Зуля разразилась плачем, который долго не могла унять. Закрыв лицо руками, она рыдала так, что у нас щемило сердце.

– Наверно, велела тебе натирать пол?.. – сочувственно сказала Казя, помня, что Зуля частенько жаловалась на боль в позвоночнике.

– Это бы еще ничего. Но она отвела меня в ванную, велела раздеться и… Из-за нее я каждый день грешила.

– Как?!

– А она заставляла меня влезать в ванну и сама намыливала меня.

– Ну и что с того?

– Так ведь я же была голая. – Зуля подняла на нас заплаканные глаза. – Господь бог глядел на меня, а я была голая, и все было видно. Ужасный стыд.

– И что тебе еще сделала эта пани? – насмешливо спросила Иоася.

– Ох! – Зуля прижала руки к груди. – Я была страшно несчастлива. Она не позволила мне устроить маленькую божницу в моей комнате, а в костел я могла ходить только по воскресеньям. Она хотела, чтобы я занималась гимнастикой, играла в мяч, приглашала к себе домой подруг. Нередко обнимала меня и целовала, но я боялась ее. Я знала, что она не любит господа бога, и это меня ужасно мучало. Она часто повторяла, что хочет иметь в доме нормальную девочку, а не божью служку. Хотела, чтобы я была весела и смеялась. Но я не могла ни быть веселой, ни смеяться, потому что знала – господь бог не может благословить ее. А она часто вздыхала и говорила: «Я думала, что если в доме появится ребенок, то будет веселее. А получается, что еще тяжелее. Ты устроила у нас монастырь». И она перестала называть меня Зулей, а обращалась ко мне: «Кика» – и велела носить короткие юбки. Однажды мы должны были идти вместе с нею в парк есть мороженое. Она велела мне надеть новое платье, а через это платье все тело просвечивало, даже колени было видно. Поэтому я не хотела его надеть и расплакалась. Тогда она страшно на меня рассердилась, а потом тоже начала плакать, и мы обе плакали и в этот день никуда уже не пошли. Я видела – она начинает жалеть, что взяла меня из монастыря. Она так мрачно смотрела на меня, что я подумала: для нее будет лучше, если я уйду… И ушла…

– Но почему же ты все-таки ушла? – спросила удивленная. Зоська, для которой духовные переживания Зули были чем-то непонятным. – Что она, не давала тебе есть или ты должна была крутиться в кухне возле кастрюль?

Зуля, пораженная столь безжалостными вопросами, низко опустила голову и прошептала:

– Та пани не делала мне ничего плохого, только было мне у нее так тяжело жить…

– И потому, что тебе было там так хорошо, ты, растяпа, удрала? – Йоася хватила Зулю кулаком по голове и с плачем выбежала из трапезной.

На следующий день во время вечернего кормления свиней можно было слышать нежный голосок Зули, которая самозабвенно напевала:

– «Как прекрасны святыни твои, о господи…»

Мы молча усмехнулись и, не говоря ни слова друг другу, принялись за чистку картофеля.

Однако у Йоаси не хватило великодушия. В ее мстительности я смогла убедиться как-то после полудня, когда сестра Романа послала ее и Зулю в лес за ягодами. Мне нужно было идти к жестянщику за кастрюлями, которые тот чинил для нас, и мы оказались на некоторое время попутчиками.

– Что ты идешь мрачнее тучи? – шипела Йоася. – Не нужно было удирать оттуда, где тебе было хорошо. Не пришлось бы тогда идти и по ягоды. Боже милостивый! Если бы я была у такой пани, то не знаю, как бы ее благодарила… Ну, чего останавливаешься? Я не буду волочить тебя потом в темноте. Так, так, теперь плачь! Очень тебе это поможет. Я тоже плакала, когда ты подлизывалась к сестре Юзефе, чтобы она тебя подсунула для удочерения…

Через минуту, видя, что Зуля с трудом поспевает за нами, Йоаська снова начала:

– О, как она спотыкается!., Ты же два месяца отдыхала, можешь теперь и помаршировать! И чего же ты не поёшь? Ведь ты потому сбежала оттуда, что тебе нельзя было петь божественных песнопений. Пой теперь!

Возвращение Зули было для нас таким потрясением, что никого уже не удивило, когда в сентябре появилась в приюте и Владка. Она пришла во время рекреации и с равнодушным выражением лица села на лавке так, чтобы ее шелковые чулки телесного цвета были как можно лучше видны. На руке у нее поблескивал дешевый перстенек. Высокомерно поглядев на нас, она спросила:

– Не радуетесь, что я пришла?

Несмотря на свою элегантность и высокомерие, Владка, припертая к стенке, призналась, что потеряла место, так как хозяин дома оказался без работы, в связи с чем его жена сразу же отказала Владке. И поскольку другого места она нигде не нашла, то явилась в приют.

– Ты должна будешь извиниться перед сестрой Алоизой, – сказала Зоська.

А Казя добавила:

– Только не вздумай куролесить, привередничать или показывать, что ты лучше нас.

Владка устроила душещипательную сцену прощения и, умолив монахиню, осталась с нами. Вскоре же после этого мы заметили, что служба у господ пробудила в ней тягу к вещам, для сирот совершенно недосягаемым. Например, она проявляла страстную жажду к брошкам, колечкам, гребням, платочкам. Поэтому началась тайная торговля, переговоры и договоры с Зоськой, которая умела из-под земли доставать вещи, запрещенные в приюте. А вслед за этим из белошвейной мастерской начали исчезать нитки, пяльцы, мелкие деньги…

– Знаешь, Владка как только выходит за ворота, так надевает свои шелковые чулки телесного цвета. К чему бы это ей? – удивлялась Казя.

* * *

В августе вдруг началась ужасная жара. Дом наш, казалось, был весь насыщен раскаленной пылью. Ночью девчата изнывали под одеялами от жары и утром шли умываться с отекшими губами и мутными, как у мертвецов, глазами. Во время обеда они выплескивали противный суп и, стуча ложками о стол, требовали холодного кислого молока. Сестра Алоиза скрывалась в спасительную келью от разгневанного стада. Дело дошло до того, что в ее присутствии девчата, словно веерами, обмахивались платьями. Лень одолела всех без исключения. Обливающиеся по́том тела слонялись по коридорам, пропитанным запахом помоев, которые целыми ведрами мы сносили из ближайших пансионатов – для кормления монастырского скота.

Мы перебирали картошку в сенях, когда туда ворвалась Зоська с криком:

– Рузя родила ребеночка!

Мы вскочили на ноги.

– Где? Где она? Мальчик или девочка? Рузя здорова? Пойдемте к ней.

– Мальчик! Говорю вам – чудесный! – Она восторженно вознесла руки. – О нет, всем сразу нельзя! Сейчас пойдет со мною только Наталья.

Рузя родила ребенка в деревянной каморке, которая служила нам в качестве склада под огородный инвентарь, дырявые бидоны, старые метлы и всякую прочую рухлядь. Когда мы туда вошли, она стояла на коленях и в обитом тазу ополаскивала плачущее существо медного цвета. Рузя была очень бледна, по вискам у нее струился пот.

– Ложись немедленно. Я им займусь. Я умею. Мне всегда приходилось присутствовать, когда у нас рождались поросята. Не бойся, со мною ему ничего плохого не будет! – Зоська вдруг стала отважной и великодушной. – Иди, Наталья, в мастерскую, попроси у сестры Юзефы чистых тряпок. А впрочем, не проси: в корзине на веранде лежат старые комжи. [24]24
  Комжа – принадлежность церковного облачения ксендза.


[Закрыть]Принеси две или три, да так, чтобы никто не видел. Стащи в спальне одеяло. Леоська знает, где в кухне ромашка. [25]25
  Имеется в виду сушеная лекарственная ромашка.


[Закрыть]Пусть Зуля напарит ромашку и принесет сюда. И два одеяла. Рузю нужно укутать: пусть пропотеет. В гнезде лежат два яйца. Забери их так, чтобы сестра Романа не узнала. Мы должны покормить Рузю.

Весь приют пришел в движение. Девчата носились сверху вниз и снизу вверх. Стаскивали одеяла, подушки, кипятили воду. Без всякого повода устраивали перебранку, которую прекращали так же неожиданно, как и начинали, и, взглянув друг на друга, разражались хохотом. Каждую минуту врывались на кухню то за чаем, то за молоком, то за хлебом с маслом, добиваясь этих лакомств с таким криком, словно от них зависела жизнь или смерть Рузи. В этой увлеченной делами, возбужденной массе девчат хороводила Зоська. Она отдавала приказания, не терпящие возражений, откуда-то раздобыла туалетное мыло, которое потом понапрасну искала Владка, украла в мастерской две комжи на пеленки Евстахию и так долго вопила на кухне, что оглушенная ее криком сестра Романа не выдержала и отдала ей совсем новую корзину на колыбель для новорожденного. Сестра Алоиза ушла по делам, а протесты остальных монахинь были бесполезны. Голоса монахинь стали для нас ничего не значащими и излишними. Все наши мысли были заняты только Евстахием. Но через несколько часов оживление спало. Девчата, счастливые и уставшие, словно каждая из них родила по одному Евстахию, разошлись по зданию – выполнять свои повседневные обязанности. Рузя спала на соломе, укутанная одеялами. Ее младенец тоже спал. Присутствие этих двух существ вносило столько света в наш приют, что девчата даже в спальне ходили на цыпочках и говорили шепотом, будто их голоса могли разбудить спящих.

Но при одной мысли о том, что скажет сестра Алоиза, меня обуял страх и смех. Ждать пришлось недолго. Я услышала в коридоре шуршание рясы, и знакомый голос спросил:

– Почему двери везде пооткрыты и столько соломы в коридоре? Где дежурные, ответственные за порядок?

А дежурная как раз несла из кухни ведро теплой воды.

– Куда ты несешь воду?

– Для Рузи, – смущенно прошептала дежурная.

– Что это еще за новые порядки? Разве Рузя сама не может принести себе воды?

– Не может… – еле выдавила из себя перепуганная Марыся.

– Почему?

– Потому что Евстахий спит.

Монахиня пригляделась к дежурной, словно подозревая, – не рехнулась ли та.

– О ком ты говоришь, моя детка? Какой Евстахий?

– Ее мальчик. Рузя с ним спит.

– С кем Рузя спит?..

Я решила вмешаться. Поскольку в коридоре появилось сразу десятка полтора девчат, привлеченных голосом воспитательницы, зрителей было больше чем достаточно.

– Евстахий, проше сестру, это ее новорожденный, – объяснила я с удовольствием. – Ведь у Рузи родился ребеночек.

Монахиня сняла пелерину, повесила ее на гвоздь и, повернувшись лицом в мою сторону, сказала спокойно и доброжелательно:

– Не понимаю, моя дорогая. Какой ребеночек? У кого новорожденный?

– У Рузи, у Рузи, проше сестру, – отозвались многочисленные голоса. – Лежит в сарае. Этакий малюсенький мальчонка…

По жесту монахини голоса умолкли. Наморщив лоб, сестра Алоиза спросила:

– Вы хотите этим сказать, что Рузя родила младенца у нас? В монастыре?

– Именно так, проше сестру. Родила младенца, – ответила я, взволнованно глядя на то, как монахиня проводит ладонью по лицу и слабым голосом шепчет:

– Это невозможно… чтобы так нас провести… так использовать нашу доброту… Это же ведь позор для нашего дома!..

– Проше сестру, – горячо воскликнула я, – почему сестра делает вид, что… Ведь сестра знала, что Рузя беременна. Все это знали!

– Прошу молчать! – И, направляясь к двери, монахиня бросила уже твердым, повелительным тоном: – Рузя сегодня же покинет монастырь. Прощаний не будет. Мы простим ее как пострадавшую за свой грех, но никогда не подадим руку мошеннице. Она должна немедленно покинуть этот дом. В противном случае люди будут тыкать на нас пальцами. Или вы лишились разума и уже не помните, что мы находимся перед самым праздником преображения господня?

Пораженная этими словами, ища спасения, я осмотрелась вокруг. Почему нет между нами Сабины или Гельки? Они бы не допустили изгнания Рузи. Казя беспомощно молчит. Молчат недавно прибывшие в приют сироты, дрожа от страха перед разгневанной монахиней. Малышки потягивают носами. Лицо Зоськи красно, к вспотевшему лбу прилипли волосы. Да, видно, изобретательница святых ценностей будет защищать Евстахия!

Зоська сделала шаг вперед. Сестра Алоиза приостановилась, смерив горбунью удивленным взглядом. Зоська с опущенной головой молча встала на колени перед сестрой Алоизой.

Сестра Алоиза отвернула лицо, на котором была написана брезгливость.

– Зося, что за комедия? Прошу подняться. Что с вами сегодня стало? Все вы выглядите как не от мира сего. Дело Рузи уже решено.

Зоська вскочила и бросилась к железной винтовой лестнице. Остолбенело смотрели мы вслед ей, бегущей по ажурным ступенькам вверх. Зоська приостановилась лишь возле двери в келью. Потом с силой ударила несколько раз кулаком по дверным доскам, крикнула раз и другой:

– Матушка, матушка!

Нас охватило еще большее удивление. Только Зоське могла прийти в голову мысль вызвать на помощь матушку. Сабина или Гелька скорее разнесли бы в щепы монастырь.

Мы затаили дыхание; с верхней площадки до нас долетел слабый голос:

– Что случилось?

Зоська устроила рев, как обиженный ребенок.

– Ведь он такой маленький… а сестра Алоиза его выбрасывает.

– Кто?

Некоторые из нас начали плакать. Надрывный голос Зоськи продолжал:

– Пусть матушка даст мне руку, я матушку проведу туда.

Они обе спустились вниз.

– Пусть матушка идет, я матушке покажу! – повторяла Зоська, мчась впереди и беспрестанно оглядываясь, – следует ли за нею настоятельница.

Мы метнулись к окнам, чтобы увидеть, как матушка будет идти через двор к каморке, где лежит Рузя с ребенком. Зоська распахнула дверь; матушка вошла.

Через минуту она вновь появилась на дворе. Она шла с опущенной головой; потом приостановилась, огляделась вокруг, словно в недоумении оттого, что мир все еще продолжает существовать.

По двору прогуливались кудахтающие куры. Матушка рванулась вперед, и куры в панике начали разбегаться во все стороны. А она бежала за ними, явно нацелившись на одну – крупную наседку-пеструшку. Матушка носилась за нею по всему двору, так что велон трепетал по ветру.

«Да, это уже конец всему, – подумала я, – окончательно спятила».

Словно эхо, до моих ушей долетел голос Кази:

– При виде Рузи сошла с ума.

Так и не поймав толстую наседку, крутясь юлою, матушка схватила, наконец, попавшегося ей под руку петуха и со всей силы прижала его к груди. При виде этой сцены, одновременно печальной и забавной, у нас слезы навернулись на глаза. Когда матушка появилась в коридоре, мы в панике отшатнулись от помешанной. А она, вытирая вспотевшее лицо, сказала утомленным голосом:

– Зарежьте этого петуха, разделите на три части и готовьте каждый день бульон…

За исключением Йоаси и Зули, все девчата впряглись в обслуживание маленького Евстахия.

Сестра Алоиза держалась так, словно ей не было известно, что на территории приюта живут Рузя и ее сынок. Девчата в присутствии монахини тактично не затрагивали этой темы, благодаря чему жизнь складывалась более или менее сносно. Мы быстро почувствовали, что амнистия Рузи была актом исключительным и что вторично ждать милосердия не придется. Матушка вновь замкнулась в своем одиночестве и ничего не хотела слышать о жизни воспитанниц. Наши заботы и печали, желания и стремления не проникали сквозь двери ее кельи.

Жара сменилась ненастьем. Мы слонялись по приюту, зевая и бездумно глядя на мокрые стекла.

Сестра Дорота остановила меня в коридоре.

– Поклянись, что никому не скажешь! – Сестра Дорота ужасно любила брать с нас всевозможные торжественные обещания и поверяла важные тайны, которые можно было поверять только под присягой.

– Клянусь!

– Сестра Алоиза будет нашей настоятельницей.

– Ах… – Я помолчала минуту. – А кто же станет воспитательницей?

– Еще неизвестно. Должны прислать из Кракова.

Сестра Дорота хотела уже идти дальше, но я задержала ее.

– Это самое… с сестрой Алоизой – наверняка?

– Если сестра Алоиза распорядится дать вам сегодня на обед желе, – это значит, что ее назначение уже решено.

На обед нам было подано желе и к нему – по два печенья. Жуя бисквиты, я размышляла над тем, как бы поступила Гелька в создавшейся ситуации. Поджечь монастырь? Направить коллективный протест матушке-провинциалке? Или просто-напросто избить сестру Алоизу, как некогда – сестру Модесту?

Весь вечер сестра Алоиза была дружелюбна и оживленна. Она продлила нам рекреацию на целый час, принесла домино, лото и поиграла с малышками.

Сидевшая рядом со мною Казя шептала Йоаське:

– Сестра Алоиза получит теперь то, чего желала. Может быть, она изменится к лучшему. Видите, распорядилась дать малышкам по ложке мармеладу.

– Даже с Рузей разговаривала и расспрашивала ее о Евстахии.

– Сестра Дорота говорила, что завтра мы распрощаемся с матушкой. Наш хор будет петь в мастерской, малыши вручат настоятельнице цветы, и вообще все должно быть очень торжественно.

В этот момент сестра Алоиза дала знак малышам, чтобы они прекратили игру. В мастерской воцарилась тишина. Тогда воспитательница – на ее лице были написаны мир и согласие – начала свою речь:

– Дорогие рыцари… Думаю, не от меня первой вы услышите весть, которая так опечалила наших сестер и, полагаю, так же глубоко опечалит вас. – Тут она повысила голос. – Матушка-настоятельница нашего монастыря покидает завтра наш дом. Будем прощаться с нею с болью сердечной. Однако мы твердо верим, что провидение, наблюдающее за нами всеми, сделает так, что мы еще встретимся когда-нибудь. Пусть же теперь каждая из вас начнет плести венок с перечислением молитв, которые вы принесете богу в честь матушки; эти венки мы подарим настоятельнице во время прощания.

– Как тебе это нравится? – вполголоса спросила меня Казя.

– Удивительно похоже на Херихора. Тот тоже сперва выжил Рамзеса, а потом сделался великодушным.

Однако Казя ничего не знала ни о Рамзесе, ни о Херихоре и, сбитая с толку, посмотрела на меня с удивлением.

– Сейчас мы будем петь «многая лета» в честь новой матушки-настоятельницы, сестры Алоизы, – шепнула Йоася.

– А кто будет нашей новой матушкой? – сладостно спросила Зоська.

Сестра Алоиза даже глазом не моргнула и с холодной вежливостью пояснила: