Текст книги "Избранницы"

Автор книги: Наталия Роллечек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

ПРЕДИСЛОВИЕ

Имя писательницы Наталии Роллечек хорошо известно юным читателям Польской Народной Республики. Уже ее первая книга – «Деревянные четки», вышедшая в 1953 году, принесла автору заслуженный успех и разошлась по стране огромными тиражами. Она взволновала своим глубоким и мужественным реализмом, большой разоблачительной силой и человечностью (русский перевод вышел в 1956 году).

В 1955 году была издана в Польше новая книга Наталии Роллечек – «Избранницы», которая является завершением повествования о судьбе девушек из монастырского сиротского приюта. Эта книга и предлагается вашему вниманию.

Чем же произведения польской писательницы интересны для наших юношей и девушек, почему ее книги пользуются успехом не только у юного, но и взрослого читателя?

Наталия Роллечек родилась в 1923 году в польском курортном местечке Закопане, близ Кракова, в семье музыканта. Она рано лишилась отца. И матери стоило больших трудов содержание двух дочерей – Наталии и Луции. Рукодельные работы, которыми день и ночь занималась мать, были единственным источником средств к существованию. После того, как мать вышла замуж вторично, в семье появилась еще одна девочка – младшая сестра Наталии и Луции – Изабелла.

Вскоре после этого семья вынуждена была перебраться в Краков, где отчим упорно искал работу, но тщетно. Жилось там еще хуже, еще тяжелее.

Чтобы хоть как-то облегчить материальное положение семьи, Наталию отдали в сиротский приют при женском монастыре в Закопане, где она провела два года. После выхода из приюта ей удалось попасть в народную школу, а затем получить среднее образование.

Во время гитлеровской оккупации Польши Наталия Роллечек активно участвовала в движении Сопротивления. Находясь в подполье, она вынуждена была менять десятки профессий и переезжать с места на место.

По окончании войны Роллечек училась в университете и одновременно работала. После выхода в свет «Деревянных четок» она уверовала в свои писательские возможности, стала литератором-профессионалом.

Помимо названных выше книг, Наталия Роллечек опубликовала за последние годы много рассказов, несколько пьес, киносценариев, много публицистических статей и фельетонов. Сейчас близится к завершению работа над большим сатирическим романом «Чудо в Глупчицах». После посещения в 1956 году Советского Союза писательница выступила в польской прессе с циклом статей о своих путевых впечатлениях и встречах.

«Деревянные четки» и «Избранницы» – книги автобиографические. Они написаны человеком, видевшим все своими глазами и все испытавшим на себе. Манера автора выражать свои мысли четко, лаконично, простота и сочность языка, умение сосредоточить внимание читателей на характерных деталях и образах, очерченных очень выпукло, придают произведениям большую художественную силу. Это в первую очередь и определяет их успех.

Католическая церковь с многотысячной армией ее служителей – священников и монахов, с ее монастырями, журналами, газетами, различными организациями – коварный и опасный враг трудящихся. Этот враг принимает различные личины, он ловко маскируется и лицемерит, старается проникать всюду, где только возможно, и с ним нелегко бороться. Особенно трудно бороться с ним в тех странах, где церковь пользуется неограниченными правами и всемерной поддержкой правительственных органов, где буржуазия опирается на нее, чтобы продлить свое существование и отвести опасность революции. Именно так обстояло дело и в довоенной, буржуазно-помещичьей Польше.

Книги Наталии Роллечек направлены на разоблачение реакционной роли католицизма. Они являются сильным оружием в борьбе с церковным дурманом.

Писательница вводит нас в обстановку женского католического монастыря, содержащего приют для девочек-сирот, но больше похожего на каторжную тюрьму. Наталия Роллечек мастерски рисует портреты многих обитателей монастыря и приюта – монахинь Алоизы, Зеноны, матушки-настоятельницы, воспитанниц Гельки и Сабины, Йоаси и Рузи, Янки, Зоськи, Сташки и многих других. Картины беспросветной нужды, окружающей сирот, постоянного духовного насилия над ними со стороны монахинь – суровый приговор церковно-католическому мракобесию, свившему свои осиные гнезда в многочисленных монастырях Западной Европы.

«Воспитание» сирот, имевших несчастье попасть в монастырский приют, «воспитание», которым занимаются такие отвратительные типы, как монахиня Алоиза и сама настоятельница, – это, по сути дела, жестокое уродование детских душ, превращение подростков в фанатиков католицизма. Ужасны условия жизни небольшого коллектива сирот, запертых в монастыре. Они испытывают страшную нужду и голод, живут в грязи, непрерывно подвергаются издевательствам со стороны озверевших монахинь. Воспитанницы влачат самое жалкое существование.

Но, несмотря на это, жизнь за пределами монастыря оказывалась для большинства девочек-сирот еще более бесчеловечной, страшной и едва ли не гибельной. Монастырский приют с его каторжными порядками являлся меньшим злом по сравнению с той огромной каторгой, какою была довоенная буржуазная Польша для простого человека-труженика, для подростка-сироты, лишенного хлеба и крова.

Не удивительно, что некоторые бывшие воспитанницы приюта, столкнувшись с жестокой и беспросветной действительностью, предпочитали вновь вернуться в монастырь, лишь бы не погибнуть.

Все это служит обвинением той государственной системы, того общественного строя, который столь бесчеловечен и антинароден, что обрекает на жалкое существование, моральное растление и гибель тысячи и тысячи детей трудового народа.

Наталия Роллечек показала девочек-подростков во всей сложности их духовной жизни. Она обнаружила хорошее знание психологии тех общественных слоев, из которых происходят ее героини, и тех качеств характера, которыми тяжелая действительность наградила их.

Всем ходом своего повествования, всей системой созданных ею литературных образов Роллечек внушает нам мысль о том, что описанное ею – не исключение, а явление типичное, существовавшее в Польше до победы строя народной демократии и существующее поныне в странах капитализма, где религия по-прежнему служит орудием эксплуатации, закабаления и обмана трудящихся масс.

Книги Наталии Роллечек воспитывают ненависть к самым жестоким врагам трудящихся – капитализму и религиозному мракобесию. Они помогают с еще большей силой ощутить всю радость счастливого детства советских ребят, окруженных заботой Родины. Они служат делу прогресса и борьбы с реакцией, делу коммунистического воспитания подрастающего поколения стран лагеря мира, демократии и социализма.

Вот почему они представляют несомненный интерес и для нашего юного читателя.

Вл. Сашонко

Наталия Роллечек
ИЗБРАННИЦЫ

– В скором времени к нам пожалует новая сестра! – сообщила во время вечерней молитвы сестра Алоиза.

– Хоровая или конверская? – поинтересовалась Йоася.

У сестры Алоизы от удивления взметнулись брови.

– Этот вопрос просто неуместен в твоих устах, Йоася. Вы все должны своим скромным поведением и радушным отношением завоевать дружбу новой сестры.

– А, значит – хоровая, – заключила Гелька, когда мы уже укладывались спать. – С конверской наши сестрички не разводили бы таких церемоний.

– Какие же обязанности поручат ей? – полюбопытствовала Зоська. – Наверно, по белошвейной мастерской, а то ведь сестра Юзефа больна.

– Эта новая сестра – из благородных, – отозвалась Янка. – Матушка-настоятельница рассказывала о ней моей тете.

– И вовсе не из таких уж благородных! Она постриглась в монахини назло своим родителям, потому что они не разрешили ей стать цирковой артисткой. А у нее было такое влечение к этому.

– К чему?

– Я же говорю: к цирку. Она умела прыгать через обруч и вообще была очень способная. Сестра Дорота обо всем мне рассказала.

– В нее, кажется, безумно влюбился какой-то старик богач! И перед смертью записал на нее все свое достояние. Она воспитывалась в монастыре. И вот там-то сестры внушили ей мысль о божественном призвании. Они хотели, чтобы все ее богатства достались монастырю.

– Как бы не так! Да она бедна, как церковная мышь, – возразила Казя. – Но она – племянница самой матушки-генералки. И вы увидите, как станут лебезить перед ней сестрички!

– А я слышала, что она была негодницей, – вновь отозвалась Янка.

– Как это так – негодницей? – заинтересовались все.

– А так, в нее был влюблен один ксендз.

– Ну и что?

– Как что? И она каждый день торчала у окна, чтобы он мог ее видеть.

– И больше ничего?

– Ничего.

– Э, так в этом нет ничего особенного. Сестра Дорота тоже всегда стоит у окна, когда гуралы вывозят навоз из хлева. Вот если бы монахиня убежала с ксендзом, тогда бы она была негодницей. А так – что…

Этими словами Гелька прекратила дискуссию.

Погасла лампочка, тускло мерцавшая под самым потолком. Наступила ночь – тягостно удушливая от вони и холодная, как все зимние ночи в приюте. Ветер бешено ломился в деревянные стены. Трещал прогнивший потолок. Стоило оторвать голову от соломенной подушки, как ледяная струя воздуха сразу же начинала обвевать щеки. Малыши всем телом прижимались к щуплому матрасу, будто стараясь слиться с жестким мешком, влезть в него. Старшие девочки натягивали на головы одеяла и лежали в полной апатии ко всему окружающему. Время от времени кто-нибудь поднимался на своей койке, растирал окоченевшие ноги и, подышав на руки, вновь грохался на жесткую соломенную подстилку.

Я оторвала голову от подушки.

– Ты что, Сабинка, плачешь? – Я соскочила с койки и подбежала к ней. – Почему ты плачешь?

– Потому что завтра кончают колоть дрова.

– Ну, ничего не поделаешь, моя дорогая.

Довольная своим утешением, я вернулась на койку.

На другой день, после возвращения из школы, мы снова застали Сабину у окна. Когда по коридору проходила монахиня, Сабина делала вид, что взрыхляет землю в ящике с пеларгониями. Испачканные глиной пальцы инстинктивно крошили сухие комочки, а подернутые, влажной пеленою глаза, покрасневшие от слез, устремлены были в окно.

На дворе колол дрова молодой гурал. Лицо у него было смуглое, озорное, вьющиеся волосы блестящими шелковистыми кольцами усыпали голову. Он снял свой полушубок и работал в одной рубахе.

Сабина, оставив пеларгонию, с корзиной в руке вышла на двор. Мы столпились у окна и наблюдали за нею с насмешливым сочувствием.

Красивый и стройный дровосек распрямился и бросил взгляд в сторону улыбающегося личика Йоаси. Редковолосая, плоскостопая, в грязном платье, рядом с ним Сабина выглядела мухой, запутавшейся в монастырской паутине. Однако сама Сабина не отдавала себе в этом отчета. Кружась около гурала и пытаясь одеревеневшими от холода пальцами оторвать примерзшие ко льду щепки, она заглядывала ему в лицо покорно и выжидательно, а он не обращал на нее ни малейшего внимания.

– И как ей не стыдно, – сказала Янка. – Что этот парень подумает о нас?

Я удивленно посмотрела на Янку. Меня вовсе не интересовало, что этот гурал подумает о нас. Подобная мысль могла прийти в голову только «благовоспитанной девочке из хорошего дома», каковой, без сомнения, была Янка. Однако, поскольку и меня, как и каждую из нас, вгонял в краску малейший намек на сердечные переживания, я с сочувствием смотрела на Сабину, выметавшую непослушными от холода руками снег со двора.

Тем временем гурал кончил работу. Он аккуратно сложил поленья, вбил топор в колоду, надел полушубок и, набив трубочку табаком, приготовился в дорогу. В раскрытой настежь калитке появился возница с кнутом в руках. Он кивнул дровосеку. Гурал спрятал трубку в карман и зашагал к калитке.

– Хо-хо! – засмеялась Владка, отходя от окна. – Наконец-то Сабина оставит в покое пеларгонии. Пошли делать уроки.

– Глядите! – взвизгнула вдруг Йоася.

Все мы снова бросились к окну… Глаза у нас едва не полезли на лоб от удивления.

Следом за гуралом шла Сабина.

Всей гурьбой мы пустились по лестнице, но, прежде чем добежали до калитки, Сабина уже вышла на дорогу. Низко опустив голову, придерживая руками концы платка, она плелась вслед за медленно едущей фурой.

– Сабина!!!

– Идет! Ей-богу, идет! Даже не обернется! – воскликнула Зоська. – Совсем с ума сошла!

– Давайте сейчас же вернемся, немедленно. Пусть каждая из нас возьмется за свою работу и делает вид, будто ничего не знает. – Повелительно нахмурив брови, Янка внимательно следила за тем, чтобы вернулись все без исключения. Она сама затворила калитку и загнала домой гурьбу самых любопытных девчонок.

Не прошло пятнадцати минут, как рассыпавшиеся по всему приюту воспитанницы были уже всецело поглощены своими вечерними обязанностями. Одни резали картофель для свиней, другие мыли полы, третьи выносили золу.

По коридору проследовала вездесущая сестра Алоиза. Она задержалась возле Йоаси, которая с усердием латала половик.

– Где Сабина?

Йоася вскинула на монахиню удивленные глаза.

– Сабина? Не знаю… Я как раз читала молитвы, сестра меня прервала…

А минут через десять после этого разговора мы парами направились в столовую. По случаю именин одной из хоровых сестер нам обещали дать полдник. Кружка чаю и кусочек хлеба с сыром вселили в нас прекрасное настроение.

Преисполненные страха и любопытства, рассаживались мы за столами. И вот уже прочитаны молитвы. Сестра Алоиза то и дело заглядывает в окно. На дворе сыплет мелкий снежок. Углы нашей трапезной быстро погружаются в темноту. Кругом необычная тишина. И вдруг – скрип двери. Всем нам он показался чересчур громким и резким.

На пороге появилась Сабина; она долго отряхивала облепленный снегом платок. Владка и Казя усиленно подмигивали ей, давая понять, чтобы она побыстрее занимала свое место. Но сестра Алоиза оказалась более проворной, чем Сабина. Она подошла к провинившейся:

– Почему опоздала?

– Я провожала фуру…

– Какую фуру?

– Да того самого гурала, который у нас дрова колол, – стремительно выпалила Зоська. – Я молилась, чтобы господь бог просветил голову этой глупой корове, а она пошла за парнем… Ай-ай!.. – вскрикнула вдруг Зоська и, прикрыв руками ошпаренное лицо, спрятала голову под стол.

Гелька отшвырнула пустую кружку в сторону и, поднимаясь с лавки, воскликнула:

– Нет! Просто с ума сойти можно! Клянусь, я убью когда-нибудь эту змею! – И, хлопнув дверью так, что задрожали стекла, она вышла из столовой.

Наступила напряженная, пугливая тишина.

Сестра Алоиза, наиболее воспитанная из числа наших хоровых сестер, терпеть не могла грубости, вульгарных жестов и слов. Она была непримиримым врагом всего, что так или иначе могло опорочить душевную чистоту человека.

Девочки затаив дыхание поедали глазами побелевшее лицо монахини. Из-под стола доносились всхлипывания ошпаренной Зоськи. Разлившийся по всему столу Гелькин чай большими, тяжелыми каплями стекал на пол.

– С сегодняшнего дня я запрещаю Гельке… – начала монахиня с заметной дрожью в голосе.

– Если сестра прикажет, я немедленно приведу ее сюда! – воскликнула Янка и, сорвавшись с места, скрылась за дверью.

Теперь мы с любопытством следили за монахиней. Сестра Алоиза, повернувшись к нам спиною, смотрела в окно. Мы ожидали в молчании. Зоська по-прежнему ревела под столом, а стекавший со стола чай образовал на полу целую лужу.

Вошла Янка и втянула за руку упиравшуюся Гельку.

Янка, более хитрая и рассудительная, чем другие, уже сумела шепнуть Гельке, что и как надо говорить, и та начала приглушенным, печальным голосом:

– Я, прошу вас, недостойная…

Гелька запнулась. Видно было, что больше уж ни одного слова она из себя не выдавит. Однако сестра Алоиза не принадлежала к числу мелочных людей. Не глядя на провинившуюся, она произнесла тихим голосом:

– Не у меня, а у того, которого оскорбила – у бога проси прощения! – И вышла из трапезной.

Янка спокойно подошла к Сабине, допивавшей свою порцию чая, и отпустила ей звонкую пощечину.

– Вот тебе! И в другой раз не устраивай суматохи своими глупыми амурами. А ты, – повернулась она к Гельке и, запнувшись на полуслове, прикусила губу.

В дверях стояла матушка-настоятельница и внимательно глядела на нас.

– Слава Иисусу Христу! – громко приветствовали мы настоятельницу, вскакивая с мест.

– Сегодня у нас смена таинств. Прошу, чтобы ни одна не забыла об этом.

Матушка покинула трапезную.

* * *

«Laus Tibi, Christe… Слава тебе…»

Девушки стоят на коленях двумя тесными шеренгами. Руки молитвенно сложены перед подбородком, глаза опущены, но… из-под полуприкрытых век на новую монахиню устремляются любопытные, горящие взгляды.

«Она так хороша, что вполне могла бы быть негодницей, и тот ксендз наверняка влюбился в нее», – размышляла я, уставившись на алтарь.

Утомленные тяжелой работой, дремлют конверские сестры, спрятав свои лица под велонами. Хоровые монахини сидят на скамейках неподвижно, чуткие ко всему, что делается вокруг.

Рядом с сестрой Алоизой – сестра Барбара. Она высока ростом, молода; у нее приятное открытое лицо и большущие серые глаза.

Девчата проходят перед образами, преклоняют колени, опускают головы.

Шуршат накрахмаленные передники. У всех воспитанниц сегодня аккуратно заплетены косы, дыры на чулках заштопаны, ногти на руках ровно подстрижены и вычищены.

После выхода из часовни девчонки не носятся по коридорам, не визжат, не дерутся. Присутствие в монастыре новой монахини вселяет во всех необычную предупредительность и вежливость. Даже конверские сестры не покрикивают сегодня на воспитанниц. Сестра Романа грациозно орудует у кухонного котла, сестра Дорота, ведающая свинарником, тщательно проветрила свою рясу и скуфью, а матушка-настоятельница и сестра Алоиза щеголяют отлично выглаженными велонами и белыми как снег чепцами, словно демонстрируя всю привлекательность монастырской жизни.

После завтрака я побежала на кухню за тряпкой, чтобы вытереть посуду. Посередине кухни стояли сестра Барбара с подносом в руках и матушка-настоятельница, спрятавшая свои руки под рясой. Обе пристально смотрели друг на друга: новая монахиня – с удивлением и страхом, матушка-настоятельница – с гневом.

– Прошу оставить поднос, – сказала настоятельница, с трудом сдерживая возмущение. – Я сама подам ксендзу завтрак, а вы тем временем познакомьтесь с нашими воспитанницами…

Сестра Барбара, смутившись, посмотрела на поднос.

– Может быть, я все же сперва подам, а потом сразу же вернусь. Мне хотелось помочь сестре Романе…

Я мысленно усмехнулась, видя такую неопытность новенькой.

Как можно не знать о том, какое величайшее наслаждение для нашей матушки-настоятельницы – наблюдать за тем, как ксендз съедает румяные булочки и попивает сливки!

– Никто не требует от вас этой услуги. – Матушка-настоятельница недоброжелательно взглянула на свежее, совсем еще юное лицо новой монахини, и ее собственное лицо словно окаменело и посерело.

– Идите, пожалуйста, – жестко закончила она.

Когда я вернулась в трапезную, сестра Алоиза возвещала надменным голосом:

– Кто до обеда станет плохо вести себя, тот во время обеда будет лишен сюрприза.

– Какого? Какого? Ну, скажите, пожалуйста!

– Сегодня на обед будет компот!

– Компот! – малышки бросились друг другу в объятия.

– А почему? – пролепетала ошеломленная Зуля.

Воспитательница понимающе улыбнулась:

– Потому что у нас сегодня долгожданный гость!

После обеда малышки, уткнувшись в котел, усиленно соскабливали со дна прилипшие яблочные кожурки.

Неожиданно в столовой появилась сестра Алоиза.

– Ну и как, девочки, понравился вам десерт?

Воспитанницы сперва затихли, а потом, сообразив, что речь идет о компоте, крикнули дружным хором:

– Да, да! Понравился!

Зоська чмокнула сестру Алоизу в руку:

– Ничего более вкусного ни разу в жизни еще не ела!

– А что вы скажете, если, я предложу вам кулиг, прогулку на санях за город?

Онемевшие от восхищения и неожиданности, воспитанницы не могут выдавить из себя ни слова. Тридцать пар глаз с мольбой уставились на монахиню.

– Боюсь только, не промерзли бы вы, мои милые. Сестра Дорота выдаст вам теплые лыжные костюмы. На прогулку поедут все, за исключением самых младших и больной Людки. – Подходя уже к двери, она добавила лукаво: – Да смотрите, не опаздывайте с возвращением. На ужин будут сосиски.

Визжа от радости, бросились мы всей гурьбой вверх по лестнице.

На чердаке, в чулане, где на гвоздях, вбитых в балки, рядами висела рабочая одежда, нас поджидала сестра Дорота, склонившись над открытой плетеной корзиной.

– Вот здесь ваши лыжные костюмы. Разделите то, что есть. Все равно на всех не хватит.

Благороднейшие заветы о любви к ближнему тут же рухнули – сильнее всего на свете в этот момент оказалось желание вытащить из корзины что-нибудь получше. Началась рукопашная. К счастью, сестра Дорота, всегда столь благожелательная к воспитанницам, схватилась за железный прут.

– Руки прочь! Встать парами! Иначе я закрою корзину!

Мы выстроились в две шеренги. Сестра-свинарка бросила какое-то тряпье на руки ближе всех стоявшей воспитанницы.

– На тебе! Теперь следующая, держи!

Наконец подошла и моя очередь. С удивлением рассматривала я костюм, поданный мне монахиней. Остальные девчата с какой-то боязнью и недоверием примеряли доставшиеся им «лыжные пары».

Взглянув на вырядившихся воспитанниц, сестра Дорота весело рассмеялась:

– Глядите-ка! Таких лыжниц еще свет не видывал! – И, побрякивая ключами, направилась в келью.

Одетые в «лыжные костюмы», девочки парами спустились по лестнице, миновали коридор и вышли на двор. Здесь они рядами выстроились возле стены. На ослепительно-белом, искрившемся от мороза снегу четко вырисовывались мрачные шеренги черных и длинных суконных плащей. Береты из серой шерсти и серые шарфики также не придавали нашей одежде блеска.

Делая вид, что нас совершенно не касается уродство «лыжных костюмов», мы подтрунивали над Эмилькой, обсыпанной снегом и похожей на «снежную бабу», когда на тропинке показалась Казя. Размахивая руками, она кричала:

– Санки! Санки едут!

Мы галопом бросились к калитке. В это время на крыльцо вышли сестра Алоиза и сестра Барбара. Укутанные в толстые шерстяные пелерины, в овчинных тулупах, они неторопливо пошли за устремившейся к дороге толпой девчонок.

У калитки нас уже поджидала пара саней. В первые сани, ничем не отличавшиеся от иных саней нашего курортного городишки, уселись обе монахини.

Другие сани, представлявшие собою обыкновенные крестьянские розвальни, но только с плетеными бортами, были выложены по днищу сеном. Лишь незначительная часть любительниц санной езды могла разместиться в них. За право ехать в этих санях тотчас же разгорелась короткая, но энергичная драка. Усиленно работавших кулаками и ногами девчонок ничуть не смутило то, что на них в полном недоумении смотрит сестра Барбара.

– Перестаньте! – пыталась утихомирить расходившихся воспитанниц сестра Алоиза. – Те, кому не достанется места, поедут в следующее воскресенье. Как вам не стыдно драться на улице! Ведь люди на вас смотрят!

Однако в обещанное «следующее воскресенье» ни одна из девчонок не верила, а то, что на нас смотрят люди, – мало кого беспокоило. Лихорадочно цепляясь за сплетенные из вербовых прутьев борты, каждая старалась во что бы то ни стало вскарабкаться в уже до предела заполненную корзину саней. Мне досталось место возле кучера.

Сестра Алоиза, заметив, что какая-то пани сунула Казе в руку злотувку [1]1
  Злотувка – денежный знак, бумажный или из металла, достоинством в один злотый.


[Закрыть], возмущенная, сорвалась со своего места.

– Казя и все остальные, не поместившиеся в санках, немедленно марш домой!

Десятка полтора воспитанниц побрели назад, громко ругаясь и возмущаясь.

В это время к санкам подбежала опоздавшая Стася. Увидев, что они забиты до отказа, она перевела на монахиню свой полный отчаяния взгляд.

– А где же саночки?

– Какие саночки?

– Ну, такие маленькие саночки, – по голосу Сташки чувствовалось, что она вот-вот заплачет. – Ведь должен быть кулиг [2]2
  Кулиг – катание на санях, чаще всего на масленицу. Во время кулига образуется санный поезд, своеобразный и веселый, так как к конным саням, на длинных веревках, друг за другом, привязываются маленькие санки-салазки.


[Закрыть]…

– А у нас и есть кулиг, – подтвердила воспитательница, хмуря брови. – В чем же дело?

– Да, на кулиге, – упорствовала маленькая Сташка, с трудом сдерживая слезы, – саночки едут по снегу. Много, много маленьких саночек, привязанных к шнуру, Я видела!

Сестра Барбара высунулась из саней, схватила под мышки плачущую девчушку и усадила ее рядом с собой.

Несмотря на протесты сестры Алоизы, нашлись и саночки. Железные, с выгнутой спинкой, они служили зимой для доставки свиньям помоев в бидонах. Привязанные шнуром к саням, они выглядели вполне прилично, и не только Сташка, но и ни одна из нас не сомневалась уже в том, что эти железные саночки, весело подскакивающие на снегу, убедительно свидетельствуют о весьма радостном событии: полтора десятка сирот-воспитанниц приюта едут кулигом!

Мы вернулись, когда уже опустились сумерки. Сбросив в чулане затвердевшие от мороза плащ, берет и дырявые валенки, я помчалась в столовую. В печи дотлевали еловые шишки. Молчаливая Казя, присев на корточки, усиленно дула в черную печную пасть: там вспыхивали красные языки пламени и сразу же гасли. В воздухе стоял запах гари и хвои. Было холодно. Сквозь щели в деревянных стенах проникал морозный воздух.

Утомленные, сонные, сидели мы на лавке, тесно прижавшись друг к другу, уставившись в черный прямоугольник окна, за которым неистовствовал январский ветер.

Послышался голос Владки:

– Ну и тишина во всем доме! Будто никого в нем не было и нет.

– Вот именно, – отозвалась я. – А может быть, нас и в самом деле нет и нам только кажется, что мы есть?

– Что-нибудь случится, – убежденно заявила Владка. – На крещение тоже было так вот тихо, а потом оказалось, что кот влез в кладовую, сожрал литр масла, а всыпали за это Казе.

– Тихо ты, – цыкнула на нее Казя. – Лучше давайте почитаем молитву, а то в такой вечер нечистая сила любит страшить. Ой, как завывает в трубе!

Мы замолчали, перепуганные. Ветер гулял по крыше, шелестел сажен в печи. Где-то распахнулось окно, неожиданный сквозняк ворвался в коридор – и с адским грохотом захлопнулись двери.

– Матерь божия! – вскрикнула Зоська, срываясь с лавки. – Боже мой!

Мы все бросились к ней.

– Что случилось?

– Ой, – пролепетала Зоська, отнимая руки от лица, – за окном кто-то стоял…

– Кто?

– Такая серая морда с лошадиными ушами.

С беспокойным любопытством взглянули мы на окно. Малышки пустились в плач.

– Сейчас посмотрю, что там такое, – храбро подошла я к окну.

Девочки замерли в ожидании.

– Вот оно! Вот… – прошептала я, отодвигаясь к лавке. – Во имя отца и сына и святого духа… – Я опустилась на скамейку возле побелевших от испуга воспитанниц. – Страшное «оно», говорю вам, – длинные ослиные уши и черная морда…

– С бордовыми крапинками, – отозвалась Гелька. – Не иначе.

– В том приюте, где я была раньше, «оно» тоже пугало, – сообщила Янка. – Ночью ходило по спальне и душило девчат за горло.

– Каждую ночь?

– Э-э, нет. Только тогда, когда в монастырь прибывал кто-нибудь новый, у кого был грех на совести.

– Ну, хорошо. Пусть так. Однако ведь к нам-то никто новый не прибыл!

– К нам – нет, – задумчиво произнесла Янка. – Но приехала новая монахиня…

– И что же? Думаешь, у нее и в самом деле грех на совести?..

– А я видела, – заявила Владка, – что лошади совсем не хотели тянуть сани, когда в них села сестра Барбара. Наверно, кони чуют, кто носит в своей душе дьявола.

– Смотри, как бы я не напомнила, в ком из вас сидит дьявол, – рассердилась Гелька.

– Ты давай не насмехайся! – вспыхнула Владка. – Я-то видела, что сестра Барбара ни разу не подняла глаза на алтарь. Если что случится, так только из-за нее…

– Вот именно. Случится! Может быть, Йоася снова почувствует божественное призвание…

– И даже не перекрестилась, когда усаживалась в санки. И в часовне тоже. И к святой воде руки не протянула. Только усмехалась над служебником, будто думала бог знает о чем.

– Глупая девка, – буркнула Гелька, с отвращением отодвигаясь от Владки.

В трапезную вошла Зуля. Она удивленно посмотрела на наши возбужденные лица и тихим голосом попросила:

– Сестра Алоиза велела мне проследить, чтобы вы помолились и шли спать. Давайте же опустимся на колени и прочтем молитвы!

Мы прочитали молитвы, после чего Владка, не поднимаясь с колен, сказала:

– Что бы там ни было, но благодаря сестре Барбаре мы получили сегодня компот, а значит, она не так уж плоха. А впрочем, господь велел молиться и за грешников. Так давайте же помолимся.

– Только недолго, – предостерегла Йоася, – а то у меня уже колени болят.

– Ладно, пусть недолго. Скажи, Зуля, какую молитву надо читать?

Зуля с минуту колебалась.

– Мне очень нравится стопятидесятый псалом. Но, может быть, вы предпочитаете другую молитву?

– А разве этот псалом поможет? Ведь он – об оркестре? – обеспокоенно спросила Казя.

– Не бойся, поможет, – успокоила ее Зуля. – Каждая молитва помогает, если в нее веришь. Я начну, а вы подтягивайте.

Зуля молитвенно сложила руки и, обратив взгляд к кресту, начала:

– «Хвалите бога во святыне его, хвалите его на тверди силы его! Хвалите его по могуществу его, хвалите его по множеству величия его! Хвалите его звуком трубным…»

– «Хвалите его на псалтири и гуслях», – подхватила Гелька.

– «Хвалите его с тимпаном и ликами»! – воскликнула я с подъемом. – Йоася!..

– Да!?

– «Хвалите его на струнах и органе!»

– «Хвалите его на звучных кимвалах…» Сабина, спишь?

– Нет, – послышалось в ответ, и Сабина засопела: – «Хвалите его на звучных кимвалах, хвалите его на кимвалах громогласных. Всё дышащее да хвалит господа! Аллилуйя!»

Мы повторили это три раза. Поднимаясь с коленей, Йоася сказала:

– А я никогда не видела гуслей. Это, наверно, какой-нибудь старозаветный инструмент, правда? «Кимвалы громогласные» – вот тоже смешное название. Если бы какой-нибудь святой сегодня составлял псалом, то он должен был бы все эти инструменты заменить на скрипки, фисгармонии, пианино… ну, и рояль.

– Нет, – возразила Зуля. – Нельзя говорить в псалме: «Хвалите его на рояле», потому что на рояле играют фокстроты и другие легкомысленные вещи.

– А мой дядюшка-органист играл фокстроты на орга́не! – запальчиво воскликнула я. – Как только нет людей в костеле, так он садится за орган и начинает исполнять вальсы, танго, фокстроты и другие штуки.

– Это значит, что твой дядюшка – светский человек, а органист не должен быть таким, – печально произнесла Зуля.

– Не перебивай, Зуля! – воскликнула Йоася. – Мне очень нравится, что она говорит. Я буду думать об этом в постели и скоро засну. Что же еще такого интересного делал твой дядюшка?

– Ну, если идет молебен с участием епископа, – врала я, – то дядюшка играет одним пальцем: «А ку-ку! А ку-ку!»…

В столовую просунулась круглая физиономия сестры Дороты.

– Сестра-воспитательница сказала, чтобы вы шли спать.

В полном молчании шагали мы по лестнице. Дом казался совершенно мертвым и глухим. Спальня обдала нас холодом. Несколько малышек поскуливало под одеялами, жалуясь на мороз.