Текст книги "Избранницы"

Автор книги: Наталия Роллечек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

… В монастыре нас ожидало приятное известие:

– Сегодня пришло много клиенток, – докладывала Казя, вся сияя от радостного волнения. – Получены заказы на четыре тюлевых занавески, на переделку двух пуховых одеял и на несколько мелких вещиц.

Я засыпала с мыслью о том, что мир не так уж плох. Вот ведь благодаря бесплатным починкам наша белошвейная мастерская получила заказы; будет теперь чем заплатить за морковь и, возможно, хватит денег даже на покупку картофеля.

Когда сестра Алоиза потребовала от нас письменные работы о двух разбойниках, мы твердо заявили ей, что у нас нет времени на писание божественных сочинений, так как мы должны идти в белошвейную мастерскую и заниматься починкой белья. Сестра Алоиза пришла в неистовство; она с возмущением упрекала матушку-настоятельницу, пыталась вернуть нас к прежнему образу жизни, однако все было напрасно. Матушка рассеянно выслушивала жалобы воспитательницы, произносила несколько нечленораздельных слов и оставляла опечаленную монахиню на милость взбунтовавшихся сирот. А бунтовщицы, вместо того, чтобы с диким визгом носиться по скамьям, отказывались даже от рекреации и, сидя чинно за столами, латали дыры на белье. Усердная сосредоточенность время от времени прерывалась только возгласами:

– Эта рубашка так хорошо пахнет!

– У меня уже весь палец исколот. Дайте кто-нибудь наперсток!

– Латаю уже третьи кальсоны. Кто хочет поменяться со мною?

– Глядите-ка, какой бюстгальтер! Просто игрушка!

Клиентки, приходившие в мастерскую с заказами, старательно допытывались, на самом ли деле мастерская бесплатно производит починку белья. И Казя отвечала с достоинством:

– Да, разумеется, но только нашим постоянным клиенткам, проше пани.

Тем временем новые хлопоты, возникшие в итоге бурной деятельности на белошвейном поприще, овладели нашими помыслами. Мы долго толковали о том, как быть, и вот, наконец, Казя и Йоася решительно остановили матушку-настоятельницу, когда та направлялась в свою келью:

– Проше матушку…

С беспокойством взглянув на девчат, монахиня остановилась. И снова нас поразила появившаяся в ней черта пугливой готовности к уступкам, желание сбежать или по крайней мере не касаться вопросов, поставленных перед нею самой жизнью.

– Проше матушку, – храбро повторила Казя. – Нам нужен для мастерской манекен. Сегодня были две клиентки, хотели даже заплатить вперед, но им не понравилось, что у нас нет манекена, и они ушли…

Матушка сделала неопределенный жест рукой и продолжала стоять молча, как бы удивляясь, зачем мы ее задерживаем, и не понимая, чего, собственно говоря, от нее хотим.

– И где же вы поставите этот манекен? – неуверенно спросила она наконец.

– Мы уже думали над этим, – горячо вмешалась в разговор Йоася. – На месте фигуры святого Иосифа. Святой Иосиф может стоять и в часовне.

Матушка пыталась возражать прежним повелительным тоном, но Казя категорически оборвала ее на полуслове:

– Даже стыдно, что святая фигура до сих пор стояла в мастерской, где клиентки раздеваются и меряют блузки. А манекен у нас должен быть!

– Вещь это дорогая… – начала было матушка, – и по-моему…

– Мы сделаем такую кружку – «Пожертвования на манекен» – и повесим ее возле дверей в мастерскую. Это наверняка понравится клиенткам.

– И купим манекен на деньги, которые будут собраны пожертвованиями, а дамам из общества святого Викентия скажем, что нам прислал его ксендз-опекун в память о посещении нашего монастыря – как дар для сирот из белошвейной мастерской. – И Казя, переведя дух, бросила в сторону потерявшей почему-то голос и двинувшейся к выходу настоятельницы: – Пусть матушка не принимает это близко к сердцу. Мы все сами уладим!

– Вы только скажите мне, а как, собственно, выглядит этот манекен? Кто-либо из вас видел его когда-нибудь? – Огорченная Казя внимательно оглядела наши лица, на которых замерло недоумение.

Оказалось, что ни одна из девчат манекена не видела.

– Велика беда! – презрительно отозвалась я. – Пойдем в магазин, спросим, сколько стоит, и посмотрим…

– Если бы я знала, как выглядит этот манекен, можно было бы сделать его и самим, – медленно произнесла Казя, о чем-то глубоко задумавшись.

Ее проект сразу же понравился нам всем. Самим сделать манекен – в этом было нечто привлекательное. Да и в конце концов, разве мы не делали в нашем приюте все без исключения своими руками? Сами чинили туфли, сами шили одежду, а когда появлялась необходимость, то сами орудовали и топором и молотком.

– Нужно только хорошо знать, как выглядит этот манекен, – в глубокой задумчивости шептала Казя.

На следующий день Йоася, вернувшись из пекарни, приветствовала нас громким возгласом:

– А я видела манекен! Знаю, какой он из себя!

– Где видела?

– У моей подружки отец занимается ремонтом одежды. Шить он не умеет, а штопка у него хорошо получается. Перед тем как отправиться в пекарню, я забежала к ней домой и видела. Этот манекен, правда, немного попорчен, однако подружка уверяла, что когда он был целый, то выглядел очень красиво.

– А что нам толку от этого испорченного манекена? Мы хотим знать, как выглядит целый.

– Это что-то вроде скульптурного бюста, – объясняла Йоася. – Но ни груди, ни головы нет. Есть только немного шеи, перед и зад. Ну, и рук тоже нет. Зато есть бока…

– Как это – груди нет? – подозрительно спросила Казя. – Я же своими ушами слышала, как одна клиентка говорила: «Когда блузка предварительно примеряется на манекене, то она лучше лежит на груди». Грудь обязательно должна там быть.

– Ну тогда идите и посмотрите его сами, – обиделась Йоася.

– Это был, наверно, мужской манекен, – поспешила я прекратить спор, – а нам нужен дамский. У дамского манекена должен быть бюст.

– Почему же должен? – продолжала упорствовать Йоася. – В таком случае в мастерской надо иметь два манекена: один с грудью для тех клиенток, которые хотят, чтобы блузки у них не морщились, а другой без груди – для старых дев. Видел ли кто-нибудь из вас, чтобы старая дева имела бюст? Все они плоские, как доски…

Дело начало осложняться. Мы не могли допустить у себя в мастерской что-либо такое, что оскорбило бы чувства старых дев. И в то же время было бы непростительной ошибкой отпугнуть модных клиенток, которых мы только что с огромным трудом привлекли своими объявлениями на заборах.

– Просто-напросто надо сделать манекен с этакими небольшими грудями, – рассудительно заметила Зоська, – и поставить в углу за занавеской. Можно накрыть его куском белой материи, присборенной у шеи, и приклеить кукольную головку. Эту рубашку с кукольной головкой можно будет то надевать, то снимать, в зависимости от того, какая придет клиентка – старая дева или настоящая пани.

На это предложение согласились все единодушно.

Теперь нужно было только присмотреть манекен, который соответствовал бы нашему идеалу, или в конце концов сделать его собственноручно.

– Какая-то пани хочет видеть руководительницу нашей мастерской! – крикнула в приоткрытую дверь Зуля. – Она ждет на веранде.

На веранде мы встретили солидную пожилую женщину. Увидев нас, она тотчас же поднялась со стула и, нервно теребя ручку дамской сумочки, сказала:

– Я хотела бы поговорить с руководительницей мастерской.

– Мы сами руководим мастерской, – с достоинством пояснила Казя.

Женщина окинула внимательным взглядом щупленькую фигурку воспитанницы, и вдруг лицо гостьи начало покрываться ярким румянцем.

– В таком случае паненки мило придумали! Превосходно! Хитростью и коварством привлекать людей! Забрасывать крючок с приманкой, будто бы они даром делают починку! Чтобы только побольше клиенток прихватить. Такие, казалось бы, на́божные особы, а даже еврея перехитрят!

– Чего пани от нас хочет? – возмутилась Гелька. – Разве мы пани знаем или пани знает нас?

– Это та самая вдова, которая держит мастерскую… – шепнула Владка мне на ухо.

– Вы забрали у меня всех клиенток! – охнула вдова. – Разве это справедливо? Нет! Это называется обкрадывать честного человека, вырывать изо рта кусок хлеба… – Женщина вдруг грузно опустилась на стул, закрыла лицо руками, и все ее мясистое тело начало содрогаться от рыданий. Возмущенные и беспомощные, мы ждали, когда она успокоится.

– Я не выдержу такой конкуренции, – жаловалась она, – откуда же мне? Мне всего-то две паненки помогают, а вас… Сколько же вас здесь? – вдруг деловито осведомилась она, прерывая рыдания и вытирая нос.

– Тридцать…

– Ну вот, пожалуйста. Если бы каждая из вас заштопала только один носок или залатала две дырки, – и то уже несколько верных злотых. А откуда я возьму так много бесплатных рабочих рук? Держала я двух паненок… – тут женщина снова уткнулась носом в платок, и без того уже весь мокрый от слез.

– Так чего же пани хочет? – с возмущением воскликнула я. – Чтобы мы голодали из-за вас? У нас тоже есть свои обязанности по отношению к людям, и мы должны их выполнять!

– Я знала, что вот эти самые, монастырские, – хуже всего… – простонала вдова. – Жаль, что пришла сюда. Вам безразлично, что я – мать… – Остальные слова потонули в громких рыданиях. – Но господь бог припомнит вам мою обиду. Мне надо платить в гимназию за обучение дочки и сыну отправлять посылки в санаторий. Я знала, что напрасно буду взывать к вашим сердцам…

Однако, несмотря на столь плохое мнение о наших сердцах, она, умоляюще сложив руки, начала просить:

– Мои дорогие паненки, давайте договоримся. На что вам столько клиенток? Вы ведь все получаете бесплатно. И еду, и крышу над головой, и одежду. А я должна все добывать сама, вот этими руками, – она вытянула перед собой обе руки, обросшие мелкими волосками. – Посылать в школу и содержать двоих детей – разве это легко? А ведь я уже немолода.

– Так чего же все-таки пани хочет от нас?

Вдова уселась на стул поудобнее.

– Чтобы вы перестали объявлять об этих бесплатных починках. А если у вас слишком много клиенток, то адресуйте часть из них ко мне. Поделимся. Я тоже, когда наступит сезон, поделюсь клиентками с вами.

Требования вдовы казались мне наглыми и алчными. Обещанию, что в разгар курортного сезона она уступит нам часть клиенток, ни одна из девчат не поверила.

– Даже и речи не может быть об этом! – воскликнула я. – Мы ведь тоже хотим есть… – Я прикусила губы, мною овладел стыд. Чего ради нужно сообщать этой женщине о том, что вчера мы ели болтанку из ржаной муки, а масла вообще никогда не получаем. Охваченная тревогой, она думала только о своих детях, а в нас видела лишь грозных конкуренток. Сидя здесь, на веранде, как на раскаленных углях, она строила из себя любящую мать, а в душе наверняка презирала и ненавидела нас. Во имя того, чтобы добыть деньги на гимназию для дочери и на санаторий для сына, она готова была растоптать нас. А вот теперь она с шумом вытирала нос, бросая в нашу сторону короткие, испытующие взгляды.

– Хорошо, – отозвалась вдруг Гелька. – Обещаем, что мы больше не будем давать объявления.

– И поснимаете с заборов те, что уже висят?

– Поснимаем, – неохотно подтвердила Гелька.

Вдова поднялась со стула. На лице ее была написана благожелательность, глаза едва не светились от счастья.

– А это для паненок, – сообщила она и, раскрыв клеенчатую сумочку, выложила на стол кулек конфет. Глаза у девчат загорелись. Вдова, зорко следившая за нами, тут же предложила елейным голосом:

– Так, может быть, сейчас же пойдем и посрываем?

– Нет, не теперь, – запротестовала Казя с неожиданным раздражением.

Геля взяла кулек с конфетами, взвесила его на ладони и, возвращая вдове, сказала с ехидством:

– А эти конфетки прошу отдать паненкам из вашей мастерской. Они, наверно, не получают у пани никаких сладостей.

Вдова посмотрела с удивлением, задумалась и, тяжело вздохнув, спрятала конфеты в сумочку. В дверях она еще раз обернулась:

– Вы могли бы прийти ко мне в субботу. Разумеется, не все сразу, а так – по три паненки на неделю. Угостила бы вас пирогом с повидлом. Каждую субботу я пеку такой пирог.

Мы пожали плечами, не спеша с благодарностями. Вдова со своим пирогом и своей обеспокоенностью казалась нам смешной и какой-то по-детски несерьезной. Мы чувствовали себя значительно взрослее ее.

– Так что же будем делать? – спросила Владка, когда дверь захлопнулась за гостьей.

Казя махнула рукой:

– Бумажки с объявлениями можно уничтожить: заказов у нас достаточно.

– А манекен?

– Манекен должен быть. Кстати сказать, в отношении манекена мы ей ничего не обещали.

– Не знаю только, откуда мы возьмем столько денег, – разволновалась Гелька. – Хоть бы по крайней мере все девчата прилично чинили. А то вот Зоське не хочется.

– Пусть тогда вносит деньги, – заявила Сабина.

Зоська покраснела под устремленными на нее взглядами.

– Думаете, не сумею заработать? Велико дело! Мне не надо сидеть над дырками…

– Не хочешь чинить вместе с нами – не будешь есть, – холодно прервала ее Геля. – Ест тот, кто работает.

На это Зоська ответила вызывающим тоном, который она приняла теперь после случая с картофелем:

– Не хочу ни латать, ни штопать, а деньги у меня будут!

– Ну что же, через неделю выложишь свою долю из денег, предназначенных на манекен, сюда на стол, в трапезной, или перестанешь есть из нашего котла.

– Так вот чтобы вы знали: выложу! – взвизгнула Зоська, выбегая из трапезной.

Объявления были уничтожены.

Но наши головы по-прежнему были переполнены заботами о том, где взять манекен, в котором мы начали видеть главное условие дальнейшего процветания мастерской.

И вот однажды Казя, раздеваясь перед сном, спокойно сказала:

– Я достану манекен.

– Откуда?.. Каким чудом? – посыпались со всех сторон вопросы.

– Мы возьмем бюст Пия Десятого. [20]20
  Пий X – папа римский, стоявший во главе католической церкви с 1903 по 1914 год.


[Закрыть]

– Казя!

– Ничего не бойтесь. Я уже все обдумала. В ризнице приходского костела есть его статуя. Не целая, а только до половины, и голова немного побита. Но ведь у манекена не бывает головы. Нужно только отбить лишнее, обшить фигуру, или, как это говорится – бюст, материей, и все будет готово. Завтра я попрошу служителя, чтобы он отдал мне статую. Я принесу ее незаметно в мешке и спрячу под хо́рами в старом костеле. Чтобы сестра Алоиза не видела. Там мы обошьем его материей, отобьем остаток головы молотком и после этого принесем в мастерскую.

– А что ты скажешь сестрам? Что манекен свалился нам с неба?

Казя на минуту задумалась.

– Можем сказать, что нам принесла его одна клиентка, когда сестры находились в часовне на молебне. Она, эта клиентка, будто бы имела когда-то свою мастерскую, а теперь уезжает отсюда и этот бюст… то есть я хотела сказать – этот манекен ей больше не нужен. Сестра Юзефа поверит, она никогда не слушает, что говорят. Матушка не разберется в нашей хитрости, а сестру Алоизу мастерская не касается, так что она сюда и не заглянет.

С тревогой в сердце ложились мы спать. Несмелая Зуля решилась, наконец, задать волновавший многих из нас вопрос:

– А это не будет грехом – сделать манекен из статуи святого отца?

– Прежде всего, коль не будет у него головы, так не будет он и святым отцом… Просто-напросто… безголовая фигура, – убежденно ответила Казя.

Зулька вздохнула и ни о чем больше не спрашивала.

Церковный служитель, к которому обратилась на другой день Казя, не оказал ей никакого сопротивления. Он с чувством удовольствия, что избавляется от попорченного бюста, отдал Казе Пия X. Казя заверила служителя, что все сестры будут горячо обрадованы сделанным подарком и благодарны за него. Она сунула бюст в большой заплечный мешок, используемый летом для доставки шишек из леса, и отправилась назад.

Возле забора ее поджидали Владка и Йоася. Они выхватили мешок из Казиных рук и затащили его в старый костел.

Я подошла в тот момент, когда вся тройка, присев на корточки, с любопытством рассматривала будущий манекен.

– И в самом деле, очень хороший, – похвалила я, сразу оценив тот факт, что фигура Пия X имела нормальный размер груди. – Когда обошьем его материей, то будет в самый раз. Надо только отбить молотком оставшуюся половину головы.

– О господи! – содрогнулась Владка. – Я не буду отбивать, не хочу, чтобы у меня рука отсохла.

– Глупая! Давай молоток, а если нет молотка, то камень.

Принесли камень. Я опрокинула фигуру Пия X на спину и била по гипсу до тех пор, пока то, что некогда являлось половиной гипсового черепа, не превратилось в мелкие осколки.

– Ну, нате! – воскликнула я, распрямляя спину и отряхиваясь от пыли. – Подметите теперь пол и прикройте бюст бумагой или старым тряпьем. А потом надо подумать, откуда мы возьмем материю для обшивки.

Я побежала к двери, но вдруг поскользнулась и упала – упала так неудачно, что ободрала себе все колено. Поднимаясь с пола, я заметила, что Владка присматривается ко мне с каким-то странным выражением лица. Прихрамывая, я поплелась к выходу.

* * *

Безвольно опустив натруженные руки, сидела я в часовне на лавке. Вокруг разливался терпкий аромат фиалок. Пахло сырою землей и зеленью. На синем высоком своде часовни, словно мокрые камушки, сверкали звездочки. За неподвижными кустами миртов и олеандров, растущими в деревянных кадках, за рядами кадушечек с гиацинтами, похожими на застывшую пену, виднелись мертвенно-неподвижные белые очертания Мученика.

«Мне должны поставить хотя бы одну кадушечку с цветами, – подумала я, – и за мои мучения».

Ярко представив себе, что бы сказала в ответ на эти богохульные мысли сестра Юзефа, которой я помогала в украшении плащаницы, я направилась за молотком, чтобы прибить к лавке драпировку. У стен, между шпалерами миртовых деревьев, мелькала гибкая тень монахини. Шелестела гофрированная бумага. Под сводом часовни ютились шорохи, словно стекали струйки воды.

Из-за миртов до меня долетел голос:

– Принеси-ка два подсвечника из ризницы и поставь их на пьедестале…

Только я вышла из часовни, как сразу же окунулась в непроглядную темень бокового нефа. Посередине костела на паркетном полу виднелось пятно света. В центре его лежал крест. Возле него ползали на коленях, то припадая к кафельному полу, то вознося руки кверху, темные фигуры, похожие на черные флажки, которые насадили на древко, и они то взлетают к потолку, то вновь распластываются по земле.

«Ужасно печально, – подумала я, – словно во всем свете нет уже ничего, кроме теней. Даже жить не хочется».

И тут же я наткнулась на пару, уже один вид которой свидетельствовал о страстном желании жить. Девушка, приподнявшись на цыпочки, страстным, тихим голосом шептала что-то на ухо склонившемуся к ней мужчине. Он держал ее под руку. Ее лоб упирался ему в щеку. На шум моих шагов она обернулась и подбежала ко мне.

– Знаешь, я тебя искала по всему костелу.

– Я видела – как же…

– Меня сестра Алоиза прислала за манипуляжами ксендза-пробоща. Он говорил, что нужно их заштопать… – Наклонив голову, она продолжала еще более тихим мечтательным голосом: – Он сказал, что сразу же после пасхи мы поженимся…

– Кто сказал – ксендз-пробощ?

– Ох нет! Мой нареченный…

«Мой нареченный» – эти слова не переставали звучать в моих ушах, когда я чистила подсвечники, устанавливала кадушки с деревцами, перетаскивала тяжелые горшки с цветами, подметала пол в часовне и окропляла зелень водой. В голосе Гельки, когда она произносила эти слова, звучала гордость и сладость.

После пасхи и она покинет нас, как покинула в свое время Рузя. Была она моей подругой, а теперь здесь ничего-то ее уже не касается. Есть у нее свой нареченный.

Несмотря на то, что плащаница выглядела великолепно и в награду за свои труды я по возвращении в приют получила масляные оладьи, спать ложилась я грустная, как никогда.

Было еще совсем темно, когда, отбросив одеяло, я начала одеваться.

Гелька потянулась в кровати, зевнула и, не открывая глаз, спросила:

– Уже идешь? Еще пяти нет…

– У меня есть дело к служителю.

Гелька уселась на койке, широко развела руки, словно намереваясь кого-то обнять.

– Я так счастлива. Через неделю ничто из всего этого уже не будет меня касаться.

– Чем же ты будешь жить?

– Он получает в деревне место органиста. А я могла бы учить детей.

– Кто же будет тебе платить за это?

– Какая ты сегодня дотошная! Уж мой муж как-нибудь постарается, чтобы я не умерла с голоду.

– Как бы не так! – Расстроенная тем, что мне нужно идти убирать часовню, когда все еще храпят, я добавила с раздражением: – Он станет органистом, а ты будешь церковной привратницей. И должна будешь вычищать костел так же вот, как и я.

– Но он может и по-другому зарабатывать. Будет играть на свадьбах.

– Люди женятся и без музыки. А ты должна будешь целовать ручку ксендзовой прислуге, вот увидишь.

Гелька соскочила с кровати, обвила мою шею руками.

– Но ты мне сочувствуешь, правда? Я так ужасно хочу стать его женой. Ты должна быть на моей свадьбе. У него есть знакомый ксендз, который нам поможет, И ты тоже нам поможешь, хорошо?

– Хорошо… – великодушно обещала я. – А теперь пусти меня.

Гелька вскочила на койку, так что облако пыли поднялось над матрацем, и, вознеся обе руки кверху, запела: «Как заря, приход его…»

– А, вот видишь? – крикнула я с триумфом. – Это ведь совсем не свадебная песня, а всего лишь покаянная на великую пятницу! Вот увидишь, ты станешь церковной привратницей, пани органистова…

Смеясь, я выбежала из спальни…

Жена церковного служителя сказала мне через дверь, что муж поехал в лес за еловыми ветками для гроба Христова и что один из «римских солдафонов» [21]21
  «Римский солдафон» – насмешливо-презрительная кличка пожарных.


[Закрыть]упился, а потому пожарная команда должна выделить другого.

Через боковую дверь и ризницу я пробралась внутрь костела, отодвинула решетку и вошла в часовню.

Стены были густо убраны еловыми ветками. Грядки с цветами притаились низко на полу, и только кустики солянки гордо возвышали свои ветки, увенчанные белыми соцветиями. Утопающая в полумраке и благовониях, полная торжественного обаяния, часовня предстала передо мною в совершенно ином свете.

Чем дольше я смотрела на алебастровую фигуру Иисуса, тем сильнее росло во мне радостно-тревожное ощущение, что через минуту должно произойти нечто неземное.

Вот под сводами возникнет шум. Белое облако отделится от каменного потолка и, отороченное мерцающим светом, опустится возле гроба. И я услышу голос: «Нет его – воскрес!»

Сердце начало биться у меня с такою силой, что перехватило дыхание. Я обернулась. То, что я не увидела ангела, совсем не разочаровало меня. И так все здесь было слишком прекрасно.

«Конечно, Иисуса здесь нет, – подумала я, – однако если он есть там, наверху, то может меня выслушать. – И тут же у меня вдруг вырвалось радостно, из самой глубины сердца: «Как заря, приход его…»

А потом я сразу как-то посерьезнела и, чтобы не могло быть ошибки в отношении моей просьбы, с которой обращаюсь в эту минуту, скандируя слова, я произнесла вполголоса:

– …Чтобы Гелька счастлива была с тем, кого любит, и чтобы он любил ее… чтобы они всегда были счастливы… чтобы я могла побывать на их свадьбе… дай им все то, что дать им можешь, о боже!..

Вставая с коленей, я подумала о том, что проработала до полуночи, украшая гроб Христов, и потому, может быть, господь Иисус не откажет мне в моей просьбе. Однако мечтательное настроение, неуловимое обаяние окружающего исчезли. Я почувствовала холод, каменный паркет показался мне плохо выметенным, несколько цветков завяло за ночь, две елки нужно было установить заново, потому что они накренились и могли свалиться. Было восемь часов утра, когда я возвратилась в приют. На веранде перед запертыми дверями стоял мужчина – с непокрытой головой, в сером плаще с пелериной. По этому одеянию и по черным вьющимся волосам я сразу же узнала его.

– Ка́роль!? Что ты здесь делаешь?

– У меня есть дело к матери-настоятельнице.

– Матушка не разговаривает по утрам с мужчинами. Она сейчас на молитве в часовне. Нужно прийти после обеда. Это значит – после полудня, потому что сегодня у нас великий пост и обеда не будет.

– Так я подожду, пока мать-настоятельница выйдет из часовни.

Он порылся в кармане, вынул черный гребешок и начал причесываться.

Я глядела на него, и мол подозрительность росла.

– Ты знал, что я здесь?

– Конечно, знал. Я выбрался тебя проведать.

Теперь я уже не сомневалась, что он лжет. И привел его сюда какой-то нечистый замысел. Старательное причесывание, нетерпеливое постукивание тростью по доскам возбудили во мне еще большее недоверие.

– У меня новая должность, – заявил вдруг он. – Я учу игре на фортепиано двух дочек учителя из гимназии. Дают мне там отдельную комнату, содержание и фортепиано для упражнений…

Он говорил и говорил, подробно описывая, как чутко заботится о нем семья учителя, как много теперь уроков и возможностей к тому, чтобы заработать деньги. Он лгал с удивительной наивностью, полный святой веры в то, что все сказанное им – сущая правда, поскольку оно может стать правдой – если не завтра, то в самом ближайшем будущем. Я слушала его с любопытством, стыдом и отчаянием. Этот человек – в прошлом ученик моего отца-музыканта и в течение многих лет хороший знакомый моей семьи – ни на одной должности не удерживался больше недели. Он бросал их без всякого повода и бесшумно исчезал. Его серый плащ с пелериной и непокрытая даже в самые лютые морозы голова вызывали дружеские улыбки у всех извозчиков. Не очень беспокоясь о деньгах, он ходил из деревни в деревню, хорошо известный на всю округу. Ему прощались и его ложь, и его любовь к вымыслам, и его беспричинные бегства с места на место. Как бродяга, слонялся он со своей тростью, играл на свадьбах, крестинах, настраивал музыкальные инструменты или не делал ничего, живя неизвестно чем. Несколько раз находили его гуралы зимою на дороге полуживым и забирали с собой.

– И чем ты теперь живешь?

– Мне завтра должны заплатить. Я дал взаймы учителю сто злотых и теперь сам без гроша. Если бы ты могла до завтра…

– Нет у меня. Однако могу дать тебе что-нибудь поесть. Иди через ворота во двор и подожди.

Сестру Роману мне удалось упросить. Неся тарелку с теплой кашей от вчерашнего ужина, я вышла на каменную лестницу.

Они стояли под стеной. Ка́роль обнимал Гельку.

Я отшатнулась, у меня вдруг иссякли силы. Я поставила тарелку с кашей на лавку, а сама села рядом. Они прошли мимо и, занятые друг другом, не обратили на меня внимания. Расстались они на веранде. Гелька вскинула ему руки на шею и поцеловала в губы.

Она ушла счастливая. Я слышала ее легкие шаги, когда она поднималась по лестнице, радостно напевая: «Как заря, приход его…»

Кароля я догнала уже возле калитки.

– Ты – свинья! Я знаю все, – едва сдерживая рыдания, крикнула я. – Ты пришел не к матушке, а только к Гельке! Не вздумай еще приходить сюда! Не вздумай, – слышишь?

– Было у меня для панны Гелены место.

– Ты сказал, что женишься на ней.

– А что же, не могу, что ли, жениться? Могу сделать это хоть завтра.

– Завтра не можешь, потому что завтра страстная суббота! – крикнула я в отчаянии. – И зачем ты кружил ей голову? Наобещаешь, наврешь, а потом забудешь обо всем и пойдешь себе своей дорогой.

– Я должен настраивать органы у иезуитов, – без особой убежденности сообщил он. – Возьму аванс и заплачу за то, чтобы панна Гелена целый год могла учиться. Через четыре года она сдаст на аттестат зрелости и мы сможем повенчаться. Я бы мог давать ей уроки фортепианной игры. Еще сегодня скажу этому учителю…

– Иди вон! – крикнула я, не желая слушать дальше.

Он вышел. Но из-за калитки еще раз высунул голову и тоном совершенно искренним, с ноткой огорчения, признался:

– Забыл поздравить ее с праздником. Если бы ты была так добра и сказала панне Гелене, что я желаю ей…

Я захлопнула калитку перед самым его носом и, исчерпав этим все свои силы, поплелась к дому.

* * *

В страстную субботу наш приют напоминал остров, только что поднявшийся со дна морского. Каждая дощечка, каждая рейка лоснились от сырости. Распухшие от соды, красные от ледяной воды руки мы прятали в фартуки. В трапезной Зуля и Казя раскрашивали пасхальные яйца. По коридорам носились соблазнительные запахи. Бережливость и экономия монахинь, о которых говорила нам матушка-настоятельница, принесли свои ощутимые результаты: сестра Романа суетилась возле печи, ставя в нее противни с печеньем. Девчата рассказывали друг другу, будто каждая из нас получит кусок колбасы, два яйца и еще по два ломтика белого хлеба.

В трапезной делались последние приготовления. Сидя верхом на самой верхней ступеньке лестницы-стремянки, я развешивала белые занавесочки вдоль оконной фрамуги, когда в комнату ворвалась Геля. Следы слез на щеках, яркий румянец и прерывистое дыхание поразили меня. Я поняла, что катастрофа уже наступила.

– О чем ты говорила с ним? Ты ему сказала что-то такое, что он не хочет теперь со мной разговаривать. Почему ты не сказала мне, что это твой знакомый?

– Подожди, – беспомощно пролепетала я. – Ведь я сама не знала…

– Что ты ему на меня наговорила? – ревела Гелька, тряся стремянку.

– Перестань! Перестань, а то упаду…

– Ну и падай! Я должна знать, что ты ему на меня наговорила. Пусть я целовалась с парнями, которые были у нас на вечере, но люблю я его! Его! – Словно ничего не соображая, она трясла стремянку. – Думаешь, я не знаю, какой он? Все знаю! Знаю его лучше, чем ты! Ну, говори же!..

Лестница дрожала. Я была уверена, что вот-вот упаду, и от страха у меня кружилась голова. Душераздирающий плач Гельки, истощение, вызванное многодневным постом и утомительно-тяжелой работой в костеле, привели к тому, что перед глазами у меня пополз туман, я увидела прямо перед собой расширенные от ужаса глаза Гельки, что-то екнуло во мне… и все вокруг погрузилось в темноту…

В пустую спальню проникал колокольный звон. Триумфальные звуки возглашали о воскресении Христа. Я лежала и глядела в окно. На тарелке возле моей койки покоились нетронутые кусочки кулича.

Я услышала какой-то шорох и приподняла голову с подушки.

– Кто там?

– Я… – послышался тоненький голосок из-под кровати.

– Кто – «я»?

– Ну, я… – и из-под кровати выползла на четвереньках Сташка.

– Чего ты там искала?

– Ничего.

– Зачем же тогда туда влезла?

– Я пришла посмотреть… – пристыженно прошептала она.

– На что?

Сташка стояла с опущенными глазами и теребила одеяло. Потом подняла веки и, вперив в меня любопытный взгляд, прошептала:

– Я пришла посмотреть ангелочка.

– Какого ангелочка?

– А когда Людка умирала, сестра Алоиза говорила, что если умирает «рыцарь господа Христа», то душа его превращается в ангелочка… и летит прямо на небо.

– Ничего не увидишь, – ответила я с горечью. – Хоть бы все тут перемерли, все равно из-под этих вонючих одеял ни один ангелочек не выпорхнет на небо.

Осторожно ступая на цыпочках, Сташка вышла за дверь.

Я соскочила с койки. При одной лишь мысли, что я могла умереть из-за этого глупого падения с лестницы, я почувствовала бешеный прилив сил. Распахнула окно. Крыша, блестящая от дождя, стайки воробьев, какая-то смутная надежда, похожая на паутину, дрожащую на тонких ветках деревьев, – все это привело меня в дикую радость. Я не умру! Я не буду ангелочком! Никогда! Никогда! Я вознесла обе руки к небу и запела: «Как заря, приход его…»