Текст книги "Избранницы"

Автор книги: Наталия Роллечек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

На верхней ступеньке лестницы сидела Сташка и плакала. Увидев нас, она бросилась с ревом к Зоське.

– Отдай моего мишку!

В ответ на это девчонка получила игрушкой по голове, и Зоська захлопнула перед самым ее носом дверь, ведущую на чердак. Здесь, среди вороха рабочей одежды, возле окна стояли Янка и Владка и о чем-то таинственно шептались.

Из-за двери, предусмотрительно закрытой на крючок, доносились горькие всхлипывания малышки.

– Отдай моего мишку! Чтобы тебе господь бог голову оторвал! И ноги! Отдай мне мишку!

От ее воплей у меня разболелась голова. Слыша, что Янка и Владка шепчутся о сестре Барбаре, я пробормотала угрюмо:

– Ну, чего вы снова хотите от нее?

– Слишком много суется она в дела малышей.

– И только развращает их, – вставила Владка. – Господь Иисус сказал, что тому, кто развращает детей, лучше привязать камень на шею. Она только делает вид, что играет с малышками, а на самом деле старается ради того, чтобы иметь возможность увидеться с ксендзом.

Запертые двери затряслись под ударами кулаков, послышался душераздирающий крик:

– Господи, помоги, чтобы эта обезьяна отдала мне мишку!

– Пусть Зоська отдаст игрушку или я всех вас тут поубиваю!

Янка окинула меня удивленным взглядом и, пожав плечами, открыла дверь:

– Иди сюда!

Сташка замерла на пороге – спавшие чуть не до пяток чулки, одеревеневшие руки, дыры на локтях, покрасневшее от холода и слез лицо.

– Хочешь мишку? – Владка потрясла игрушкой перед ее носом.

– Хочу.

– Тогда повтори, что сестра Барбара говорила ксендзу на крыльце.

– Мишку… – всхлипнула Сташка, следя глазами за игрушкой, зажатой в поднятой Владкиной руке.

– Скажи, – держались они за руки?

– Отдай!

– Скажи, ксендз обнимал сестру Барбару? – толстощекое лицо Владки раскраснелось от возбуждения.

– Отдай его!

– Ну, говори же, – целовались они?

– Отдай мишку! – Сташка приподнялась на цыпочки, пытаясь дотянуться рукой до игрушки.

– А иди ты к дьяволу со своим мишкой! – Владка распахнула вдруг окно и выбросила игрушку. Мишка шлепнулся на крышу, покатился по ней, но задержался возле трубы.

Сташка охнула, бросилась к окну. Мелькнули голые колени и русая головка. Минута ожесточенной борьбы – и мы втащили Сташку назад на чердак: она сама едва не выскочила в окно следом за мишкой.

– Тихо, Стася, тихо… – шептала Янка, со страхом оглядываясь по сторонам. – Не кричи, а то услышат…

Сташка не кричала: она была в обморочном состоянии. Ее взяли на руки и понесли в спальню.

Я встала на колени возле открытого окна и подставила разгоряченное лицо под струю морозного воздуха. У меня кружилась голова, я боялась, что через минуту тоже упаду в обморок.

В коридоре раздалось чье-то негромкое пение. На чердак заглянула Зуля.

– Как тут холодно! Почему окно открыто? – Она вошла, затворила окно и обеспокоенно сказала:

– Я хотела кое о чем спросить тебя. Только не смейся надо мною.

– Ну?

– Почему девчата называют их «святым семейством»? Ведь это грех. Если бы матушка узнала…

– Кого называют?

– Ксендза, сестру Барбару и Эмильку. Они все трое сейчас в детском саду. Однако сестра Барбара не должна так смотреть ксендзу в глаза, потому что это нескромно, – правда?

– Убирайся отсюда! – крикнула я, вскакивая на ноги. Когда перепуганная Зуля убежала, я спустилась вниз и там забралась в угол возле чуланчика…

Ксендз-катехета, сестра Барбара и Эмилька стояли в зале детского сада; их было хорошо видно через открытые двери. Над головой каждого из них сверкал золотой ореол.

Я часто-часто заморгала. Ореолы исчезли, но зато из их рук брызнули сверкающие лучи. Аромат роз и фиалок носился в воздухе. В голосе ксендза-катехеты звучала удивительная сладость:

– … Это те безгрешные годы, когда любовь к ближнему является потребностью человеческой натуры. Эти девчушки, растущие в ласке, преисполненные нежности, преданности, – волнующий довод благородной деятельности «Евхаристичной Круцьяты».

После каждого слова из уст ксендза вылетал белый голубок. И вот теперь их целые стаи трепетали на оконных карнизах. От мелькания крыльев рябило в глазах и шумело в голове.

– … Уже два года являюсь я их духовным руководителем. Неведение греха, невинность, чистота, скромность делают их безоружными. Будучи не в состоянии противостоять кому-либо, они возбуждают жалость, – правда, сестра? Поэтому в них нужно влить немного отваги, сделать их более смелыми. Сестра могла бы в этом сильно помочь…

Голос ксендза растворился в радостном хоре ангельского пения. Ксендз, сестра Барбара и Эмилька, держась за руки, возносились на снежно-белом облаке к потолку. Звуки труб и ангельские песнопения грянули с огромной силой, весь зал погрузился в ослепительное сияние и сладкий аромат бальзама. Яркий свет начал проникать в коридор. У дверей чуланчика стояли два помойных ведра; они сверкнули червонным золотом, и в тот же миг старая метла зазеленела, как стебель диковинного растения, выпустила десятки побегов и распустилась буйными белыми лилиями.

Я прикрыла глаза, ослепленная необыкновенным блеском. Послышался шум у потолка; в предчувствии, что через какую-нибудь минуту к чуланчику слетятся ангелы, чтобы вознести меня на небо, я улыбнулась в восторге и… грузно осела на пол.

Когда я открыла глаза, то увидела склонившуюся надо мною нахмуренную физиономию Сабины.

– Каким тяжелым делается человек, когда упадет в обморок. Едва притащила. Тебя, наверно, продуло возле детского сада и ты схватила лихорадку. Но не бойся. Получишь капустного рассола – и все пройдет.

Почувствовав облегчение от сознания, что имею дело не с небом, а с нашими приютскими девчонками, я закрыла глаза.

* * *

Во время собрания «Евхаристичной Круцьяты» ксендз-катехета предложил провести в белошвейной мастерской костюмированный вечер с участием всех членов «Круцьяты» – мальчиков и девочек – и в качестве покровительницы вечера выдвинул кандидатуру сестры Барбары. Холодное лицо матушки-настоятельницы постепенно теплело под действием огня, с каким ксендз-катехета доказывал полезность такого вечера. А когда «рыцари господа Христа» дали обещание примерно вести себя, предложение ксендза было принято единодушно.

С этого воскресенья катехета ежедневно появлялся в приюте, чтобы посоветоваться с сестрой Барбарой как председательницей подготовительного комитета и вручить ей пакеты, содержание которых оставалось тайной.

– Сегодня он принес яблоки, – уверяла Казя. – Я нащупала их сквозь бумагу. А в другом пакете что-то мягкое. Может быть, торт, потому что пахло шоколадом.

Сознание, что мы будем выступать в карнавальных костюмах перед монахинями и «рыцарями господа Христа», вселило в нас бурный восторг.

– Я буду русалкой, – хвасталась Зоська.

– А я – королевой, – сопела Сабина.

Девушки вертелись перед зеркалом в белошвейной мастерской, строили глазки, а ночью укладывали волосы в причудливые прически. Украденная у сестры Алоизы зубная щетка пользовалась невиданным успехом. Сестра Дорота била тревогу в связи с тем, что из ламп в хлеву и прачечной исчез керосин. А на кухне пропал бараний жир – он пошел на смазывание отмороженных пальцев.

По мере приближения заветного дня напряжение все росло. Сабина начала часто заглядываться на себя в оконное стекло: это было единственное в приюте зеркало, Йоася подстригла себе волосы, за что получила хорошую взбучку от сестры Юзефы. Зоська, крутя задом, кокетливо говорила:

– Я чувствую, что у меня снова будет эпилепсия…

Заключались пари на то, кто получит премию за лучший костюм. И все это делалось с таким азартом, какого никогда ранее в монастыре не видывали. Я сделала ставку в сумме двух обедов на Янку, которая должна была выступить в костюме Белоснежки, тогда как большинство ставило на Йоасю – нимфу.

В один из таких дней в трапезной появился ксендз-катехета с продолговатой коробкой под мышкой.

– Здесь ленты и бусы для ваших маскарадных костюмов. Папиросную бумагу и тюль я отнес уже в мастерскую.

Поднявшийся в трапезной галдеж привлек внимание сестры Барбары. Она заглянула в дверь и хотела тотчас же удалиться, но ксендз жестом пригласил ее войти.

– Здесь есть работа и для сестры. Пусть сестра сядет с нами и порисует девушкам проекты костюмов.

Монахиня заметно оживилась, села за стол и разложила перед собой лист бумаги. Ксендз-катехета встал возле нее; вокруг стола толпились девчата.

– Я хочу быть эльфом, эльфом! – горячилась Зоська. – Нарисуйте мне, пожалуйста, костюм эльфа!

– А мне – костюм бабочки! – клянчила Сабина. – Я уже не хочу быть царевной.

Монахиня нарисовала два легких воздушных костюма и, подняв голову от бумаги, отыскала глазами Гельку.

– А тебе я рекомендую костюм подсолнечника. Желтый и коричневый цвета будут хорошо гармонировать с рыжими волосами.

Гелька, с обожанием посмотрев на сестру Барбару, раскрасневшись от радости, прошептала:

– Хорошо… Пусть будет подсолнечник!

Ксендз-катехета взял разрисованный лист бумаги из рук монахини и поднес его ближе к свету.

– Очень удачно, – сказал он. – Если так и дальше пойдет, то девушки – «рыцари господа Христа» заберут все премии.

– Прошу не толпиться! – раздался вдруг голос настоятельницы. – Почему девочки не на своих местах?

Сестра Барбара поспешно поднялась с лавки.

– И сестра не в детском саду? – удивилась матушка. – Разве детский сад уже закрыт? – Она бросила беглый взгляд на разложенный на столе чертеж костюма. – Прошу каждую из вас, кто желает быть на вечере, проставить на листке бумаги полностью имя и фамилию и описать проект своего костюма. И прошу не начинать никакой работы над костюмами, пока проекты не будут утверждены. Может быть, ксендз соблаговолит пройти в переговорную?

– Интересно, что она с нею сделает? – прошептала Янка, глядя вслед удаляющимся.

– Кто и с кем?

– Ну, матушка с сестрой Барбарой. Ведь матушка этого так не оставит.

– Чего же именно?

– Ох, и нудная же ты! Не знаешь, что ли, что ксендз только ради сестры Барбары устраивает весь этот вечер?

– И сестра Барбара одна будет есть весь ужин?

– Дура ты!..

Янка помчалась в белошвейную: звонок сзывал воспитанниц к опостылевшим кро́снам.

«Конечно, для Янки я – дура, – размышляла я, глядя в окно. По двору, в направлении хлева, шла Гелька и держала в руках подойник. – И это еще называется дружбой?»

А дружбой называлось то, что мы с Янкой в одной паре ходили в часовню и костел, что с нею прогуливалась я иногда по коридору, с нею менялась таинствами четок, вместе с нею стояли мы на коленях во время молебствий! Гелька, казалось, не обращала на нас внимания. Бегала, занятая то одним делом, то другим, бранилась с монахинями, пеклась о наших малышках. Лишь по временам она останавливалась у окна и, расчесывая пальцами волосы, глубоко задумывалась над чем-то или убегала на чердак и там своим печальным голосом затягивала какую-то песню. Я тосковала по Геле и завидовала ее привлекательности, которой даже Янка и та могла позавидовать.

…Я выбежала из коридора и тоже направилась к хлеву.

– Ты одна? – прошептала я, прикрывая двери.

Гелька не ответила, продолжая молча доить корову.

– Слушай, Гелька, – начала я, опершись о коровий бок и стараясь говорить так, словно бы между нами ничего не было. – Янка сказала, что ксендз устраивает этот вечер ради сестры Барбары.

– Потому что Янка – барахло. А ну, стой, Красуля!

– И чего ты злишься? Почему Янка барахло?

– «Железнодорожники – это не слишком изящное общество», – выдавила Гелька из себя, копируя бархатистый голос Янки.

У меня даже перехватило дыхание.

– Ты подслушивала…

– В самый раз! А то мне больше нечего делать, как только таскаться за вами по кладбищам.

Итак, она знала все!.. Мне захотелось провалиться сквозь землю.

– Думаешь, она только тебя хотела поймать на удочку? Спроси, кого хочешь… И что ты на меня глаза так таращишь?

– На какую удочку?

– Иди-ка отсюда, не раздражай меня. Стой ты, скотина! Ишь, как хвостом размахивает. А молока дала всего три кружки.

Гелька отставила подойник в сторону, вынула из внутреннего кармана юбки маленькую фляжку и осторожно наполнила ее надоенным молоком. Потом закрыла ее пробкой и снова спрятала в карман.

– Дай! – жадно протянула я к ней руку.

– Еще чего! Это для Сташки.

– Однако сестра Романа измерит и узнает, что ты украла.

– А я долью дождевой воды. Дождевая вода – небесная роса – сестричкам не повредит. В худшем случае прочистит им кишки.

Не обращая больше на меня внимания, Гелька схватила щетку и начала чистить вымазанный навозом коровий бок.

Я вышла из хлева, громко хлопнув дверью, чтобы затем в прачечной, в полном одиночестве, обдумать горькие Гелькины слова.

Нет! Янка вовсе никакое не барахло! Она просто любит путешествовать, знает людей и жизнь; а мы для нее – лишь недоразвитые приютские девчонки.

Я вспомнила, как Янка появилась у нас в монастыре.

Было это после рождества. В первый же вечер она повесила в умывальной ослепительно-белое льняное полотенце, вытащила из бумажной обертки туалетное мыло, вымыла под краном грязную тарелку и поставила ее, излучающую приятный черемуховый аромат, на подставку, рядом с шестью, отбитыми по краям, тронутыми ржавчиной мисками.

Весть об этом облетела всю спальню, поднимая с коек наших девчат. Столпившись в дверях, мы с удивлением глядели на сокровища, которых еще никогда не видели эти стены, образующие так называемую умывальную комнату.

– Зачем ты повесила это полотенце? – спросила Гелька, заметно нервничая.

– Для вытирания.

– Чего?

– Лица.

– Ага. А это мыло?

– Для мытья лица.

– Так, так. А для мытья ног ты тоже взяла мыло?

– Для мытья ног у меня есть мыло Шихта.

– А частый гребень для вычесывания вшей ты взяла?

Мы принялись хохотать. Но Янка спокойно ответила:

– Все гребни у меня здесь, – она подняла руку и показала льняной мешочек, болтающийся на шнурке вокруг запястья.

– И там у тебя еще что-нибудь есть? – Гелька не без усилия решилась на последний ошеломляющий вопрос. – Может, одеколон?

– Если у тебя есть желание подушиться, то пожалуйста, – и Янка запустила руку в кошелек.

– А-а-а, – выдавили мы из себя какой-то нечленораздельный звук, пораженные одним видом флакона с серебряной пробкой.

– К концу путешествия у меня осталось немного. Может быть, хочешь? – любезно предложила Янка, протягивая Гельке флакон.

Гелька покраснела от удовольствия, однако она не была бы сама собой, если бы с хода не отрезала:

– Здесь подобные вещи надо жертвовать сердцу Иисусову, а самим мыться водой из-под крана и вытираться тряпкой.

Выведенные из равновесия всем увиденным, мы побрели вслед за Гелькой, назад, в спальню. Когда Зоська заметила, что Янка пришла из умывальника с пустыми руками, она даже соскочила с койки.

– Ты что, мыло и полотенце оставила в умывальне?!

– Конечно!

И этим она окончательно обезоружила нас.

Целую ночь девчата бегали в умывальную, желая собственными глазами убедиться в том, что сказочное богатство Янки все еще находится на месте.

И оно находилось… Оно так и осталось на месте. Мыло и полотенце не могли исчезнуть, бдительно охраняемые несколькими десятками пар глаз.

Янка ела затхлую кашу без жадности, но и без отвращения; с холодным любопытством присматривалась она к сестре Романе, которая собирала разливательной ложкой тараканов в печи или вычесывала вшей у малышек; новенькая даже охотно соглашалась ходить за рассолом на скотобойню. Ее скромное поведение, приветливость и доброжелательность по отношению к окружающим вселили в нас убеждение, что она необыкновенная и может чувствовать себя одинаково свободно как в шикарном монастыре, так и в жалкой спальне под самой крышей.

– Янка или делает вид, что не видит, какая здесь грязь, как здесь тошнотворно, до одурения воняет, или ей просто нет до всего этого никакого дела, – заявила Гелька после долгих размышлений.

– А до чего же ей есть дело? – спросила я.

Гелька повела плечами.

– Не знаю. Может быть, до того, чтобы жить удобно.

В нашей серой одноцветной компании Янка заметно отличалась от всех, казалась великолепной и блестящей. Ее богатства – полотенце, ночные рубашки, одеколон, ее знание большого света (Янка бывала в Кракове, Величке, Ченстохове и Ярославе) вселяли в нас удивление и уважение. Одна лишь Гелька не поддавалась обаянию новенькой, но и она помалкивала, отодвинутая в тень необыкновенной девушкой, какою, несомненно, была Янка.

Занимаясь делами в белошвейной мастерской, Янка приводила в восхищение сестру Юзефу. Сентиментальные пани-заказчицы подкидывали к счету двадцать – тридцать грошей, а то даже и злотувку, если им вручала упакованный товар хорошенькая стройная воспитанница с черными длинными косами и правильными чертами лица.

– А это тебе на яблочки… – шептали пани, всовывая гроши в девичью ладонь.

Сирота учащенно, хлопала длинными ресницами и стыдливо улыбалась:

– Бог вас отблагодарит.

Провожаемая любопытными взглядами девушек, Янка непринужденной походкой проходила через всю мастерскую и с высокомерной улыбкой на лице бросала только что полученную монету на серебряный поднос перед алтарем божьей матери.

Никто так, как Янка, не мог расхвалить товар нерешительной клиентке, угодить вкусам слишком требовательной дамы, а слишком капризную склонить к восхищению, слишком скупую – к покупке ненужной ей вещи и вообще придать всей белошвейной мастерской вид модного ателье.

Со временем и Янка, как некогда Йоася (когда на нее нашло «божественное призвание»), начала получать с кухни различные лакомства, делаться «исключением».

С такой жизнью, какая была в нашем приюте, мы мирились, лишь поскольку всем нам было одинаково плохо, и ни одна из нас не имела права увиливать от этих трудностей. Появление же каких бы то ни было «исключений» приводило девушек в бешенство. Тем не менее ни одна из нас не подняла голоса против привилегий Янки. По единодушному мнению воспитанниц, Янка заработала себе право «исключительности» теми подачками, которые она получала в мастерской от клиенток и которые отдавала на содержание сирот, не оставляя лично себе ни гроша. Она же, в свою очередь, ко всем относилась одинаково – со снисходительной вежливостью и доброжелательностью, в которой сквозило пренебрежение.

И вот теперь, когда все меньше дней оставалось до долгожданного вечера, Янка окончательно завоевала симпатии девчат, рассказывая им о великолепных одеждах, выдумывая украшения к костюмам, вырезая по ночам папильотки для воспитанниц и разжигая их воображение картинами карнавальных увеселений, на которые она – в глубине сердца ни одна из нас в это не верила – якобы тайно убегала из приюта в Кракове.

– Лилия, маргаритка, белая роза, вера, надежда, любовь – вот уместные костюмы, – сообщила нам сестра Алоиза. – Никаких нимф, русалок, эльфов, царевен. Матушка-настоятельница была удивлена, что вам могло прийти на ум нечто подобное!

Девушки повесили носы. Я подняла руку.

– Что ты хочешь, Наталья?

– А могут быть костюмы святых дев?

Вопрос застал монахиню-воспитательницу несколько врасплох. После минутного раздумья она ответила:

– Конечно. Думаю, что матушка-настоятельница не будет иметь ничего против этого. Вы могли бы выступить как святые мученицы, с соответствующими эмблемами мученичества. Это даже принесло бы пользу и другим, которые, к сожалению, не разбираются в подобных вопросах.

– Разумеется, – с облегчением подтвердила я и села на свое место.

Снег таял. Воздух, согретый гальным ветром, предвещал весну. Возле монастыря лежали грязные кучи снега; но по ночам девчата скулили от холода.

– «…Пробудись, зачем спишь, о боже, пробудись, а не отвергай навсегда…»

Зуля, напевая тоскливым голосом, на четвереньках натирала пол в спальне.

Кончив пение, она принялась декламировать:

– «Начинаем святой пост сорокадневный…»

«И в самом деле, уже немного времени осталось до среды», – уныло раздумывала я, перегрызая нитку, которой метила идущие в стирку передники. Вокруг меня лежали горы грязной и драной одежды, застоявшийся воздух пах мышами. Я подперла голову руками и ловила всевозможные отзвуки, проникавшие на чердак через тонкие стены…

– «Пробудись, зачем спишь, о боже…»

Снизу долетали визгливый смех сестры Дороты и погромыхивание бельевого катка. Жужжание швейных машин в мастерской заглушали тонкие голоса ребятишек из детского сада.

– «Пробудись, а не отвергай навсегда…»

– Не ходи сюда, Янка, а то заляпаешь пол, – послышалось из спальни.

– Так не натирай.

– Возьму на себя грех, если не послушаюсь сестры Алоизы.

– Никакого греха на себя ты не возьмешь. Разве в числе десяти заповедей есть такая: «Помни: каждую неделю надо пол натирать»?

– Постыдилась бы так богохульствовать!

– Жаль только, что голос у тебя такой хороший…

Мне уже надоели вонючие фартуки, и, бросив их, я побежала в спальню.

Янка лежала на койке, наблюдая из-под полузакрытых век за тем, как Зуля на четвереньках ползает по полу.

– «Как прекрасны святыни твои, о боже…»

– Послушай, какой голос у этой малышки, – обратилась ко мне Янка. – Она могла бы петь в опере.

– В опере?! Что ты говоришь?!

Янка села на койке.

– Разумеется! Способные девчата из городов всегда идут в хор или балет, учатся пению, танцу, ритмике. Правда, сначала им не все удается, однако потом директор обращает внимание на талант, и девушка делает карьеру. Зуля, встань, повернись!

Зуля встала, выпрямилась – коробка с мастикой в одной руке, щетка – в другой.

– Посмотри только, какие у нее ноги! Длинные, чуть не до самой шеи. Приятный овал лица и глаза, как у серны. Тетя мне говорила, что наибольший успех имеют танцовщицы с длинными ногами и невинным взглядом. Тетя сделала бы из нее первоклассную танцовщицу. Ну что, Зуля, хочешь?

Зуля испуганно съежилась.

– Не знаю. Надо бы у матушки-настоятельницы спросить.

– Слышишь, Таля? – Янка расхохоталась. – Она будет у матушки спрашивать!.. Смотри, не смей даже заикнуться об этом!

– Нет, не заикнусь, – успокоила рассердившуюся Янку Зуля. – И вообще я не люблю танцевать, потому что у меня болит позвоночник.

– Как это болит?

– Когда я наклоняюсь, мне больно. И когда хожу, тоже больно. Лучше всего мне, когда я лежу на животе.

– У тебя явно начинается туберкулез позвоночника. Сходи в санаторий, пусть тебе сделают рентгеновский снимок.

– Я же сама туда не пойду, – возразила Зуля, – а сестры меня не проводят. Сестра Юзефа сказала, что только явные грешницы бегают к врачу и там раздеваются…

– Ну, тогда продолжай петь гимны.

Зуля тихо вздохнула и снова принялась за натирание полов. Вошли Владка, Йоася и Зоська с половиками в руках.

– Матушка велела расстелить их, чтобы пол не пачкался, – сообщила Владка, швыряя половики.

– Янка сказала, что Зуля могла бы стать оперной певицей, – подала я свой голос.

– А я кем могла бы стать? – не без зависти спросила Йоася.

– Ты? – Янка внимательно пригляделась к покрасневшей Йоасе. – Ты – продавщицей в большом магазине готового платья для мужчин.

– Ох! – восторженно прошептала Йоаська.

– Входит элегантный пан в шубе. Ты спрашиваешь: что вам угодно? И советуешь ему выбрать кожаные перчатки или пижаму. В таком магазине удобные кресла, большие зеркала…

– Медный колокольчик у двери! – вставила я.

– Идиотка! Никакого колокольчика нет. Есть телефон на столике и графин с водой. Вечером ты бы подсчитала деньги в кассе и пошла в кондитерскую – на чашку кофе с пирожным.

Любопытство, с которым слушала я рассказ Янки, уступило место гневу. Ведь я хорошо знала, как выглядит на самом деле ее хваленый город! Моя сестра, которая была в десять раз красивее Йоаси, стала служанкой, а десятки девушек, таких же, как она, бросались на самые нищенские заработки.

– Перестань лгать! Все это неправда! Только мозги им кружишь!..

Девушки не дали мне договорить. Со всех сторон посыпались вопросы:

– А Зоська? А Владка? А Казя?

И Янка исчерпывающе отвечала на их вопросы, отвечала с отличным знанием дела.

Мир заманчивых мечтаний, ошеломляющих удач открывался перед каждой, которая набралась бы мужества расстаться раз и навсегда с приютом. Даже для самой обыкновенной, ничем не выдающейся Владки Янка нашла прибыльное занятие:

– Ты пошла бы кухаркой в пансионат. В таком пансионате отдыхающие оставляют по десять или двадцать злотых для кухарки. Моя тетя всегда оставляла двадцать. По окончании первого же сезона ты купила бы себе чернобурку, перину, удобные туфельки и могла бы выйти замуж.

– Говори еще, говори! – просили сироты.

И они внимали словам Янки так, словно слушали захватывающую сказку о Золушке.

Тем временем Зуля доползла на четвереньках уже до противоположного угла спальни, и теперь оттуда доносилось ее монотонное пение.

– «…Ибо лучше для меня один день, проведенный в святыне твоей, боже, чем тысяча дней в миру… Ибо я предпочитаю быть последним в доме твоем, чем первым среди грешников…»

В дверях появилось лицо сестры Дороты.

– Янка! Тетя ожидает тебя в переговорной.

– Иду! Сейчас иду!

– А вы, – конверская монахиня возмущенным взглядом окинула лежащих на койках девчат, – вы что тут делаете? Вот бы сестра Алоиза вас увидела!

– Не говорите ей, пожалуйста, ничего! Мы сейчас спустимся вниз.

И вслед за Янкой мы сбежали по лестнице.

Тетя, которая несколько месяцев назад доставила Янку в приют, навещала свою племянницу регулярно, раз в неделю. Худощавая, высокая дама с белым от густого слоя пудры лицом, с вечным насморком, с резко очерченными чертами лица, которые не могла скрыть фиолетовая вуалька, спускающаяся с порыжелой шляпы, возбуждала в нас отвращение. Подозрительная элегантность соединялась у нее с вызывающим жестом, с каким она каждый раз бросала двухзлотовую монету в кружку для пожертвований, висевшую у входа в часовню. В другую такую же кружку, которая висела на крыльце и была снабжена надписью: «Пожертвования на сирот», тетя бросала лишь злотувку.

«Сперва богу, а потом людям, – говорила она матушке-настоятельнице, которая обычно провожала уважаемую гостью до калитки. – И людям половину того, что богу».

На сей раз беседа Янки с тетей тянулась необыкновенно долго. Янка выскочила в коридор с лицом возбужденным и взволнованным.

А через час уже весь монастырь знал о том, что мать Янки умерла. Сироты сочувственно вздыхали, неотрывно следили за Янкой глазами, а она плутала по коридорам, останавливалась возле окон и вздрагивала, когда ее окликал кто-либо из воспитанниц.

Обиженная тем, что не мне первой поведала Янка свое горе, я отправилась на поиски Гельки. Она оказалась в прачечной, где усиленно выскребала полы.

– Вот видишь! У Янки мать умерла, – начала я таким тоном, словно это Гелька была виновата во всем.

Отбросив волосы со лба, она мельком взглянула на меня.

– В который же раз умирает эта ее мамуся?

– Как так – в который? – еле выдавила я из себя, ошеломленная ее вопросом.

– Да так. Знаем мы эти штучки.

– Ты завистлива, глупа и бессердечна! – крикнула я.

– Убирайся вон!

Поскольку я не хотела уступать, то Гелька всыпала мне мокрой тряпкой… Разняла нас Сабина, которая в это время притащила в прачечную тюк грязного белья.

Раздраженная, злая, отправилась я в белошвейную мастерскую, где Казя и Зуля шили для Янки бархатный берет – черный с крепом. Когда он был готов, мы понесли его как дар бедной сиротке.

– Янка, мы принесли тебе берет с траурным крепом.

Она отняла руки от лица.

– С чем?

– С крепом… на похороны.

– Где?

– Вот здесь. Примерь!

Янка взяла берет в руки, потом швырнула его на пол, а сама бросилась лицом в подушку, сотрясаясь всем телом от беззвучного смеха.

Пораженные, глядели мы на нее. Наконец Казя умоляющим жестом дотронулась до плеча Янки.

– Мы не хотели доставить тебе неприятность!

Янка села на койке, обратив в нашу сторону сухие, гневные глаза. Потом вынула из кармана флакон и протянула его Гельке.

– На!

Не понимая смысла разыгрывающейся сцены, я испытывала острое беспокойство за Гельку, как если бы что-то материально ощутимое и неизбежно страшное нависло над нею. Что могло означать это тайное соглашение, которое заключали они в минуту расставания? Может быть, Янка давала Гельке какой-нибудь особый знак, значение которого было известно лишь им обеим?

– Янка! – раздался резкий голос, и худощавая фигура с лицом, прикрытым фиолетовой вуалькой, выросла на пороге, как сама судьба, взывающая к своей жертве. Янка схватила чемоданчик, подбежала к тетке.

– Прощайте! – крикнула она.

Казя подняла с пола берет, и мы в молчании вышли.

* * *

Наступил, наконец, долгожданный вечер. В трапезной царила суета. Сироты, раскладывая костюмы, то сокрушались над их убожеством, то снова неистовствовали от радости при одной только мысли о предстоящем выступлении. Гофрированной разноцветной бумагой, кокардами, искусственными цветами были завалены все столы. Сестра Алоиза пыталась навести порядок среди девчат, забывших о всякой скромности, но вынуждена была капитулировать и выскользнула из трапезной. Несколько пар рук одновременно теребило неутомимую сестру Барбару; несколько голосов взывало к ее помощи, страстно умоляя:

– Сестра, скажите, – хорошо я одета?

– Сестра, подойдите ко мне! У меня кокарда отлетела!

– Сестра, закрепите мне, пожалуйста, сзади!

Когда Гелька надела костюм, от начала до конца сделанный собственноручно сестрой Барбарой, все находившиеся в трапезной замерли, а потом разразилась буря рукоплесканий. Кринолин из желтой гофрированной бумаги, украшенный кремовыми матерчатыми розами, пылающие рыжие волосы, обрамленные кремовыми лепестками, старомодные перчатки, прикрывающие по самый локоть обмороженные руки, – все это придавало Гельке необыкновенный, волшебный вид.

Сестра Барбара прошептала что-то ободряющее, и Гелька рассмеялась от счастья.

Монахиня обратилась ко мне:

– А твой костюм, Наталька?

Я начала усердно прилаживать к поясу лепестки невинной маргаритки, а когда сестра Барбара занялась одеванием малышек, я убежала из трапезной в прачечную. Здесь я скинула с себя платье, чулки, разыскала спрятанный под кипой тряпья старый овчинный тулупчик, ремень и фляжку с черным кофе и начала натирать этим кофе свои голые ноги.

– Ты что это вытворяешь?

Из темного прямоугольника раскрытой двери вынырнула светлая фигура Гельки.

– Почему ты разделась?

– А тебе какое дело? – подлетела я к двери, пытаясь захлопнуть ее перед самым Гелькиным носом. – Убирайся отсюда!

Но Гелька всем телом навалилась на дверь, втиснулась в прачечную и негромко спросила:

– Хотела какой-нибудь номер выкинуть? Говори!

Я призналась во всем. Гелька вздохнула.

– Развяжи-ка мне сзади тесемки от юбки.

Дрожащими от волнения пальцами я разорвала бумажные тесемки. Гелька сбросила с себя лифчик, венец и, в одной рубашке, закутанная в какое-то рубище, уселась на лавке.

– Что ты стоишь, как вкопанная? Лети быстрее в хлев! Там возле двери висит старый полушубок. Ну, беги, живее!