Текст книги "Девушки начинают и выигрывают"
Автор книги: Натали Крински
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)
– А это что за игрушка? – внезапно спрашивает Джина.
– Ах, эта? – говорю я, поднимая вибратор. Он все еще работает. Я быстро его выключаю.
– Да, – поддерживает Бонни, – что это за игрушка?
Насколько я могу судить, Бонни, возможно, действительно не знает, что это такое.
– Это возбудитель шума.
– Покажи мне, – просит Джина.
Я снова его включаю. Он трясется и жужжит.
– Не очень интересная игрушка.
– Согласна, – отвечаю я, запихивая мистера В под одеяло.
Прежде чем Джина успевает задать следующий вопрос, Бонни приходит мне на выручку (наконец-то!).
– Мы сейчас уходим. А когда я вернусь, возможно, нам придется поговорить, – негромко говорит она, обращаясь ко мне.
Хорошо, мамочка. Если уж Бонни начала говорить материнским тоном, мне несдобровать. Она старшая из четырех детей, поэтому пользовалась этим тоном много лет.
Я лишь робко киваю.
– Я собираюсь отвезти Джину домой. Никуда не уходи, – с угрозой добавляет она.
Минут через двадцать Бонни появляется в нашей комнате. Я переоделась в спортивный костюм и сижу на кровати, ожидая выволочки.
– Ты ненормальная.
Мне очень неловко.
– Нет, – возмущенно отвечаю я.
– Во-первых, сейчас три часа дня, ты в ночной рубашке и пользуешься вибрато…
– Вообще-то я им не пользовалась, – перебиваю я.
– И что же ты делала? Разговаривала с ним?
Я не хочу говорить, что так и было, поэтому молчу.
– Когда ты купила эту вещь?
– Сегодня. Вместе с Вероникой.
– Само собой, с кем же еще, – фыркает Бонни.
Бонни не большая поклонница Вероники. Она считает, что Вероника слишком слащава и поверхностна, чтобы быть искренней. Возможно, она права.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Хлоя, ты могла хотя бы повесить на дверь табличку «Стучите». А если бы мы с Джиной вошли на пять минут позже? И она увидела бы, как ты им пользуешься? Что я должна была бы ей сказать? А главное, что я должна была бы сказать ее родителям?
– Я… м-м-м… я… – заикаюсь я.
– Я потрясена. Просто в голове не укладывается, – говорит она, качая головой.
– Что ты хочешь от меня услышать? – отвечаю я. – Извини. Что еще сказать – не знаю. И откуда я могла знать, что ты приведешь сюда Джину? Тебе не кажется, что ты должна была предупредить меня?
– Нет, это ты должна была меня предупредить.
– Ну, могла бы постучать, поскольку дверь была заперта.
– В свою собственную комнату?
– Да.
– Не смеши меня, – говорит Бонни, качая головой.
Она настолько смущена, что даже не может смотреть мне в глаза. Я рада, потому что мне тоже здорово не по себе. Бонни подходит к своей кровати и принимается разворачивать и снова складывать одежду.
Я молча смотрю на нее. Терпеть не могу, когда она так нервничает. Да, неприятно, что они с Джиной вошли, но мне жаль, что она не проявляет понимания. Кроме того, я пыталась воспользоваться вибратором. Неужели одного этого унижения недостаточно, чтобы еще выслушивать лекцию?
– Послушай, мне надо идти, – говорит Бонни, бросив быстрый взгляд на свои часы. Она сует книги в сумку, по-прежнему отказываясь встретиться со мной взглядом.
– Хорошо, – отзываюсь я, радуясь, что она уходит. – Извини, – тихо говорю я. Права я или нет, но я терпеть не могу, когда кто-то на меня злится. Особенно Бонни.
Еще не готовая простить, она пропускает мои слова мимо ушей.
– Прекрасно. Что ж, пока, – говорю я, заполняя молчание.
– Пока, – отвечает Бонни, вешая сумку на плечо и выходя из комнаты. Она хлопает дверью, оставив меня наедине с моими мыслями и моим вибратором.
Я подхожу к полке, заставленной книгами, скопившимися у меня за прошедшие годы; к некоторым из них я даже не прикасалась, но написала о них длинные рефераты. Я вытаскиваю «Анну Каренину», верчу в руках, открываю и читаю несколько страниц. Иные люди тщательно изучают Библию, выбирая из нее отрывки в надежде обрести смысл жизни. Я же в поисках мудрости прибегаю к «Анне Карениной». Если бы я могла писать, как Толстой, или, скажем, понимать мир, как он, все было бы немного иначе.
Сегодня я натыкаюсь на такие слова: «Степан Аркадьич был человек правдивый в отношении к себе самому».
Интересно, а каким он был по отношению к другим людям?
Я возвращаю «Анну» на полку, прокручивая эту строчку в голове, поворачивая ее так и эдак, словно камень, под которым спрятано что-то, дожидающееся, когда его найдут. Какова я в своих отношениях с другими людьми? Вероятно, совсем не такая, как Степан в своих отношениях с собой; враль, каких поискать.
Взяв «Энеиду» Вергилия, я бросаю ее в рюкзак. Весит она тонну. Добавив пару тетрадей, лэптоп и – до кучи – записи, сделанные на занятиях, я закидываю рюкзак за спину, преисполненная решимости что-то совершить (раз уж сорвался сеанс мастурбации).
Трудно не любить Йель осенью. Кампус напоминает декорацию. Листья на деревьях невообразимых цветов, студенты читают, сидя на траве в шетландских шерстяных свитерах из «Джей Крю», и периодически перекидываются фрисби – «летающими тарелками». (Вообще-то я боюсь фрисби с тех пор, как в первую же неделю на первом курсе получила одной из них по голове и чуть не потеряла сознание.)
Я распахиваю двери в мемориальную библиотеку Стерлинга и вхожу внутрь. Библиотеки колледжей часто безобразны, но эта просто прекрасна. У нее сводчатый потолок, так что она похожа на перевернутый вверх дном Ноев ковчег. Библиотечная стойка и стойка выдачи книг скромно возвышаются перед живописным полотном грандиозных размеров и длинным, уходящим вправо коридором, окаймленным по обе стороны витражами.
Я хочу выйти замуж в этой библиотеке. И если бы она не была настолько похожа на христианскую церковь (как всё в Йеле), моя мать, возможно, позволила бы мне это сделать.
Я устраиваюсь в главном читальном зале, и как только касаюсь сиденья, мои мысли разбегаются в разные стороны. Вот вам и мотивация.
Ладно, начну заниматься через десять минут. Ровно в четыре тридцать. Клянусь. Только сначала выпью содовой. И проверю почту. А может, прочту несколько заголовков из «Нью-Йорк таймс». Пробегусь по eluxury.com, а затем приступлю к занятиям. Да. План кажется неплохим.
И почему в тот момент, когда я захожу в библиотеку, у меня случается необъяснимый приступ почтовой лихорадки?
Сейчас уже четыре пятьдесят, а я еще и не начинала. Зато купила в Сети свитер. Так что время не совсем потеряно. Я захожу на сайт «Йель дейли ньюс», чтобы просмотреть колонку этой недели (и, разумеется, проверить, не написал ли чего-нибудь Максвелл). Ну конечно, от YaleMale05 есть сообщение.
Ничего хорошего ждать не приходится. Но мое любопытство берет верх, и я вынужденно проверяю положение дел.
Хлоя, Хлоя, Хлоя! Что ты наделала на этой неделе? С твоей «эрекцией во время танца» на танцы тебе теперь вход воспрещен. Поэтому почему бы тебе не пригласить меня туда, чтобы я показал тебе, как это бывает?
Ну и наглец же этот Максвелл! Вещи иногда не таковы, какими кажутся. Вся эта неопределенность, двусмысленность в отношениях, сексуальных и несексуальных, заставляет меня задуматься. Почему люди не думают того, что говорят, и не говорят того, что думают? Я же так делаю. Правда?
«Йель дейли ньюс»
Секс в большом городе Вязов
Хлоя Каррингтон
Двусмысленность может подвести вас, а может и помочь
Когда я была первокурсницей, этажом выше жили ребята со старших курсов. Тогда они казались мне самим совершенством. Они были вполне красивы, умны и милы, и мои соседки их просто обожали. Почти сразу мое внимание привлек один из них.
Он был очаровательный увалень, и мы прекрасно поладили. Я часто поднималась в его комнату, чтобы позаниматься, или просто посидеть с ним, или посмотреть кино, потому что его видеотека далеко превосходила видеотеки всех моих знакомых.
Его звали Джим. Он был родом из Арканзаса и любил жевать табак. Ничего подобного я никогда раньше не видела. Он засовывал в рот огромный кусок и трудился челюстями, пока они не начинали болеть. Затем сплевывал жижу в горшок, стоявший в другом конце комнаты, пока за щекой у него ничего не оставалось. Эта его привычка и завораживала меня, и возбуждала отвращение. Жевание казалось сексуальным и мужественным, но в то же время вызывало тошноту – в основном из-за жижи, заполнявшей все емкости в комнате, и коричневых крошек в уголках рта Джима.
Однажды вечером, во время просмотра «Хай фиделити», Джим раскрыл карты.
Со своим очаровательным южным акцентом он заметил:
– Знаешь, что мне надо? – Плевок, еще плевок. – Мне нужна девушка, которая жует. – И, сделав заключительный плевок, он подвел итог: – Да, мне нужна хорошая девушка, которая будет жевать со мной дни напролет.
Я посмотрела на него с отвращением. Жующая девушка похожа на парня, который вяжет свитера для собак, – а это совсем непривлекательно.
– Не слышала ничего более глупого, – заявила я.
– Что ж, – ответил он, – значит, как я понимаю, у нас с тобой ничего не получится.
И у нас не получилось.
Тогда я сочла Джима придурком. Ну кто говорит подобные вещи? Однако теперь я понимаю, какую услугу он мне оказал. Он абсолютно недвусмысленно выразил свое желание. Со всей откровенностью. Он знал, чего хочет. Изложил свои требования. В колледже это случилось со мной в первый и последний раз. Почему в отношениях между людьми постоянно присутствует двусмысленность? Высказывание Джима шокировало меня потому, что на первом курсе все было двусмысленным.
Не пойми меня неправильно. Когда ты знакомишься с кем-то, неопределенность, двусмысленность может сослужить хорошую службу. На первом курсе ты идешь в четверг вечером в «Неаполь». Знакомишься там с кем-то приятным и забавным. В течение часа разговариваешь с этим кем-то, несмотря на то что твою подругу рвет в туалете. Вы продолжаете разговор, не обращая внимания на то, что какие-то тупицы проливают на вас пиво и роняют куски пиццы. Вы даже преодолеваете вопросы: «В каком ты колледже?» и «Кто твоя соседка по комнате?».
Вернувшись к себе, ты рассказываешь соседке об этом парне. Вместе вы разбираете его по косточкам, а затем вздыхаете по поводу его красоты. Остаток недели вы проводите, продолжая придумывать себе этого парня. Он превращается в спортсмена мирового уровня, шеф-повара, который творит чудеса с пароваркой, и милого корзинщика, читающего стихи на испанском, – все тридцать три удовольствия. Он становится твоим Чандлером из «Друзей», твоим Диланом из «90210» – что больше нравится.
Переходим ко второму курсу.
Теперь в четверг вечером ты ходишь в «БАР». Ты знаешь там всех, за исключением пяти человек: двое из них ходят в «Куинипьяк», а один бармен. Заканчивается тем, что ты вытягиваешь одну из оставшихся (двух) карт наугад. Он кажется милым, забавным и умным. Вы даже посещаете один семинар по политическим наукам.
Вернувшись к себе, ты рассказываешь своим соседкам об этом парне, и плотину сплетен прорывает. Всем известно, кто он такой, и по крайней мере одна из них с ним встречалась. Он всегда ходит со своим странным дружком, и у него очень сильно пахнет из-под мышек.
У него всего одно яичко и шесть волосков на груди – на сосках.
Неопределенность вылетает в окно. Тайны нет. Путь от сегодняшнего хита до вчерашнего фаворита он проходит быстрее, чем альбом «Нью кидз».
Когда кого-то окружает двусмысленность, тайна, что-то такое, чего ты не знаешь, – это хорошая двусмысленность. Но и любриканты есть хорошие, плохие и с ароматом вишни.
С другой стороны, двусмысленность в отношениях может бесить. Как заметила одна моя подруга: «Отношения? В Йеле? Не знаю, было ли у меня это хоть раз?»
Хуже всего, что девушки и ребята проявляют двусмысленность в совершенно разное время. Главным поворотным пунктом всегда является неудачное свидание.
Может, это и правда, что женщина уже через пять минут после встречи с мужчиной понимает, собирается она с ним встречаться или нет. Но суть в том, чтобы не раскрыть парню свой маленький секрет. Женская двусмысленность – это охота, предшествующая свиданию. Она ведет белый «бронко» и немного превышает скорость, а ты гонишься за ней вместе со всем управлением полиции Лос-Анджелеса, но все еще не знаешь, арестуешь ты ее или нет.
Девушки хотят, чтобы парень до последнего момента не знал, что он на крючке. Но движущие силы – и источник двусмысленности – довольно быстро исчезают.
Парни же обычно прибегают к двусмысленности после свидания. Это их месть.
Хотят они переспать еще раз? Не знаю. Хотят они встречаться? Не знаю. Они искренни? Не знаю.
Как зовут? Не знаю.
Они действительно не очень много знают. Пока ничего.
В обоих случаях стороны защищаются. Двусмысленность, как я выяснила, не обязательно плоха и не обязательно причиняет боль – хотя иногда возможен и такой эффект. Чему двусмысленность помогает, так это успешно уклоняться от развития отношений, в результате чего один человек становится уязвимым. Уязвимость пугает, а студенты Йеля этого не любят. Если мы честно скажем, чего хотим, кто-то обязательно обидится. Но никто не хочет попасть в список обиженных. Так где же предел двусмысленности? Предела практически не существует, потому что ощущение уязвимости нам неподвластно. Неопределенность – это фактор нашего собственного страха.
Но в то же время она в какой-то степени необходима. В конце концов, если вы абсолютно откровенны, то где тайна? Все эти «что, если»? Все эти «а может, и нет?».
Вероятно, если бы Джим никогда не сказал мне, чего он хочет, я бы по собственной инициативе начала жевать табак, и мы бы полюбили друг друга.
Ладно, это, конечно, ложь.
Но правда в том, что небольшая двусмысленность может иметь далеко идущие последствия.
5
Мелвин опаздывает. Опять.
Я десять раз посмотрела на часы с тех пор, как подошла к зданию «Дейли ньюс».
Это по-настоящему красивое здание – о чем я часто забываю, когда торопливо вбегаю в него, чтобы встретиться со своим редактором. Построенное из бежевого камня, оно похоже на маленький сказочный замок, который должен быть населен гномами и принцессами.
Мысли несутся со скоростью миллион миль в минуту, переполненные тем, что должно быть сделано. Это всегда случается со мной во время экзаменов. Период тестов – вечная моя погибель. На протяжении двух недель мой неутомимый мозг безостановочно перечисляет то, что мне нужно сделать. Написать эссе о «холодной войне» для промежуточных экзаменов и реферат по афро-американской литературе на двенадцать страниц; купить пива для поездки на матч «Гарвард−Йель»; каким-то образом сдать промежуточный экзамен по финансовым рынкам (предмет, взятый мною только с серьезной подачи отца; под серьезной подачей он подразумевает: «Я плачу за твое проклятое обучение, поэтому, будь добра, научись чему-нибудь полезному»); прочитать восемьсот страниц – Гомер, Данте, Вергилий; покупка пива для «Гарварда−Йеля»; промежуточный экзамен, промежуточный экзамен, реферат, чтение, эссе, пиво…
Работа в это время года кажется бесконечной, а МЕЛВИН ОПАЗДЫВАЕТ!
Мне, конечно, следует объяснить, кто такой Мелвин, прежде чем я продолжу свое повествование.
Мелвин – мой редактор.
Еще он – герпес дружбы. Я не имею в виду ничего обидного, просто он такой. У каждого есть свой Мелвин. Ты знакомишься с ним на какой-то случайной вечеринке, в подпитии даешь номер своего телефона и уже больше не можешь от него избавиться. Ты говоришь нечто вроде: «О, у меня сегодня вечером Мелвин». Тебе приходится предупреждать людей о своем Мелвине. Как о герпесе.
Он раздражает. Он надоедает. Он считает себя умнее тебя и всегда тебя подводит.
Мы знаем друг друга с девятого класса средней школы Бронсона. Все началось с математики: я успевала по ней хуже всех, Мелвин – лучше всех. Мы знакомились с тригонометрией (синус, косинус… ну, вы знаете), когда в класс с двадцатиминутным опозданием вошел худой мальчик с копной темных кудрей. (Позднее я узнала, что для Мелвина это в порядке вещей.) Он уселся рядом со мной, представился и без предупреждения потянулся через меня и заграбастал запасной карандаш, который всегда лежал у меня на краю стола (когда я еще была прилежной и мечтала поступить в колледж). С того дня я так и не смогла избавиться от Мелвина, а он продолжал без спроса брать у меня карандаши и многие другие вещи. В выпускном классе школы мы оба подали заявления в Йель – и поступили. В качестве еще одной насмешки судьбы он стал моим редактором в газете.
Это так похоже на Мелвина – скрыться в неизвестном направлении, когда мы договорились о встрече. Скорее всего это его еженедельная месть за все мои категорические «нет» в ответ на его разнообразные романтические предложения.
Редакция газеты бурлит, как всегда по четвергам. Редакторы «Сцены» суетятся, пытаясь заполнить страницы посредственными обзорами CD, очередной статьей о распитии алкогольных напитков на территории кампуса или обязательным рассказом о студентке, которая после занятий подрабатывает стриптизершей. (Каждый раз, когда требуется такая статья, интервью берут у одной и той же девушки, изменяя только ее псевдоним – очень удобно.)
Вечер четверга здесь самое интересное время, поскольку сдача макета сопровождается щедрыми возлияниями – пиво течет рекой. От каменных стен здания эхом отскакивают крики: «Где мое пиво?» и «Кто делает материал о собаке Левина?».
Я прикидываю, что в ожидании мистера Герпеса могу смело прогуляться наверх – в комнату номер два. Все самое важное в газете происходит именно здесь – ночные заседания редакционного совета, перебранки между выпускающими редакторами и макетчиками…
Брайан, самый усердный студент из тех, кого я знаю, и лучший старший редактор «Дейли», какого мне только доводилось лицезреть (а также предмет моего увлечения на втором курсе), сидит за компьютером. Он проводит здесь столько времени, что даже его телефонные звонки переводят сюда.
– Эй, Брайан!
Нет ответа.
Обычно ему требуется некоторое время, чтобы отреагировать, и это было для меня причиной страшной тревоги в течение всего нашего трехнедельного романа. Обратной стороной которой стало тайное совокупление на большом столе в конференц-зале. Длина стола около двадцати футов, и сделан он из вишни – Эверест среди столов. Я ощущала себя сэром Эдмундом Хиллари, искателем приключений!
До того момента, как у Брайана случилась преждевременная эякуляция мне на ногу.
Как видно, реакция у него либо запоздалая, либо несколько преждевременная.
– Брайан!
– Хм-м-м…
– Брайан Грин, сейчас же посмотри на меня, – говорю я в шутливо-приказном тоне.
Он поднимает глаза и улыбается:
– Извини, Хло, просто один придурочный первокурсник не вполне понимает, что такое проверка фактов. Ну, ты знаешь, проверить факты – это не так уж сложно.
Ого. Сегодня вечером постоянно стоящая дыбом шерсть Брайана стоит еще на градус выше. Плохой знак.
– Ничего-ничего. Как дела?
– Представляешь, один из наших фотографов потерял оборудование стоимостью пять тысяч долларов, руководитель отделения политических наук угрожает подать на нас в суд за диффамацию, а «Гарвард кримсон» только что выиграла журналистскую награду, третий год подряд оставив нас с носом. А в остальном – жизнь прекрасна.
Я же говорила…
– Значит… это, вероятно, означает, что ты не знаешь, где Мелвин, – говорю я, думая, что он, возможно, прекрасно знает, где Мелвин.
Брайан знает обо всем, что происходит в его газете. Отчасти поэтому он так хорошо делает свою работу. Быть может, он достигнет в своей жизни чего-нибудь выдающегося, например, станет издавать «Нью-Йорк таймс», а я буду умолять его взять меня на какую-нибудь ничтожную, нешикарную должность, которую ему придется мне дать, потому что: а) мы с ним спали и б) после того, как мы с ним спали, я пообещала никому не рассказывать, что у него преждевременная эякуляция. Он утверждает, что это случилось с ним лишь раз. И к тому же с ведущей секс-колонки. Дуракам везет.
– Мелвин пошел за пиццей. Подожди здесь, составь мне компанию, пока он не вернется, – оптимистически предлагает он.
– Извини, дорогой, твоя нынешняя девушка играет в регби, а я – литератор. Наши шансы слишком неравны. И потом, – говорю я, сверяясь с часами, – она должна появиться с ежевечерним визитом через семь минут и тридцать шесть секунд.
Нынешняя любовь Брайана каждый вечер ровно в девять часов приносит ему в редакцию печенье.
Умная девушка.
– Ладно, – произносит он, уже потеряв ко мне интерес и разглядывая строчку входящих писем своей электронной почты, которая лихорадочно мигает двадцатью двумя непрочитанными сообщениями.
– Не наживи язву, – напоминаю я Брайану и направляюсь к двери, успев при этом схватить с его стола последнюю банку пива «Пабст блу риббон».
Он смеется:
– Ладно-ладно. Не подцепи триппер.
Я густо краснею, но предпочитаю не реагировать на его реплику.
Бегом спускаюсь вниз, в закуток Мелвина, по-прежнему раздраженная его отсутствием и готовая идти домой, а не общаться с миром. Общение с ним требует слишком много энергии.
Я сажусь на вращающийся стул Мелвина и начинаю крутиться, все еще поглощенная мыслями о предстоящей мне длинной ночи за учебниками и надеясь, что мне удастся докрутиться прямо до каникул на День благодарения, наплевав на все свои обязанности.
В тот момент, когда у меня начинает кружиться голова, я вижу спешащего ко мне Мелвина – в одной руке он держит пиццу, другой поправляет очки. Его каштановые кудри прыгают по лбу. Плечом он прижимает к уху сотовый телефон и почти кричит в него:
– Хорошо, мама, хорошо. Обещаю. Я позвоню бабушке завтра. Хорошо, мам!
– Ты опоздал, – сурово говорю я, когда он прощается со своей властной матерью (через десять минут она позвонит снова).
– Ты красивая.
– Я тебя ненавижу.
– Я тебя люблю.
– Мелвин, – с угрозой произношу я.
– Хлоя, – ласково отзывается он.
Он меня просто бесит. Но все равно я ничего не могу с собой поделать – питаю слабость к этому мерзавцу. Один из самых старых моих друзей как-никак.
– Мелвин, на этой неделе мне нужно написать миллион с половиной тестов и рефератов. У меня нет времени выслушивать твою чушь, поэтому просто скажи, зачем ты вызвал меня сюда сегодня вечером.
– Успокойся, Хлоя. Ну, как дела?
– Что?
– Как у тебя дела? Мне нравится, когда мои авторы расслаблены. Я просто хочу знать, как ты живешь. Что хорошего произошло у тебя за последние дни?
– Нечего меня опекать, – сардонически отвечаю я.
– Хорошо, хорошо, – отступает Мелвин, наконец заметив мое раздражение. – Я хотел поговорить с тобой о большом выпуске, посвященном «Гарварду−Йелю».
«Гарвард против Йеля», или «Игра», – ежегодный футбольный матч, который проходит за неделю до Дня благодарения. Это одно из самых волнующих событий года, так как выездная гулянка компенсирует промежуточные экзамены. И одновременно демонстрация посредственного студенческого футбола.
– Так что насчет выпуска? – спрашиваю я, мне любопытно, что задумал Мелвин. Раздражает он меня или нет, но голова у парня и в самом деле переполнена блестящими идеями.
– Я тут подумал, как будет на этой неделе выглядеть «Сцена», и хочу, чтобы она расшевелила по-настоящему. Я хочу, чтобы твоя колонка была смешной. Я имею в виду – смешной до хохота, чтобы уписаться, топать ногами и стучать ладонью по столу.
Вот это да! Стало быть, никаких ограничений.
– Ты можешь это сделать? – нетерпеливо спрашивает он.
– Ну, я… я могу попытаться. Я всегда пытаюсь… – Я умолкаю, внезапно ощутив приступ легкой паранойи. И сильной нервозности. – Разве в последнее время я писала не смешно? Мои материалы не на уровне? В чем дело? – С каждой секундой мой голос повышается на октаву. Я не в настроении выслушивать критику.
В особенности от Мелвина.
– Ну… – начинает он, снова поправляя сползшие очки и делая задумчивую паузу.
– Мелвин, – с угрозой произношу я, – давай к делу.
У меня куча работы, и я хочу отсюда выбраться.
– Я просто думаю, что твою колонку не помешает немного оживить. Понимаешь? Сделать чуть… поострее.
Я не сплю? Король Несдержанности говорит, что мне требуется чуть больше остроты.
– Что ты подразумеваешь под остротой?
– Ты знаешь, Хлоя, тебе нужно выйти на переднюю линию. Подергай людей за их тайные струнки. Испытай, как далеко можно с ними зайти. Побезумствуй! Больше раскрепостись в сексуальном отношении, – добавляет он.
Еще больше раскрепоститься в сексуальном отношении?
– Угу. И что же я, по-твоему, должна сделать? – нерешительно спрашиваю я.
– Хлоя, – очень серьезно отвечает он, – ты можешь это сделать. Просто поверь в себя. Ты талантливый автор. Покажи мне, на что ты способна.
– Не слишком толковые инструкции, – говорю я. – Более того, это вообще не инструкции. Ты мой редактор. Если тебе что-то надо – вперед, скажи мне, что именно.
– Хорошо, Хлоя, – ровно произносит он, – мне нужен материал из ряда вон. Который побьет все, что поместит в своей газете Гарвард, – быстро добавляет он.
Ага, вот, значит, настоящая причина этой дурацкой встречи: Мелвин хочет побить Гарвард с помощью своих ловких журналистов.
– Стало быть, все это из-за Гарварда, да? Это Брайан тебя настропалил? – спрашиваю я, готовая взлететь наверх и высказать держателю преждевременной эякуляции все, что о нем думаю. Но там сейчас его регбистка, поэтому я остываю.
– Нет, нет, ничего подобного, – заверяет меня Мелвин. – Мне просто хочется превратить этот выпуск в нечто грандиозное. Ты – моя единственная надежда. Мне нужно, чтобы ты показала себя с самой лучшей стороны. – Он прибегает к откровенной лести. Можно подумать, на меня это действует. (Действует.)
– Отлично, – фыркаю я, – ты у меня получишь поострее. Я дам тебе столько остроты, что ты порежешься.
– Великолепно! – восклицает Мелвин. И продолжает чуть поспокойнее: – Спасибо, Хло. Я знал, что могу на тебя рассчитывать.
– Да-да, – торопливо отзываюсь я. Я не хочу, чтобы Мелвин расчувствовался и попытался обнять меня или совершить другую подобную глупость.
– Серьезно, – мягко произносит он. – Ты лучшая.
– Хорошо, хорошо.
Прежде чем он выдает что-нибудь еще, я вскидываю сумку на плечо и спешу вон из здания.
Вечер прохладный и ясный, и я быстро вдыхаю свежий воздух, прежде чем засесть на ночь в душной библиотеке. Перепрыгивая через кучи опавшей листвы и надеясь не споткнуться, я бегу по территории кампуса к библиотеке, где меня ждет Лиза, что-бы помочь с финансовыми рынками (тест завтра!), а мне еще нужно взять учебник. И теперь я, конечно, опоздала из-за опоздания Мелвина.
Он всегда все портит, говорю я себе, но с оттенком нежности. Несмотря на нашу любовь-ненависть друг к другу, Мелвин тот, к кому я взывала о помощи, когда вступительный тест оказался слишком сложным, а тригонометрия казалась бессмыслицей. Он, в свою очередь, попросил меня вести колонку «Секс в большом городе Вязов», умоляя попробовать, потому что, по его глубокому убеждению, не знал никого, кто писал бы, как я, и делал бы это настолько забавно.
Прибыв в библиотеку, я тут же направляюсь к автоматам и покупаю шесть банок диетической колы, два пакетика чипсов (сметана с луком), три пакетика «Скиттлс» и один пакетик «М&Мs», которые помогут мне продержаться ночь. Для тех, кого это интересует: данное пиршество заключает в себе полторы тысячи килокалорий и шестьдесят граммов жира.
Шарю в карманах куртки в поисках «Мальборо лайтс». Есть.
Чудесно. Теперь, когда я гарантированно обеспечу себе семь фунтов веса, угри и рак легких, можно приступать к занятиям.
Когда я наконец вхожу в главный читальный зал библиотеки, моему взгляду открываются сгорбленные над книгами и лэптопами спины сотен студентов, напряженно готовящихся к промежуточным экзаменам; пол поблизости усеян пустыми жестянками из-под содовой. Некоторые бедолаги спят на своих тетрадях, пуская слюни на конспекты, возможно, самые важные за весь семестр.
В конце концов мой взгляд упирается в Лизу. На ней обтягивающее розовато-лиловое платье на бретельках, огромные ботинки на меху и розовый кардиган. Мягко говоря, эклектично. Я пристыжено смотрю на свою йельскую футболку и жалкие серые спортивные брюки. Вот как должна выглядеть одежда для занятий. Лиза, кроме того, периодически зачерпывает ложкой пломбир с сиропом, орехами и фруктами из огромной коробки, пристроенной на книге «Удивительный мир финансов».
Эта девушка весит не более ста десяти фунтов, хотя ест как футбольный полузащитник. Она списывает это на гиперактивную щитовидку. Невероятный метаболизм бесит меня до чертиков.
Лиза смотрит на меня и качает головой.
– Опять опоздала! – громко шепчет она.
– Извини, – отвечаю я. – Это из-за Мелвина.
– У тебя он во всем виноват? – недовольно спрашивает она.
– Нет! Правда, мы договорились встретиться, а он опоздал на сто лет… как обычно.
– Ладно, ладно. Давай начнем. Через несколько часов мне нужно увидеться с Гарри, чтобы обсудить человеческую природу по Юму. Я пишу по нему доклад для семинара. – Видя мое недоумение, она добавляет: – Это действительно очень интересно.
Я подумываю, не спросить ли, что значит человеческая природа по Юму, но решаю этого не делать, опасаясь скучного объяснения, которое не имеет ничего общего с финансовыми рынками. Вместо этого я интересуюсь текущим состоянием любовного треугольника Лизы. Это хотя бы геометрия.
– Подожди-ка, значит, ты остановилась на Гарри?
– Ну… – застенчиво начинает Лиза.
Я выжидательно смотрю на нее.
– Я уже ужинала со Стюартом, признается она с лукавой улыбкой. – И все еще считаю, что у меня недостаточно информации для принятия окончательного решения.
– Разумеется, нет, – энергично кивая, говорю я.
– Причем заметь, – тут же идет она на попятный, – я действительно не разбиваю ничьих сердец, просто развлекаюсь. Ты дала мне неплохой совет. Я даже тебе благодарна.
Я смеюсь.
– Ш-Ш-Ш-Ш! – раздается вокруг нас хор голосов.
Мы смущенно переглядываемся и открываем книги.
На протяжении следующих трех часов мы с Лизой увлеченно обсуждаем опции и фьючерсы, акции и облигации, взаимные фонды и ипотеку.
Лиза снова и снова терпеливо растолковывает мне каждое понятие, ни разу не посетовав, почему я не могу постичь своим неэкономическим умом математическое объяснение модели САР-М – или любой другой модели, которая не относится к дизайнерской одежде, если на то пошло.
По моему разумению, «САР» – это модель шляпы, а «М» – размер, между маленьким (S) и большим (L). Я действительно не понимаю, как все это может объяснять колебания на фондовой бирже.
Наконец при описании моделей Модильяни и Миллера, которое я принимаю за шутку об итальянце и англичанине, зашедших в бар, Лиза сдается…
– Ты безнадежна! – в отчаянии констатирует она и собирает вещи, чтобы отправиться на обсуждение человеческой природы с Гарри (и затем, конечно, для демонстрации ему своих собственных определений).
У меня кружится голова и тошнит от двух сотен поглощенных шариков «Скиттлс».