Текст книги "Сито жизни"
Автор книги: Насирдин Байтемиров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 42 страниц)
ОБ АВТОРЕ
(«Двухслойная полемика»)
Насирдин Байтемиров – имя, хорошо известное в киргизских аилах и городах: люди поют его песни, читают его стихи, смотрят его драмы, задумываются над романами. Один из старейших, самых уважаемых…
Многое видевший, о многом рассказавший в книгах – о таких с полным основанием говорят: народный писатель.
Н. Байтемиров долгое время работает над циклом романов, охватывающих историю киргизского народа с предреволюционных времен. Романов непростых по содержанию – как непроста была жизнь, непростых и по стилю – совершающих переход от эпической к психологической прозе, наполненных борьбой, клокотанием жизни, бешеными схватками добра и зла – и одновременно поэзией и красотой, преданностью и любовью.
В центре романа – каждого в этом цикле – женщина, вокруг нее обращается жизнь, она – родник, она источник. Недаром автор дал общее название всему циклу – «Мир прелестных», – то есть о женщине. О женщине юной и старой, свободной и проданной, увешанной украшениями и бедной, любимой и растоптанной, смиренной и борющейся – и всегда любящей, всегда работящей, всегда верной и частенько сильнее мужчины – таковы женщины романов Насирдина Байтемирова.
Как бы внешне ни складывалась – удачно или нет – судьба женщины, ее жизнь в романах этого цикла – всегда драма: таков ее мир, так она понимает его.
В двух романах Насирдина Байтемирова – «Сито жизни» и «Девичий родник», – вошедших в настоящее издание, мы тоже видим драматично сложившиеся женские судьбы – читатель сам может судить о том, в какой степени изменившееся время повлияло на положение женщины.
Два романа – «Сито жизни» и «Девичий родник». Сочетание давнего и сегодняшнего, молодости и старости, бури и покоя. Но так ли? Есть ли покой в старости?
…Серкебаю под семьдесят. Почти полвека он женат на своей Бурмакан. У них три дочери, которые теперь живут в городе. Уже более тридцати лет Серкебай председательствует в орденоносном колхозе «Красный мак». За это время некогда нищее становище превратилось в современный поселок из благоустроенных домов с водопроводом, электричеством и газом, с лампами дневного света на улицах, с роскошным Дворцом культуры, с величественным памятником односельчанам, погибшим на фронтах Отечественной войны. В колхозе мощная сельскохозяйственная техника, личные автомобили, в каждой семье телевизор…
Итак, еще один роман о колхозном строительстве? О том, как тяжко приходилось раньше простому киргизу и как радостно стало жить теперь? В том-то и дело, что нет! В том-то и дело, что при всей обычности исходных фабульных мотивов это роман во многих отношениях необычный.
Прежде всего «Сито жизни» книга о том, как трудно стало жить Серкебаю именно теперь, когда он столького достиг, когда годы и положение обязывают его – он выходит на пенсию – оглянуться и подвести итоги всему сделанному и совершенному им на земле. Итоги не хозяйственные, – конечно, они налицо, – а нравственные. Это книга о том, как трудно взглянуть правде в глаза, когда память невольно воскрешает твои собственные поступки и снова заставляет, но уже мысленно, пройти через былые испытания. Когда сам становишься нелицеприятным судьей всего прожитого и пережитого тобою.
При всем том, что Серкебай многого в жизни достиг и пользуется всеобщим уважением, ему есть из-за чего терзаться. Были, оказывается, в его биографии поступки, которых он стыдится тем больше, чем старше становится. И уж они-то будут мучить его до самой смерти. Так что перед нами не столько летопись жизни героя, сколько история его прегрешений.
Их немало, и они разного свойства. Еще в юности Серкебай, будучи батраком, безропотно выполнил подлое поручение своего хозяина. Потом ему приглянулась красивая женщина, и он, не задумываясь, убил ее мужа, а сам женился на ней. Потом в трудную минуту он эту женщину бросил. (Через отношения с женщинами, через Аруке и Бурмакан многое высвечено в Серкебае.) Потом, внезапно разбогатев, стал помыкать своим бывшим другом. Потом…
Даже уже став председателем колхоза, Серкебай не раз проявлял далеко не лучшие стороны своего властного, вспыльчивого характера. А разве не бывало так, что его хваленая решительность оборачивалась жестокостью, твердость – бездушием, непреклонность – черствостью? Казалось бы, бремя прожитых лет должно было сгладить чувство вины, приглушить рефлексию. Но, хотя годы и изменили его былые представления о мире, о себе, о долге перед людьми, именно по этой причине их бремя к концу жизни стало еще более тяжким. И вот – покаянная исповедь…
Словом, перед нами долгий, неизбывный спор новых нравственных норм и моральных установлений с прежними полудикими понятиями простого человека о добре и зле, о праве, о чести. И спор этот разворачивается на биографии Серкебая, полной злоключений и испытаний. По существу, это спор-диалог героя с самим собой, с собой прежним.
А сквозь этот диалог словно бы просвечивает еще один спор, разгорающийся в недрах самой стилистики романа. То есть уже не этический, а эстетический и – в отличие от первого – совершенно непредумышленный и, что еще важнее, так и не завершенный. Если нравственная полемика, которую Серкебай ведет с самим собой, явно приводит к торжеству новых взглядов над старыми, то результат стилевой полемики, какую являет собой повествование Н. Байтемирова, неопределенен. Этот спор никак не разрешается и повисает в воздухе. Так что говорить о торжестве новаторского или, наоборот, традиционного начала применительно к этому роману не приходится. Речь, скорее, может идти о взаимном сосуществовании тех и других тенденций попеременно с их взаимной оппозицией.
Перед нами тот нелегкий для истолкования случай, когда спор художника с самим собой еще не окончен, потому что он не окончен и для литературы в целом. В данном случае для киргизской прозы, а может быть, и гораздо шире – для всех среднеазиатских литератур.
В романах Н. Байтемирова некоторые элементы самой современной мировой романистики словно бы сплелись в тесных объятиях с устойчивыми навыками фольклорно-мифологического мышления. Здесь все противоречиво, все устремлено к полярным крайностям, и в то же время все жаждет единства, взыскует синтеза. Вплоть до того, что явные изъяны этой причудливой поэтики являются порой прямым и непосредственным продолжением ее выразительного своеобразия. И наоборот, художественная незаурядность многих страниц этих романов почему-то воспринимается как прямое следствие их «намешанной» стилистики.
Во всяком случае, одно можно сказать твердо: романы возникли на марше, в дороге, на перепутье. Отсюда все их еще не просеянные через сито устоявшейся, эстетической системы крайности, все их «излишества». Композиционные, фабульные, словесные, интонационные, какие угодно. Все их впечатляющие неожиданности, но и все их очевидные неловкости.
Начну с того, что роман «Сито жизни» написан в никак не свойственной восточной традиции форме внутреннего монолога, иногда переходящего в монолог «косвенный», а иной раз и в ничем не сдерживаемый, необузданный «поток сознания». Именно так возникают перед читателем различные эпизоды жизни Серкебая, выхваченные из прошлого отнюдь не в хронологическом порядке, а чисто ассоциативно, порой без всякой логической связи с предыдущим и последующим воспоминанием.
Бывает в этой книге и так, что какое-нибудь видение прошлого, едва обозначившись, внезапно влечет за собой другое, а то, в свою очередь, третье, и тогда мысль героя ветвится у нас на глазах, превращается в череду лирических отступлений, уводящих в самые глубины его памяти. А иной раз воспоминания героя так же неожиданно обрастают обильным этнографическим материалом, прихватывая попутно то старинное предание, то поучительную притчу, а то и просто какое-нибудь бытовое происшествие. Я уж не говорю о поговорках, пословицах, описаниях различных ремесел, обрядов, праздничных и культовых действий, чему в книге уделяется немало места.
Тут важно еще отметить, что решающие повороты в жизни Серкебая так или иначе связаны с решающими событиями в жизни его страны, его народа. Исторический фон романа «Сито жизни» вобрал в себя и восстание 1916 года, и голод той поры, и массовое переселение в другие края, и установление Советской власти в Киргизии. На судьбу и самосознание героя не могли не повлиять коллективизация, суровое время Отечественной войны, трудности восстановления хозяйства после победы. Словом, эту книгу можно было бы рассматривать как сжатую энциклопедию киргизской жизни в двадцатом столетии, если бы не одно обстоятельство.
Как это ни странно, но вопреки «модернистскому» ассоциативному течению воспоминаний повествование Н. Байтемирова нет-нет да и соскальзывает, если не прямо в сказку, то в заведомо чудесную сферу, где легко может произойти нечто небывалое, почти фантастическое. Где прихоти воображения, счастливые совпадения и роковые случайности – о радость! – позволяют хоть на время позабыть о докучливых мотивировках (и сюжетных, и психологических), о событийной логике, о причинно-следственных связях.
Да, сказочное «вдруг, откуда ни возьмись…» порой обладает в романе тем же правом обоснования, что и объективный ход вещей. И не потому, что автор сознательно утверждает свое право на полную свободу полета фантазии, на безудержную гиперболу, ибо иначе какие-то феномены бытия не могут быть им выражены. Нет, для Н. Байтемирова соскальзывание в фабульную и образную избыточность, в различные «страсти-мордасти» – рудименты традиционной эстетики, от которых он просто не сумел еще избавиться. За ними нет никакой художественной дерзости, для него это не эксперимент, а путь наименьшего сопротивления, уступка прошлому. Ему так легче, привычнее. Даже несмотря на то, что скрупулезно аналитическая природа внутреннего монолога тянет роман в прямо противоположную сторону. В этом смысле второй роман, «Девичий родник», уже стоит ближе к современной психологической прозе.
Выручает темперамент, редкостный повествовательный напор, который в какой-то мере сглаживает контрасты, смягчает толчки на стыках – жанровых, тематических, хронологических и всяких иных. Переходы из настоящего в прошлое и из давнего в недавнее время так же, как из реального плана в изображаемый и из области чистой фантастики в область чистой эмпирики, как бы растушеваны здесь энергией словесного потока.
Но и поток этот, в свою очередь, тоже не однороден, тоже внутренне полемичен, что, кстати сказать, чутко уловил переводчик книги С. Шевелев, сумевший передать ее ритмическую конфликтность. С одной стороны, лавинообразное, обвальное обилие текста (иногда целые страницы, почти как у Фолкнера, идут без «передыха», без абзацев, усыпляя наше внимание настойчивыми повторами, смысловыми возвратами, даже тавтологией), а с другой – короткие, лихорадочно отрывочные фразы, таящие в себе интонацию взволнованной исповеди.
Конечно, самое сопряжение столь полемичных тенденций иногда может выглядеть эффектно и даже способно высечь яркую эмоциональную искру. И все же структурная разнородность романа Н. Байтемирова «Сито жизни» заметно сказывается на его социальной содержательности, затрудняет его непосредственное восприятие (вернее, его непосредственное приятие). Ведь стилевая целостность, стилевая последовательность всегда так или иначе имеет прямое отношение к убедительности характеров и обстоятельств, что демонстрирует нам автор во втором романе – «Девичий родник». (Но, конечно, главная удача романа – центральные женские образы, Керез и Буюркан.)
Почему же в таком случае я все же придаю этой книге принципиальное значение? Потому ли, что она так необычно рассказывает о трудном становлении самосознания нашего современника? Не только. Ведь кроме этого романы Н. Байтемирова – необычайно красноречивое свидетельство трудного становления современной повествовательной культуры, тех сложных стилевых борений, которые характерны сегодня для многих советских литератур.
«Сито жизни» и «Девичий родник» возникли словно бы на самом крутом перевале дороги, ведущей от вчерашних художественных условностей к завтрашним. И в этом смысле книга эта – явление чрезвычайно органичное.
Б. РУНИН
