Текст книги "Сито жизни"
Автор книги: Насирдин Байтемиров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 42 страниц)
Алчадай искоса поглядывала на девушку, все собиралась задать ей один щекотливый вопрос. Наконец решилась:
– Ухаживает, что ли, этот Мамырбай?
Девушка покраснела.
– Да нет же! Кто вам это сказал? Помог нести чемодан… Почему – стоит только пройти вместе…
– Ночью где были? Скажи, девонька, не скрывай от меня. Если полюбили друг друга, говори не стесняясь. Спроси у меня, что такое любовь… Выпустишь из рук – потом уж не догонишь. На свете нет ничего дороже любви и семьи. Если дружная семья – это счастье, а иначе ад. Сущий ад. В день девяносто раз вспыхиваешь, девяносто раз остываешь, тысячу раз умираешь, тысячу раз воскрешаешь. Хоть из нашего дымохода с утра до вечера вьется дымок и ясно всем, что живут, что готовят в доме пищу, но на самом деле семьи у нас нет. Мы оба кажемся друг другу змеями, которые то вползают, то выползают из норы… Нравится тебе Мамырбай? Не стесняйся и выходи за него, девонька. Есть такие, что долго не могут решиться, им один кажется лучше другого. Но недаром в народе говорят, что той, которая долго выбирает, достанется старик. Разве Мамырбай не достоин любви? Вчера аильные люди говорили: «Видели Мамырбая и Керез. Пошли в горы, не обращая внимания на дождь, в руках чемоданы. Идут рядышком – какая пара хорошая! Уже, видно, поженились. Керез, оказывается, умная, вышла замуж в свой аил!»
– Хватит, тетушка, не надо так шутить. При чем тут замужество? В городе пройдешь под руку с кем-нибудь – и никто не видит в этом зазорного, а в аиле, если рядом покажешься… – начала было Керез и осеклась, боясь, как бы Алчадай не уцепилась за ее слова, не стала разносить слухи.
– Хожденье хожденью рознь, дочка. Сами-то вы говорите одно, а глаза ваши – совсем другое. Сразу видно – близкие души. Не пойми плохо, милая, я от чистого сердца. Я не сплетница, чтобы пойти и сказать кому-то, что Мамырбай собирается жениться на Керез. Я как черный камень – умею хранить тайны. О-о, чтоб ему пропасть, проклятому Барктабасу! Что это он делает – будто бодается с быком? Видишь, Керез, одно несчастье мне от этого старика… – Глаза Алчадай заблестели от слез. – Пусть за мои страдания ответит мой брат, ответит мать… Эх, да что там, к чему я беспокою тех, чьи кости уже давно сгнили! И не хотела бы говорить о них плохое, да, оказывается, жизнь сама заставляет…
– А почему же вы не уйдете от него, если так мучаетесь!
– Уйти? Попробуй уйди? Пока не умрет, разве избавлюсь от него? Раз свяжешься – всю жизнь не развяжешься… Так всю жизнь и будем скандалить… Как лошадь, привязанная к столбу, так и я кручусь. Точно – как привязанная. – Алчадай вспомнила прошедшие дни, глаза ее затуманились. – Будь она проклята, война! Каждый день – повестки, парни уходят на фронт, а на других уже приходят похоронные. Эта черная земля, видать, все способна снести, раз тогда не размякла от слез. Там плач, тут плач… Каждый день плач, уже и ждешь со страхом – кто же следующий. Был тогда в сельсовете человек по имени Сулайман. Помню – издали завидим его, уже начинаем дрожать, думаем, какую еще плохую весть принесет он. И отдавал похоронки прямо в руки. Потом уж в сельсовете подумали – стали извещать по-другому. Вскрывали пришедшие письма, и если похоронная, то извещали по обычаю. Боже мой, пусть не повторятся те проклятые дни. Если дома человек умирает, то похоронишь – и уже все, никакой надежды. А вот когда вместо умершего – листок бумаги, вот тогда особенное мучение. Ведь многие, получив похоронки, не верили. Надеялись – а вдруг вернется… Ведь и правда – некоторые вернулись. Случалось, присылали похоронную по ошибке… Так и я не верю до конца, мучаюсь – ведь не видела тела моего Алтынбека, не хоронила… А этот Барктабас – он приехал с Украины в начале войны. Раньше выслали его туда как кулака. Душа кулака – она тверже волчьей, такой выберется откуда хочешь. Быстро устроился, стал бригадиром, потом пошел чабаном. Брат мой любил водку, – может, поэтому… мать была простодушна, – может, поэтому… Десять дней подряд мой брат приходил вдребезги пьяным, на одиннадцатый стал меня бить, стал говорить – пойдешь замуж за Барктабаса. Я не соглашалась… а он – как только не мучил меня, несчастный мой брат. Рука у него была жестокая. Раз, вернувшись пьяным, чуть меня не зарезал. А мне после смерти Алтынбека все стало безразличным.
– Нельзя разве хоть сейчас жить поврозь?
– Что вместе, что поврозь – все одно… Что от меня осталось? Я как стекло, ударившееся о камень… Да еще вот эти копошащиеся существа… Куда я теперь пойду с ними… Конечно, могу уйти хоть сейчас. Барктабас не смеет мне слова сказать. Верчу им, как мальчиком. Но чего я достигну, если выгоню его? Не сообразила я, пропащая душа, с самого начала. Могла бы уйти тогда в город. Поступила бы на фабрику… Разве не смогла бы работать? Сама, значит, тоже виновата… Некоторые люди советуют, чтобы я подала на Барктабаса в суд. Зачем на него подавать в суд? Если его посадят, тюрьма испугается его! Он, оказывается, раньше мучил своих работников. Я помню об этом и теперь мучаю его, заставляю работать. Это и есть для него тюрьма. Чем будет он сидеть в тюрьме, пусть лучше пасет быков, так и мне сподручнее.
4
– Кыш! Сгинь, зверюга! Сбесился он, что ли? Ай! – Барктабас, стащив с головы тебетей и нелепо размахивая им, убегал от быка.
С виду Барктабас безобразен: подпоясался грязным полотенцем поверх короткого полушубка, штанины потертых кожаных брюк сморщились и вздернуты чуть не до колен, на ногах старые калоши. Черный из овечьей шкуры тебетей полусгнил от пота. Его преследует бык – два крепких рога широко разошлись, концы загнуты книзу. Опустил голову, приготовился боднуть. Мощный рев доносится как будто из-под земли, отдаваясь эхом от близких склонов – и кажется, что в этих горах сразу огромное множество быков ревут, преследуют испуганного Барктабаса. Глаза быка вылезли из орбит, он брызжет слюной, мягкая после дождя земля проваливается под копытами…
Когда бык уже почти настиг старика, тот вдруг далеко отбросил свой тебетей. Мотнув головой, бык оставил человека и бросился к тебетею. Подбежал, пробил рогом – вонзил глубоко в землю, а потом еще начал яростно топтать.
– Чуть не убил, вот зверюга! Надо же, отец у него – смирный бык, а этого бог наказал… Находит на него безумие после дождя. Вот, рви тебетей, сожри его! О, чтоб ты подох! Глаза как у бешеного, красные, – бормотал старик, стоя в безопасности у дверей юрты.
– На нас он не бросится? – спросила Керез у Алчадай.
– На других он и не смотрит. А этого Барктабаса иногда чуть не до смерти гоняет. Злится – почему, не знаю. Или из-за вида его уродского, или просто не любит его… Скотина все понимает. И все зависит от твоего обращения. Вот скажи, почему меня не бодает? Ласково похлопаю по шее, он уже и разомлеет, ласкается, бедняга.
– А почему Барктабас бросил тебетей, тетушка?
– Да, всегда так делает. Не знаю почему – только когда бык начинает гоняться, стоит отбросить тебетей, бык бросается на него, забывает про человека. – Алчадай заметила что-то черное на верху юрты, испуганно посмотрела: – Шкуру распялил, что ли? Точно, шкура. Зарезал, видно… Волк, что ли, напал?.. Как же ему не напасть, коли меня нет. Эй, чего скрываешься, не прячься в доме! Ой, выйди же во двор! Смотри, как сладка ему жизнь! Выходи, говорю, во двор! Как это – к тебе пристает бык? Почему не бодает других? Видно, принимает тебя за душегуба, а?
Барктабас вышел из юрты, стоял в нерешительности, не зная, идти или не идти навстречу: идти – страшно, вон он, бык… а не идти – еще страшнее, вон она – Алчадай.
– Ой, иди же, не стой как связанный!
– Гы-гы-гы! – старик деланно засмеялся, стесняясь, что Алчадай ругает его при Керез, и пошел вперед. Бык, угрожающе мыча, все топтал тебетей. – Скажи, умри – умру, скажешь, подставь себя под бычьи рога – подставлю, не гневайся только, быть тебе богатой. Еще не приехала, уже начала мучить…
– Еще говорит – мучаю, а?! Не надо было жениться на молодой! Нечего вставать поперек дороги тем, которые любят друг друга! Нет, каково, а?! Дай бог увидеть тебе то, что я увидела! Хочешь терпеть – живи, а не хочешь – скатертью дорога! Как хочешь, так и поступай, мне безразлично! Нет у меня глаз, которые желали бы видеть твое лицо, нет у меня ушей, которые желали бы слышать твои слова. Буду мучить, я этому научилась у тебя. Что такое здесь расстелено? Зарезал?
– Гы-гы-гы… – вновь засмеялся старик, тряся черными губами. – Тот ягненок… Решил сделать жертвоприношение… Гы-гы, просто так… Пригнать мне быка? Да, решил сделать… сейчас приду и все объясню… – невнятно пробормотал он, но Алчадай уже не слушала его. Хорошо знала Барктабаса, сразу поняла, что произошло, – лицо ее перекосилось от гнева. Подъехала к юрте, одного за другим смахнула ребятишек на землю – те потерли кулачками глаза, пошмыгали носом и на этом успокоились, не заплакали, не рассердились. Чувствовали, что не до них сейчас матери. Один ушел в юрту, другой принялся играть шкурой зарезанного ягненка.
Алчадай и чемодан сбросила с лошади так же, как и детей, – тот шлепнулся на бок.
– Проклятые дни! Забыла, что чемодан… Все из-за этого старика… Уж не сломался ли, а? Посмотри-ка, чтоб мне самой так упасть! Не обижайся, Керез. Видишь, сделалась я нервная. Не посчитай меня за жестокосердую, не смотри, что ругаюсь и кричу. Так отношусь только к старику, ко всем остальным сердце мое доброе. Милая моя Керез, не принимай близко к сердцу мои слова, не думай, что, мол, я за человек. Ох, я эту козлиную бороду! Засушу его вместе с корнем – как он меня засушил вместе с корнем! Я ведь была стройной цветущей девушкой, тоненькая, как былинка, и такая же беззащитная…
Алчадай сошла с коня. Барктабас тихонько подгонял успокоившегося быка, собираясь привязать его. Старик, тащившийся за быком, показался Керез похожим на ведьму… Да, именно такие ведьмы злобствовали в страшных сказках.
На громкий голос Алчадай вышла из своей юрты Буюркан. Увидела дочь – остановилась, любуясь ее молодой красотой.
Не бросилась навстречу, подобно другим матерям, не заплакала, не закричала, не стала с причитаниями бить себя в грудь. Просто стояла, поджидала дочь, лишь из шаг отошла от порога – но лицо ее озарилось светом. Она улыбалась, и радость ее была не только в лице – во всем ее существе, радовалась ее душа. И Керез увидела и оценила. Ответила матери приветливой, ясной улыбкой. Тихонько опустила на землю чемодан, обняла мать.
– Кончила, сердце мое?
– Кончила, мама.
– Спасибо… Видишь – теперь уже ты помогаешь мне… радость придает силы.
Буюркан прижала дочку к сердцу, коснулась губами ее лба – и это напомнило Керез детство. Только теперь на груди у матери блестела Золотая Звезда Героя.
– Как, мама?
– Все в порядке. Здорова, и Бедел здесь. Тут мне говорили люди – зачем морочишь себе голову, взяла в помощники глухонемого парня. Я им отвечаю: бог наказал его, не наделив слухом и речью, а теперь и я стану его гнать, что же тогда будет – со всех сторон плохо? Нет, сказала я им. Пусть работает, бедняга. У каждого своя судьба. Как знать, может быть, его счастье перевалило ко мне. Говорят, в каждом доме только один человек бывает счастливым… Так что, может быть, и я должна ему. Вчера приезжал председатель. Тоже уговаривал – мол, отара твоя знаменитая, со всех сторон люди приезжают посмотреть. Увидят глухонемого чабана – стыдно будет перед гостями. Мы, говорит, пришлем тебе сильного, знающего, опытного чабана, а этого парня отпусти. Я не согласилась. Ни к чему мне приукрашиваться, выдвигаться в знаменитости. А с председателем и зоотехник пожаловал: «Мы выделили вашим ягнятам корм, поезжайте – заберите». Спрашиваю: «И для других отар тоже дали? Всем одинаково?» «Нет, – отвечает, – не говорите никому, выделили только вам». Я в ответ: «Если даете, то всем давайте, а если не всем, то и мне ни травинки. Не хочу быть нечестной. Подумали, что люди обо мне скажут? Не отделяйте меня от всех. Не помогали специально, когда я была беспомощнее, неопытнее других, а теперь и подавно не нуждаюсь…» Столько у меня на душе накопилось! Только не знала, как высказать им. Говорю: «Меня вы сделали Героиней. А вот этого Бедела? Разве я одна хожу за отарой? Только моя тут работа? Если бы не Бедел, как я, одна женщина, управилась бы? Ему обидно. Хоть и не подает вида, но я же замечаю… Думаю об этом – стыд одолевает»… А, да что там говорить! Ладно… Ты поездом приехала?
– Да, сейчас, оказывается, в день два пассажирских ходят.
– Ну, пойдем в дом, сердце мое. Так ждала тебя!
Буюркан все еще не могла привыкнуть к тому, что Керез наконец-то вернулась. Смотрела – похудела дочка или нет… кажется, стала выше ростом. А вот что красивее прежнего сделалась – это сразу заметно.
– Когда вы с Мамырбаем выехали?
– Вчера.
– Заночевали в поселке? У кого?
– Потом расскажу.
– Ладно, дочка. Смотрю – не могу наглядеться… Господи, ты же голодная… после столовских-то обедов… А я тебя занимаю всякими россказнями, забыла, что уставшему человеку не до разговоров! Садись, дочка, сейчас подам тебе.
– Не беспокойся, мама, я сама…
– Ну, как знаешь. Давеча я растопила масло, еще теплое. Есть простокваша, вот хлеб. В чашке вареное мясо…
Но прежде чем приняться за еду, Керез открыла чемодан, достала книжку, подала матери. Буюркан прочитала вслух:
– «Лучший метод выращивания молодых ягнят…» – Проглядела несколько страниц, посмотрела оглавление. – Хорошо, что привезла, дочка. Ты получила мое последнее письмо? Успело дойти?
– Да. В продаже не было… Но я достала другое – вот… – девушка протянула матери красивую белую с красным шерстяную кофту.
Буюркан взяла, посмотрела, улыбнулась:
– Ты думаешь, я до сих пор молодая… Эта вещь больше подходит тебе. Как мне надеть такое – перед людьми неудобно, скажут, Буюркан на старости лет оделась, как девушка, в яркое…
– Ты мне всегда кажешься молодой, мама.
– Значит, я еще не старая. Ладно, что бы ты ни привезла, мне все пойдет. То, что тебе нравится, понравится и мне, дочка. Буду ходить красивая, буду всем бросаться в глаза. – Затем, спохватившись, что вещь-то не из дешевых, встревожилась: – Те деньги, что я присылала на еду, ты…
– Думаешь, я ходила голодная? Нет, просто каждый месяц откладывала понемногу… Не беспокойся, ни один день не была голодной. Надень же, мама.
– Как не надеть, сейчас, дочка.
Буюркан надела кофту и поглядела на дочь, как бы спрашивая, идет ли ей. Сразу помолодела и похорошела… Керез увидела, обрадовалась. В душе похвалила себя – купила то, что нужно. Она обошла вокруг, посмотрела – как раз впору, будто на заказ делали. Буюркан видела, как дочь смотрит на нее, – взгляд этот взволновал ее. Погляделась в зеркало – показалась себе красивой… вспомнила и будто наяву увидела себя девушкой. Хотя вот волосы не в порядке – после ливня, когда пришлось спасать овец, после ночных мучений не причесалась еще как следует. Керез поняла – не ожидая просьбы, протянула матери свой гребешок. Буюркан с удовольствием начала расчесывать волосы, сама видела, что хороша, и думала, что надо держаться, следить за собой, не подпускать старость. И настроение тогда было бы совсем иное…
Керез догадывалась, о чем думает Буюркан. Она видела, что мать в последние годы совсем не обращает на себя внимания. Переживала, но не решалась сказать ей об этом. Знала, что после смерти отца сердце матери – как открытая рана, и остерегалась, не хотела причинить ей боль. Теперь же, купив впервые самостоятельно красивую вещь и привезя ее матери, она как бы намекала ей, высказывала свои потаенные мысли. Хотела, чтобы мать была красивой и молодой, боялась, что мать не захочет понять, не примет… И теперь радовалась, ей казалось, что мать думает как она, что к матери возвратилась давно ушедшая молодость. А Буюркан и вправду повеселела. Вспомнила про свои платья, когда-то давно спрятанные в сундук и забытые. И ей захотелось надеть еще что-нибудь красивое, подходящее к обнове. Посмотрела на свои желтые сапоги, промокшие от ночного дождя, сняла их и достала и надела новые. Дочь взглядом одобрила: правильно делаешь, мама. И всего лишь две новые вещи преобразили внешность Буюркан – она словно отдохнула, посвежела, помолодела. Посмотрела с улыбкой на дочь, подошла, прижала ее голову к груди, потом поцеловала в обе щеки. Раньше она никогда так ее не целовала – для дочери это было знаком признательности и самой большой наградой. Она забыла про еду, пристально вглядывалась в лицо матери, словно спрашивая, что она еще может сделать для нее, что нужно сделать, чтобы мать почаще улыбалась так, как сейчас.
– На том склоне привязан, пасется ягненок, приведи его! Иди, мое сердце, – сказала Буюркан.
– Не нужно, мама! После ночного дождя и дрова мокрые… замучаешься.
– Как это не нужно! Когда ты, здоровая, красивая, взрослая, совсем вернулась с учебы, когда в доме достаток… Да меня за человека не будут считать, если не зарежу хоть одного ягненка. Для чего выращиваем скот? А этот черный ягненок, он давно посвящен тебе. Сделался пышный, как боорсак, будто один белый жир в нем. Я как знала, когда оставляла его для тебя… А со вчерашнего дня сердце неспокойно – словно чувствовало, знало, что ты приедешь…
Керез намазала хлеб маслом и, жуя на ходу, ушла за ягненком. А Буюркан, глядя ей вслед, вспоминала ее отца Кара. Кара всей душой любил дочку, тысячу раз на день обнимал и целовал ее, а возвращался вечером – с удовольствием играл, возился с ней, забавлял ее: то звал, то свистел, то смеялся, то сердился в шутку. Слеза поползла по щеке Буюркан. «Бедный мой, не довелось тебе увидеть такой счастливый день… Какой проклятый богом подрубил тебя под корень? Дай бог, чтобы высохли его корни, этого злодея! Кто убил? Почему так и не нашли улик? Кому и как я отомщу за тебя? Вместе с тобой ушла моя сила, моя молодость. Нет, нет, так не буду говорить. Любовь – она дает силы не только при жизни, но и после смерти. Если я тебя любила при жизни, то после твоей смерти я люблю тебя еще больше. Я не променяла тебя ни на одну душу. Сколько ни тянула меня моя молодость, но твоя любовь не дала мне сдвинуться с места. Я поняла, что сильнее тебя меня никто не полюбит. Я чувствовала, что твоя любовь – для меня единственная. Люди говорили мне, что ведь не каменная же я, чтобы застыть после смерти мужа, что молодая я, что дни мои впереди. Может быть, я и ошиблась, может, надо было выйти замуж… Нет, дело не в том, чтобы выйти замуж, а – за кого выйти замуж. Я думала об этом. Выйти за кого-нибудь, а потом не знать, как отделаться от него, что может быть мучительнее? Легко ли найти человека по душе? Я нашла тебя, я привыкла к тебе. Ты был для меня самый лучший из людей. Но если человек, привыкший к лучшему, встретит плохого, то не пройдет и года, как он состарится. Да, разве мало таких случаев в жизни. Я еще не состарилась, во мне жива молодость – я сегодня заметила это. Наверное, потому это, что не вышла замуж, все вложила в свою дочь, в оставшуюся после тебя твою Керез… глядела в ее глаза, не бросала дело, начатое тобой… Это и есть жизнь. Один умирает, другой рождается. Но я не раскисла. Я взяла себя в руки, я стала работать, чтобы не быть в глазах людей жалкой. Никому не дала повода злорадствовать, не хотела, чтобы обо мне говорили, что опустилась, умерла для этой жизни. Нет, наоборот, слышала, как повторяли мне вслед: «Не унывает, не сдается – в этом ее достоинство». Да, я стала трудиться и в труде чувствовала тебя рядом, ты помогал мне словно живой. Если бы не труд, я давно пропала бы с горя. Ты будь доволен мною, Кара. Твоя дочь, которую ты любил всей душой, выросла, не зная бедности, я не отказывала ей ни в чем. И дальше я буду руководить ее судьбой. Без нее не станет жизни в моем доме. Ты знаешь, когда вижу ее, мне кажется, что и ты где-то рядом, вышел и скоро вернешься. Ее манера говорить, ее смех напоминают твои. Слышу ее голос, и кажется, что слышу тебя. Ее глаза похожи на твои. Правда, она очень похожа на тебя, и мне кажется, что ты не умер… Как приятно, когда люди говорят о Керез, что она – вылитый отец. Да, так говорят, мой Кара, и я теперь сильная. Я не такая, какая была в первый год после твоей смерти.
Многие приезжают ко мне, чтобы посмотреть мою работу. Ты знаешь, я не тот человек, который ищет славы. Я не добивалась ни орденов, ни Звезды… Я только думала о том, что нельзя не выполнить взятое на себя. Не берись за дело, а если уж взялся – работай хорошо. В мою душу навсегда запали твои слова: «Чем плохо работать и позориться, лучше умереть». Поэтому, когда я работаю, ты всегда со мной. Недаром, видно, говорят, что погибшие живут в живых. Это, наверное, означает, что народ бессмертен. Если я умру, после меня останется Керез, и она докончит то, что не успела сделать я… так жизнь передается из рук в руки». Буюркан закрыла глаза и будто наяву услышала голос Кара. Словно бы он позвал ее… Она снова заплакала. Но справилась с собой, встряхнулась и, гордая, красивая, молодая, вышла из юрты. Подумала: «Пусть люди скажут, что помолодела, когда приехала дочь. Пусть позавидуют враги. Пусть узнают, какое бывает счастье, пусть сгорят от зависти. Да, пусть сгорят от зависти. Убийцы Кара не издалека приехали. Это кто-то из нашего аила. Да, он следит за каждым моим шагом. Он радуется, когда я плохо выгляжу, и опускает голову, когда я сильна. И чем лучше я буду работать, чем лучше жить, тем ему будет хуже. Я так, таким способом должна отомстить ему. Не может быть, чтобы убийца не нашелся. Правду говорит народ, что злодея настигнет возмездие и через сорок лет. Когда-нибудь все раскроется, виновные понесут наказание. Тогда моя месть свершится до конца. Но до тех пор не будет мне покоя…»
Вернувшаяся за чем-то Керез увидела слезы в глазах матери, встревожилась:
– Что случилось, мама?
– Вспомнила твоего несчастного отца. Думаю о нем и в несчастье, и в радости. А сегодня совсем уж никак не уходит из мыслей, мелькает перед глазами. Разве можно забыть такого человека! Жизнь и горе неразделимы. И со мной все чаше случается – ловлю себя на том, что думаю о несчастьях… может быть, это надвигающаяся старость? Иногда большая, как гора, ноша кажется легкой, словно две охапки хворосту, а иногда легкая, как пушинка, тяжесть становится неподъемной… вот что такое жизнь… Ладно, успеешь за ягненком сходить, посиди пока со мной. Правда, нет ничего лучше своего дома? Для меня час в своем доме вмещает больше жизни, чем целый день в гостях… – Буюркан заботливо усадила дочь на черную лохматую шкуру. – Смотри-ка, потихоньку-потихоньку, а мы с тобой разбогатели. Дойная корова, кобылица, овцы… Кобылицу купила, когда лошади были дешевыми… ты же знаешь. Принесла жеребеночка. Три раза в день дою, потом отпускаю пастись. Кумыса вдоволь, мы с Беделом все время пьем, – оказывается, человек скучает по кислому, иначе бы не стала приготовлять. А хлеб – посмотри, до чего пышный, душа радуется. Оказалось, у нас уже четыре головы крупного скота стало. Пошла к председателю, сказала – вот возьмите, пожалуйста. Так бухгалтер смеется еще: «Какой бог надоумил тебя, когда у других никак выпросить не можем?» Вот такой, говорю, бог надоумил, берите. Сколько считаете нужным уплатить, столько уплатите. Отдала три овцы по средней рыночной цене. Деньги лежат в том сундуке. Хотела положить в кассу, да не выбралась. Когда я сдавала скот, то эта козлиная борода, Барктабас, явился, никак не уходит от очага. Шепелявит: «Дешево возьмут, не отдавай. Продай на базаре. За эту откормленную скотину сразу выложат сколько назовешь». Я так рассердилась, смотреть на него не могла. Говорю – для чего мне обманывать колхоз, разве голодаю? Или в доме чего недостает? Что буду делать со скотом, укрывая его от власти? Разве у меня есть дети, которых не могу прокормить? Одна дочь у меня – того скота, что есть в хозяйстве, даже больше, чем необходимо нам на двоих. Пусть мои овцы пойдут на пользу колхозу, когда план не выполняется! Не понравились мои слова козлиной бороде – ну да мне все равно. Желаю – получу с колхоза полную цену, желаю – отдам колхозу даром, – это как захочу, сам поступай как знаешь, – так ему и сказала. Опустил голову, молча поплелся восвояси. Ой, этот старик – он не прост! Каждые два дня чего-нибудь выдумывает. Вот сегодня – собирается принести жертву. То, говорит, видел душегуба, то духа встретил, то ведьму… Как-то жаловался: всю ночь прокричал и не мог уснуть. Смотри какой! Наоборот, это его душегуб испугается… Пустое болтает. Откуда сейчас ведьмы? Раньше старые люди говорили, что видели ведьму или духа какого… Но если бы были на самом деле, то показывались бы и нам, правда? Я давеча в грозу охраняла двор от волков, так этот Барктабас ночью заявился. И говорит, и говорит – остановиться не может. Мол, дождь льет вовсю, а скала под дождем горит, языки пламени видны… Закричал с испугу, бросил камень – так дух, говорит, гнался за ним до самого дома, раза два окликал его по имени… И будто конь его заржал от испуга и так дернулся – чуть не свалил его в пропасть… В том, что рассказывает такие небылицы, вижу один смысл: похоже, просто захотелось ему мяса. В другое время Алчадай не подпустит его к овце. Вот он и придумывает всякую всячину – мол, столкнулись две горы… всеми правдами и неправдами выманивает что-нибудь и тогда получает возможность отведать горячего бульона… Пропади она пропадом, такая жизнь! А если кто спросит у него, как дела, – не подает виду, балагурит, хвастается, что при молодой жене и душа молодеет. Как же, помолодел ободранный козел, посаженный на колючки! На, сердце мое, подкрепись пока. – Буюркан поставила перед дочерью различную снедь, что была в доме.
Девушка вспомнила про костер, который они с Мамырбаем разожгли ночью в пещере, – его-то пламя и принял Барктабас за бесовское наваждение. Усмехнулась, хотела было рассказать матери, но раздумала – ведь мать еще не знает, где она провела ночь. Тут ее мысли были прерваны приходом самого Барктабаса, – как говорится, легок на помине. Поглаживая рукой козлиную бороду, старик зашевелил черными губами:
– А-а… бу-бу-бу… Приехала, золотая моя? Окончила учебу, серебряная моя! Милая, как теленочек! Услышал, что ты приехала, и побежал, не доев обеда. Как же не бежать… бу-бу-бу, ночью чудище… показалось привидение… Гнало меня до самого дома. То ли грешен в чем, то ли что сказал не так…
Барктабас, стоявший в дверях, только назывался человеком, на самом же деле это было живое, настоящее привидение. Нос с большим родимым пятном безобразно расплылся, из родимого пятна растут, свесились ко рту белые волосинки. Длинные седые брови наползли на глаза, а те покрыты сеткой красных прожилок, слезятся, часто мигают. Сморщенная кожа на шее обвисла, жидкие усы прикрывают рот, видны желтые, наполовину стертые зубы. На ногах чарыки. Во всем Таласе при теперешнем достатке таким вот, в чарыках, увидишь разве что одного только Барктабаса. Ворот синей рубашки порван, болтается.
– Я сделал жертвоприношение… Хочу, чтобы вы отведали бульона… бу-бу-бу…
Не окончив говорить, запнулся на полуслове. Видно, решил, что и так поймут. Керез испугалась его вида. И стеснялась, что такой человек приглашает их отпить бульона, и брезговала… Не зная, что ответить, поглядела на мать. Буюркан поняла.
– Устала она с дороги, не сможет пойти.
– Бу-бу-бу… как хочет. Наш долг пригласить. Я с мыслью, что нельзя не пригласить по такому случаю, тем более что соседи… Спасибо, лишь бы не обижались…
И тут Барктабас разглядел, как похорошела Буюркан. Глаза его округлились, в них застыл немой вопрос. За два дня до смерти Кара он видел Буюркан, возвращающуюся со свадьбы. Громко смеялась в стайке девушек и молодок – и была краше всех. Сейчас ему показалось, что вернулся тот самый день. Он постоял немного в растерянности, не понимая, что произошло, как Буюркан снова сделалась красавицей. Потом заметил новую одежду… «А-а, смотрите-ка, надела привезенное дочерью Поглядишь на нее – все молодеет… Отчего так?! Есть же люди, не поддаются горю…» – такие слова, казалось, готов он был произнести. Лицо его, засохшее как кора, жалко исказилось. Повернулся и пошел, шуршали заскорузлые от грязи кожаные штаны.
– С весны сделался таким, теряет человеческий облик. Смотри, до чего оборван и грязен. Но и раньше, когда владел огромными отарами, в волчьей жадности пересчитывал каждое копыто, боясь, как бы от тысяч его овец не убыло… и тогда, говорят, на нем не видели целой рубашки. Алчадай за все воздала ему, не знаю, есть ли большая месть. Не жизнь у него – сущий ад. Нет чести в этой козлиной бороде… Иногда думаю – лучше бы умер, чем жить такой жизнью: что бы ни оказалось у него в руках, все переводит на водку. Напьется – валяется, как кабан. А то начинает рыдать… Или точит нож – наточит до блеска и говорит жене: «Зарежь этим ножом, сам не могу – не берет мое горло, закаменело, что ли…» – и нарочно проводит ножом по горлу. Я, когда остаюсь одна, боюсь, как бы не сотворил чего этот нечестивец… Ой, да сколько можно о нем… Ушел – и ладно. Ешь, сердце мое, когда еще сварится мясо…
Керез положила на хлеб сметаны и стала есть, а за едой оглядывала внутренность юрты. Все по-прежнему, все на своих обычных местах. На полу – красивый войлочный ковер – ширдак. Поверх него черная лохматая шкура – на ней сидит сейчас Керез. На специальной подставке – горка свернутых шелковых одеял. Увидев их, Керез улыбнулась. Это мама о ней заботится, для нее собирает. Когда приезжала из города на каникулы, мама каждый раз повторяла ей: «Бог даст, это все твое. Если хоть по одному одеялу справлять в год, за десять лет будет десять одеял. Иначе как приготовлю тебе приданое? Нет худшего оскорбления, если в доме, куда ты уйдешь, упрекнут, что у тебя нет отца. Девушек-сирот без конца ругают, знаю: чуть чем недовольны – так и начинают щекотать словами – мол, был бы жив отец, все было бы иначе. Нет, что я за мать, если не смогу как следует проводить единственную дочку!»
А вот еще – видит Керез – два совсем новых плюшевых одеяла и войлочный ковер под ними – тоже недавнее приобретение. На журнальном столике в углу – радиоприемник. Дальше ширмой отгорожена кухонька. У противоположной стены юрты – новая кровать; видно, мама недавно купила – к возвращению Керез. На желтом шелковом с попугаями покрывале – еще несколько аккуратно свернутых одеял. Все чисто, красиво, всего достаточно – не стыдно показать людям. Молодец, мама! И когда она все успевает! Не зря весь аил уважает ее. Керез с удовольствием смотрела, как похорошела и помолодела мать в новой одежде. Из-под маленького платка, завязанного на затылке, выглядывают блестящие камушки сережек, две черные косы заброшены за спину. Керез улыбнулась матери:
