Текст книги "Сито жизни"
Автор книги: Насирдин Байтемиров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 42 страниц)
– Ладно, давай больше не будем о нем… И без того в пещере…
– Плохо, что ли? Посмотри! Ливень не унимается. А здесь тепло, сухо, постель будет сейчас готова. Ты – Айчурек, я – Семетей…[41]41
Айчурек и Семетей – герои эпоса «Манас».
[Закрыть]
– Еще и смеешься надо мной, да? Может, нарочно завел меня сюда?.. Ты, оказывается, нечестный человек! И зачем я послушалась тебя… С виду такой скромный, а на самом деле… Постыдился бы, Мамырбай. И я поверила тебе…
На глазах у Керез заблестели слезы, она отвернулась. Мамырбай растерялся: надо же было так неудачно пошутить – обидел девушку. Он стоял рядом с ней, жалел ее – еле сдерживался, чтобы не обнять… Попробовал заговорить о постороннем, но девушка молчала с неприступным видом.
Честно говоря, вначале Керез думала лишь в шутку припугнуть Мамырбая, но постепенно ее веселость ушла. Она увидела все как бы заново, со стороны – увидела мокрого, в помятой одежде, усталого Мамырбая – и неожиданно для себя самой и вправду рассердилась – то ли на юношу, то ли на себя, то ли на все это неожиданное приключение. Раздражение искало выхода – она поднялась и стала собираться в дорогу. Еще минуту назад не думала о том, чтобы уйти, – это решение как-то само по себе возникло в ней. Быстро уложила свои вещи в чемодан, закрыла его. Мамырбай видел, что останавливать ее сейчас, уговаривать, просить – бесполезно, и не мешал ей. Девушка направилась к выходу из пещеры; снаружи было темно и страшно. Казалось, сделай только лишь шаг – и неизвестные враждебные силы набросятся на тебя. Упрямая, она все-таки попробовала было шагнуть в ночь, ее окатили потоки дождя – и она тут же попятилась, боясь, что поскользнется в темноте. «Мама!» – вскрикнула она от страха. Мамырбай только и ждал этого – подбежал и обнял девушку.
– Разве можно выходить в такую ночь! Пойдем к костру… Разве не слышишь, сколько камней несет сверху вода, – неужели хочешь подставить голову? Я ведь пошутил только насчет Айчурек и Семетея, не обижайся, Керез. Что делать, если не умею говорить красиво, как другие… Сразу выкладываю, что у меня на душе… И на собраниях я такой, ты ведь знаешь. Если скажу два слова, одно выходит неловким, резким. Что поделаешь, Керез, таким я родился. Бывают люди скользкие как мыло, и сами такие, и слова у них такие. Я им не доверяю. Честный и чистый человек никогда не скрывает своих мыслей, Керез. Ну, извини, если слова мои показались тебе грубыми. Не обижайся на меня, Керез. Пусть я стану собакой, если думал обидеть тебя, – я ведь хотел просто рассмешить, порадовать тебя – и вот что получилось. Нельзя же нам обижаться друг на друга здесь, в грозу, в пещере, – даже смешно… – Мамырбай захлопотал около девушки, взял из ее рук чемодан, поставил на старое место, разжег побольше огонь, усадил ее поудобнее. Суетился, заботился… изо всех сил старался вызвать улыбку на лице девушки. И вот наконец девушка смягчилась, глаза сощурились, легонько усмехнулась. На душе у джигита отлегло. Обрадовался, засмеялся, сел напротив девушки у костра, запел тихонечко.
Голос его заполнил пещеру и, словцо невидимые крылья, поднимал девушку все выше и выше. Ее как бы мягко качало в каком-то особенном пространстве, где были только свет костра и ласковая песня джигита, говорившего в песне то, что никогда бы не решился сказать обычными словами. Он говорил девушке о своей любви. Его любовь была такой же яркой и горячей, как пламя костра в темной холодной пещере, такой же нежной, как его песня… И слова его семенами падали в сердце девушки и пускали сладкие ростки. Ах, как он поет… хоть и не умеет красиво говорить, но какую прелестную песню поет ей… Девушка вспомнила о своей недавней обиде – и раскаялась, пожалела, что так обидела парня подозрением. «Совсем не грубый он… очень хороший», – всплыла и утвердилась мысль. Джигит и не подозревал об этом, а если бы догадался, то, наверное, бросился бы плясать от радости…
Девушка сидела, наклонясь к костру, две ее косы свесились вперед. Ветер залетал в пещеру, играл с пламенем, бросал языки его близко к девушке. Огонь, не подступая вплотную, казалось, слегка поглаживал волосы Керез – вот-вот накинется на нее. Мамырбай встревожился.
– Не подставляй волосы огню, пересядь подальше. – Он отодвинул ближнюю к девушке пылающую ветку, подошел и осторожно откинул свешивавшуюся косу за спину девушки. Ждал, что она скажет что-то, остановит его, но девушка молчала. Тогда он так же бережно откинул вторую косу. Тихонько провел рукой по спине девушки, словно бы проверяя, высохло ли наконец ее платье. Керез опять не остановила его. – Кажется, ты уже согрелась, да? Летний дождь, он ведь теплый, от него не может быть вреда. К утру ливень кончится, пойдем к нашему Кыз-Булаку, будем радоваться возвращению, праздник будет… – Джигит тихонько обнял девушку. На этот раз она прямо и доверчиво посмотрела ему в глаза, улыбнулась. Мамырбай верно понял: на душе у нее прояснилось, обида прошла.
Он и сам теперь внимательно и с доверием смотрел на девушку. Сейчас ему открылась в ней новая, незнакомая прелесть – не видел, не понимал, не мог оценить раньше. Каждый взлет ресниц, ласковый взгляд поднимал в его сердце бурю огня. Казалось, разорвется оно сейчас, бедное его сердце. Еще ни одна девушка не награждала его такими ласковыми взглядами, не приходилось ему видеть такие чудесные глаза.
«Как же я раньше не замечал? Слепой, не выделял ее среди множества красивых девушек, а она, оказывается, единственная. Иногда, случалось, она подходила ко мне, а я убегал. Почему так поступал? Мальчишкой был? Или же ее считал все той же Керез, с которой мы выросли вместе, играли детьми, все такой же маленькой и своей? Да, без сомнения, она все та же Керез. И она, оказывается, прекрасна… Теперь, конечно, она не ровня мне… Разве меня… такого неуклюжего, разве посчитает за ровню?» – думал Мамырбай. Он увидел, что лицо ее излучает свет. Увидел полные, яркие улыбающиеся губы, жемчуг зубов, нежную, как шелк, шею. Он почувствовал и подчинился таинственной силе, присутствующей в ее голосе. Теперь каждое ее движение казалось прекрасным и неповторимым. Какое счастье в эту темную, дождливую ночь сидеть с такой красивой девушкой! Он мучился: «Сказать, что люблю? Просить, умолять, чтобы обещала когда-нибудь в будущем… Но как я буду ее уговаривать – я ведь не умею… Что она подумает обо мне? И что мне делать, если она поднимет меня на смех, расскажет своим подругам. Нет, нужно молчать. Нужно стараться понравиться ей… Да, понравиться…» Он спросил Керез, что она любит, что ей нравится в жизни. Девушка не ответила прямо, заговорила о другом. Поняла – парень хочет выведать, что она любит, и преподнести ей… Улыбнулась. Подумала: «Неужели хочет меня обмануть?» Эта мысль потянула другие – и в конце концов она пристыдила себя: «Почему это я вдруг ни с того ни с сего надулась, вроде обиделась на него… Зачем? Он не сказал мне лишнего, или грубого, или обидного. Старается сделать для меня все возможное. Я же вижу – и без моих упреков переживает, что мы попали под ливень, не дошли до дома. В чем он меня может обмануть? Спросил, что я люблю, – и что же здесь плохого? Почему придираюсь, почему опасаюсь его? Почему я не верю? Видно, дело вовсе не в нем, а во мне самой? Я неспокойна оттого, что вот так сижу с ним в пещере. Это нехорошо, ведь за каждым шагом девушки следит множество глаз. Если завтра узнают, если распространится слух, что я вдвоем с парнем провела ночь в пещере, – как будут говорить обо мне? А я даже и не подумала… Ну да, и ведь слух дойдет до мамы – это же будет ударом для нее. Как я оказалась здесь? А все Мамырбай!.. Вот этого я ему не прощу!.. Но нет – как же… Он ведь не тянул меня на веревке. Если б не хотела идти, кто бы меня заставил?.. Нет, я сама виновата, сама пожелала пойти. Видела, что собирается дождь, и все-таки решилась. Я пошла за Мамырбаем, не могла остаться, – значит, он взял верх надо мной, его воля оказалась сильнее моей, то есть, по правде говоря, я подчинилась ему. Если бы не подчинилась, разве сидела бы здесь?.. Разве эта пещера – место для девушки? Увидела бы меня сейчас мама – испугалась бы, наверное. Нет, пусть уж лучше не узнает она, пусть вообще ни одна душа не узнает. Мамырбай и вправду не виноват, виновата я сама… Мамырбай – он ведь не испугался бы дождя и в десять раз сильнее этого, продолжал бы идти и дошел… А после я обвиняла бы его, что он бросил меня, оставил в поселке… Нет, все-таки я правильно поступила, что пошла с ним. Ну и что такого, что мы с ним заночуем в пещере… Ну – шли домой, захватил по дороге дождь – пришлось укрыться здесь… Мамырбай не желает мне плохого, чего же зря обвинять его? И кроме того, хорошо, что мы, несмотря на дождь, торопились домой. Хуже было бы, если б мы заночевали в поселке, испугавшись непогоды. Как неудобно было бы, если б мама подумала – вот, мол, не смогли или не захотели пройти небольшой остаток пути… Я должна заботиться, должна стараться никогда не обижать маму. Я должна делать все, что она скажет, да, в общем, я ведь так и веду себя. Я возвращаюсь в аил, как и говорила мама. Она хотела, чтобы я после десятилетки ходила за овцами, как и она, – мечтает, чтобы я заняла ее место, была с ней. Если бы не это ее желание, я поступала бы в институт. Но я не переживаю, можно ведь учиться заочно. Мама сама не смогла учиться, но хорошо, если я смогу работать так, как она… Не так уж много найдется во всей Киргизии людей, которые не знали бы ее, не слышали, что она получила Звезду Героя. Что будет со мной, если не смогу работать, как она… опозорюсь… Как же тогда быть? Остаться или уехать? Не-ет, я не имею права так думать. Да что ж – неужели я такая трусиха? Чего мне бояться? Еще и не начав работать… Нет, главное не в этом… Главное – я должна помочь маме, облегчить ее жизнь…» – так говорила душа Керез. Перед ее глазами появилась мать. Сколько лет она провела на горных пастбищах, с утра до вечера перегоняя овец! Днем с отарой, ночью – вскакивая с постели при малейшем лае собаки. Сколько лет, забыв о теплой постели, о сладком сне, часто и без горячей еды. Надо снять с ее плеч этот груз, помочь… Слава славой, но мама не так уж молода… Растила ее одна… Сколько сил положила… Много ли их осталось?
Посмотрела на Мамырбая – он ей показался сейчас близким, как родной брат. Улыбнулась ему:
– Не хмурься так, Мамырбай. Или ты вправду решил, что я обиделась? Я же просто пошутила… – заговорила она.
– Правда?
Глаза джигита заблестели. Он даже не заметил, как крепко обнял, прижал ее к себе. Ни о чем не думал в этот момент, само получилось, просто от радости. Девушка не обиделась, наоборот, довольна была, видя чистосердечную радость джигита. А может, и приятно было ей… Но Мамырбай быстро отпустил девушку, боясь обидеть ее.
– Спой еще, Мамыш. Так хорошо слушать тебя.
– Для тебя я готов на все… все, что пожелаешь. Ни в чем не смогу отказать тебе. Прикажешь прыгнуть с этой горы и умереть – прыгну!
– Зачем говоришь о смерти, Мамырбай. Лучше спой.
Джигит сел напротив девушки и вполголоса запел.
Керез увидела красивую девушку, увидела маленькое озеро среди зеленого леса – поверхность его рябила под слабым ветром. Девушка прогуливается у озера, присела на бережку, ее косы опустились в воду. Волны ласкают их, но напрасно стараются унести с собой… Девушка видит свое отражение – лицо ее печально, она тоскует по любимому… Ее любимый всегда на этом озере поил коней. И она пришла, надеясь встретить его здесь. Ах, если бы на ее счастье и джигит пришел к озеру… Когда он видит девушку – стесняется, не может сказать ей ни слова. Разве найдется на свете что-нибудь прозрачнее, стыдливее, ревнивее, нежнее любви!
Вот появляется джигит. Напоив коня, он жалобно глядит на девушку – не решается заговорить с ней, уходит… Кажется, что джигит уносит с собой жизнь девушки. Еле подняв свои ведра, она идет без сил…
Керез слушала – глаза ее наполнились слезами: жалела молодых влюбленных. Не желая показать, что растрогана, незаметно смахнула слезинку. Ей казалось сейчас, что джигит, молча и грустно уехавший на коне, это и есть Мамырбай. Она тихонько покачивалась в такт пению – почудилось ей, что и каменные стены начали раскачиваться. Кругом разлилось озеро… Пещера превратилась в лодку, и они с Мамырбаем как будто плыли в ней. Волна песни подхватила ее, тянула, уносила все дальше и дальше в светлом просторе…
Песня кончилась – девушка посмотрела безнадежно, как будто потеряла что-то очень дорогое. Как не почувствует Мамырбай, что она хочет слушать еще и еще! Нет, почувствовал, понял! По ее взгляду… И снова увидела Керез, но теперь другое: стремительную, с веселым шумом и брызгами пены реку, пробивавшуюся сквозь густой лес, ясное летнее небо и солнце и счастье двух влюбленных – они бегают, резвятся, играют у воды. Любовь – сильная, как эта игривая, чистая горная вода, – захватила их… Девушка убежала от джигита, упала, споткнувшись о ветку, джигит подбежал к ней, и, когда стал ее поднимать, послышался зовущий голос матери. Девушка побледнела – испугалась… надо скорее возвращаться.
Когда песня умолкла, Керез, раскрасневшаяся, взволнованная, побледнела вдруг, точно как та девушка в песне. Может быть, для Керез нужна была не только, не сама по себе песня Мамырбая, а его слова о любви, его чувство, с которым он пел и которое передавалось ей, которого ждало сердце Керез? Душа ее открылась и принимала в себя каждое сказанное им слово…
Но Мамырбай не пел больше. Взял в руки ветку, собрал полусгоревшие поленца к середине костра. Пламя уменьшилось было, поблекло, казалось – остыло; затем вновь начало набирать силу, подобно соколу, расправлявшему перед полетом сильные крылья. В нос ударил густой дым можжевельника. Такой чудесный, придающий бодрость и силу дым отгонит далеко усталость, сонливость и вялость.
Огонь разгорался. Залетавший в пещеру ветер вздувал пламя, в воздухе словно кружились мелкие золотые волосинки, появлялись и пропадали, играли, гонялись друг за другом. С треском взлетали искры, летели к девушке, некоторые будто целовали ее красивое лицо, растворялись в ее крови, добавляли жара и нежного румянца.
В этот момент снаружи, от подножья скалы, послышался мужской голос – будто гром неожиданно ударил.
– Чу! Чу! Собачья лошадь, ноги тебе связало, что ли?
Вроде бы кто-то поскакал вдоль скалы. Немного погодя послышалось лошадиное ржание. Девушка насторожилась, испуганно посмотрела на Мамырбая, как бы ожидая, что он скажет. Но парень сделал вид, что ничего не слышал, ничего не случилось, спокойно занялся огнем.
Спустя еще небольшое время тишину прорезал далекий крик, встревожил и напугал темную ночь:
– О-о, дьявол!
Джигит и девушка поглядели друг на друга, оба на мгновение затаили дыхание, прислушиваясь, – но нет, опять лишь шелест дождя… Наконец Мамырбай сказал:
– Не бойся. Видно, с коня упал…
– А если умрет?
– Не умрет. Говорят, когда седок падает, верный конь подстилает под него гриву свою, верблюд – свою длинную шерсть, ишак – копыта. Если упал с коня, не страшно…
Костер догорал, дров больше не было, и постепенно пламя уменьшилось, лишь отдельные языки пробегали по раскаленным углям. При их мерцающем красном свете молодые люди устроили два ложа, легли бок о бок. Немного погодя Мамырбай спросил:
– Спишь, Керез?
– Да…
Джигит улыбнулся – ясно понял, что означает этот отпет: «Давай спать». Больше он говорить уже не смел. Оба задремали.
…Вдруг девушка слышит крик Мамырбая:
– Керез! Керез!
Она испуганно поднимает голову, выглядывает из пещеры и видит, что джигит стоит на противоположном склоне ущелья. А сколько там травы! Налетает ветер, и она серебристо переливается, шелестят листья иссык-кульского корня, кусты жимолости приникли к земле, будто их рукой нарочно пригнули. Мамырбай – возле куста иссык-кульского корня, на крутизне, и куст держится одним лишь корешком, вот-вот оторвется, а Мамырбай не видит… Одет во все белое. И волосы побелели. Девушка укоряет себя: «Ну да, это оттого, что он ночью обиделся на меня. Мучился до утра от моей грубости – и у него поседели волосы. Есть ли у меня душа?.. Вот – зовет меня… Не упал бы…»
– Я брошусь со скалы, я умру!..
– Милый Мамырбай, не умирай! – закричала девушка и открыла глаза.
– Керез, что с тобой? Испугалась чего-то? Я вовсе не умираю…
Девушка спросонок ничего не могла понять. Наконец пришла в себя, вспомнила, где она, Пещера. Мамырбай живой и невредимый лежит на расстоянии вытянутой руки. Светает. Дождь утих, будто и не было ночью никакой бури, небо чистое, голубое. На кусте можжевельника у входа в пещеру после ночной бури повисла коряга, похожая на фигуру человека – руки-ноги растопырил. Но это еще не все! В самой пещере, внутри, в уголке, нахохлившись, стоит куропатка. Вымокла, бедненькая, до последнего перышка, сама взъерошенная, крылья повисли, смотрит испуганно. Пух на шее отчего-то выдран, проглядывает красноватая кожа. В общем, вид у птицы несчастный, и нет даже сил вспорхнуть, убежать.
Керез приблизилась к куропатке, та раза два-три отпрыгнула бочком, вспорхнула – и упала. Девушка осторожно взяла ее в руки, прижала к груди, стала отогревать.
– Что это? – спросил Мамырбай, раньше он не заметил куропатки.
– Борьба за жизнь, – ответила девушка.
Парень снова залюбовался ею. Она стояла возле двух одинаковых, словно близнецы, кустов жимолости – единственного украшения пещеры. Платье ее помялось, волосы растрепались, но и такая она была красива. Ее гибкая, как эти веточки жимолости, тонкая, грациозная фигура очаровывала. Оба куста жимолости, не отставая друг от друга, тянутся ввысь, к потолку пещеры. Налетает ветер – и они раскачиваются из стороны в сторону, иногда легонько касаясь друг друга листьями. Под легким дуновением листья шевелятся, их движения нежны и грациозны – они словно бы танцуют под удивительную музыку, неуловимую для человеческого слуха. Кажется, это Джамал и Карып, о которых ночью рассказывал Мамырбай, не старея, не умирая, не отличаясь друг от друга ни цветом, ни видом, в образе двух кустов жимолости продолжают жить и любить друг друга.
Танец зеленых листочков восхищает джигита. Душа его поет, присоединяясь к их мелодии. Да, ему чудится, что эти два куста жимолости поют. Мелодия из листочков кажется любовным шепотом. Они говорят друг другу то, о чем джигит не смеет сказать девушке. Их шелест – друг для друга, они касаются, ласкают друг друга листьями… Хотя кто знает, если бы Керез не стояла рядом, то эти два куста жимолости, может, и не виделись бы ему такими красивыми и шелест их листочков не казался таким нежным…
Мысли бежали, обгоняя друг друга. Мамырбай думал о том, что вот уже пять лет ломает голову, пытаясь складывать стихи, исписал несколько тетрадок – но не показывал ни одной душе. Он не надеялся стать поэтом, писал просто для себя. Правда, с самой зимы не брался за перо – перечитав написанное, решил, что поэт из него не получится. Но теперь вдруг словно отвечая любовному шепоту листочков жимолости, в голове у него стали складываться ритмические строфы. Одна приходила на ум, другая улетала, некоторые кое-как рифмовались, другие распадались… Различные рифмы увлекли Мамырбая – он и сам не заметил, как всерьез задумался над стихом.
Я видел танец двух жимолостей,
Я видел, как они говорили вместо молчавшей девушки… —
бормотал он.
И правда, казалось, что кусты жимолости восхищаются красотой девушки, юным ее изяществом – и шепчут об этом друг другу. Как бы угадывая этот их разговор, девушка стояла рядом с ними, смущенно улыбалась… Так видел Мамырбай. На самом деле девушка смотрела не на жимолость, а на видневшуюся за ущельем скалу Буркут-Уя – вершину ее в ночную бурю припорошило снегом. Вчера она выглядела иначе – мягче, даже моложе. Поседевшая за одну ночь вершина напомнила девушке сон, в котором видела она седые волосы Мамырбая. Вспомнив, она усмехнулась: «На что только не лает собака, чего только не приснится…» Надо же – приснилось то, о чем совсем даже и не думала… Что это может означать? А, глупости, вспоминать стыдно…
Куропатка согрелась на груди у Керез, теперь она тихонько выпустила ее – поставила на плоский камень. Куропатка встрепенулась, побежала и за камнем скрылась под кустом можжевельника.
– Не бойся меня, теперь ты на воле, – сказала девушка ей вслед. – Ах, трусишка!
Слова Керез, обращенные к куропатке, Мамырбай воспринял как обращенные к нему, как намек. «Она меня считает трусом?.. Почему? Может быть, я недостаточно смел с нею? Смеется надо мной? Или просто шутит? Знала бы она, какой я трус!.. Неужели решила, что я просто не осмеливаюсь?.. Нет, не может быть… не должен я так думать о Керез. Даже сама эта мысль – грязь… капля грязи, попавшая в прозрачное озеро… Одна капля прозрачных вод не замутит, но все-таки лучше, если ничто плохое не пристанет к чистому… Никакого права у меня нет думать о ней плохо… И нет никаких прав вести себя вольно, или невыдержанно, или грубо… Малейшая бестактность с моей стороны – и честь девушки будет задета. Поэтому, что бы она ни говорила, я все стерплю. Пусть смеется, пусть считает меня трусом – кем угодно. Что бы она ни сказала, все одинаково хорошо, плохого она не может сказать – так я понимаю ее».
А между тем небо посветлело, вершины гор залил розовый свет поднявшегося солнца, и на душе у девушки стало веселее, ночных страхов как не бывало. Она заторопилась – пора было в путь. Скорее домой! Собрала вещи, посмотрела вопросительно на Мамырбая. Юноша, как вчера, связал оба чемодана, взял на плечо и, увлекая за собой девушку, пустился прежней дорогой вдоль ущелья.
Солнце поднялось выше. Пробудившаяся природа, казалось, радовалась и солнцу, и двум молодым людям, вышедшим на дневной свет из пещеры. Будто ради них все обновилось, земля сняла свой вчерашний покров и оделась в новое, чистое – нигде ни пылинки, ночной дождь все омыл, вычистил. И без того довольная своей красотой, сегодня природа совсем уж возгордилась. Погляди только на эти кусты можжевельника, они расположились вокруг большого камня подобно кудрявым волосам! А мелкий кустарник по склону – он переливается множеством оттенков, от густо-зеленого до желтого, – словно богатым ковром укрыли гору. Если бы не зелень можжевельника, не казался бы помолодевшим старый потрескавшийся камень. А теперь он будто хочет слиться с кустами, перенять их молодость, – кажется, все множество камней на склоне постепенно сливается с зеленью кустов, превращается в можжевельник. И большой черный камень тоже словно бы тянется к молодой зелени и, не достигнув, разочарованно завидует. Но вот перемена! Камня коснулся ласковый луч солнца, бок его заблестел, черное превратилось в красное и золотое. От камня золотое пошло разливаться вниз, и там, куда приходило это сверкание, все как бы рождалось заново. Перед глазами возникали необыкновенные чудеса. За какие-то мгновения переменился, обновился весь горный склон – и без того прекрасная, гора чудесным образом меняла свое платье, таяла, волновалась… Но вот солнце достигло подножия – гладкого, без единого дерева – нежно-зеленого луга. Пять невысоких выступов-хребтов, как девичьи пальцы, тянулись вверх по солнечному склону. Лучи сверкали теперь на каждом из пальцев, алмазный блеск переходил с одного хребта на другой. Солнце разбудило все живое на той стороне ущелья, каждого звало из убежища.
Если сесть и наблюдать отсюда, из тени, можно увидеть много прекрасного. Вот наверху, на солнечном выступе, – причудливой формы черный камень – похоже, катился по склону откуда-то сверху и остановился, каким-то чудом задержался здесь. Углы камня заострены – кончаются как бы специально вытесанными башенками, всего их четыре. На двух из них сидят, взгромоздились два грифа, беспокойно оглядываются по сторонам, видна в них настороженность, жадное ожидание: не потянет ли откуда запахом падали – тут же готовы лететь. О, эти знают, что ждут не напрасно! Ты думаешь, что ночью, в проливной дождь, и кровавая морда волка не отведала свежей пищи, что потерял он всегдашний нюх? Ты думаешь, терпел он, сдерживая жажду убийства, лишь бы до утра не поднимать на ноги, не будить, не отрывать от сладкого сна чабанов? Нет, вовсе нет! На чабанах к утру сухой нитки не было, всю ночь пробегали под проливным дождем. Голоса, наверное, сорвали, так приходилось кричать. Сколько ягнят, верно, перетаскали к себе в теплый дом, отогрели под тулупами да одеялами, замерзших, промокших ягнят. Скольким дали соски, а тех, которые не брали соску, поили молоком изо рта. Самых истощенных и слабых эта забота спасла от смерти… И верные стражи, собаки чабанские, и они всю ночь бегали вокруг, лаяли не переставая. И все же… Все же, несмотря ни на что, волк утишил, удовлетворил зуд своей кровавой пасти, зарезав одну-две отделившиеся от отары овцы. И вот теперь грифы сидят высоко на камне, высматривают по сторонам остатки волчьего пира… Они ясно видят даже то, что происходит за шестью хребтами.
«Правильно их зовут – плешивые, – думал Мамырбай, глядя на грифов. – Но до чего же они громадные! Если человек впервые увидит, как они сидят на камне, наверняка испугается. А когти какие! Если такими когтями ухватиться покрепче, можно ломать даже ребра… Я много раз видел, как они разрывают падаль, оставшуюся после волка, – целиком глотают большой мосол. И зоб крепкий – не разрывается даже от таких больших костей. Какая же у него сила, у грифа, если целиком выдирает большой мосол. Настоящий живоглот! Хотя нет – живое он как раз не может самостоятельно выследить, поймать, убить. Тут он беспомощен. Но зато с края земли прилетит к мертвечине, к падали, к убоине. Бывают ли люди, похожие на грифа? Бывают. Чем, например, отличается от него мулла? Всегда настороже, точно как гриф, и всегда первым приходит к умирающему. Человек еще не испустил последний вздох, а мулла уже тут как тут, да не один – несколько, готовы поскорее выпустить из больного душу – ни к чему другому благочестивые наставления не ведут. Знают заранее – если человек умрет, им перепадет хороший куш. При жизни больного мулла получает за молитвы, словно от них кто-то выздоровел, а уж после смерти он просто грабит под видом от века установленных религиозных обрядов… И ведь все это выдумки ненасытной хитрой глотки – совсем как у грифа! Как после этого не сердиться на верующих людей? Почему они верят мулле? Почему бы старому человеку, если занемог, вместо муллы не позвать врача? Ведь знают же, что только лекарства помогают от болезней, и все же находятся такие – идут к жадному мулле! Подумаешь о том, что ловкий обманщик дурачит старого человека, и проклинаешь отжившее время, из которого все еще тянутся в наш день цепкие руки «ученого» муллы. А спросишь старика, почему позвал «служителя бога», отвечает, что на том свете хочет быть в раю. Но ведь сами муллы – они прекрасно знают, что никакого «другого» света нет. Знают – и обманывают людей! Человек умирает, но мулла и тогда грабит его, якобы желая достойно похоронить… Если осталась во дворе какая скотина – корова или баран, то муллы под тем предлогом, что, мол, необходимо достойно проводить и помянуть хозяина, зарежут и съедят. А нет – так станут говорить, что вот, мол, на поминках такого-то не могли даже зарезать кобылицу! Прямо с ножом к горлу – хоть в долг возьмите, но зарежьте! «Хорошую славу оставите» – так уговаривают домашних. Почему же они не думают, из каких денег уплатят вдова и сироты за эту взятую в долг скотину, которую зарезали, растаскали, съели любители жирных поминок?» – так думал Мамырбай. Перед его глазами стоял его брат, умерший год назад, и то, как вели себя некоторые из пришедших на похороны. Тогда он, Мамырбай, не мог сдержать себя, показать, что не уважает унижающие достоинство старые обычаи. Старейший из приехавших издалека, сухой старик с носом-клювом, пожертвовал на похороны сто рублей. Когда же ему подарили в ответ всего лишь на двадцать рублей больше преподнесенного им, он высказал обиду: «Лучше бы вы совсем ничего нам не давали. Мы специально приехали, пересекая воду, а вы одарили нас, как побирушек! Как вы на это решились? Если будете так поступать, кто захочет приехать на похороны вашего покойника?» И все это старый сказал не краснея, даже не моргнув глазом. Отец Мамырбая Субанчи извинился перед гостем: «Мы опозорились, аксакал, допустили оплошность» – и добавил носатому еще денег. Вот тогда Мамырбай не сдержал себя, разгорячился, дал волю словам. «Они, оказывается, не для того приехали, чтобы оплакать вместе с нами брата, – пожелали отхватить себе хороший куш?! Не давай ничего, отец! Я сам, один похороню брата! Как не стесняются получать деньги, используя смерть человека!» – так громко заговорил Мамырбай, не обращая внимания на собравшихся. Отцу не понравились его откровенные слова, одернул Мамырбая. Но нашлись и такие, кому по душе пришлось высказанное Мамырбаем. Они заговорили – не пора ли, на самом деле, покончить с обычаем обязательно одарять приехавших на поминки. Но тут восстали муллы. Ссылаясь на установления шариата, заговорили о нерушимости освященных временем обычаев. Один из мулл, поглядывая поверх очков на Мамырбая, дрожавшего от гнева, прочитал даже молитву против него, обличая его в неуважении к заповеданному самим пророком. Это сильно подействовало на собравшихся. Тогда Мамырбай заговорил снова: «Люди! Тот, кому вы верите, этот самый Колдош, с каких пор он стал муллой, а? Разве вы забыли, что был он колхозным бухгалтером, растратил деньги и отсидел десять лет? Оказывается, из тюрьмы вернулся муллой, да? Кто это в тюрьме его обучил Корану, кто сделал из него святого? Лисица меняет свою шкуру, так и он. Сходите-ка к нему домой, увидите батарею бутылок. Разве не запрещает шариат пить верующим мусульманам? Почему же слушаете его – ведь все знают ему цену? Пусть даже близко не подходит к нашему дому!» Многие поддержали Мамырбая, однако отец его, Субанчи, не желая скандала на похоронах, запретил ему говорить дальше и попросил прощения у приезжих. Да, до сего дня не забыл Мамырбай, как муллы, весело смеясь, насыщались мясом кобылицы, зарезанной тогда… Эти мысли и воспоминания будоражили воображение, целиком занимали идущего по склону Мамырбая. Но тут вдруг его внимание отвлечено было рыжим сурком – побежал по зеленой траве, на плоском камне сделал стойку – совсем был сейчас как муэдзин, сзывающий с возвышения правоверных к утренней молитве. Сурок тоже заметил идущих по склону и, тоненько свистнув, скрылся. Может быть, у него под камнем была нора – растворился как призрак. Мамырбай подумал, что зеленая трава по склону – будто озеро, и сурок словно упал в него, оно приняло его в себя. А вот еще сурок, бежит вприпрыжку, рассекая мордочкой зеленую чащу травы. Остановился возле норки, как и первый сурок, постоял немного, вытянувшись столбиком, и тоже исчез, как бы проглоченный землей.
