Текст книги "Сито жизни"

Автор книги: Насирдин Байтемиров

Аруке привычно приподняла брови, и этот памятный взлет бровей вернул Серкебая в молодую пору, вернул на полвека назад… В молодые годы Аруке, когда говорила с ним, точно так же иногда вскидывала брови… Ах, что была за пора – прозрачнее капли росы. Серкебай, вспомнив давнишнее, наполнился сладкой истомой… Он увидел себя в молодые годы. В плохое время, но молодым… На глаза его навернулись слезы. На сердце сделалось неспокойно, нехорошо, – казалось, его распирает, оно стало больше… еще больше… и наконец не выдержит – лопнет… Они с Аруке поглядели друг другу в глаза. Глаза Серкебая лучились теплом, из глаз Аруке потянуло холодом. Оба оценивали, вспоминали, сравнивали… Оба смутно жалели о чем-то, в душу вошло беспокойство…

В эту минуту вернулась наконец Бурмакан. В руках несла самовар. Запахло дымом еловых веток, запахло огнем, запахло самым настоящим, горячим, красивым, новым, весенним огнем. От запаха огня, аромата хвои будто все оживилось, очистилось в доме… Огонь оживил и похолодевшие, померкшие глаза Аруке.

А Бурмакан, она преобразилась – теперь выглядела приветливой, великодушной хозяйкой.

Следом вошла Рабия. Повинуясь слову матери, расстелила скатерть.

Бурмакан даже не посмотрела на Аруке и Серкебая, казалось, забыла про них. Поставила самовар на место, поставила мед и варенье, принесла боорсаки. Аруке приподняла подбородок, будто желая уловить запах хвои от самовара. Незаметно бросила взгляд на Бурмакан, заметила, что та уже нарядилась в новое платье. Белое шелковое платье свободного покроя – да, очень ей шло… На голове – небольшой шерстяной платок, наподобие косынки, – лицо Бурмакан теперь казалось свежее, она сама – моложе своих лет… Бурмакан присела к столу с независимым, уверенным видом: мол, если желаете, то критикуйте, – не страшно, цену себе знаем… Голос ее звучал теперь тверже, решительнее. Серкебай не понимал, что с ней произошло, но душой чувствовал: Бурмакан в чем-то переменилась. Аруке, увидав Бурмакан, незаметно оглядела свою одежду. Платье жены Серкебая было новым, было отлично сшито – лучше, чем у нее самой. В душе Аруке родилась чисто женская неприязнь. Желая заглушить неприятное чувство, она, откашлявшись, заговорила:

– Рабия лучше других успевала в школе. Я советовала ей поступить в университет, она же решила сначала пойти поработать на фабрику. Хорошо или плохо? Оказывается, не ошиблась Рабия, и это хорошо… Я стала встречать ее имя на страницах газеты. Радуюсь ее успеху, радуется моя душа. Хотя не имею на Рабию прав как вскормившая молоком, но имею права как учившая и воспитавшая… Где бы ни находились мои ученики, не забывают меня, пишут, делятся сокровенным, которое не выскажут никому другому, приглашают, зовут разделить и радость и горе. Не каждый удостаивается подобного. Вижу – ты счастливая, Бурмакан-байбиче, твоя Рабия выросла умной, достойной. Часто приходится слышать: основа семьи – это младший; думаю, это правда.

Аруке говорила спокойно, доброжелательно. Чувствовалось, что она сожалеет о своих недавних жестоких словах, о несдержанности, не подобающей возрасту. Она посмотрела на белую скатерть, разостланную Рабией, в задумчивости коснулась ее рукой… А на скатерти в изобилии были расставлены разные угощения, все свежее, красивое, все ко времени, к месту. Бурмакан как бы объясняла этим гостье, что за жена досталась Серкебаю. «Я покажу тебе, кто такая Бурмакан, посмотри, приглядись, оцени… Я поступаю, как сказано мудрыми: «Если в тебя бросят камень, то в ответ брось пищу». Ты – учительница, ты овладела знаниями. Я же просто женщина из аила. Однако знаний, умений и понимания, полученных мною с молоком матери, ни одна душа не сможет меня лишить, не сможет унизить меня. Серкебай по сей день не знает всего во мне, всей моей силы и знаний. Я подобна кунице, что, не показываясь постороннему взору, скользит по песку. Пусть Аруке увидит, как вычищу в песке свой драгоценный мех… Ешь, дорогая гостья… Ну-ка, отведай этого белого меда, попробуй это варенье; сварила, собрав клубнику с собственного огорода. Все на этом столе приготовлено моими руками. Приглядись, Аруке, приглядись хорошенько… Так, чтобы не забыть. Пойми, что я великодушна. Если не поймешь этого, недостойна звания женщины. Не все, что говорят вслух, можно считать словом; не все, что подают на стол, можно считать пищей. Как среди слов бывает лучшее, так и в пище бывает лучшее. Ты учила мою дочь… Не нашлось бы тебя, учил бы другой. Я ошибусь, если скажу, что моя дочь стала человеком лишь потому, что ее учила Аруке. Учиться – это, конечно, важно, но быть человеком – это главное, основное. Да, ты учила ее, но ты ли сделала ее человеком?» – так думала Бурмакан. Аруке не знала, не слышала внутренним слухом ее мыслей, она и вправду, как желала того Бурмакан, присматривалась, оценивала и мед, и боорсаки, и варенье, и все остальное, находящееся на скатерти. Не довольствуясь одним лишь осмотром, отведала всего понемногу. Подобно лисице, что пьет из ручья, пробовала все не спеша, сдержанно, понемногу. Однако Бурмакан, она и здесь перещеголяла гостью. Прежде чем поднести к губам пиалу с чаем – а чаю налито было меньше, чем полпиалы, – она совершала особенный ритуал: небрежно держа в правой руке разукрашенную пиалу, водила ею по кругу, удивленно поглядывая на едва заметный парок, что, извиваясь, поднимался над чаем… Временами она подносила пиалу близко к губам, и тогда казалось, что она глотает не чай, а вот этот самый чайный парок. И хотя можно было подумать, что она занята лишь чаем, на самом деле мысли ее ушли далеко. «Понимаю, ты приехала дать Бурмакан урок культурного поведения. Ты ведь учительница, ты учила дочь, теперь очередь матери. Однако, если понадобится, Бурмакан покажет себя, сама научит гостью кое-чему… Хоть я никогда не была богата, да жила в доме бая, видела, как некоторые чванливые пренебрежительно пили чай. Стоит мне воспроизвести жесты и мимику хотя бы одного из них, и ты останешься побежденной, униженной, дорогая моя гостья! Погляди-ка на нее! Как жеманничает, глотая чай!.. Прямо-таки байбиче, старшая жена Серкебая… И будто заявилась в дом младшей жены, токол. Ну, посиди, пожеманничай, покрасуйся! Только съеденное не пойдет тебе впрок… В этот дом – боже упаси от такого! – никто еще не вступал с плохими мыслями», – так думала, так наполнялась желчью встревоженная Бурмакан. Она повторяла все движения Аруке. Однако если та брала боорсак покрупнее, Бурмакан специально выбирала помельче, но красивее; если Аруке поглубже окунала боорсак в мед, то Бурмакан нарочно лишь слегка обмакивала и незаметно отправляла в рот, ела неслышно. Кокетливо шевелила губами, сразу проглатывала боорсак, размоченный чаем. Серкебай заметил и, удивленно расширив глаза, не подозревая здесь тонкой игры, спросил простодушно:

– Байбиче, никак у тебя зубы болят?

– С чего ж им болеть? Ты думаешь – все как у тебя, который вместе с мясом изжевал, источил свои зубы. Сиди лучше спокойно, не приглядывайся, как человек ест боорсаки.

Бурмакан недовольно сморщила нос, поглядела на своего старика искоса. Помрачнев, наклонила голову, хмуро уставилась на скатерть. Теперь она долго не отойдет. Когда случается подобное, Серкебай обычно старается загладить свою вину, тенью следует за Бурмакан, уговаривает, успокаивает жену, но та лишь еще больше сердится. А потом уходит куда-нибудь, и надолго, а когда возвращается – все уже давно позабыто. Но сейчас – сейчас кажется, что никогда не расправятся морщины на лбу Бурмакан, никогда не разойдутся черные тучи…

Аруке, заметив и поняв состояние Бурмакан, потупилась, помрачнела, казалась печальной.

«Бурмакан ревнует. Напрасно… Зачем мне ее Серкебай? Однако… Если бы я была на ее месте, как бы я поступила? Неужели тоже бы ревновала?» – спрашивала себя в душе Аруке и не могла ответить. Решила не думать об этом. Нужно постараться вести себя сдержанно в этом доме, – ведь это дом Серкебая и Бурмакан. Опустила глаза – не хотела, чтоб Бурмакан видела ее смущение…

Бурмакан поняла по-своему – как кокетство, предъявление прав на Серкебая.

– Почему ты не позаботишься о своей гостье, Серкебай? Приведи овцу, зарежь, не откладывая на вечер. Что это мы сидим вздыхаем да глотаем один пустой чай. Эта байбиче, я думаю, привыкла видеть не такое угощение в домах, где она бывала… – Сказав эти язвительные слова, Бурмакан отвернулась от гостьи.

– Пойду. Зарежу. Все будет готово вовремя.

– Конечно, если уж ради такой гостьи не заколешь, если ради старшей своей жены не заколешь… Рабия! Эй, Рабия!

Бурмакан, побелев, вылетела в переднюю комнату, зовя дочь и про себя проклиная мужа. Лицо Аруке растерянно сморщилось, однако постепенно она овладела собой.

Серкебай не сдался!

– Не обижайся, Бурмакан, что же делать, раз уж так было, раз была она когда-то моей женой. Судьба, она ведь что хочешь сотворит с человеком. Скажешь – жена, ладно – жена; скажешь гостья – и то верно: уважаемая гостья. Как ни скажи – все одно получается: есть у человека право на уважительное отношение в нашем доме. Раз уж мы были когда-то мужем и женой, раз уж дочь моя пригласила Аруке в гости, и если я при всем этом не смогу ее угостить, не смогу достойно принять, лучше не быть мне Серкебаем! Рабия, иди скажи сыну соседей, пусть приведет ягненка с белой отметиной на макушке, того, курдючного. Там два ягненка с белой отметиной, так пусть приведет курдючного, осеннего приплода.

Рабия смотрела на отца с удивлением. Никогда прежде не видела, не слышала она, чтобы говорил так решительно в присутствии матери. Да не только Рабия, и сама Бурмакан растерялась.

«Что будет, то будет, посижу терпеливо, посмотрю спокойно, чем все это закончится». Решив так, Аруке уселась поудобнее, положила в чай побольше сахару-навата и, неспешно покачивая пиалой, продолжила чаепитие.

Ее спокойствие было всеми замечено.

– Пейте на здоровье, чувствуйте себя свободно, как дома, – попросил Серкебай.

Услышав подобное, Бурмакан сжалась, точно пружина.

Серкебай, словно желая отдать дочери еще какие-то распоряжения по хозяйству, вышел из комнаты. Обе женщины – обе жены Серкебая, затаив дыхание, смотрели в противоположные стороны. Аруке обернулась к окну – дождь хлестал пуще прежнего, капли залетали в открытую форточку, на подоконнике собралась лужица.

Немного успокоившись, Бурмакан тоже бросила в свою пиалу два больших куска навата, сердито помешала ложечкой, стала пить большими глотками. Обеим женщинам, оказавшимся в одной комнате, конечно, не подобало ревновать одного старика. Обе это понимали – и не могли поступиться пустой обидой. Каждая желала отстоять свое достоинство.

– Бурмакан-байбиче, вы не думайте обо мне плохо… У меня нет никаких счетов ни с вами, ни с Серкебаем. Я вас не обвиняю ни в чем и в мыслях не держу нехорошего… Если вам неприятно мое присутствие, я лучше уеду…

Бурмакан испугалась, что с гостьей получается совсем неладно.

– Что это значит, милая, о каком отъезде вы говорите! Мой хозяин послал за ягненком, чтобы заколоть в вашу честь… Что означают ваши слова, милая? Придет Серкебай, спросит – что отвечу ему? Ведь он скажет, что я прогнала… Не приведи господь дожить до такого!

Однако поднявшись и выходя из комнаты, Бурмакан обернулась и посмотрела с неприязнью, как бы говоря: «Так вот она, оказывается, какая, эта прославившаяся Аруке. Ну, сиди, сиди в моем доме. Если сможешь, пересиди, выгони меня. Только не получится у тебя – и не пробуй! Если ты – Аруке, то я – Бурмакан!»

Бурмакан вышла во двор, Аруке осталась сидеть в одиночестве. Теперь она могла осмотреть комнату, где живет Серкебай. Ничего особенного не видно, ничего такого, что бы заинтересовало… Заметно, однако, что в комнате собраны вещи, сделанные руками Серкебая. Внимание Аруке привлекло пальто, висевшее на вбитом в стену длинном гвозде. Точнее, не само пальто, а вещица, приколотая в виде брошки на груди. Аруке даже вздрогнула, заметив вещицу, старательно начала вглядываться; мол, на самом деле такое чудо или только кажется ей? Не поленилась встать, подошла поближе, поправив очки, собралась рассмотреть получше, но тут в соседней комнате послышался голос Бурмакан, и Аруке сдержалась, отступила, села на место. И все-таки не могла отвести глаз… Предметом ее внимания был старинный серебряный треугольный амулет, – беременные женщины издавна пользовались такими, желая уберечь плод от злых духов… Когда Аруке рассматривала амулет со своего места, ей казалось – она узнает его… Однако ослабевшие глаза ее не могли хорошенько разглядеть его середину, а весь секрет заключался именно там…

Аруке не решалась даже поверить, что это тот самый…

Вернулась Бурмакан. Аруке хотела было спросить об амулете, но не решилась. Заговорила в растерянности совсем не о том, о чем собиралась.

– Напрасно вы все это затеваете… Зарежете овцу, а съем-то я всего с одного ребрышка – стоит ли беспокоиться…

– Зачем же вы так? Если уж Серкебай пригласил, неужто пожалеет заколоть одного ягненка… Я понимаю – конечно, соскучились друг без друга… Заночуете у нас… Сможете поговорить о былом, вспомнить прошедшее…

Бурмакан и не хотела бы обижать гостью, однако не могла совладать с собой. О чем бы ни начинала – любую речь заканчивала укоризной. Сколько ни старалась скрыть свои чувства – сдержать себя ей не удавалось. Аруке понимала ее состояние – и терпела, не хотела раздувать ссору. Если поднимешь скандал в чужом доме, то, как говорится, конь и собака станут поддерживать хозяина. Да, скорей бы вернулся Серкебай… А пока она решила разрядить обстановку, выйти во двор:

– Рабия, дочка, ваша собака не кусается? Проводи меня во двор, боюсь собаки, да и скользко по дождю…

Земля размокла от долгого дождя, ступишь – нога уходит будто в трясину. Льет, похоже, сильнее прежнего. Небо хмурое, в низких рваных тучах, – кажется, никогда уже не заиграет луч солнца. Когда случается такой дождь, киргизы говорят, что у неба прохудилась крыша.

Яблони, еще безлистые, стоят в саду, – будто олени подняли ветвистые рога. Облепиха вокруг огорода почернела под дождем, поникла. Равномерный шорох дождя – и вдруг над самой крышей дома родился ужасный грохот, а потом… потом словно низверглась гора, треснуло, раскололось, рухнуло на землю небо… Прогремев однажды, гром унялся, замолчал, однако чувствовалось, что снова сгущается, собирает силы, и, когда ударило еще раз – засверкало, прогремело, прокатилось по всей Чуйской долине. Земля, вода, поля, холмы, склоны гор – все онемело, все было оглушено. Опять блеснула молния. Не выдержав, испуганно залаяли собаки. Куда упала молния? Что случилось? Кто знает…

Рабия вышла под дождь – не испугалась. Холодные струйки стекали по ее темным волосам, омывали лицо, устремлялись к шее. Мелкие капли, поблескивая, задерживались на лбу, на щеках – похоже было на слезы. Тонкое бледное лицо Рабии, ее большие черные глаза, трепетные ноздри, маленькие яркие губы, густые темные брови – все красиво в ней, все интересно. Волосы разделены надвое пробором, гладко зачесаны и заплетены в косы. Когда идет по саду вдоль ряда яблонь, – украшает собою деревья, кажется ожившей яблонькой. Если бы поэт увидал ее в эту минуту!

 
Вижу – она рождена рассветом,
Поднявшимся над горами.
Вижу – она рождена дождем,
Очистившим мир.
А может быть, эта девушка рождена родником,
Пробившимся сквозь скалы.
Может быть, это ширококрылая птица,
Взлетающая высоко, как мысль человека…
Может быть, это неизъяснимая словом
Прелестная тайна…
Может быть, это песня, что никогда не остынет,
Она притягивает к себе счастье…
 

Аруке, любуясь Рабией, думала о Бурмакан: «Бедная, она ведь когда-то была вот такой же красивой, может быть, еще лучше… Девушка сейчас чиста, как лебедь, поднявшийся с воды, но ведь и она когда-нибудь постареет… Потускнеет и этот жемчуг, поблекнет и этот свет… Согнется и эта спина… В жизни ведь как: в молодости высокая, стройная, а постареешь – и согнешься. И человек, и зверь, и горы, и сама земля – все сгибается, уменьшается, все стареет. И у земли были детство и юность. Постепенно приняла этот образ, накопила морщины ущелий…»

Они уже прошли было сад до конца. Тут Аруке подняла голову, увидела, удивленно спросила:

– У вас, оказывается, есть верблюжонок, а, Рабия?

– Нет. Это камень…

– Камень? Не может быть!

– Да. Его и зовут Тайлак-таш – каменный верблюжонок.

– И правда… Подойдем-ка поближе… Разве возможно, чтобы камень был так похож на верблюжонка! Смотри-ка – настоящий опустившийся на колени беленький верблюжонок, совсем как живой! А под ним – кусок черного камня!..

– Удивительнее всего его глаза! И знаете – особенно вот в такие дождливые дни. Посмотрите…

– О люди, сколько же тайн у природы! И правда, будто живой верблюжонок! Я никогда не видела такого белого камня.

– Посмотрите на его глаза. Подойдите поближе…

Аруке подошла. Из широко раскрытых глаз Тайлак-таша текли слезы! Это уже само по себе какое-то чудо! Дождевые капли, падавшие на голову верблюжонка, превращались в слезы!

– О, создатель! Уж не живой ли ваш верблюжонок!

– Оказывается, Аруке-апа, поэты прежде слагали песни о Тайлак-таше.

 
Расскажи людям, что есть камень Тайлак-таш.
Расскажи, что тут живые струятся слезы.
Пусть придут сюда печальные девушки,
Пусть вернутся на родину, оставив здесь свои слезы.
 

– Откуда же этот камень, что это за камень? Что говорят о нем старики, слышала ли ты?

– Конечно, люди ведь знают все. С Тайлак-ташем связана древняя легенда.

– Расскажи. Интересная?

– …Было это давным-давно, тогда здесь еще не поселились люди – лишь раскачивался под ветром камыш, бродили кабаны, с утра до вечера звенели ненасытные комары… Земля эта местами была твердой, сухой, а местами – черная трясина… Была перемешана с горем и плачем… Давала мало, забирала много, у нее было мало песен и много ссор, много плача. И был хан Аюбаш, владевший всей этой округой… Из камышей брал на прицел проходящих мимо людей, расправлялся с ними в тех же камышах… Кого убивал днем, а кого ночью… И был у него черный тулпар, крылатый конь; время от времени хан рыскал по дороге, приводя в волнение безмятежный народ, поселившийся в той стороне, гоняя его точно перекати-поле. Вооружив сорок джигитов, пускался Аюбаш в набег. Узнававшие о его приближении прощались со своей жизнью, а кто мог убежать, прятались далеко в пещеры. Если кто оказывал сопротивление, хан давил его лошадьми, угонял его скот, обирал дочиста. Говорят, он возвел здесь крепость и в ней собирал награбленное днем и ночью. Он снимал головы тем, кто дерзал подняться против него; вспарывал животы тем, кто ронял неосторожное слово. На завтрак он съедал барана, на обед – жеребенка, а на ужин – кобылицу… Говорят, рекой текла кровь, говорят, все вокруг заливали черные слезы. Жил Аюбаш шумно; собирал вокруг себя искусных музыкантов, встречающихся в народе; приглашал певцов, рассказывавших о подвигах древних батыров, способных заворожить слух; собирал вокруг себя прославленных в состязаниях копьеметателей, собирал ловких борцов, к которым не подступятся даже сильные молодые джигиты… Приказывал доставлять в свой дворец самых красивых девушек, говорят, и там любил их, меняя каждые два дня. Народ окрестных аулов, возненавидев Аюбаша, ушел из тех мест, убежал от ярости хана, скрылся за многими перевалами. И время от времени выезжал Аюбаш на охоту, выезжал с верным своим соколом. Что за сокол был у хана – никогда не упускал свою жертву!

Однажды всесильный Аюбаш, собрав сорок джигитов, гордясь достигнутым могуществом, спросил сподвижников:

«Есть ли такая земля, которой я не достиг? Есть ли такой народ, который не слышал свиста моей камчи? Есть ли такая девушка, которой бы я не познал?»

«Ничего уже не осталось, о великий хан!»

«Если так, джигиты, то вот вам мой новый обычай: живите вольно, свободно, тихо, наслаждаясь заслуженным отдыхом. Время от времени будем ездить в горы и по равнинам, станем развлекаться соколиной охотой. А сейчас идите, однако, как только получите весть, выступайте вместе со мной».

И вот говорят, что в это самое мгновение неизвестно откуда – с неба ли, или из-под земли – появилась, точно волосок из теста, отвратительная старуха. Вид ее был до того безобразен, что рядом оказавшийся человек содрогнулся бы в страхе: нижняя ее губа опускалась до самого колена, верхняя губа закинута на затылок, на лбу ее единственный рог, под ним – единственный глаз. Говорит, будто змея шипит… Да, такая, видно, старуха, что не склонится и перед самим аллахом!

«О великий хан!»

«Говори, что надо?»

«Ответить на добро добром – свойство истинного героя, подлинного мужчины; ответить же на добро злом – свойство нехорошего человека. Многое способна дать тебе, возьму же – самую малость; мало скажу тебе, но получишь бесконечно много. В узелке моем есть одна тайна… Знаю я слово, которого ты не слышал, знаю девушку, которую ты не видел. Если заполучишь ее, Аюбаш, у тебя, дорогой, и вправду не останется неисполненных желаний: кроме нее действительно не осталось в округе девушек…»

Тут злая старуха засвистела, оглушая хана, подняла пыль, которой не было, подняла ветер, которого не ждали. Она поскакала по головам сорока джигитов; видя такое, Аюбаш не остановил ее криком: убедился, что старуха не врет.

«Скажи, старая, где же, в какой земле осталась девушка?»

«Есть у меня одно желание… Выполнишь – скажу, а не выполнишь – значит, я – каменный сундук, который не открывается».

«Что за желание?»

«Выдай меня замуж за безусого еще джигита. Пусть сорок дней играют нашу свадьбу. Вот тогда открою тебе тайну. Дай обещание. Знаю – ханское слово нерушимо».

«Пусть будет так, как ты сказала».

«Много ходи по горам, хан Аюбаш, не уставай охотиться с соколом, ту девушку для тебя отыщет сокол».

Засвистела старуха, почернело небо, налетел ураган, непонятно, то ли дождь, то ли тучи нанес, – опустился какой-то туман, все утонуло в нем. Старуха исчезла.

Однако скажем сразу – в словах ее была правда…

Из округи, где владычествовал Аюбаш, бежал скот; погоняя свой скот, бежали владельцы скота. Все убежали – только в двух отдаленных ложбинах среди диких вишен и яблонь задержались две семьи. В ложбине, где росли яблони, остался охотник Алан, в другой ложбине, по соседству, где росли вишни, остался охотник Салан. Оба они были прославленными охотниками. Конечно, не всегда жили в этих ложбинах; когда приходило лето, перекочевывали в одно место, когда наступала осень, зима, весна, перекочевывали в другие места. Были настоящими молодцами; сменяли старую стоянку на новую, не ожидая, пока скот вытопчет всю траву. Но каждый год, весной, оба перекочевывали в свои привычные, поросшие яблонями и вишнями ложбины, где они родились и выросли; жили там, вспоминали детство, оставались сколько желала душа. Хотя они были знаменитыми охотниками, никогда не виделись друг с другом. От Алана родилась дочь Анаргуль, а от Салана родился сын Анарбек. Оба они родились в один день, в один час, в одну минуту, – об этом узнали, выясняя позже. В своих ложбинах охотники оставались всего по семь дней. Для прославленного охотника семь дней заменяли семь лет, – они за семь дней успевали обойти все горные перевалы, впадины и долины, ложбины и балки. Как раз в то время, когда отвратительная старуха высказывала хану свою зловредную просьбу, оба охотника впервые одновременно перекочевали к своим ложбинам. Говорят, Анаргуль и Анарбек, соскучившись по родным местам, несмотря на усталость, сразу же пустились в дорогу, желая поскорее осмотреть все в округе. Они миновали плоские ровные камни, а устремлялись к неровным, повыше; они становились настоящими охотниками, – прицелившись, могли бы попасть и в муху… То ли ветер управлял ими, то ли солнце управляло ими – неизвестно, однако, выйдя из двух ущелий, перевалили они через две горы… и вот встретились вдруг лицом к лицу. Они посмотрели друг на друга, точно родные брат и сестра, истосковавшиеся за много лет разлуки… Из их сердец с шумом выбивалось пламя. И хотя не встречались прежде, оказывается, знали друг друга по имени… Давно уже видели друг друга во сне.

«Глаза мои чуть не ослепли – столько лет высматривал я дорогу к тебе, язык мой чуть не прохудился – столько лет повторял одно свое пожелание: хотел увидеть тебя…» – Это слова Анарбека.

«Столько лет я встречала рассвет, не смыкая глаз, столько лет я ходила, подавленная ожиданием…» Это слова Анаргуль.

«Я тосковал без тебя, как луна тоскует по солнцу». Это слова Анарбека.

«Я тосковала без тебя, как весна тоскует без лета…» Это слова Анаргуль.

Восхищаясь Анарбеком и Анаргуль, остановился взлетевший в небо беркут, растаял ледник, веками не знавший движения. Взявшись за руки, они побежали по остриям скал и утесов, они полетели… их несли крылья любви… Вот они очутились на двух соседних утесах.

«Дай мне руку, о Анаргуль! Пусть мой утес устыдится, если не приблизится к твоему…»

«Возьми мою руку, о Анарбек, пусть мой утес устыдится, если разлучит нас, не сольется с твоим…»

«Я пламенею, я сгораю от твоего дыхания, Анаргуль!»

«Я сгораю под твоим взглядом, Анарбек!»

Они протянули друг другу руки – и утесы, где стояли Анарбек и Анаргуль, дрогнули, шевельнулись, сдвинулись вплотную, а в том месте, где они сомкнулись, поднялись два деревца: вишня и яблоня. Поднялись – равные и ростом, и красотой, а когда налетал ветер, склонялись друг к другу, ласково сплетая ветви. Из-под каждого деревца выбилось по роднику. Струи, словно две косы Анаргуль, играя, с камня на камень падали вниз. Брызги летели на камни, сверкали алмазами. Вода в родниках была белопенная; скала, по которой она струилась, сверкала под солнцем золотом и серебром. Все живое в природе исполнилось радости, все смотрело на родники с восхищением. Говорят, птицы слетались сюда, чтобы лишь намочить свои клювы; архары, бараны, косули бросались вниз по скале, чтобы насладиться одним лишь глотком родниковой воды; рыча, прибежали тигры, чтобы остудить свои огненные клыки; крадучись, подобрались волки, чтобы охладить свою злобу; черные индейки – улары, осторожничая, отправились к родникам, чтобы полежать на их берегу. Вытягиваясь и извиваясь, зашипели драконы, нависнув над камнем; поднялись, ревя, медведи; с высоты неба вниз бросили клик журавли; казалось, сюда, к родникам, к скале и утесу, собрался весь мир. Оказывается, здесь пробились родники любви. И каждый, кто желал, кто стремился к возлюбленной, глотнув воды волшебного родника, мог достичь, находил ее. Да, родник избавлял от тоски, открывал врата счастья. Если же кто не почтит родник, отнесется с пренебрежением, превратятся в черный камень не только его замыслы, но и он сам, несчастный…

Анарбек и Анаргуль, взявшись за руки, шли вдоль серебряного ручья, сверкающего, будто крылья беркута в небе; они щедро разбрасывали счастье вокруг себя, и соловьи, умолкшие было в печали, заливались сладостной трелью. Похожие, словно две капли воды, их сердца бились как будто одно, оба таяли в наслаждении.

День казался им короче мгновения – все быстро, все мало, куда делась разница между днем и ночью? Под ярким ли солнцем, под нежной луной родник любви не жалел своего света, сверкание его не ослабевало. Горы, долины наполнились смехом, наполнились молодостью, наполнились любовью, из каждого ущелья струились песни, точно бурливые реки. Незаметно для Анарбека и Анаргуль пролетели семь дней. Полные любви, они не чувствовали голода. Где остались их ружья? Забыли о них. Да что ружья – где остался весь остальной мир, забыли, не думали ни о чем… Если они ложились на камни, те становились мягкими, мягче пуха. Если ложились на лед, он таял, словно под лучами горячего солнца. Родник, из которого они пили, заводил веселую песню. Косогоры, по которым они шагали, покрывались мягкой травой. Прежде неприметное, тихое место наполнилось шумом, весельем и радостью – вот какова сила любви.

Нежно взявшись за руки, таяли от любви ступавшие не по земле, а по воздуху Анаргуль и Анарбек. Они излучали любовь, любовь светила подобно солнцу, камни горели, сверкали любовью, по ущельям, растаяв, струилась любовь. Все превратилось в любовь. Что осталось, что отвергло любовь? Смерть осталась, что, стиснув зубы, преследует по пятам… Осталась беда с черной душою…

Однажды утром они оба одновременно открыли глаза, оба снова смежили ресницы, и это было так хорошо… Они улыбнулись, они сквозь ресницы смотрели на солнце. Они помогли друг другу подняться, ласково протягивая руки. И первое слово, что было у них на устах:

«Люблю!»

«Пойдем полетим!»

«В высоту?»

«Да!»

«Пойдем поднимемся!»

«На высоту?»

«Да».

«У кого мы возьмем чистоту?»

«У воды».

«У кого мы возьмем силу?»

«У земли».

«У кого мы возьмем мудрость?»

«У народа».

«У кого мы возьмем любовь?»

«У солнца».

«Но посмотри, кто это летит, закрывая солнце?»

«Как будто сокол…»

«Почему он черный?»

«Потому что несет несчастье».

«Где наши ружья?»

«Не знаю».

«Надо найти поскорее ружья… Родник стал волноваться, сердиться. Видно, чувствует что-то злое».

Не успели они сказать – подлетел к роднику сокол, и был он чернее угля. Говорят, когда он опустился на берег и глотнул волшебной воды, от родника посыпались искры, – еще немного, и он превратился бы в пламя. А спустя небольшое время появился за соколом хан и его сорок джигитов, увешанные оружием. Говорят, они пустили своих коней по воде, разбрызгивая и топча этот чистый родник любви. Все живое кричало в страхе, утесы и скалы откликнулись эхом, некоторые низверглись, столбом поднялась пыль. Севший на черного жеребца, в черное платье одетый, так сказал хан Аюбаш:

«Я говорю один раз, что говорю, то и делаю. Выслушай, джигит, выслушай, красавица. Эй, джигит, если способен к борьбе, то выходи на поединок, а не способен – слушай мой приговор. Отвечай, джигит!»

«Я готов к поединку».

«Если владеешь саблей – секи, если владеешь ружьем – стреляй! Иначе я стану стрелять, я буду сечь!»

«Если считаешь себя мужчиной, дай мне взять в руки ружье, а потом начинай борьбу».

Не успел Анарбек сказать эти слова, как хан Аюбаш выстрелил ему в голову. Алая кровь залила лицо Анарбека. Анаргуль упала, потеряв сознание, упала рядом с Анарбеком, – подушкой ей стал белый камень, ложем стал склон высокой горы. В то же мгновение пересохли волшебные родники, тысячи птиц и зверей стали плакать навзрыд. А росшие рядом яблони и вишни превратились в каменные деревья. Видя все эти чудеса, совершавшиеся у него на глазах, рассердился хан Аюбаш. Он приказал своим верным джигитам срубить эти каменные деревья, однако у всех сорока недостало сил… выстояли деревца. Завернув помертвевшую Анаргуль в черные шелка, бросив на черного коня, через множество перевалов хан увез добычу к себе домой. Он заставил бить во все барабаны, а трубы, зурнай и дудки пели, пронизывая все кости. Так хан Аюбаш отпраздновал свадьбу, музыкой оглушал свою крепость. Когда же время перевалило за полночь, Аюбаш вступил в юрту, куда принесли Анаргуль. Но Анаргуль все еще не пришла в себя. Лежит – еле слышно ее дыхание, легче, мягче, нежнее шелка.