Текст книги "Сито жизни"
Автор книги: Насирдин Байтемиров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 42 страниц)
8
Утром небо было чистое, солнце поднялось над горой, засияло весело.
Алчадай пошла за водой к роднику Кыз-Булак. Мир казался ей обновленным. Почему же она прежде не замечала, как прекрасно это место – родник и скала над ним? Почему раньше не казались Алчадай такими прекрасными заросли можжевельника, тянущиеся вверх по склону? Посмотри, какая замечательная сосна растет среди камней. Как будто только сегодня увидела… Интересно… А ведь она приходила сюда, к роднику Кыз-Булак, каждый день, приходила за водой, но ничего, кроме невыразительной красноватой поверхности скалы, ее взгляд не примечал. И еще, ей вечно казалось, что здесь нависли тучи, всегда пасмурно. И если станешь под этими тучами – они от первого же громко, весело сказанного слова обрушатся и раздавят… Сегодня же – иное, сегодня все здесь сияет и светится. О-ох, и правда, ведь эта скала напоминает фигуру девушки! А прозрачная вода родника – как чистая слеза… Да, выходит – последние восемнадцать лет глаза Алчадай были закрыты – она не видела, белый свет казался ей темным. Разве замечала эти зеленые склоны, изрезанные складками оврагов, ведь похоже на то, как если бы тесно, вплотную улеглись зайцы… Каждый день ходила сюда пасти быков – и цвет травы казался ей черным. А вот этот холм, круглый, как яйцо, где он раньше был, почему не бросался в глаза? И мычанье коров, и блеянье овец – все сегодня звучит иначе, все сделалось частью живого прекрасного мира… Даже быки глядят добрее. Природа будто сняла с себя вчерашнее темное платье и надела новое, праздничное. Вот прилетел ветер. Смотри, как нежно он гладит тело, будто чья-то шелковая рука. Где он прятался до сих пор, этот ласковый ветер? Ведь прежде с утра до вечера бесился, завывал, налетал как бешеная собака. Или он и раньше бывал такой? Вон по склону разбрелись овцы Буюркан. Пасутся, собираются группами, точно звездочки в небесные созвездия! А белые – точно молоко, да? Раньше Алчадай все казалось, что они серые да пыльные… блеяли хрипло, надрывно, а теперь – точно звоночки заливаются… Отчего? А кто там возле отары? Да это ведь Бедел, глухонемой чабан, помощник Буюркан. Неужели он так строен? Казался невзрачным, ходил будто пришибленный, – что случилось с ним? Или это сама Алчадай до сих пор не умела разглядеть его хорошенько? Уже многие годы Бедел все тут же, рядом, на виду – да сама она на все, на весь мир смотрела невидящими глазами, с безразличием, в обиде на свою судьбу. Все мужчины казались ей противными после смерти Алтынбека… И это тот самый Бедел? О-хо, оказывается, привлекательный, стройный джигит. Почему Алчадай раньше не замечала его?
Бедел шел прямо к роднику Кыз-Булак – то ли потому, что заметил Алчадай, то ли просто не знал, куда деть себя. По дороге, видать от избытка сил, ухватил, поднял большой камень и, подержав над головой, отбросил метра на два. Камень со звоном упал, покатился вниз по склону. Но Бедел уже забыл о нем, он шел навстречу Алчадай, Алчадай теперь могла внимательнее рассмотреть джигита. Да, правда, стройный, красивый парень. Она подумала: «Разве можно сравнить с Барктабасом? Один недостаток – не слышит и почти не говорит. Но при чем тут язык… Разве такой, как Барктабас, хоть и способен был разговаривать, разве он стоит этого немого? И молод, и красив, и работа в руках спорится. Конечно, Бедел и добрый – никогда ни в чем не отказывает… Почему я раньше не подумала? Ведь он давно кружится возле… Да, сейчас настало его время – настоящий джигит! Если я и теперь не взгляну на него ласково, тогда он скоро совсем уйдет с моих глаз, будет искать свое где-то еще… Сейчас подойдет. Что он сделает, посмотрю-ка. Ведь он знает о Барктабасе, знает, что я свободна… Верно, постарается сблизиться со мной?.. Он так сделает, я знаю, что он так сделает. А я немного помучаю его, не подпуская к себе, – пусть подождет, потревожится… а потом возьму крепко в руки и не отпущу…» Бедел меж тем широкими шагами спускался к роднику. «Сейчас подойдет, заговорит», – думала Алчадай. Она как бы нечаянно опрокинула ведро, беспомощно засуетилась. Уверена была Алчадай, что Бедел заметит, не вытерпит и подойдет помочь ей набрать воды. Но Бедел будто и не видел ее – прошел мимо, даже не поздоровался. Алчадай словно обдало холодом. У нее даже голова закружилась, зашлось дыхание, она чуть не упала. Оглянулась – Бедел направлялся к лошади, пасшейся тут же, у родника. Теперь Алчадай рассердилась по-настоящему. «Ну, погоди – я тебя, немого дурака!.. Уж я тебя заставлю ползать в ногах, умолять. Как щенок будешь бегать за мной – так и сделаю, или пропадет мое имя Алчадай! Я еще достаточно молода и выгляжу… Ой, подожди, насчет выгляжу… Ведь уже с прошлого года Бедел перестал заглядываться на меня… С прошлого года я не видела себя в зеркале. Совсем перестала следить за собой…» – думала Алчадай. Она торопливо набрала воды и вернулась домой. Отыскала на дне сундука зеркало, улыбаясь, взглянула… О боже, это кто же там? Женщина с почерневшим лицом – неприбранные, разлохматившиеся космы свисают по щекам – скалит в улыбке желтые зубы… Это Алчадай или ведьма? Разве Алчадай такая худая, такая страшная? Когда морщины легли на это лицо? Что случилось с губами, прежде красными, как смородина? Сморщились, съежились, все в трещинах. Неужели это те самые волосы, что переливались, как шерсть куницы, сливаясь с меховой опушкой на шапке? Смотри, как они торчат во все стороны, словно иголки у ежа, сзади висят как хвост у лошади, потускнели… Значит, те светлые, как росинки, зубы пожелтели? Груди, которые некогда играли, толкая платье, торчали как клюв перепелки, теперь расплылись и опустились… А что с носом, боже, он сделался как хребет рыбы, что сушат на солнце! Разве в ушах были не серебряные сережки? Что же там чернеет словно сажа? Сколько лет не чистила их… Наверное, совсем заросли грязью… Эх, разве только серьги – грязь покрыла и разъедает ее сердце, весь ее облик. Не только серьги, но и душа заросла грязью…
Глаза Алчадай наполнились слезами. Ей стало жалко себя. Не верила, что стала такой, еще и еще раз вглядывалась в зеркало. Но как бы ни смотрела, ни поворачивала его – оттуда глядела на нее, сердилась, беспокоилась и печалилась все та же страшная, незнакомая черная женщина, ничем не напоминавшая ее, прежнюю красавицу Алчадай. Казалось, она вопрошала: «Ты меня довела до такого – что теперь буду делать?»
На лице пестреют большие желтые веснушки. Откуда они взялись? А где та красивая родинка на щеке? И ведь намека даже никогда не было на веснушки. «Нет – это я или кто-то другой? Да на месте ли мой разум?» Алчадай засомневалась, потом признала, что не в разуме дело, – и тогда ей пришлось сказать себе, что да, это она, такая она сейчас, после жизни с Барктабасом, – и тут из глаз ее хлынули слезы. Она закрыла лицо руками, привалилась к стенке юрты… Слезы, скопившиеся за многие годы, да, слезы, что кипели, раздирали, душили ее, наконец пробили себе путь. Это был плач об ушедшей молодости, о несбывшейся любви, о долгожданной и обретенной наконец свободе, об оторванном у нее Алтынбеке… Со слезами выходила из души Алчадай память мучительных дней, мучительных долгих лет, когда она задыхалась… выходила накипевшая боль.
Да, видели жители аила в последние два-три года, что очень заметно изменилось поведение Алчадай, видели и удивлялись. Сделалась она жестокосердой. Если приходила на похороны, то в ее глазах не бывало ни слезинки; если приходила на свадьбу, то забывала улыбаться… если ела что-нибудь, не замечала вкуса; если к ней обращались, не была внимательна, иногда отвечала невпопад… ко всем одинаково обращалась на «ты», забывая про возраст… В общем, совсем другой стала Алчадай. И вот сейчас застывшие, окаменевшие ее слезы вдруг нашли выход. В этом было какое-то новое отношение к жизни, новые чувства и взгляды, некое обновление, изменение. Ее маленькие дети растерянно застыли, смотрят в удивлении: «Что случилось с нашей мамой?» Они не верят, что Алчадай плачет, никогда не видели, и поэтому ни один из них не подошел к матери. Видишь, как смеется младший, что ел простоквашу и теперь застыл с большой ложкой в руках? Он смеется, думая, что мать шутит, притворяется. Оба старших в замешательстве, не понимают, что происходит. А Алчадай не просто плачет, она думает. В душе ее зреют перемены, готовится обновление.
Да, вот оно – началось… Алчадай вскочила проворно, легко, как когда-то в свою девичью пору, сбросила с головы грязный синий платок, достала из сундука белый шелковый. Она быстро разожгла огонь и нагрела воды. Вымыла голову, расчесала блестящие волосы, заплела в две косы. Она выгнала детей во двор и вымылась оставшейся горячей водой. Она вытащила из сундука ярко-красное шелковое платье, то самое, в котором в девические годы ходила на свадьбы и на гулянья, – оно с тех самых пор так и лежало на дне сундука. Надраила до блеска серьги. Почистила зубы. Повязалась белым шелковым платком и посмотрела в зеркало. Оттуда глянуло симпатичное смуглое лицо, напомнившее ее лицо в девические годы. Весело глядели слегка уставшие, чистые добрые глаза. Казалось, будто искусный хирург снял с них бельмо – с давно уже не видевших. И зубы сделались белыми. А те пятна на лице, что она приняла за многочисленные веснушки, вовсе не веснушками оказались, просто обветрены были щеки, кожа потрескалась. Родинка, которую она было не могла найти, затемнела на щеке под глазом, напоминая звезду Алтын-Казык, указывающую дорогу ночью, еще больше украсила милое лицо. «Человек, оказывается, похож на дерево, – мысленно говорила себе Алчадай. – Если не ухаживать, земля под ним зарастет травой, дерево перестанет расти, захиреет, а потом постепенно высохнет. Я, как запущенное дерево, постепенно засыхала. Еще немного – и не было бы меня, осталась бы черная земля, пыль, зола… и все развеяло бы ветром. Теперь я другая. Теперь я буду звать назад свою молодость. Да, я еще молода. Люди увидят меня, как цветок, поднявшийся после дождя. Я еще покажу, какая во мне сила жизни! Я еще получу от жизни все, чего не получила в молодости моей, прошедшей в горе, в печали, в слезах! Я смогу, я способна это сделать! Я – Алчадай! Я та Алчадай, которую любил Алтынбек!»
Обрадованная такими своими мыслями, с надеждой в сердце Алчадай вышла во двор, взглянула – какой-то особенный свет озарил весь мир. Все было прекрасно, жизнь прекрасна…
И в этой прекрасной жизни глаза Алчадай быстро разглядели Бедела, он сторожил большую отару овец, пасшихся безмятежно на зеленом склоне. «Теперь уже нет прежней окаменевшей Алчадай, настала для меня пора любви. Исчезли черные дни, давившие мне на сердце, да, ушли, пропали. Теперь ни сплетни женщин, ни собственное плохое настроение, ни ощущение одиночества – ничто не тяготит меня. Держать голову выше, отбросить все печали, получить вознаграждение за черные минувшие дни – вот что я должна делать!» – так думала Алчадай. Она шла, чтобы исправить свою недавнюю ошибку, чтобы показаться Беделу в настоящем своем обличье, чтобы стать для него желанной, чтобы он посмотрел на нее с ожиданием, чтобы порхал возле, как бабочка ночью вокруг огня. «Посмотрю, как ты теперь будешь задирать нос! Небось прилипнешь – не отклеить! Когда я появлюсь, сверкая подобно золотым подвескам, очищенным от пыли и грязи, ну-ка попробуй еще раз пройти мимо, не обращая внимания!» Но хоть и радовалась сейчас Алчадай жизни, и надеялась на счастье – все же в глубине души не могла не понимать, сколько потеряно – и без возврата, не могла не досадовать на свою судьбу. Ведь какое это жестокое наказание, какая несправедливость – столько лет быть привязанной к старику, а теперь заглядываться на глухонемого парня. «О-о, жестокая обманчивая жизнь, – думала Алчадай, возмущаясь всем своим существом, – ты как глубокое, бездонное озеро, я же маленькое существо, попавшее в твои волны. И вот они то поднимают меня высоко-высоко, то бросают в страшную глубину, то тихонько и безмятежно покачивают на поверхности. Много лет твои волны, жизнь, испытывали меня – швыряли, били, захлестывали – в общем, делали со мной что хотели. Обтачивали меня и так и эдак, носили туда и сюда – истрепали меня за многие годы, довели до теперешнего состояния. Но вместе с тем и закалили… Я теперь не резвый жеребенок, выпущенный на лужок… Я уже способна плыть, удерживаясь на пенистом гребне волны. Этому научила меня ты сама, жизнь. Я не обвиняю тебя. Я не имею права обвинять тебя. Если не все, то многое зависело от меня самой, сама и виновата. Почему после смерти Алтынбека поддалась уговорам и давлению хитрого моего брата, отдавшего меня старику? Почему не нарушила обычая, не восстала, уступила, добровольно пошла в ад, хотя могла сопротивляться, бежать хотя бы. Да, я все перенесла. Все – значит, плохое. Разве может быть судьба хуже моей… Но теперь – во имя той, которой я была когда-то, которую любил Алтынбек, я должна очистить себя от грязи. Очистить не только душу, но и дом, и двор, и детей моих… все, что составляет сейчас мое существование. Если не сделаю этого – не стану прежней Алчадай. Говорю – прежней… куда мне до прежней, не вернуть… Но я должна быть как сейчас, чистой, обновленной, сильной Алчадай, чтобы хотя бы иметь право помнить себя прежнюю и погубленную свою любовь…»
Когда Алчадай поднялась на склон, Бедел, сидя спиной к ней, ножом вырезал из ветки можжевельника ручку камчи, любовно украшая ее узорами в виде линий, кружочков и точек. Чем бы ни занимался Бедел, все делает с душой, подумала Алчадай. Сам всегда собран, подтянут, свеж. Одежда всегда чистая, даже когда он пасет овец. Всегда побрит, аккуратно подстрижен, словно собирается в гости. Алчадай почувствовала стыд. Правильно он сделал, что не удостоил ее вниманием. Нечем ей перед ним гордиться… Она тихонько подошла, села рядом. Бедел, не видевший, как она поднималась, сначала удивленно вытаращил глаза, не узнал, потом засмеялся, потом нахмурился, отвернулся. Приход Алчадай удивил и озадачил его. Незаметно оглядел ее. Оказывается, красивая женщина… и оделась красиво. Какие глаза у нее – волнуют душу! Фигура тонкая, гибкая, как у молодой девушки… Но все же – зачем пришла она? Что все это означает? Не хочет ли она, свободная теперь, намекнуть ему… предложить?.. Но в сердце его – другая, все мысли его о ней. Незачем было Алчадай подниматься сюда.
Бедел способен был понимать сказанное по движению губ, хотя сам с трудом выговаривал простые необходимые слова. Алчадай, уверенная, что принесет Беделу радость, прямо заговорила с ним о будущем, о возможной совместной жизни.
Бедел покраснел, резко поднялся и отошел в сторону. Алчадай решила было, что Бедел шутит или просто смущен, но постепенно до нее дошло, что парню не до шуток и что он не смущен, – досада охватила ее. Она подошла, взяла его за руку, как бы приглашая – иди ко мне, поговорим. Бедел вырвал руку, отскочил. Алчадай ясно поняла – он не желает, чтобы она приближалась к нему.
Женщина растерялась. В нерешительности снова шагнула к парню – тот сердито дернулся, взмахнул рукой, как бы в такт каким-то злым словам, и отошел еще подальше. Показывая, что рассержен, с размаху ударил о камень палкой, на которой только что с любовью вырезал узоры… Переломив, отбросил ее далеко в сторону. Алчадай, не в силах поверить в совершавшееся, пошла было за ним следом, чтобы поговорить, объясниться… но Бедел, словно бы опомнившись и успокоившись, дал ей понять, что у него есть любимая невеста, на которой он собирается жениться и которой нет равных на свете… Алчадай не могла не почувствовать – Бедел и вправду любит другую, не могла не поверить… Но кого?! Бедел меж тем говорил жестами и немногими словами: «Не стой на моей дороге, ты мне не пара. Равный с равным, а по кизяку и мешок». Алчадай внимательно следила за жестами и взглядами парня, уже не сомневаясь, что он вовсе не шутит. А Бедел невольно все время поглядывал вниз – там Керез возле юрты стирала белье. Он не хотел, чтобы Алчадай заметила, куда он смотрит, переводил взгляд на холмы, в ущелье, на большие камни на склоне. Но Алчадай со свойственной женщинам проницательностью безошибочно почувствовала правду. «Неужели этот немой парень увлечен Керез? Нет, не может такого быть. Зачем же ему мечтать о том, чего ему даже во сне не увидать? Разве Керез подпустит его к себе? Хотя… Чего только не бывает в жизни… Может, если суждено… Уже сколько лет он живет у них в доме, Буюркан привыкла к нему, как к сыну… трудно сказать, что будет. Если Буюркан пожелает, то и отдаст… Допустим – не захочет терять такого работника, такого безотказного преданного помощника… Что ни говори, ведь если б не его немота, разве был бы хуже других? Мастер на все руки. Молодой, красивый, старательный. Кто не пожелает иметь в доме такого работника – по малейшему знаку готов бежать… крутится точно веретено. Да, работник… Именно работник – не хозяин. Какая из девушек пойдет за него замуж, видя в нем хозяина. Нет, что я говорю? Ведь у нас две девушки вышли замуж за немых. И девушки не из последних. Теперь уже обзавелись детьми. Понимают с мужьями друг друга, знают, чем живет каждый, скатались в одно, как комок теста… – так думала Алчадай – и тут же возражала себе: – Ах, Керез, ведь она точно куница – переливается вся… Чистая, без единого пятнышка девушка – и такому отдаст свою цветущую молодость? Чем он для нее лучше Барктабаса?» И тут же сама возражала себе, объясняла, чем Бедел отличается от Барктабаса.
Да, Алчадай ревновала. Закусила губу, стала обдумывать, как привлечь парня. Наконец как будто что-то придумала. Пошла к джигиту, несмотря из его неприветливый вид, легла рядом с ним на траву и принялась сплетничать. Стала рассказывать, будто в скором времени Керез выйдет замуж. Бедел понял – ударил кулаком о землю, закричал и вскочил на ноги. Стал грозить Алчадай. Если она еще раз скажет такие слова, пусть пеняет на себя!.. Вырвал с корнем куст можжевельника, в сердцах ударил им о камень. Если допечешь меня, то и тебя вот так же вырву с корнем, – говорили его действия.
Потеряв надежду завоевать Бедела, Алчадай, понурив голову, отошла, направилась к пасшимся быкам.
Когда женщина отдалилась, Бедел посмотрел ей вслед и пожалел, что напрасно погорячился, обидел ее без причины. Если говорить правду, в нее, конечно, можно влюбиться. Он вспомнил Алчадай, какой она была в девичью пору. Вспомнил джигитов, которые томились, не смея подойти к ней, заговорить с ней, – куда там, чтобы она сама пришла к кому-нибудь. Да он ведь и сам раз или два относил ей любовные записки аильских парней и за это получил тогда выговор от Алчадай. Совсем забыл, оказывается, про это… Но правда и то, что сам он любил Керез. Он не теряет надежды, хотя Керез не знает еще ничего о его намерениях.
Когда Керез возвращалась в аил на каникулы, она замечала, что Бедел постоянно оказывается возле, старается услужить, соглашается с ней во всем, улыбается ласково… но все это девушка воспринимала как естественное хорошее отношение человека, жившего в одном доме с ней и с ее матерью, не чужого, близкого. Она и сама хорошо относилась к Беделу, старалась не обижать его. Бывало, они по вечерам играли в прятки. Когда Бедел находил Керез, он нежно обнимал ее, гладил, ласково перебирая ее волосы, как бы играя, прижимался щекой к щеке. Случалось даже, он приподнимал ее и кружил. Девушка иногда пугалась такого его обращения, но сдерживала себя, объясняла все братскими чувствами и успокаивалась. Когда Буюркан не было дома и они оставались одни, Бедел иногда брал в свои руки длинные волосы девушки, любовно гладил их. Он советовал Керез, чтобы она старательно ухаживала за волосами. Он говорил, что глаза ее как горящие звезды. Девушка знала, что он не устанет, даже если будет нести ее на руках целый день, и отчего-то боялась. Бывало, она и сердилась на него, на его заигрывания, думая, что он просто так грубо шутит, и, стукнув его раз-другой кулаком, убегала. Бедел объяснял себе это иначе – думал, что девушка играет с ним, кокетничает. Ему казалось, что если бы она была равнодушна к нему и не любила, то и не подпускала бы его близко, держалась холоднее. Когда Керез снова уезжала в город, в школу, он застывал. О его тайной боли не знала ни одна душа. Когда Буюркан спрашивала: «Что с тобой?» – он молча показывал на сердце. Буюркан советовала, чтобы обратился к врачу, но Бедел уходил. У него пропадал аппетит, он часто проводил ночь без сна, а днем ходил хмурый, подавленный. В такое время он быстро раздражался, не переносил шуток, сердился по любому поводу, оставлял свою работу, отказывался от еды… Буюркан беспокоилась, не знала, что делать. Если не посылала его к стаду или по иному делу, он мог проваляться в постели далеко за полдень. Но работал с душой. Он как бы говорил – вот я какой человек, я все умею, ко всему способен. Буюркан не могла понять его характер. Ей и в голову не могло прийти, что он страдает от любви к ее дочери.
Вот уже месяц Бедел ходил как в воду опущенный, но с приездом Керез повеселел, без напоминания отправлялся работать – ожил. Керез нравилась его приветливость. Она ценила Бедела как неунывающего, веселого, хорошего человека. Иногда она думала о нем – что молодые годы его уходят, а он все не женится… потом думала – кто же выйдет за него замуж? – и терялась.
Похорошевшая вдруг Алчадай, честно говоря, понравилась Беделу, но он вспомнил про ее детей и испугался. Ему представилось вдруг, как трое маленьких ребятишек бегают за ним следом и кричат: «Папа, папа!» – и что он несет одного на руках, другого ведет за руку, третий путается у него в ногах. Он махнул рукой, как бы отказываясь воспитывать чужих детей.
Как раз в это время Керез с двумя ведрами вышла со двора – направилась к роднику за водой.
Бедел увидел – засияли глаза. Вскочил, бросился навстречу. Он бежал, размахивая руками, и казалось, что это катится, падает с горы вниз большая засохшая ветка можжевельника. Споткнулся, упал, но даже не посмотрел на ушибленное место – снова пустился бежать. Он поспел к роднику раньше Керез, хотя путь ему пришлось одолеть больший. Возбужденный, взволнованный, он выхватил ведра из рук девушки. Не смея прямо поглядеть на нее, что-то бормоча по-своему, парень принялся за работу. Ковшом набрал воды в ведра, подхватил оба и направился к дому – довольный, что может помочь Керез, довольный, что способен показать свою силу и ловкость. Девушка искренне радовалась его доброте и проворности, смеялась, показала ему большой палец, как бы говоря: «Ты хороший, таких, как ты, хороших на свете мало». Бедел горделиво распрямился, поднял ведра, подержал на вытянутых руках, демонстрируя крепкие как камень мускулы. Он смотрел на девушку, и лицо его светлело. Но Керез не замечала, не обращала внимания – просто привыкла уже.
Бедел поставил ведра там, где указала Керез, и девушка, довольная, благодарно кивнула ему. Когда же она знаком объяснила, что Бедел должен идти по своим делам, он не захотел уйти – глаза его наполнились слезами. Он жадно следил за каждым движением Керез, в глазах его была страсть. «Если бы эта чистая красивая девушка стала моей, если бы пришло мое счастье…»
Керез наконец-то почувствовала, что с Беделом творится необычное. Взглянула искоса, быстро, испытующе – и поняла, а поняв, сжалась, похолодела, будто увидела змею. Статная фигура Бедела, его красивое лицо, широкая улыбка, крупные, как у косули, глаза – все вдруг странно переменилось. Она невольно поморщилась, как если бы незнакомый человек позволил себе какую-то вольность. Бедел увидел раздражение в глазах девушки и покорно опустил голову.
Керез хотела было тут же отругать, одернуть, поставить на место Бедела, запретить так смотреть на нее – и не решилась. Не могла обидеть человека. И жалость к тому же заговорила в ней. «Ну конечно, он несчастен… Но он ведь человек – ничем не хуже меня и других. Даже если полюбил меня – как можно винить за это? Нельзя унижать человека из-за физического недостатка. Ему и самому все это непросто – хотя бы подойти к девушке, тем более я не должна унижать его. Наверное, я должна не обращать внимания, делать вид, что не замечаю, – и постепенно он сам успокоится… Он же не знает о Мамырбае, поэтому так ведет себя. А когда увидит его, сам отступится, забудет меня…»
Девушка ушла в дом и закрыла дверь. Бедел нахмурился; понимал, что обидел ее, сам того не желая. Повесил голову, сильные плечи опустились. Он подумал, что отныне эта дверь не будет, как прежде, всегда открыта для него, что Керез при встречах будет неласкова, что вечером же, когда возвратится Буюркан, дочь все расскажет ей – и начнется скандал… что теперь придется ему скитаться где попало, опять сделаться бездомным. Обида, и жалость к себе, и растерянность мучили его. Он поднялся, пошел куда глаза глядят – без цели. Снова увидел Алчадай – она пасла быков. Беделу показалось вдруг, что это его несчастье – дело ее рук, она виновата: «Керез, значит, видела, как Алчадай сидела возле меня». Он и не думал о том, что Керез просто равнодушна к нему, – такое ему просто не приходило в голову. Ему казалось, что девушка ревнует его к Алчадай, и если бы не видела их сидящими рядом, то по-прежнему ласково относилась бы к нему. Мысли – одни приятные, другие горькие, третьи красивые, четвертые ядовитые – распирали голову. В одно мгновение воображение соединило его с Керез. Свадьба… Друзья-ровесники поздравляют… Вместе с Керез, держась за руки, они сидят на почетном месте… Но тут же эту сладкую картину сменила другая: Буюркан догоняла его, держа в руке большую палку. «Захотел опозорить мою дочь, да?!» – кричала она и готовилась ударить… И в соответствии с бегом мысли Бедел то улыбался, светился, то бледнел и сжимал челюсти. Любовь и униженная гордость боролись в нем. Да, Бедел знал про себя, что не такой уж он простак. Держался с достоинством. Умел разглядеть в человеке слабое место и показать всем – о ком бы ни говорили, обязательно найдет недостаток. Скажи ему только, мол, женись на дочери такого-то, как он начинал сердиться, принимал за насмешку. Смотрел сердито, словно бы возражая: «Как я женюсь на ней, разве не осталось девушек получше?» Когда его спрашивали, на ком бы он хотел жениться, он не отвечал, лишь толкал себя кистью руки в грудь, будто объясняя: «сам знаю». В разговорах со знакомыми Бедел по движению губ понимал сказанное. И сам иногда старался говорить. До семи лет он был здоров, а потом сильно болел и после этого потерял слух и речь. И вот сейчас он идет, бормоча что-то невнятное, не в силах сдержать гнев и отчаяние.
Есть ли еще что-нибудь обманчивее, стремительнее, изменчивее мысли. Видения, как мошкара, без числа витали в голове Бедела, раздирая, мучая, жаля, как осенние мухи. Ему чудилось, что дом Буюркан стали посещать гости, что кто-то приехал свататься, что привели в подарок скот и режут его. Керез кокетничала, утром, днем и вечером меняла платья… В один из дней устроили свадьбу, и как будто Керез увозят…
Бедел задыхался. Ему хотелось умереть. Мир сделался тесен для него…
Он посмотрел вниз, в сторону юрты. Сознание его мутилось, ему надо было увидеть Керез, чтобы удостовериться, что ее не увезли на самом деле.
Керез вынесла из дома одеяла и ковры – проветрить на солнышке. Бедел видел, как она укрывает зеленые кусты яркими шелковыми одеялами, – и девушка казалась ему еще красивее, нежнее прежнего – будто это прекрасный цветок раскрылся. Словно бы она не занималась обычным домашним делом, а играла, пела, двигалась мягко, точно ласковая волна на озере… Она душа, она красота, она песня, она смысл существования всего сущего…
Бедел смотрел на нее – и сердце его разрывалось. Отвернулся, чтобы не видеть, не мучиться, – а на соседнем склоне Алчадай машет платком, зовет его. Бедел зло выругался про себя, погрозил ей кулаком. Стал смотреть в другую сторону.
Совсем рядом, в кустах, Бедел неожиданно увидел маленькую воробьиху, – она кормила своих еще голых, неоперившихся птенцов, а те требовательно разевали крошечные клювы. Мысли об одиночестве заставили Бедела вспомнить свой дом, родителей, войну, когда он осиротел. Бедный отец… Возвращался вечером домой и сразу начинал играть, бороться в шутку со своим Беделом. Сажал его на шею и раскачивался, как верблюд. Отец был сапожником и делал специально для сына самые лучшие сапожки. Даже на голенищах вышивал узор зелеными шелковыми нитками. Если сын хмурил брови, отец готов был вынуть свою душу… Проклятая война все проглотила. Мать тогда же умерла от рака. Мальчик остался в доме один, словно отставший от кочевья, – и чего только не пришлось ему пережить! Дом захирел, хозяйство распалось. Каждый, кто хотел, назвавшись родственником, брал, что ему надо, а потом отворачивался, уходил не оглядываясь. Иные взяли в долг, а потом забыли дорогу обратно… Когда Бедел немного подрос, за какую только работу не принимался. Пробовал даже, как отец, сделаться сапожником. Он привел в порядок инструменты отца, начал работать. Однако никто ему не доверял, не приносил заказы – пришлось бросить это занятие. Соседи, жалея, присматривали за осиротевшим мальчиком, но по-настоящему взяться за его воспитание никто не мог в ту тяжелую военную пору. А ему просто надо было что-то есть. Вначале он подкарауливал, выслеживал, в каком доме готовят, и, когда там садились за еду, приходил туда – удавалось перехватить кое-что. Потом, когда он надоел и его начали гнать, он ушел из аила, исчез. Начиная с этого дня то в одном дворе, то в другом стали пропадать сметана, масло, толокно, хлеб, иногда даже курица… Пошли толки, что появился вор. Бедел проникал в юрты через верхнее небольшое отверстие – тундук. Как ни старались его поймать, ни одной душе это не удавалось. Случалось, что хозяева искали его, а он, сидя у них в доме, съедал сметану, замочив в ней толокно, и уходил незамеченным.
И вот как-то раз Буюркан, когда пасла кобылицу, увидела чью-то голову, показавшуюся из пещеры в скале. Пошла туда и нашла там Бедела. Грязный, худой, отросшие волосы разлохмачены, одежда висит клочьями. Буюркан уговорила его пойти к ней домой. Вымыла, подстригла волосы, одела, накормила. Оставила ночевать в тепле и безопасности. С тех пор он не уходит.
Все это промелькнуло перед глазами Бедела, когда он увидел воробьиху, кормившую птенцов. Он благодарен Буюркан – на всю жизнь. Он подумал, что вот же Буюркан столько хорошего сделала… не пожалела бы еще для него своей дочери, тогда бы он как сын навсегда остался с нею. А если нет… Тут его мысль оборвалась, он не знал, как поступил бы в противном случае. Голова у него раскалывалась. Он не желал плохого Буюркан. Он готов был повиноваться, покориться любому ее слову – что бы она ни решила.
