355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Наш Современник Журнал » Журнал Наш Современник №4 (2004) » Текст книги (страница 7)
Журнал Наш Современник №4 (2004)
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 23:30

Текст книги "Журнал Наш Современник №4 (2004)"


Автор книги: Наш Современник Журнал


Жанр:

   

Публицистика


сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

Узкий блестящий желтый плащ. Тоскливо. Собираю рюкзак. Семейный я человек, не могу один, сейчас бы прижало к бумаге, нет! Прижмет, когда дочь и жена и им плохо, а я не смогу.

Телефон молчит. И некому звонить. Вспоминаю прошлые годы. Уезжала жена – сразу друзья уходили от жен, чтоб пожить у меня. Дым, водка, разговоры. Нынче скрыл от всех, что Надя уедет. Одиноко, как без Нади плохо! Спаси-сохрани.

В мой горький час, в мой страшный час,

в мой смертный час...

Настало время мое.

Крысиные хвостики редиски.

Ты взойдешь, заря?

Ты придешь, моя заря?

Я уеду, и остановятся часы.

З. К. звонила. Любит.

13/VII. Вернулся. Вымылся. Завожу часы.

Завел. До упора.

14/VII. Был в иностранной комиссии. Употочился на анкетах, в биографии нагло написал: всё в анкете. Пока стерпели. На загранпаспорт. Без галстука. “Не пустят”, – говорит хвотограф. А утром звонил в издательство. Книга еще не в производстве.

В Блуднове взял кусочек хлеба у матери Яшина, положил вчера сухарик из него под икону. И еще одну привез, маленькую, с ладошку – Успение Божией матери.

– За чем очередь? – спросил я, выступая. – За колбасой, а не за книгами. Значит, еще не так всё, как хотелось бы.

В самолете разносил конфеты. В бане парился с классиками Солоухиным, Романовым, Коротаевым. Спор. Надо ли переводить “младших братьев”. Да неохота записывать. Отрывки.

Белов любим необычайно. Человек хороший необыкновенно. Жена издерганная, их можно понять, жена Романова тоже и т. д.

Сплошные суеверия от ожидания. Ощущение грядущего... нет, не буду: боюсь, сбудется.

По TV идиотизм шпионажа. Наверное, специально, чтоб хлопались инфарктники, ребенка распеленывают на холоде и пр. Хлопнется – и хлеб на копейку подешевеет. Еще хлопнется – и мясо, еще – и молоко.

Милая Наденька, солнышко мое незакатное, ведь прокрадешься, ведь прочтешь. А знаешь, может быть, когда в чем-то убеждают, значит, лгут. “Слава труду!” Значит, надо в этом убеждать. Люблю тебя.

Фотографию жены держу в кошельке, подаренном дочерью. Двойной контроль. Когда кончаются деньги, все равно приятно. Деньги не держатся, но Надежда не дает унывать. А то и упрекнет, а то и подмигнет.

15 июля. Середина лета. С утра назаваривал трав да купил растирание. Как будто уполз в берлогу зализывать раны. Но было ведь много хорошего в поездке. Белая ночь с Беловым. Потом дорога с Бобришного и Василий Иванович ведет машину.

Конечно, уж больно на много я мозолей наступил. Мальчишество: говорить об архитектуре эстрады, мол, начальству солнце светит в спину, народу в глаза; глупость без конца славить Вятскую землю и довести до того, что за нее пили и т. д. Не ремесло.

Зачем говорить классикам, что если смотреть друг на друга, то кое-что сделано, а если сравнивать с прежним, то ничего, – зачем?

Сегодня четверг, привычный мой административно-дежурный день. В издательстве новый приказ: расписываться редакторам на каждой странице, предложил еще против каждой строчки.

Вдруг такая тоска сжала, будто кто камень издалека бросил, не долетел. Но в меня. Еще пара писем. Душно.

16/VII. Лучшей из всех рецензий (лучше уже никогда не будет) была вот какая.

В Линяково, когда были перенесены иконы и мы вышли, а потом еще выпили на берегу, я залез купаться, и, чтоб не замерз, Л. Н. встречал меня стопочкой. И вот он в который раз стал говорить о моей книге, теперь уже о “Ямщицкой повести”:

– Лошади о тебе хорошего мнения.

Я оделся в сухое, “принял” и стал говорить, что очень мало удалось сказать, что ходили по ней (повести) в сапогах.

– Ничего, – утешил он, – там есть доля правды.

Так что вот – лошади обо мне хорошего мнения.

Ходил сейчас в книжный магазин. Десятка выскочила (свистнула, гавкнула, накрылась). Но, слава Создателю, никакого пива, только фрукты-овощи. Ни мяса, ни рыбы. Воздержание влетает в копеечку. Персики 2 р. 50 к. за килограмм. И остальное соответственно. Но как представлю, как тяжелые пельмени липнут внутри к желудку...

Думаю, как встречать Надю.

Сварю молодой картошки. Зелень на столе, шампанское. Ромашки. Розы... да хоть бы дожить.

18 июля. Воскресенье. Одиночество моё продолжается.

Скоро неделя воздержания от мяса, рыбы и пр. Супы и пр. Только растительное. Чуть-чуть сыра. Причем получилось случайно – видеть никого неохота, готовить еду для себя одного глупо. Иногда легонько позвенит в голове – и сонливость. Но ясность мышления хорошая, спокойная. Не работаю, но читаю много.

Фитцджеральд в № 7 “ИЛ” плох, так уже в Кургане пишут, Голсуорси тоже, одна новеллка о ботинках по мысли хороша, точно-точно: чем лучше делаешь свое дело, тем хуже живешь. Ал. Маршалл для Кати хорош. Но все перекрыл Уиллис – философ-одиночка. Может быть, не только желание забыть Никольск, но и Уиллис подействовали.

Сейчас, как обыватель средней руки, смотрел открытие Олимпийских игр.

19/VII. Черепаха обиделась, я ее на ночь оставил на балконе. Но гнездо ее утеплил. Утром дождь. Пришли газеты о празднике, меня нет. Это забавляет, меня так из всех списков теряют, что пойду навстречу – всегда буду в стороне. Сегодня день езды, надо бриться.

Вечер. Весь день дождь. Стыдно даже перед градусником, который за окном. Черепаху принес в дом.

На утро заказал Лодзь. Затея полубезумная: в такую рань кто там не спит?

От Кати письмо. Послал ей сегодня А. Маршалла.

День практически пустой, так как съело издательство. Сорокин. Вечные разговоры о языке и нации. Но он искренен в своей боли. А окружение задоблюдолизское.

10/VII. Такого Hotel в Лодзи нет. Варшавская телефонистка смотрела в справочник, лодзинская знала на память, московская сострадала, но толку нет. Там еще так рано, что пусть Наденька поспит. Досада громадная. Вызов без телефона не берут. Берут, но капризничают. Глупо как всё – размечтался, что голос услышу. Отвез вчера фотографии, заполнил какую-то выездную визу. Заполнять их плёвое дело – не был, не привлекался, не участвовал, не имею, женат.

2/VII. Вчера день сжег бездарно. Занялся хозяйством, купил две двери, выставил магарыч. Принесли, примерил – нормально. В высоту. А в ширину не примерил. Оказалось, что в ширину широки, и теперь надо во всю длину ширины отпилить.

Поеду в Загорск. Надо. Вымылся, выбрился.

Надя сегодня отправилась на Балтику.

Вечер. Был в Загорске. День солнечный. И хотя за целый день выпил почти только две кружки святой воды, легкость чувствую энергичную. Много прошел пешком. Брал с собой Гоголя и Евангелие от Луки. Поставил Сергию Радонежскому и Св. Троице большую свечу. Пламя большое, трясется, выше других. Женщины снизу поднимают лица, освещаются свечами. Подходил в главном соборе ко кресту, ощутил губами тонкую насечку на серебре. Купил крестик и маленькие печатки девы Марии и св. Николая Чудотворца. Думал о маме, отце, Наде, Катеньке.

Много, как всегда, иностранцев, пионеров и милиции.

Церковь Св. Троицы внутри в лесах.

Потом обошел лавру кругом да ударился не к станции, а наоборот.

Хоть по земле походил, а то только называется – московская земля, а где она? Не ступывал – всё асфальт и бетон.

Экономика – следствие морали. Это мне ясней ясного. Когда работала жестокая поговорка: “Три колоска – три года, пять минут – пять лет”, то трудно было избежать отката-мщения —воровства и опозданий. Сколько это будет?

Дело в истории, изучать ее дух важнее для будущего, чем заниматься прибыльным хренозированием.

Написал записку Распутину о дате выезда, послал “Вол. Комс.” в Киров.

26/VII. Ночная Москва лучше дневной. Не мог уснуть. Железная дорога проложена не по рельсам, а по извилинам моего мозга. Не мог уснуть. Рано приехал на Курский. На вокзале сонное царство, но гоняют уборщицы и страшно гудят моечные машины. Улицы загажены, еще не метут. Уборщики (уборщицы) – единственные люди, которых можно оправдать за злость к людям. Остальным нельзя, не прощается.

27/VII. Одиночество если и не достигло предела, то близко к нему. С черепахой разговариваю, поливаю цветы – говорю с ними. Все одинокие старухи говорят с кошками.

С утра смешно. Думал, что, чтобы почувствовать себя привилегированным, номенклатурным, вовсе не обязательно кончать ВПШ. Думал так, когда в пивной дяди Сережи стояла огромная очередь, а я стоял отдельно, чистил воблу – ценность почти ископаемую, и мне дядя Сережа принес пару пива.

Этот дядя Сережа собирает кружки. Он ни за хрен оттянул червонец по 58-й, пенсия так ничтожна, что упоминанию не подлежит; и вот он собирает целый день с утра до вечера пустые кружки и этим зарабатывает (за день!) два рубля, которые пропивает на том же пиве. Валя и Марья Семеновна не больно-то щедры на даровое от себя. Также Сергей носит сдавать (с черного хода) пустые бутылки. В день два-три мешка. Деньги отдает хозяйкам, так как, во-первых, он честен до обострения, чужого не берет, во-вторых, бутылки они считают. (Я деньги не клал, что я их буду брать и т. д.)

Сергея за человека считают немногие, он от этого не страдает.

Братья-писатели, увидев у меня Сережу, осудили меня. Он был в моей подаренной рубахе и бегал для нас за пивом. Я в гневе на братьев (писателей) подарил Сергею книгу (свою), написав, что Сергей Васильевич лучше любого из нас. И в припадке духоборства по системе “Льва Николаевича” стал стирать куртку Сергея, стремясь подавить в себе тошноту и заодно стремясь отстирать куртку хотя бы до серого цвета.

Так вот... да! а ископаемую воблу подарил мне вчера приехавший и ночевавший Виктор Белугин. Он давал в выпивке “тормозянского”, поэтому пили каберне, выводящее из организма стронций и пр. вещества нашего века.

Позавчера долгий разговор с Мананой Нинидзе. О старике, ее боль за грузин, торгующих по невероятным ценам в России. И прежняя мысль, что нет плохих людей по национальному признаку. Валяются же пьяные русские на базаре в Тбилиси. И еще об идеологии. Она как принадлежность системы может быть и часто обязана быть непримиримой. Но идеология искусства едина – это любовь к человеку. Утром в почтовом ящике “Иностранная литература”, № 8. Кобо Абэ. “Человек-ящик”. Странная, забавная и раздражающая близость ощущения возможностей. Но надо дочитать в № 9.

И все время, каждую секунду грохочут товарняки. Если я – национальное достояние, то можно дать мне хотя бы собачью конуру типа дачи.

Все почти изгажено и оболгано, и надо выстоять. В жизни ведь нет трудностей. Что такое копать землю, служить, чистить нужники, сидеть в тюрьме, болеть, и т. д., – все это вынужденная необходимость, и надо только перетерпеть. Работой, например, нельзя унизить. В армии старшина заставил меня чистить лезвием унитаз, думая унизить. Не вышло. Унитаз стал белее сливочного мороженого, превратился в образец, а на образец не помочишься. Другой, когда я мыл пол в судомойке, плескал на вымытый пол помои и заставлял мыть снова и т. д. Бывали унижения и моральные – несть числа заворотам рукописей. Это ж не заворот кишок. Тут главное улыбнуться. Итак, в жизни нет трудностей, кроме одной – трудно остаться (сделаться) человеком.

Особенно сейчас. 54 развода на 100 – надо сохранить семью. Видя пьяные, почерневшие лица женщин – надо сохранить святость к женщине; зная (видя) шлюх, проституток – надо держать любовь к женщине, надо знать, что через них спасется нация. Зная пророчества, что к 2000-му нация сопьется, не поддаться этому. Не сподличать, не пойти на сделку с совестью, вот трудность.

28/VII. Вчера в прачечной у окна дочитывал японское, “Человек-ящик”, шел дождь. Сейчас тоже. И после возврата из СП. Днем потемнело, ударил гром и – ливень. Принес черепаху с балкона. А в СП денег не дают, пока на командировке не будет еще и круглых печатей.

Ох, недаром один мой мужик (из себя, из ненапечатанного, цитирую) думает, что День печати посвящен печатям, в том числе и круглым.

К. Абэ, его мысль о том, что мы все время в замкнутом пространстве. Давно и думал, и развивал, болтая и где-то записав: дом, автобус, электричка, кабинеты, самолеты, палатки, поезда, гробы, коляски и пр. А К. Абэ написал не то чтобы враз, а кто-то кого-то услышал – для мысли не важен язык.

С утра у Джоан Батлер. Иностранцы, любящие Россию, тут же болеют за нее больше многих. “У англичан, – говорит Джоан, – нет ностальгии”.

Говорили дуэтом, так как расхождений нет, думаем одинаково. Ее обрадовало, что я назвал Джона Донна. О суконности прозы, чтении в ванной и пр. “Компатриотка”, – сказала она о себе, оправдывая английскую собаку в квартире. Жалуется – нет подруги. Снимает дачу, гоняет на машине. Курит, пьет кофе. И я выпил. Потом у брата Миши (Яшина) чай. А с утра дома с ночевавшим режиссером Малышевым тоже кофе. Да еще чай. Да и сейчас холодный кофе. Зря. Надо бы раньше лечь, перечитал.

Не заснуть. Придется смотреть футбол. Бронза у нас или четвертое? Это полезно – быть вместе с народом, а народ сейчас смотрит TV.

Всех дел – поставил новый телефон. А двери так и не повесил. Казарма.

29/VII. Кому повезет на жену, тот и писатель. Наде, например, тяжелей Анны Григорьевны, Веры Николаевны, Натальи Николаевны вместе взятых. Они выходили за готовых. И столько не тянули. Хотя я не эпилептик и не дуэлянт.

Состояние обманутого мужа – это состояние пассажира в самолете: если гробанется, то причины от него не зависят.

Коверкание языка от злости на себя.

Вечер.

Сразу о случае. Он в том, что у меня был Леша Сидоров, институтский друг, оставлял его ночевать, но он поехал: кошка не кормлена.

– Пацифисты мы, – упрекал я его, когда провожал к электричке. – То кошка, то черепаха.

“Боюсь я за тебя”, – говорил он (до этого разговор о литературе. Это один из крестов – говорить о литературе).

Подошла электричка, простились, говоря о завтрашнем дне. Лешка чуть придержал ногой дверь. И вдруг сзади крик: “Мама! Лучше на этой!” И парень кинулся в дверь к Лешке, сшиб его, дверь задвинулась, прижала парня. Мама его кинулась, стала вталкивать парня, электричка дернулась. Мама и сама пыталась заскочить за сыном, но электричка-то пошла, ей зажало руки, я обхватил ее сзади и вырвал. Она упала на меня, я на локоть и на колено. Причем эта дура закричала, как я смел. Эту дуру могло поволочь по бетону, и это еще хорошо, а то бы под колеса. Глупо было объяснять. Я встал, по ноге текло теплое, локоть онемел.

Встретил Вл. Солоухина. Говорили хорошо.

Вполне хороша в русском языке такая фраза: отошел сесть посмотреть горение свечи. Отошел – зачем? Сесть. Сесть – для чего? Посмотреть. Посмотреть – что? Горение. Горение – чего? Свечи. Простое предложение, безличное, беззанятное. Еще хотел писать, но просят посидеть с ребенком Машей. Пойду.

Ходил перед Надиным приездом на рынок, уже все устали говорить, как дорого. Земляника, стакан – 1(один) рубль. В моем детстве она стоила до реформы 10 копеек. То есть стакан земляники сейчас стоит в сто раз дороже. Понять это не в моих силах. Правда, по сравнению с отцовской той зарплатой (750 р. – 75 р.) я получаю в два раза больше. Одна из причин, пожалуй, в том, что это месть природы – найди поди землянику.

Земляника напомнила еврейское кладбище, росла около него, но была зеленой, я вошел за ограду. На меня косились. Памятники, снабженные крещеными треугольниками, бедны и однообразны. В некоторых местах стоят ограды без могил. Могильщики-евреи говорят по-русски.

Надя моя привезла мне две рубахи. Рубахи на убой встречных. Когда-то (и сейчас иногда) хотелось “подзаработать и приодеться”, но всегда это желание глушилось тем, что заработать не выходило. Но нечего Бога гневить – не голый, не хуже других.

Привезла Надя себе такие босоножки, что даже колодникам было легче разнашивать новые колодки – жмут.

Хотя я к приезду делал уборку, но Надя еще тем же концом по тому же месту – и квартира озарилась. Началась сплошная еда, и пузо вновь выходит из пределов. И удержаться нет сил.

Но все, ребята, отболтался месяц. Дневник да письма – разве это литература? Кстати, письма опять запустил. Наверстаю. Пока не до них, пока до жены. Когда Наде дарят розы, то она не ставит их в хрусталь, а бросает в холодную ванну, и там они живут неделями. Мыться ходим к соседям. Зрелище в ванной японское. От радости любую глупость готов писать. Например, привезла Надя бальзам, его надо по каплям, а мы с Л. К. хлопали стопарями. Помогает.

24 августа. Две недели Финляндия. От вопроса туда: сколько водки? до вопроса оттуда: какие книги?

Ощущение двоякое: и ад, и рай. Вначале: штаны устанем подтягивать, пока догоним этот загнивающий капитализм. Потом: лучше и не догонять.

Все время можно вставлять припевом к воспоминаниям: какие дороги! Черная зеркальная лента. Машина идет 120—140. Живые лоси стоят на обочине. Чуть в сторону – ягоды. Малина, черника, много грибов. В перерыве семинара, за восемь минут, можно было есть черемуху, бруснику. Куропатки ходят, как курицы, тетерева даже не отлетают, зайцев, как кошек.

Точность потрясающая. Дисциплина арийская. В самолете детей водят в кабину летчиков. Вообще культ детей. Нет задних дверей в машинах – там дети и собаки, чтоб не выпали. Крошечная девочка, получив значок, делает книксен.

Нет очередей. Очередей нет. Высшая деликатность продавцов – их не видно. Когда надо – возникают из воздуха. Конечно, когда провожают, то видно, что забывают думать, но и не купи ничего, будут улыбаться. Конкуренция фирм и частников на пользу покупателей. Продавцы помогают выбирать хорошие продукты.

Реклама дорогая, ее мало. Всюду, например, два идиота читают журнал “Seura”. Понимая, что глупость, я все же купился – взял номер. Так себе. Но денег у “Seura” много.

Ходили по Хельсинки и другим местам ночью и днем, без охраны, и уверен, что в кино стреляют чаще, чем на улицах. О преступлениях пишут тут же. Все раскрыты.

Воровства нет. Нет понятия: воровать. Велосипеды, машины любые, все оставляется где угодно. Полиции не видно. “Зачем? Ведь нет причины”. Проблема мягкотелости полиции.

Семинар шел в живописной деревне Веро. Вечерами гуляли по деревне. В деревне три банка, десять магазинов, два музея, кино, танцплощадки, ресторан, много кафе. Церковь, кладбище.

Много кладбищ посетили. Не славянские. По линейке. За могилами ухаживает церковь, туда вносят за это плату. Деревянные инвалиды с дыркой – копилкой. Для престарелых.

Все погибшие в 18-м и в 39—45-м на учете. Выпущены о них книги, там фото каждого и рассказ о нем. Вообще, память к прошлому не наша. Список владельцев дома со дня (XVI—XVII вв.) постройки. Выпуски школы – все в книге, изданной типографским способом. Музеи на общественных началах. Никто, даже из крошечных, не забыт. Памятники, хоть неважные, всем. Урхо Кекконену уже есть место. Около Института финско-советской дружбы памятник повязан тряпкой, будто болят зубы.

Чужую историю хранят так себе. В этом же институте есть славянский отдел библиотеки, богатство вековое. Есть все выпуски любой типографии России с 1809 года. Впервые в руки взяли “Современник” Пушкина, и “Отечественные записки”, и “Инвалида”, и “Русскую старину”, и остальное. Многое еще не обработано, нет формуляров. Никто не спрашивает.

Денег выдали мало, будто в насмешку, хотя финский СП подкинул, все же сопли, это, может быть, к лучшему – больше глядели. Может быть, также хорошо, что переводчики были неважные, хоть и старались. Говорил немецким варварским, Валентин младофранцузским. Больше примечали сами. Порядок радовал, потом угнетал. Увидели у себя незасеянную землю – хоть ромашки вырастут. Также и дисциплина. Удивляло, что точны до тупости. Все время рассчитано. В радиоинтервью говорили об унификации мышления, о том, что головы – ЭВМ, все считают время и деньги.

Нечего от них ждать литературы, все они многостаночники, пишут, кажется, по расчету. Ни одного вопроса о том, что наболело, только о гонорарах. Наши тиражи кажутся им фантастическими. Писательница, жена капиталиста Вава Стурмер, пишет что угодно – детективы, стихи, руководство логопедам. Муж спрашивает о деньгах и пенсиях. Живут они лучше нас, наряднее, сытнее, но бездуховнее. Тут ничего нового нет. Завалены дерьмом боевиков и ужасов. Импотенты все через одного – и есть от чего, на блядей в журналах можно за полчаса наглядеться досыта. Кино тоже блядское, называется “секс-фильм”. Ходили даже в два, оба “с моралью”. Но валяются или сцепляются как угодно, в любых вариантах, все время. Вначале оглушает, возбуждает, потом отупляет, даже противно. Зрители. Жуют. Старичок радостно хихикает.

Они законченные, догонять их нельзя. Потеряй там деньги – спасут, но официально. Нет сострадания, только мы, дураки, можем за всех переживать и радоваться возможности помочь.

Видели русских. Один, Гусев, хозяин ресторана. Жена-шведка, дочери в зале. Сам за стойкой бара. Мышление уже перевернутое. Нарочно зашли проститься – нет, ничего. Другой – наш, Юра, строит АЭС. Рад безумно. Хвалит безумно порядок.

Старушка в магазине. Совсем русская. С внучкой. Внучка в джинсах, в майке. По-русски не говорит никто, внучка не учится. Старушка показала крестик, заплакала, отошла.

Любви не хватает не только духовной. Посмотришь с интересом на девчонку, она вся тянется, рада – мужчина смотрит. Танцы те же, что и у нас. Рестораны такие же, как у нас на Новом Арбате. Пол посыпают порошком стеарина, чтоб скользил.

Оркестры меняются ежемесячно. Например, в Питерсхалле играли испанцы, ждали французов. В рыбацком ресторане играли поляки. В честь Валентина “По диким степям Забайкалья”, в мою – “Степь да степь кругом”. Песни русские знают. “Калинку” мы возненавидели. Считают, что раз русский, то национальный гимн – “Калинка”. Также ждали трепака под балалайку и косовороток. “Рубаха польская, – шутил я на пресс-конференции, – брюки немецкие, ботинки чешские, одна душа да голова русские”.

Тянутся к нам. Но расчетливо. Мы вам финские наряды, вы – сигары, они в Москве дешевле. И т. д. Расчетливость до жесткости (жестокости? или так привыкли?). Несемся 140 км. Тут кладбище, мой отец. “Г-жа Сильвандер, давайте заедем”. – “Нет времени. Может быть, обратно будет две минуты”. Большая дочь, старая мать. Торопливое фото около них. Любопытство газетчиков. Но вежливое. Хотя врут и не краснеют. “Владимир Распутин, Валентин Крупин”, это то, что заметно, остальное на финском и шведском.

Газет и направлений не запомнить. Левые представляют, что у нас рай. Шукшин “Калиной красной” им перешел дорогу. Другие нас чернят. Да еще цапаются друг с другом. Мы для них были редкостью, так как говорили правду. Томас (переводчик) говорил, что переводил многих наших, не слушая, так как трафареты цифр и тезисов. Это вредило, так как дружба крепнет на откровении. Можно умолчать о чужом недостатке, но не о своем; также друг обязан предупредить об опасности.

Да, но какие там дороги! А может быть, и хорошо, что у нас плохи, пусть ездят поменьше. Скорость проскакивания восхищает, но не всё же.

Вопрос: почему поссорились с китайцами? Тут же шутка – в Москве всех кошек убили, так как они говорили: мао.

– Почему покупаете хлеб? Ведь столько засеяли.

– Почему все больше разводов?

– Почему растет при социализме преступность?

Впечатления отрывочные. Не стесняются быть смешными. Непринужденность внутри отрезка времени – сидят на столах, поют весело все вместе. Проф. Хульден и сын. Купание на даче Хульден. Распутин впервые купался в море, всё Байкал. Вода почти красная.

Библиотеки – чудо. Зал для малышей. Куклы, игрушки. Зал пластинок. Младшие библиотекари получают чуть больше 2 тыс. Это 400 рублей. Но меняют не один рубль к пяти маркам и даже один к семи.

Наши инженеры за столом. И настороженность, и неприятность от этого. Торгуют трубами. Сидят важные. Друг друга на “вы”. У нас вообще больше церемоний.

План по улыбкам выполнили вперед на три пятилетки – плохо без языка. Поэтесса-старуха помнит русского солдата первой мировой и его слова: “На пле-чо! Здравья желаю, Ваше императорское величество, ура!”.

Другого солдата, Петра Филиппова, помнит другая, Сольвейг. Он у них жил, работал как военнопленный (1942—1944 гг.). Работал плохо, но пил, пел и играл на балалайке.

Фермер Мартин. Сестра с мужем уехали на три дня в Швецию. 10 тыс. яйценосных кур. Собирает прессованное сено овцам; бегают три ребенка за трактором. Брошенный дом. Отец Бергиты (переводчицы) был на реке Свирь. “Послали”. Кошка Сабина. Бабушка по-шведски – “мур-мур”. “Похмелье” –  “крапула”.

Читали рассказы, переводчик Бертель не знал слов “лапти”, “нищета” и т. п. Счастливые люди.

Ночные рестораны. Матти Линд. Красные женщины с цветами.

Картинная галерея в Вазе. “Последние”, уходящий ряд людей в пустоту. Знают лучше писателей-эмигрантов. Книжные магазины забиты. Дорого. Читателей в транспорте нет, только газеты.

Так же гадают на ромашках. Тянутся к нам.

К лучшему, что тетрадка кончилась. А то надоело.

Главное в поездке – Распутин.

Сейчас четыре дня уж, как здесь. Устал рассказывать. Был в издательстве, в ЦДЛ, у Яшиных, снова в ЦДЛ, в иностранной комиссии.

В любезном


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю