Текст книги "Журнал Наш Современник №4 (2004)"
Автор книги: Наш Современник Журнал
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)
Вот для чего они учились аскетике, вот для чего уходили в пустыни и влеклись к уединению. И не подозревали, что слабость человеческая приведет к тому, что спустя несколько веков их начнут разделять – Василия Великого, Иоанна Златоуста, Григория Богослова, споря, кто из них “главнее”, до готовности составить секты в память о каждом. Да, слава Богу, они явились во сне святому Иоанну Евхаитскому и просили “не разделять их” – так и стоят теперь вместе и празднуются в один день.
И каппадокийские монастыри всё помнят своих небесных покровителей. Только увидишь это не сразу. Всё туристы будут загораживать машинами, воздушными шарами, десятками автобусов, разноязычием гидов. Голова кругом. Да и сам тотчас жадно ухватишься глазами за эту рощу столпов, выточенных ветром в вулканической лаве, таких странных – не то аскетических воинов в выгоревших скуфьях, вооруженных одной непреклонностью и духом, разом вышедших в поход на ослабленное человечество, не то безумных шахмат в какой-то циклопической игре, брошенной посередине и доигрываемой дождями и солнцем. И сам подхватываешься и с жадностью бежишь, торопишься увидеть разом все храмы и кельи, трапезные и гробницы, пока в смущении не остановишься, спохватившись, что снуешь по местам молитвы и первохристианской нищеты, собранной воли и высшего напряжения, в которых ты не мог бы выжить и дня. Для любопытства дерзнешь подняться в келью в главе столпа, где коротал дни, молился в сухости дня и холоде ночи тот, кто загораживал тебя, растил твою веру из негодного, изломанного своеволием материала, намаешься, пока лезешь по песчаному колодцу, где приходится опираться плечами в обе стены и где не за что ухватиться руками и, может быть, догадаться, что это он и от тебя загораживался, от твоего пустого любопытства, и себе поблажки не давал, чтобы лишний раз не спускаться на землю, как, видно, делал и Симеон Столпник, которого ведь начальное предание тоже выводит отсюда с высоты два метра до столпа в семь, на котором он провел сорок семь лет.
А всюду не успеешь и всего не оглядишь, потому что здесь, говорят, было тридцать с лишним подземных городов и около четырехсот церквей. Туф оказался прекрасным материалом, чтобы в него зарыться, строя внутри любое живое пространство. За долгую мятежную историю церкви потеряли имена и теперь зовутся “Церковь с яблоней”, “Церковь со змеем”, “Темная церковь” и даже “Церковь – крестьянский башмак”. (Так в Селевкийском Неополисе ты тщетно будешь искать имена храмов на городской уличной карте, натыкаясь на нестерпимое: церковь № 1, 2, 3 – так нумеруют неизвестные могилы.)
После пламени дня они покойны, прохладны, но вспомнишь, что зимой в них не теплее 3 – 5 градусов, и на минуту почувствуешь, какой волей обладали монахи и чем складывали характер “великие вселенские учители и святители”, не клонящиеся перед императорами, умеющие обходиться одной рясой и есть с “непокрытого стола”. Единственный источник тепла – жаркие цветом фрески уже новой поздней послеиконоборческой поры X—XI веков, как в “Церкви с поясом” (Токали), с их особенным чудом и энергией в притворе, с их детской чистотой и силой, с их горячей страстью – молодое, свободное, еще не ведающее узды и математически сдержанной композиции “Поклонение” и “Избиение младенцев”, “Бегство в Египет” и “Брак в Кане”, “Поцелуй Иуды” и “Воскресение”. Молодая радость и нетерпение видны тут уже в том, как фигуры “заступают” в чужой сюжет, так что не сразу разберешь, к какому они относятся, как сбивающаяся речь торопящегося человека – скорее сказать, задыхаясь в словах, как в беге. А уж в главном-то храме за его “поясом” – мера и полнота совершенного ведения, царское служение, будто в притворе деревенский простодушный батюшка служит, а в храме – епископ.
А кругом живой сад. Турок смеется, глядя, как туристы громоздятся на его бедного осла. Жена опрыскивает сад и отворачивается от камеры. Для них храм – только помеха расширить сад и поудобнее ездить к полю. Как, наверное, в другой стране помеха – македонская мечеть добрым грекам, возделывающим свой сад. В самом городке раскинулась церковь Константина и Елены, двухсотлетняя, но уже тяжелая, бесполетная, без греческого, да и без турецкого, воздуха, без тепла, будто на севере стоит. И хоть на фронтоне силится отстоять себя византийский герб, но в резьбе вход уже поражен ледяной кристаллической игрой, свойственной михрабам мечети, как попытка сложить из ледяных осколков слово “вечность”.
Как она мучительна – эта стремительная, едва не в день помещающаяся наглядность: от небесной высоты только сознаваемого, возделываемого в слове нового и чуда его зримого воплощения, когда небесное казалось отверзто до последней тайны, до истощения духа, ослабления руки и, наконец, до немоты равнодушия. Но, значит, нужен был и этот урок, и это остережение, чтобы ты увидел наконец путь, пройденный и твоей страной до порога, с которого началось медленное опамятование. Тут Каппадокия, ее опустевшие соты, уже не приносящие целительного мёда, была прекрасным сжатым эпиграфом большой христианской истории, пружинным путеводителем, который пролистнул историю стремительным рапидом, чтобы тем нагляднее поразить сердце и больнее задеть его. Иногда для отрезвления нужны сильные средства, и в чужом зеркале они только зримее и действеннее. Способен ли ты еще слышать новое, которое при всех исторических потрясениях спокойно и ровно оставалось тем же ожидающим тебя новым, которое не прейдет до конца времен, ибо оно ново навсегда и мы потому и узнаём его сквозь времена, что оно дитя не истории, а вечности. И в этом тоже было приближение, но уже к горькой правде ослепшего духа, что есть тоже приближение к Богу с нелестной стороны предательства, и эта сторона паломничества не менее важна душе, чем высокие движения сердца.
* * *
А просыпаешься каждое утро под медное, рыдающее ликование муэдзина “Аллаху экбэр. Эшхеду энла илахш ил Аллах...”. Вязкая, жаркая, душная, сладостная, мужественная (как это совмещается?) музыка параллельного мира. Минареты жалят небо в каждом селении и даже на заправочных станциях покрупнее. Стройный, таинственный, дисциплинированный мир. По дороге в Олимпос капитан прогулочной яхты Джума с хорошей русской речью (учился в Киеве, жена – хохлушка) подчеркивает, что он шиит, но что ему интересна и чужая религия, и скоро и твердо читает “Отче наш”, при этом жестко отказывая нам в праве отговариваться семидесятилетним пленом атеизма.
– У нас положено пять раз в день совершать намаз. Не можешь сейчас, значит, соверши потом. Не можешь сегодня – догони завтра, но соверши. У вас ведь тоже никто не отнимал этого личного права и знания необходимости. А вы вместо раскаяния строите роскошные храмы из мрамора и золота, когда у вас полно бедных. У нас мечеть не строят, пока есть нужда у мусульманина. Помогут ему выбраться, тогда можно и о мечети подумать. Я сам хочу построить маленькую мечеть, но заработки малы и почти всё, что заработано за лето, за зиму уходит. Но что-то понемногу и собирается, так что, может, еще успею.
Это горько, но это хорошо слышать, потому что ты ясно видишь, что было бы поменьше государств и иерархов, люди скорее понимали бы друг друга, потому что во всех концах света они знают главное – сколько стоит хлеб.
Нет, Павел не зря был так настойчив в утверждении, что во Христе нет ни эллина, ни иудея, ни мужского, ни женского. Он повторял это спокойно и яростно именно потому, что всё это как раз очень было и надо было заставить услышать это единственно спасительное “нет!”. Надо было собрать во Христе разбегающийся по национальностям, верованиям и границам мир, чтобы в тебя не стреляли при приближении к какой-то условной черте, проведенной по Господней земле человеческим произволом! “Древнее прошло, стало всё новое” – это было переводом Христова “Царство Мое не от мира сего”. И это не значило, что Он пришел взять нас всех отсюда туда, где “несть ни болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная”. Он пришел сказать нам о том, как преодолеть “мир сей”, чтобы мы почувствовали законы этого нового царства – “для иудеев соблазн, для эллинов – безумие”, а для преодолевших в себе любовью тесноту нации христиан – начало Жизни.
В Конье, старинной Иконии, где, по арабскому преданию, похоронен Платон, где Павел укрывался от преследования евреев Антиохии Писидийской, не желавших смешения с эллинами, эта мысль, остуженная было усталой Каппадокией, загорится снова. Не достучавшийся до писидийцев, он был услышан здесь, создав одну из первых общин. Отсюда по первому слову ушла за ним Фекла, как потом уйдет родная русскому сердцу не менее Николы Параскева Пятница. Может быть, есть места, в которых виднее небо, где горнее ближе и сердце отзывчивей. Въедешь в город в будни, а тотчас почувствуешь – праздник. Солнце горит в зеленом глазурованном куполе мечети, тяжелые ковры при входах полны глубокой винной тяжести и глубины цвета. Толпа у этой зеленой мечети в центре молода, празднична, кипуча, как в русские престольные праздники при любимых монастырях. Не зная, догадаешься, что место необыкновенное.
И скоро тебе со всех сторон наперебой напомнят о служившем, учившем и певшем здесь в XIII веке дервише, поэте Джалал ад-Дине Руми – “наставнике (как писал великий персидский поэт Джами) с сияющим сердцем, ведущем караван любви и опьянения, чье место выше Луны и Солнца”. Турки зовут его Мевлана, что самым приблизительным образом переводится как “мудрый владыка”. Экономный на похвалы Гегель считал его “блистательным”. Мир сейчас разделяет эту похвалу, отдавая ему лучшие издания, но по-прежнему не умея пойти за ним к “отрезвлению в Боге”, которое, по слову поэта, даётся отказом от общего мнения во имя “безрассудства и ошеломления” (“Продай свою рассудочность, приобрети замешательство!”). Путь к такому замешательству он чертил в своей поэзии:
С прилежанием и искренне шел я по пути,
выстланному молитвенными ковриками в мечети...
Но любовь зашла в мечеть и сказала:
О, великий учитель!
Сбрось оковы существования!
Что привязало тебя к молитвенному коврику?..
Ты хочешь от знания прийти к ведению?
Тогда склони голову.
Он звал мусульман и уже разошедшихся на тот час до крестовых походов, до разорения Константинополя католиков и православных не делить мир и не оскорблять Спасителя разбеганием: “Тот Бог, что явил нам путь разлученья, надеюсь, дарует и тропу соединенья”. Увы, это слышно только в самом сердце веры и ждёт человека, вероятно, только на последнем пороге. Неужели всегда на последнем и нам так и не преодолеть в себе “эллина и иудея”?
Теперь он лежит здесь в царственной золотой и пурпурной гробнице, и лежат его сыновья, его последователи, хранители его имени и дела – великие дервиши ислама. Раз в год собираются здесь продолжатели их дела, чтобы протанцевать семисотлетний иконийский танец, белую метель единства, и обнять каждого (“давайте же оставим пыль и прах и в небо взмоем!”). Этот танец змеится и кружится здесь, в арабской мысли надписей, в волшбе орнамента, по красоте которого ты догадаешься, почему ислам избегает человеческих изображений, которые “случайностью” своих черт разрушают сияющую красоту формы и формулы. Этот танец виден в тюрбанах надгробий, в хороводе светильников, которые сейчас прозрачны и немы, но в развеске которых ты видишь готовность однажды возжечься и принять участие в общем полете. А уж они стронут с места небесные звезды...
Его описал в своих константинопольских записках И. А. Бунин: “И по мере того, как всё выше и выше поднимались голоса флейт, жалобная печаль которых уже перешла в упоение этой печалью, всё быстрее неслись по залу белые кресты-вихри, всё бледнее становились лица, склонявшиеся набок... приближалось страшное сладчайшее “исчезновение в боге и вечности...”
И вспомнит Саади: “Он отдал сердце земле, хотя и кружился по свету, как ветер, который после смерти поэта разнес по вселенной благоухание цветника его сердца”.
Это о Мевлане. Но это, разве в более твердом, менее пышном, здоровом, как хлеб, слове, – об апостоле Павле, Игнатии Антиохийском, Григории Богослове, Иоанне Златоусте, о тех, кто перекладиной креста соединяет небо и землю. Снова тебе дано догадаться, что Истина одна и в конце дороги мы должны встретиться у единого престола, а не у небесного отражения земной карты, где мусульмане неуступчиво граничат с буддистами, те с иудаистами, а иудаисты с христианами. Религиозная терпимость есть только начало пути, но не весь путь, ибо в основе ее лежит недоверие к Истине или равнодушие к ней. Вместо расплывчатой терпимости должна войти в сердце любовь к постижению Единого, общее проникновение в сердце Господня замысла о мире, и “технология” этого проникновения явлена здесь всеми сторонами в горячей искренности и глубине.
* * *
Мы все уезжаем в чужую страну из своего времени и привозим с собой всю суету, часто оскорбляя руины празднословием и надменностью живых перед мертвыми, но возвращаемся мы всё-таки немного другими, узнавшими если не всю тайну времени, то его настоящую длительность, и тем словно коснувшись тени древа жизни, побыв на минуту в этой тени, где нет вчера и завтра, нет человеческих границ, а есть таинственное чувство сверстничества со всеми событиями мира, словно ты сам их отец, и сын, и внук и они приручены твоим сердцем и являются частью тебя и только в тебе и живут. Так что на минуту догадаешься, что всё, что случилось в мире, случилось с тобой и ради тебя и живо только в тебе. Этим чувством нельзя жить долго, но, однажды коснувшись его, уже не вернешься в оставленный день, потому что над ним будет Господня рука, короткое касание вечности, которое просветит этот день вечностью и покажет его настоящую длительность, потому что этот день стоит навсегда. И все рождения и смерти цивилизаций короче одной человеческой жизни, короче одного правильно понятого дня, которому нет конца.
Но чтобы понять это, надо отправиться в путь и пройти эти дороги, коснуться этих камней, согретых руками человека, Бога и времени. Там чувствуешь, что плоти нет и вместе всё – плоть, нет времени и вместе всё – время, там нет мужского и женского и всё – слишком мужское и женское. Там вытекают из рая Тигр и Евфрат и не заходит месяц, там крест не попирает месяц, а рождается из него или оплодотворяет его и они вместе есть вечность. И в этом нет кощунства или невежества, а есть живое чувство вечно длящейся жизни, смерти и воскресения, и конец мира – это или затмение нашего разума, не увидевшего этой колыбели вечности, для которой нас надо разбудить силой, или общее радостное понимание этого и совпадение с Богом в работе сотворчества и вечная радость, оправдывающая собой и воскрешающая всех мертвецов, кто в слепоте слишком тесного времени и слишком требовательной плоти не успевал в страдании или эгоизме увидеть этой общей колыбели мира.
Наталья Блудилина • Так называемые «Московские письма», или Достойный ответ «клеветникам России» восемнадцатого столетия (Наш современник N4 2004)
Наталья Блудилина
ТАК НАЗЫВАЕМЫЕ “МОСКОВИТСКИЕ ПИСЬМА”,
или Достойный ответ “клеветникам России”
восемнадцатого столетия
В 1735 г. у российского правительства особую озабоченность вызвало появление в печати “Московитских писем” (“Lettres Moscovites”), по поводу которых Кантемир докладывал Остерману 15 ноября 1735 г.: “Я не видел изданных до сих сатир и либелльов, сия с крайнейшею бесстыдностию и предерзостию порекает двор, министров и весь народ российский, одну высочайшую ее импер велич и принцев крови особ включая”*.
Кантемир приложил немалые усилия, чтобы найти автора “Московитских писем”, ибо они “наипаче вашего сиятельства и других господ чужестранных в российской службе касается, которых сам автор неслыханными попрекает браньями”, – пишет он Остерману 14 ноября 1735 г. Поэт был готов выступить “в защищении славы моего отечества и партикулярно в предостережении вашего сиятельства чести”**.
Кантемир пытался воспрепятствовать появлению книги в английском переводе и снова натолкнулся на противодействие свободной английской прессы, о чем сообщил в письме к государыне Анне Иоанновне 21 ноября 1735 г.: “...вольность здешнего народа так далеко простирается, что против своего собственного государя без всякой опасности повседневно печатают. И подлинно англичане свободное печатание почитают за фундамент своей вольности, а потому никакого акту парламентского до сих пор сочинить было не можно противу издателей сатир и либелльов, когда в них именно персоны не упоминаются”***.
Наконец, Кантемиру удалось установить имя возлюбленной автора****, а потом и самого сочинителя “Московитских писем” – Локателли*****, жившего в России, о чем он сообщил в письме к Остерману от 23 мая 1738 г., добавив при этом, что за Локателли установлена слежка******.
Однако попытки Кантемира начать судебное преследование автора пасквиля не увенчались успехом. В том же письме Остерману он писал, почему это оказалось невозможным: “Кроме того, вольность здешнего народа, которая на всякий день в бесстыдных пасквинатах против самого короля* и министров показывается, так велика, что никогда чрез суд в подобных делах сатисфакцию получить не можно”**. “Поэтому, – докладывал он императрице о возможности самовольного наказания Локателли, – чрез тайно посланных гораздо побить и буде ваше имп велич тот способ опробовать изволит, то я оный в действие произведу”***. Думается, что императрица все же не изволила отдать такое распоряжение своему дипломатическому представителю.
Все эти меры, которые предлагал и осуществлял Кантемир, показывают, что молодой дипломат, осмысляя суть демократических английских законов, действовал исходя из принципов абсолютистского государственного порядка, где возможно применение и грубой физической расправы.
У Кантемира была и другая возможность опровергнуть клевету “Московитских писем” публично – в печати. Императрица Анна Иоанновна предлагает дипломату составить опровержение против “той книги на французском и на английском языках”. 6 января 1736 года Кантемир доносит канцлеру Остерману, что он уже начал писать опровержение: “...сочинено будет под образом писем”. В донесении императрице от 13 февраля 1736 года дипломат предлагает придать этому сочинению вид “описания, как географического, так и политического, Российской империи, каковые имеются во всех знатных государствах под титлом “Ета презан” (“Etat present” – Существующая или энциклопедия – франц .).
Свой замысел Кантемир осуществил в Германии: совместно со своим секретарем Генрихом Гроссом он подготовил подробные примечания и возражения к немецкому изданию памфлета 1738 г., которые вышли под названием: “Так называемые “Московитские письма”, или Направленные против славной русской нации и составленные неким прибывшим с чужбины итальянцем немыслимые клеветы и тысячекратная ложь”, с указанием места издания: Франкфурт и Лейпциг. Ныне это издание является раритетом и никогда более не переиздавалось и не переводилось на русский язык.
Опровержение на гнусный пасквиль, где Россия изображалась как нация рабов, ибо весь ее варварский народ пребывает в страхе и раболепии и не имеет ни единого доброго чувства, не вызывает сомнения, состоит из двух частей: перевода на немецкий язык “Московитских писем” и подстрочных обширных примечаний к ним, развернутых в интереснейшее энциклопедическое описание России того времени. Например, на болезненный для русских вопрос о засилии иностранцев, которые, по утверждению автора пасквиля, присвоили себе власть и поработили всю русскую нацию, Кантемир приводит пример Петра Великого, который строил свое государство не по французскому образцу, но с великим умом и трудом собирал все благородное в других государствах Европы и заимствовал то, что было полезно, благостно для его собственного государства. Он подчеркивает, что истинная цель пасквилянта – натравить русскую нацию на чужеземцев и учинить бунт и кровопролитие в русском государстве.
В примечаниях же цитируется известная речь Петра I 1714 г., в которой говорится, что науки и искусства из Греции перешли в Италию и Европу, далее же найдут свое пристанище в России. На эту тему Кантемир написал в 1730—1731 гг. “Песнь” под названием “В похвалу наук”****.
Несомненно, что Кантемир был инициатором немецкого издания “Московитских писем”. Но кто был переводчиком и автором текстов примечаний? Генрих Гросс, принятый в 1736 г. на посольскую службу в канцелярию Кантемира, возможно, перевел на немецкий язык текст памфлета с французского оригинала (см. выше). Правда, некоторые исследователи предполагают, что и перевод “Московитских писем” был поручен старшему брату Генриха Гросса – Христофу Фридриху Гроссу, который до 1728 г. был профессором Императорской академии наук в Петербурге и учителем Кантемира, первым редактором и составителем “Санкт-Петербургских ведомостей”, а в 1730-х годах был домашним учителем и секретарем у вице-канцлера Остермана. Версию, что именно Х. Ф. Гросс работал над подготовкой примечаний к немецкому изданию “Писем”, доказывают архивные документы: “Списки книг и рукописей по истории и географии России, принадлежавших покойному проф. Гроссу”, хранящиеся в “Канцелярских ордерах и документах к библиотечному и кунсткамерскому журналу 1748 года”*. Благодаря хлопотам А. Кантемира из Парижа о письменном наследии Х. Ф. Гросса было: “По определению канцелярии академии наук велено письма покойного профессора Гросса, о которые господин профессор Миллер академическом собрании объявил, что оные весьма достойны к хранению при академии, по каталогу принять в библиотеку...”**. На листе приписано: “Получено сент. 21 дн. 1748 года № 1461”; а на его обороте помечено: “При сем ордере означенные книги и письма в библиотеке получены, и куда что подлежит поставлены”***. В пользу этой версии свидетельствует и лингвистический анализ текста, в котором делается попытка вывести слово “русские” (Reis-Ryssen-Russi) из древненемецкого обозначения Атиллы как “бича божья” (Rute, Reis – розга, хлыст, прут)****.
Комментатор приложил к переводу обширный исторический очерк России. При подготовке немецкого издания Кантемир просил Остермана о предоставлении ему соответственных теме материалов: об этом свидетельствуют и рукописи на темы истории и географии России в его фондах*****. Это доказывает, что Кантемир не только был инициатором издания, но и идейно управлял процессом его подготовки, возможно, редактировал тексты.
Но мне кажется несомненным, что резко сатирическое предисловие к немецкому изданию принадлежало перу Кантемира, которое в переводе мы и предлагаем вашему вниманию. Это обращение “ко всем разумным и честным читателям” весьма поучительно – достойный пример из “осьмнадцатого” столетия, как надо отвечать “клеветникам России”, которые за сто лет до появления книги маркиза де Кюстина ненавидели и боялись сильной России, и, движимые страхом, клеветали на неё и русский народ.
Так называемые
МОСКОВИТСКИЕ ПИСЬМА,
или Направленные против славной русской нации и
составленные неким прибывшим с чужбины итальянцем
немыслимые клеветы и тысячекратная ложь
Перевод с французского, снабженный подробным указателем, учинен немецким автором на благо сочинителям записок и всем друзьям-единомышленникам, которые возвращаются из чужих краев с полезными воспоминаниями.
Франкфурт и Лейпциг
Издатель Иоганн Леопольд Монтаг,
книготорговец в Регенсбурге
1738
Ко всем честным и разумным читателям
Среди тех, кто по неразумию или злобе поносил другие народы или нации в самой легкомысленной, дерзкой, коварной манере, самым бесстыдным и бессовестным, каких свет не видал, следует признать сочинителя так называемых “Московитских писем”.
В этих “Письмах” он часто упоминает, что он в прошлом – наш соотечественник, но как его зовут и чем он прежде занимался, в историческом ежегоднике 1736 года не указано. Он также сообщает, что из-за неприятностей, которые с ним случились во Франции, он покинул ее, дабы поискать счастья где-нибудь в другой стране, и при этом прозрачно намекает, что из-за любви и каких-то удивительных фантазий он стал сам не свой, и поэтому в России на него смотрели как на человека, у которого с головой не все в порядке.
Мы не можем с уверенностью ни подтвердить, ни отрицать, что какие-то подобные причины подвигнули его на бегство из Франции – в особенности то, что из-за своего поведения, если б он не решился на бегство, он якобы должен был бы жениться; впрочем, причина могла быть и другой, связанной с какими-то конфликтами. Можно также представить, что эта любовная история свела его с ума. И, говоря о его поведении и поступках, следует признать, что он не принадлежал к числу тех, кто полностью владеет своими пятью чувствами.
Во всяком случае, в голове его сидел какой-то злоботочивый червь и роились всякие замыслы. Отсюда понятно, откуда взялось его нелепое чванство. Не имея на то никаких оснований, он стремился представить себя человеком благородного происхождения и высокого ранга. Так как, к своему величайшему сожалению, он убедился, что в России его ни по одежде, ни по манерам не воспринимают как человека знатного, да и к тому же он странно двигал своей головой неправильной формы, он пережил такое смятение, что и сам перестал понимать, что он такое из себя представляет и как ему относиться к тем людям, которые не проявляют к нему достаточного почтения.
Наконец, в нем одержали верх гнев и жажда мести, и, так как у него не было ни повода, ни возможности нападать на отдельных лиц, он обрушил свою злобу на всю Россию, припомнив все, что ему стояло там поперек дороги. Отныне для него не оставалось ничего святого, возвышенного или просто хорошего, а все представлялось мелким, ничтожным, недостойным внимания; все время пытаясь самым коварным образом все обливать грязью и подвергать шельмованию ради унижения самой российской нации, он опустошил все возможные источники, исчерпал все запасы клеветы и лжи, поддаваясь при этом разнузданности своих жалких страстей – так что трудно сказать, чего здесь было больше: злобы или глупости, яда или легкомыслия, подлости или безумия.
В таком вот бурлении появилось на свет это бездушное творение, получившее название “Московитские письма”. Всему свету стало ясно, что это – безнравственнейший и безумнейший пасквиль, который когда-либо появлялся на свет; сам же сочинитель его оказался весь в тех нечистотах, в каких он хотел измазать других. Фактически, он сам разоблачил себя, показал, что он не кто иной, как зловредный пасквилянт, архилжец и клеветник, взломщик, вор, предатель – одним словом, архивисельник.
После этого и спрашивать-то нечего, может ли честь и достоинство, я не говорю уж, всей нации, а хотя бы ее самой малой части, очернить неряшливая пачкотня подобного молодчика? или – не принадлежит ли автор “Писем” к тем людям, которые способны только оболгать традиции и душевную одаренность целых народов? И, особенно, достоин ли постыднейший пасквиль подобного рода, не содержащий ни одного истинно живого слова, опубликования или же только молчаливого презрения? И может ли на осуждение такового честно живущий человек напрасно тратить слова, не уронив себя?
Русская нация отнюдь не располагается в каком-то заброшенном углу оторванной от всех остальных частей земного шара, а населяет огромные земли в Европе и Азии, которыми владеет, образуя государство. Какой она была в древнейшем времени – это, слава Богу, еще не полностью предано забвению, и память о блеске и процветании в разные периоды истории прошедших веков отнюдь не утрачена. Можно вспомнить о судьбах нации, как она сложилась в средние века, когда страна была раздроблена на множество владений. Но это ни в малейшей степени не уменьшает ее славы, ибо она преодолела это положение, обнаружив незаурядное мужество, смелость и героизм. А то, что она в новейшие времена отмечена великими и славными деяниями, дает нам право признать, что ни в коем случае не канули в забвение благородные черты ее предков, кровь которых течет в жилах их преемников, и не забыто и происхождение от древнейших и знаменитейших скифов, деяния которых обрели всемирную славу. Что произошло в России при жизни нынешнего поколения – об этом знает весь мир. И речь идет не о каких-то бабьих сплетнях, а о народах, которые получили признание за свое мужество, за то, что они одержали триумф над противником, обретя мировую славу... Они именно своей храбростью завоевали уважение и дружбу, более того, почтительное отношение со стороны владетельных особ, которые отнюдь не вслепую принимали факты и события и вносили свой Votum in Senatum Gentium*.
Мудрость россиян в государственном управлении и в военных науках, их опыт в морских делах, торговле, финансах, в создании мануфактур, в области хозяйствования в целом, их успехи в образовании повергли весь мир в изумление. Присутствие России ощутили в своей повседневной жизни различные европейские народы. Они познакомились с российской армией, и самые значительные европейские дворы стали принимать российских министров и других высокопоставленных особ. В прославленных европейских гаванях и на биржах появились русские моряки и торговые люди. И, пожалуй, уже нет такого народа в Европе, представители которого не провели бы сколько-то лет в России, наблюдая там нравы русского народа внимательно и с должным уважением, и не обнаружили там много хорошего, достойного того, чтобы научиться, и заслуживающего, чтобы перенять. И как же стало возможно, чтобы самый ничтожный и подлейший среди людей мог отважиться унижать и чернить на свой манер честь и достоинство столь достославной и благородной нации и посредством глупой болтовни и разных шуточек в духе хромого Уленшпигеля каждого русского обливать грязью.
Тот, кто собирается судить о целой нации как разумный и честный человек и дать надежные, проверенные сведения об особенностях ее души и нравов, должен обладать не только нормальным рассудком, но и незаурядной искренностью, и основательно разбираться и в людях, и во всем человеческом роде. Он обязан, соответственно, знать, как из опыта истории, так и из собственного опыта, что из себя представляли известные нации в далеком и недавнем прошлом, что они представляют из себя теперь и каковы у них надежды и перспективы.
Известно, что в силу человеческого несовершенства в каждом народе есть плохие и хорошие люди, и ни один народ не бывает по природе добродетельным или порочным, хорошо воспитанным или неотесанным, деятельным или ленивым, смелым или робким, ловким или неумелым, но, в конечном счете, почти все это перемешано, и многое хорошее или дурное зависит от хорошего или дурного воспитания или правления. Одним словом, если хотят вынести верное суждение о целом народе, то надо длительное время прожить среди этого народа, свободно общаясь с разными его группами и разными людьми, самому стать своим человеком в этой среде. И, далее, он обязан, прежде чем обрушиться с упреками на основе своих наблюдений, присматриваясь к тому или другому отдельному человеку, меньше всего основываться на наблюдениях над отбросами людскими и подонками черни, а непременно познакомиться с людьми, представляющими разные сословия общества, непременно – с людьми преклонного возраста, обладающими жизненным опытом, имеющими преимущества, вытекающие из их общественного положения. Он должен в разных случаях и обстоятельствах наблюдать действия и события, сталкиваясь при этом как с высокими, так и с низкими фактами поведения, точно взвешивать эти факты, отличая обычное и распространенное от случайного и искаженного, что по разным причинам переплетается в реальной жизни. Все это надо сравнивать, сопоставлять и приводить в порядок; обыденное и проверенное отделять от нечаянного и приблизительного. К тому же ведь в жизни многое ухудшалось или улучшалось усилиями разных правителей. Надо разобраться в том, как проявлялась забота или, напротив, пренебрежение всякими обязанностями, и это позволит расставить по местам Добро и Зло, дать оценку тому и другому, увидеть достойное и недостойное, объективно, не проявляя партийных пристрастий.
